Читать книгу Любимая мартышка дома Тан - Мастер Чэнь - Страница 2

Солнце раскаляло полосатые полотнища, переброшенные над нашими головами между вторыми этажами задней части подворья, возле многочисленных кухонь Сангака. Все были на ногах – повара стучали ножами, жившая у нас великая самаркандская танцовщица Меванча на галерее пыталась прижать ко лбу собственную ногу, уверенно стоя на другой. Рынок по ту сторону зданий отдаленно гудел голосами людей и верблюдов, жалобами флейт и тонким звоном колокольчиков.

Одетый в чистую, разглаженную горячими камнями, короткую, до бедер, тюркскую курточку плотного льна и длинные штаны простого шелка, заправленные в новые мягкие сапожки взамен уничтоженных накануне, я вместе с Сангаком и несколько более значительной личностью – старым Юкуком – слушал новости из моего обесчещенного дома.

Юкук был высок, сух, неприятен на лицо, говорить почти не мог, лишь шептал – отчего возникает такая болезнь, для меня было загадкой: маленькие демоны, живущие в горле, или склонность к слишком горячему супу? Вдобавок взгляд его водянисто-голубых глаз был невежливо упорен. Юкук также отличался спокойствием, немногословием и умением слушать. В чем, собственно, и состояла его главная работа в нашем торговом доме – слушать, просеивать множество информации и спокойно, терпеливо отбирать из нее ту, которая несколько выходит за рамки шелкоторговли как таковой. А также делать выводы и обсуждать их только со мной и ни с кем больше.

Сангак боялся его как песчаной бури, и так же относились к нему все остальные, даже те, которые не вполне понимали, чем Юкук, собственно, в нашей торговле занимается.

Итак, докладывали «умницы», в доме у меня все было уже в относительном порядке. Квартальный надзиратель принял к рассмотрению дело о тройном убийстве и вторжении неизвестных грабителей в дом уважаемого торговца с Запада, который в этот момент находился в доме у известной певицы в квартале Пинкан (тут я слегка поморщился). Певица, друг нашего дома, предупреждена, ей заплачено десять связок монет и штука лазоревого, тонкого до прозрачности шелка из Сучжоу, – поспешно добавили мне.

Надзиратель сообщил также моим «умницам», что одного преступника видели – невысокого худого человека не вполне молодых лет с торчащей вперед бородкой, очевидно – иностранца, он убегал по крышам в восточном направлении и поднял на ноги людей из нескольких домовладений и даже храмов. Его ищут и без сомнения схватят (тут я смиренно покивал головой).

Похороны моих погибших охранников были назначены на сегодня, и письма и деньги их родным уже укладывались в верблюжьи сумки следующего домой каравана.

Но в остальном доклад «умниц» был удручающе пуст. Почти ничего, кроме того, о чем я уже и сам знал или догадывался, они не рассказали.

Итак, отпечатки бесформенных войлочных армейских полусапог – два комплекта, у ворот и в переднем садике. Еще был третий комплект отпечатков на песке двора, очень странных, маленьких, будто бы детских, но широко расставленных ног. Следы крови у дерева, по которому мы с карликом карабкались вверх. Сорванные мох, трава и потревоженная пыль на черепице именно там, где им и положено было быть. То есть у ворот, над караульной комнатой (следы карлика), на восточной стене (мои). А также – тут я начал слушать очень внимательно – сбоку крыши галереи для приемов гостей. Я мысленно кивнул: отличное место, туда не проникает свет луны, его не видно снизу из-за разросшихся кустов азалии. Зато оттуда хорошо видны оба сада и многое другое в придачу.

Итог: три мгновенно и без сопротивления убитых согдийских воина, каждый из которых в нормальном бою мог бы легко уничтожить трех-четырех противников.

Больше – ровным счетом ничего.

– Что-то немного мы узнали, Сангак, – сказал я, поглаживая бородку. – Если не считать того, что теперь мы понимаем, как был убит мой предшественник Мелек. Это был не нож, Сангак, а тонкое острие, в обычное время, возможно, прячущееся в бамбуковом стволе длиной в локоть. Так что это мы теперь знаем. Но не знаем, почему он все-таки был убит. Ну, из трех загадок, получается, раскрылась одна – тоже неплохо.

Третьей загадкой Мелека, которой я неустанно мучил всех своих людей, был войлок. Мой предшественник был, кроме прочих достоинств, прекрасным торговцем. Тем более поразил нас, разбиравших его дела, целый громадный склад, забитый товаром, никак не относившимся к основному профилю нашего дома: войлоком, толстым и тонким.

Когда мы подняли денежные записи, оказалось, что закупка войлока у тюрков Великой Степи, пусть и по хорошей оптовой цене, чуть не разорила в какой-то момент весь наш дом, по крайней мере ту его часть, что оперировала в Империи. Мы с братом войлока не заказывали. А больше записей не было. Кому собирался продавать этот товар мой покойный друг, оставалось загадкой. Не говоря о том, что речь шла об очень неприятном товаре, имевшем обыкновение впитывать влагу буквально из воздуха и вообще требовавшем внимания.

Но никакого решения загадки войлока ни у кого пока не было.

– Что ж, – продолжил я, – Юкук дает задание: «языки и уши» начинают собирать базарные сплетни насчет карликов, которые убивают. Они ведь должны быть известны кому-то в славном столичном городе, кто хотел бы нанять лучших убийц. Так что у нас нормальная ситуация: клиент ищет исполнителя. Вот пусть и ищут. Авось повезет.

«Умницами», как нетрудно догадаться, мы звали тех, кому следовало работать скорее головой, чем руками и ногами. А «языками и ушами» в нашем торговом доме называли тоже «умниц», но особого рода – талантливых собутыльников и болтунов, которые умели долго и терпеливо говорить о чем угодно и с кем угодно в винных лавках столицы.

Были также «добрые дядюшки из Янчжоу» – почему именно оттуда, никто уже не помнил. «Дядюшки» работали с просвещенными дамами, заправлявшими кварталами наслаждений, слушали их рассказы о клиентах и таким образом выявляли респектабельных чиновников, в пух и прах протратившихся на прекрасных столичных женщин. Счета наиболее перспективных чиновников уплачивались нами, благодаря чему мы потом узнавали многое из жизни ведомств, в которые счастливые чиновники приходили ежедневно к рассвету, ожидая ударов барабана и открытия ворот. Вообще-то чиновники эти были полезны прежде всего потому, что закупку шелка наш дом вел именно через имперские ведомства, прямая торговля этим товаром была запрещена. Но они могли рассказать и много чего другого.

Стоит ли говорить, что и «дядюшки», и «языки и уши» понятия не имели, на кого в конечном счете работают. Для этого в имперской столице мы открыли якобы совершенно независимые торговые дома.

– И «дядюшек» задействуем тоже, – добавил я. – Ты хочешь что-то сказать, Юкук?

– Спросить, господин, – прошелестел он. – Вы видели карлика, я нет. Вы говорите – он убийца. Хорошо. Но какого племени?

– Хань, – сказал я. – Местный.

– А солдаты?

– Тоже. Обычные на вид солдаты. И тоже ханьцы. Ты пытаешься выяснить, не подослали ли их наши, согдийцы? Да, конкуренты могли бы нанять карлика.

Юкук кивнул головой. Напряжение, витавшее над нами наряду с ароматом баранины, не проходило. Дело в том, что, пока не было известно практически ничего, мы не могли исключить и вариант предательства, в том числе одного из двух моих ближайших помощников, сидящих в данный момент рядом. Оба знали, что покушение заставляет меня сейчас обдумывать, среди прочего, и смену охраны – с людей Сангака на «невидимок».

«Невидимки» были моим личным боевым резервом. Они никогда не появлялись на подворье, они жили среди караванщиков на западной окраине города, уже за внешней городской стеной. Никто не знал, кто из довольно многочисленных караванщиков относится к этой анонимной гвардии главного представителя торгового дома, то есть в данном случае моей. Неизвестно было также, сколько их. Но все знали, что то были не просто воины – а люди, легендарные в Самарканде и за его пределами, способные убивать подручными предметами или голыми руками, быстро и беспощадно. Находились они вдали от Восточного рынка по единственной причине – чтобы Сангак или любой другой на его месте знал, что у него нет монополии на организацию охраны как меня, так и всех торговых операций дома.

Шепотом передавались среди наших людей слухи о том, как лет сорок назад один из предшественников Сангака был подкуплен конкурирующим домом. И тогда «невидимки» без какого-либо оружия ворвались на подворье среди бела дня, на глазах у публики начали укладывать на землю целый десяток охранников несильными, но точными ударами кулаков по голове. Тем временем двое из них, обнаружив предателя на кухне, с пугающей быстротой, за какие-то мгновения, отрезали ему голову двумя кухонными ножами на глазах у поваров и побежали вон, бросив по дороге голову в котел с супом, дымившийся на улице среди остолбеневших посетителей. Ресторан пришлось закрыть на целый год…

– Итак, начнем с карлика, авось узнаем что-то еще, – продолжал я. – Да, вот что. Скажи мне, Сангак, чем мы обидели ведьму Чжао?

Мой друг фыркнул, считая сказанное хорошей шуткой. Никто не спорит, что ведьмы и духи существуют, но моим людям было давно запрещено списывать на ведьм, демонов и колдунов все недочеты их работы, и Сангак это знал не хуже других.

– Ну посуди сам: что нам остается, если заняться больше нечем? Давай доставим себе удовольствие и займемся ведьмой Чжао, – приятно удивил я его. – Но тут нам нужен, пожалуй, книжный человек, то есть Маленький Ван. Пусть он пороется в свитках и расскажет нам все, что можно и нужно знать про эту седую любимицу чанъаньцев. И пусть «языки и уши» тоже про нее поспрашивают, эта тема не хуже вина развязывает языки. Узнаем много забавного…

После нашего разговора состоялась церемония моего торжественного выезда с подворья. Пепельно-серый жеребец был, оказывается, уже доставлен из дома к коновязи у въездной арки, выгнутой дугой и украшенной строгими черными иероглифами. И вот сейчас его вели ко мне между отдыхавшими в тени едоками. Они, запрокидывая головы, восхищенно ласкали глазами ферганского красавца, за которого любой вельможа столицы отдал бы какие угодно деньги.

Ритмично звенят колокольчики на узде. Грациозно переступая тонкими ногами, мой конь, укрытый свисавшей до колен попоной серебристого шелка, кивает гордой головой, милостиво позволяя мне подняться в седло со стременами модного образца – с плоской нижней перемычкой, на которой нога стоит прочнее.

И – взлет в седло. И – выпрямленная спина. И вот мой красавец, торжественно ведомый Сангаком, трогается с места среди тихих вздохов окружающих.

У ворот меня ждали двое сопровождающих, чьей единственной задачей было сделать мой выезд еще внушительнее. Сколько жителей имперской столицы искренне считает, что ехать в одиночку есть принижение их ранга… И вот уже наша троица, неспешно выплыв из главных ворот рынка, вливается в стучащий копытами широкий поток всадников на белом песке, между рядов яблочных деревьев одного из проспектов Чанъани. Сангак же неподвижно стоит у ворот, почтительно сложив, в местном стиле, правую ладонь с обрубком левой руки.

Левую руку Сангака я в последний раз видел ровно четыре года назад – чуть подергивающийся у копыт его коня обрубок, возле которого почти черная кровь быстро превращалась в серые пыльные шарики. Сангак же в этот момент невозмутимо, как будто так и надо, оглядывал облако рыжей пыли, в котором скрывались один за другим тускло-серые, блестевшие металлом спины имперских всадников, только что налетевших на него.

Это был пятый, последний день битвы, когда на поле вдруг начало происходить множество событий одновременно. И это был последний скоростной прорыв одного из моих маленьких отрядов через имперские боевые линии. Работа наша была закончена, дело оставалось доделать кавалерии «черных халатов» и согдийской пехоте.

Сангак за мгновение до этого прикрывал наш прорыв, отбиваясь от неожиданно налетевших и не понимающих, кто и куда скачет, имперцев. Он проделывал это уже два десятка раз, каждый раз от него буквально разлетались серые всадники – и Сангак упивался своей непобедимостью.

За месяц до того я извлек его после долгих неприятных разговоров с «черными халатами» из городской тюрьмы. Сангак считался ими опасным бунтовщиком, чуть ли не побочным сыном Гурака, последнего до прихода «черных халатов» правителя Самарканда, который доставил им множество неприятностей – но потом сдал, все-таки сдал обреченный Самарканд.

Я же подозревал, что Сангак был не бунтовщиком, а обычным городским бандитом, причем склонным к чрезмерному насилию – за что я и сделал его сразу десятником моего спешно собираемого по просьбам «черных халатов» отряда, где требовались люди особых способностей.

Сангак, отдышавшийся на свободе пряным летним воздухом и отъевшийся у моих поваров, оказался несравненной боевой машиной, которую не брали ни стрелы, ни мечи. Он знал, что с ним никогда и ничего не может случиться. Он всегда был острием клина, срезавшего край имперских конных порядков и позволявшего моим отрядам, с их лучшими в согдийской армии лошадьми, проноситься по своим делам сквозь ряды имперцев и обратно, и снова туда, и снова обратно.

Итак, это был наш последний рейд, и Сангак только что на моих глазах нетерпеливыми взмахами той самой левой руки подгонял моих отставших всадников. А дальше – пыль, грохот, и вроде бы ничего не изменилось, вот только…

Какая удивительно красивая работа Бога Небесного – человеческая рука: она выгибается туда и обратно, у нее пять гибких пальцев с круглыми прочными ногтями, созданными для полировки и чистки. Чувствительные розовые подушечки ладони – для поглаживания прохладных женских бедер. Неповторимый рисунок линий на этой ладони. Десятки маленьких аккуратных косточек и мышц, чтобы сжимать уздечку или поднимать увесистый свиток шуршащего шелка… И вот это чудо бессмысленно дергается в кровавой грязи; взмахнувший за мгновение до того мечом имперец скрылся – не догонишь, да и незачем, а сзади из пыли, как жуткое шествие рыб, уже выплывает новый ряд покрытых чешуей воинов.

Я подскакал к Сангаку, ухватил уздечку его коня, дернул.

– Сейчас догоню, хозяин, – успокаивающе отмахнулся он от меня левой рукой, залив мне лицо потоком ярко-алой крови. И замер, глядя на это необычное зрелище. Потом перевел взгляд на то место, откуда кровь брызгала яркими злыми струйками.

Я рванул повод снова.

– Надо ее подобрать, – без выражения пробормотал Сангак, указывая глазами на руку в пыли. – Простите, я сейчас.

– У тебя времени – половина песочных часов, потом вытечет вся кровь, вперед, вперед, – сквозь зубы сказал я, продолжая дергать за повод.

Сангак расширил глаза и послушно кивнул, мы страшно медленно поехали вперед сквозь пыль и грохот. И вот уже перед глазами раскинулась невыносимо сиявшая полоса расплавленного металла – река Талас. Перед нами был чистый, безлюдный берег. Я обернулся – шагах в трехстах сзади к воде, все убыстряясь, катился ощетинившийся металлическими остриями грязный вал имперцев.

Я заставил Сангака проехать еще немного, потом буквально стащил его с седла. Он беззвучно шевелил серыми губами.

Каждый стоящий хоть чего-то армейский лекарь знает, что отрубленную конечность надо прижечь мечом, раскаленным в костре, потом залить смолой. Но у меня был только меч – и ни костров, ни смолы.

– Совсем не болит, – успокоил меня Сангак, предъявляя продолжавший брызгать струйками крови обрубок.

В человеке две крови, темная и светлая. Темная течет медленно, и остановить ее нетрудно. Светлая уходит мгновенно, и часто никакие повязки не могут преградить ей путь.

Я резко затянул на остатке запястья Сангака ремешок от моей фляги. Саму флягу с теплым от жары красным мервским вином поднес к его губам и заставил Сангака выпить половину, остальным вином пропитал чистую часть своей головной повязки мягкого хлопка и начал мыть обрубок, подбираясь к его верхушке. Рука была аккуратно срезана по запястью, сбоку болтался скрутившийся уже лоскут кожи, но один белый, испачканный кровью осколок еще торчал.

– Сейчас будет очень больно, и постарайся не драться, – сказал я, доставая нож. Сангак оскалился в глупой улыбке.

Через пару мгновений он уже не улыбался, глаза его расширились, губы стали попросту белыми. Я отрезал осколок, еще раз прошелся тряпкой с вином и скрутил ее в новый жгут.

Как поступает кровь, если ей некуда больше выливаться? Я знаю только, что, пока она течет наружу, человеку не так больно, но, если остановить ее поток, раненое место начинает распирать изнутри. Кровь ищет себе выход. Оставалось надеяться, что главное – что она теперь останется внутри тела, а тело, это волшебство Господне, само лечит себя.

Красные струйки окончательно перестали брызгать, я смог натянуть лоскут кожи на обрубок сверху, укрепить его повязкой и подумать, что тут нужна не смола, а иголка с ниткой – но не сейчас, а после смены жгута и новой мойки вином. Сангак сидел, превратившись в какой-то бесформенный мешок, и без перерыва кивал головой. Тело его уже перестало игнорировать боль, но, по моему опыту, настоящая боль еще была впереди, и не один день. И мне нужны были кое-какие корешки, чтобы она стала тише. А до них надо было еще доскакать.

Сангак сам взгромоздился на коня и, так же качая головой, проехал несколько тысяч шагов до палаток, где уже стоял многоголосый стон и хрип.

Я сбросил раскалившийся шлем на руки двум оказавшимся здесь воинам моего отряда – и остался в этом страшном месте на две недели.

Я был, наверное, единственным командиром во всей армии, кто лечил своих воинов сам. Начиналось все с того, что я понял, как важно быстро вычистить и завязать рану самому, не дожидаясь лекаря. Среди грязи боевых полей иногда любая рана, даже царапина, означала медленную смерть. И вот оказалось, что у моего отряда потери среди раненых куда меньше, чем у других.

Затем я подумал, что человек, сам перевязывающий своих солдат, может рассчитывать на их верность – а это для нашего торгового дома никогда не было лишним. Но главное – мои руки и голова еще помнили то, чему научились за год до этой битвы, и как будто сами делали что-то мне самому не совсем понятное. Я медленно вел пальцами по телу раненого, в какой-то момент они сами нажимали на него – и кровь останавливалась. Я разминал руками шею воина, представляя себе, как освобождаю ему внутренний поток крови, – и голова у него переставала болеть.

Ко мне в результате несли всех воинов, как «черных халатов», так и своих, согдийцев. Я спал там, где падал, ел не помню что среди жуткой вони мочи, кала и разлагающихся ран.

Но у Сангака ничего не разлагалось. Через неделю после битвы он, с обвисшей мешками кожей, заросший щетиной, жуткий, мог уже есть даже свое любимое мясо.

– Я больше не воин, – отрешенно сказал он мне, аккуратно, двумя пальцами правой руки перекладывая на коленях только что заново завязанный мной обрубок левой.

– Что ж, еще можно быть торговцем, как я, путешественником. Увидишь дальние страны, интересных людей. И их даже необязательно будет убивать или грабить, – развлекал его я разговорами. – А потом – не придумать ли нам полукруглый, маленький, длинный щит на левую руку, заходящий за локоть и надевающийся сверху вот так, – показал я.

– Но он же будет соскакивать вперед, – задумался Сангак, и этим разговором я занял его надолго.

Уже через полгода он был отправлен нами в империю, тогда еще – простым охранником каравана, и скоро осел в имперской столице всерьез и надолго. А потом он получил пост главы охраны представительства в Чанъани и прилагавшуюся к этому должность хозяина ресторана.

И это изменило его жизнь полностью.

Если быть точнее, изменил эту жизнь всего-навсего один мальчик родом из города Чача. Мальчик, делавший в тандуре хлеб совсем в другом ресторане, на другом конце нашего рынка.

Сангак же, который поначалу относился к своему ресторану не очень всерьез – ну максимум как к месту, где по уши занятый работой согдиец может по-человечески поесть, – все же задумывался, почему еда здесь хоть и неплоха, но никак не похожа на то, к чему он и все мы привыкли в прекрасном Самарканде. Да вот хоть хлеб, просто хлеб, ловко вытаскиваемый из жаркого тандурного жерла, был хоть и хорош, но непохож, совсем непохож на то, что можно было за сущие гроши купить дома.

Сангак начал ходить по согдийским и тохаристанским ресторанам по всей имперской столице – так, по его словам, он давал голове отдых. И однажды, к собственному изумлению, обнаружил нечто, отчего в его отдохнувшую голову хлынул целый поток воспоминаний о родине. И делал это хлебное чудо ничем не примечательный мальчик.

А дальше произошло – если я правильно понимаю рассказ Сангака – следующее.

Над мальчиком, отдыхавшим на корточках у теплой стенки на зимнем солнышке, нависло что-то громадное, закрывающее свет.

– И как же ты это делаешь, парень? – ласково поинтересовался незнакомец, прижимавший к животу лепешку левой рукой (с завернутым рукавом) и отщипывавший от нее кусочки мясистой правой пятерней (корочка тихо похрустывала).

Здесь надо сказать, что взгляд Сангака, как и все его лицо, с бритым черепом и характерными складками кожи, производят своеобразный эффект. Особенно когда он улыбается: улыбка Сангака действует на незнакомых с ним людей, тем более нервных, не очень хорошо. Мальчик, я думаю, был не вполне уверен, что сейчас с ним произойдет, – то ли ему подарят сахарного человечка, то ли одним ударом кулака вгонят в землю по плечи.

– Дело в хворосте, – извиняющимся голосом объяснил он. – Здесь ведь другое дерево, оно дает другой по вкусу дым.

– И что же ты сделал насчет хвороста? – скорбно продолжил допрос Сангак.

– Я нашел кусты, чей дым очень похож на наш, – поторопился ответить мальчик. – К югу от городской стены.

– А, – почти прошептал Сангак и некоторое время после этого, с полуоткрытым ртом, кивал головой своим мыслям. Мальчик под стеной, затаив дыхание, боялся сойти с места.

Через неделю после этого он стал богаче, перейдя хлебопеком к Сангаку. А Сангак, начиная с этого момента, открыл для себя новый и завораживающий мир.