Читать книгу Море, горы и киты - Матвей Дмитриевич Балашов - Страница 2

Какое-то время продолжаю смотреть в мутное зеркало в ожидании чудесного исцеления, спустя пару минут – в ожидании хотя бы крохотного улучшения, а ещё через минуту просто сплёвываю в раковину сгусток плотной слюны: если не время, то гроб это дело точно исправит. А если и у него не получится, то меня это уже не будет волновать.

Снова хочется разбить зеркало кулаком, поселиться в счастливом неведении и остаться там навсегда, но здравый смысл одерживает верх. Всё равно с моим телосложением я бы и трещины на стекле не оставил. Да и ни в чём оно не виновато. Наверное. Потусторонний я выдыхает спокойно, заметив, как моя ладонь снова превращается в ладонь.

Значит, двадцать восемь сегодня. Всего на четыре процента больше, чем вчера. Не так уж и плохо, но я готов рвать на голове волосы. Не так уж и плохо – это тот уровень жизни, к которому нас приучают с детства. Могло быть хуже – не это ли повод для счастья? Кому-то хуже, чем мне. Так чего жаловаться? Кто-то, вон, вообще умирает в страшной агонии прямо в эту секунду. Что мои проблемы по сравнению с этим?

Четыре процента. Я, кстати, люблю математику. Помогает укрыться от гнетущей реальности за выращенными в пробирке проблемами. Экспоненты, интегралы, дифференциалы, арктангенсы, гипотенузы: такая же фантастическая вселенная, как «Гарри Поттер» или «Властелин Колец», – только для более узкого круга лиц.

Кажется, на подобные мысли уходит большая часть моей жизни. На подобные мысли и чрезмерно детализированные сны. С ними хорошо и уютно. Я бы с ними никогда не расставался, если честно. Я бы оставил реальность реалистам и больше к ней не возвращался.

Но реальность рано или поздно неотвратимо возвращается ко мне сама.

И я прекрасно понимаю, что чудес на свете не бывает. И с этим прекрасным пониманием упорно продолжаю в них верить. Сколько бы раз мир за пределами моих фантазий ни доказывал мне обратное, меня не переубедить. Без веры в чудо человеку остаётся только смотреть в потолок и ждать смерти. Без веры в чудо мы бы так и сидели в пещерах с палками.

Вера в чудо ведёт планету по орбите. Вера в чудо разливает по небу северное сияние. Вера в чудо превращает гусеницу в бабочку.

Выдавив остатки зубной пасты на щётку, отворачиваюсь, но перед глазами по-прежнему – красное на белом. Знаете ещё хоть одного человека, который чистит зубы, стоя спиной к зеркалу? И я не знаю.

Пять лет… Подумать только. А началось всё с одного маленького прыщика, которому я не придал должного значения. И месть его оказалась страшна.

Не давите прыщи. Сходите к врачу. Не ищите спасения в интернете. Сходите к врачу. Не надейтесь на время. Сходите к врачу. Спойлер: врач вам не поможет, но, по крайней мере, благодаря вам кто-то сможет прокормить семью.

Если у вас никогда не было проблем с кожей, вам будет сложно понять меня. Пустяк, через месяц пройдёт, просто нужно умываться чаще. Нет, это так не работает. И сколько бы я ни пытался найти виноватых, докопаться до истоков, всегда приходил к одному и тому же выводу. Генетика – мастерица издеваться над людьми. Генетика питается людской злобой, когда те смотрят в зеркало по утрам, случайно включают фронтальную камеру на телефоне или роняют взгляд на затонированные стёкла припаркованных во дворе машин, и запивает их отчаяние их же слезами.

А иногда – в редкие периоды просветления – злодейка улучшает ситуацию на короткий промежуток времени, чтобы человек не наложил на себя руки от безысходности, и таким образом растягивает удовольствие на долгие-долгие годы.

Тот, кто каждый день запивает гамбургеры диетической Колой и не толстеет, встанет на её сторону, разумеется. Он всегда будет смотреть на меня косо. Кто-то должен каждый день ходить в спортзал, чтобы не растолстеть от высококалорийного городского воздуха, а кто-то съедает перед сном половину медовика, запивая всё это дело чаем с сахаром, и просыпается после этого худее, чем засыпал накануне.

Но вообще я не жалуюсь, хотя не похоже, конечно. Просто некому жаловаться. Против сил природы я пойти не могу, и остаётся лишь молча смотреть на людей с чистой кожей и тихонько завидовать себе под нос.

А ведь я даже не курил никогда… И почти не пью. Ну, по современным меркам… Разве этого мало? Разве это не повод для гордости в двадцать один год? Страдай всё равно. Ты заслужил. Страдай за грехи давно почивших предков. Страдай, просто потому что так надо. Просто потому что тебе выпал несчастливый билет.

Кто-то сейчас умирает в страшной агонии… Кто-то сейчас умирает в страшной агонии… Кто-то сейчас умирает в страшной агонии…

Вы верите народным пословицам? И я не верю. Не судить книгу по обложке? Ну здрасьте. Обесценивание труда художников и дизайнеров, во-первых. Полная чушь, во-вторых. Все только и делают, что судят книги по обложкам. Поверьте мне. У меня было ровно пять лет, чтобы убедиться в этом. С такой-то обложкой. С такой обложкой книгу никто читать не станет. Я бы и сам не стал, что греха таить.

С зубной щёткой во рту я подхожу к окну и распахиваю его настежь. Холодный ветер заглядывает в комнату и, не найдя там ничего интересного, продолжает свой бесцельный путь. Непроглядный туман отвесной стеной закрывает от меня весь мир, и на душе почему-то становится спокойнее. Стоя полуголым на границе двух климатических зон, я покрываюсь мурашками, но закрывать окно не хочется. В этом тумане в моменте скрываются ответы на все мои вопросы, стоит только протянуть руку, стоит только сделать шаг…

Но самоубийство – не выход. Не хочется лишний раз расстраивать маму.

Понимаю, что вода до сих пор льётся из крана вхолостую. На пороге ванной останавливаюсь и смотрю на шумный поток, считая про себя утекающие в никуда литры, рубли, минуты. Моим внукам будет, за что винить деда. Моим внукам? Для внуков сначала нужны дети, а дети, как я слышал, всё-таки появляются не из капусты. Бросаю беглый взгляд, который затягивается на несколько минут, на зеркало, и проблемы моих внуков как-то сразу перестают меня волновать. Двухнедельная небритость и бока на ранней стадии свисания совсем не играют моей внешности на руку.

Лучше бы детей находили в капусте.

Обрывки тумана всё ещё висят в воздухе, когда я подхожу к окну во второй раз уже без зубной щётки, – только мелкая дымка ползёт по мокрому после ночного дождя асфальту, хватая спешащих на работу за ноги.

Вдалеке, в тонкой щели между двумя серыми панельками, одинокий луч света борется с остатками сил тьмы, а через секунду к нему на помощь приходит целое солнце, против которого у ночи нет и шанса.

Ни для кого не секрет, что мысли до и после рассвета – это совсем разные мысли.

Из коридорного зеркала на меня смотрит уже другой человек. Я даже готов признать, что всё-таки довольно хорош собою, если опустить некоторые детали. Даже знаю, сколько именно деталей надо опустить. И дело тут не в раздвоении личности, а в люстре, которая сохранила только одну лампочку из шести. Вот бы везде было такое освещение – и для окружающей среды полезно, и людям с некоторыми деталями не так некомфортно пребывать в социуме.

Не самооценка – американские горки. То возносится вместе со мной до небес, то опускается на самое дно, где меня встречают рыбы-капли, с умным видом говорящие мне что-то, только я не могу разобрать ни слова: не знаю рыбьего языка.

Экран ноутбука загорается и спугивает из комнаты остатки ночи. Мои намерения ясны и весьма серьёзны: недолго думая, я начинаю вбивать в строку поиска что-то вроде «знахарки поблизости». Браузер сам подсказывает мне окончание запроса – в своём желании я не одинок.

Никогда бы не подумал, что поблизости проживает столько целительниц и колдуний, готовых излечить меня от любой болезни, не потребовав номера страхового полиса, а спросив лишь номер банковской карты. Анонимные доброжелатели создали целый сервис, где по щелчку мыши мне открылись все тайны доселе скрытого от глаз колдовского мира. Удобно.

Кто-то даже оставляет отзывы определённым знахаркам, а некоторые даже оставляют положительные отзывы. Некая Ольга К. благодарит знахарку Алевтину за излечение от астмы, Оксана П. восхваляет целительницу Прасковью, которая на фотографии – в серёжках в форме эмбрионов, за избавление от «дурного» запаха изо рта, Михаил У. боготворит таинственную Гертруду за спасение сына от проказы (будь это письмо, я уверен, весь лист был бы покрыт солёными разводами), Глеба З. излечили от зуда в подмышках, Людмилу К. вытащили из депрессии, Николая В. отогрели от хронического озноба. Там есть всё: чахотка, чесотка, лишай, инсульт, инфаркт, грибок, диарея, ожирение, анорексия, шизофрения, непереносимость лактозы, аллергия на запах собственного пота… И там есть все: Иоанн, Иоанна, Иоаннина, доктор Штульц, его брат-близнец, совсем на него не похожий, вдова покойного барона Вяземского, обретшая после смерти мужа редкий дар, Василина, Афродита, Серафима, Мелисса, Клавдия, две Клеопатры, Люсия, Урсула, Евангелина… На этом я заканчиваю только с первой страницей.

Выбрать кого-то одного из этого многообразия невозможно. С каждой фотографии на меня смотрит человек, окутанный бледно-оранжевым дымом, обвешанный амулетами и оберегами всевозможных форм и размеров, с кривыми жёлтыми зубами, бледной кожей, сальными волосами и хитро прищуренными глазами. Мне кажется, я могу чувствовать запах благовоний и табака, исходящий от них, даже сквозь экран.

Вторая страница, четвёртая, шестая, двадцать вторая… Я уже жалею, что вообще взялся за это, но убеждаю себя, что хоть что-то за свою жизнь мне нужно довести до конца, даже если этим чем-то окажется выбор знахарки.

Двадцать восьмая страница. Анна Викторовна Галицкая. Я натыкаюсь на её профиль, когда на улице уже совсем посветлело. Женщина на фотографии одета в строгий чёрно-белый костюм, и серёжки в её ушах даже не достают до плеч. Область вокруг ясных глаз не замазана чёрной тушью, а зубы за полуоткрытыми в лёгкой улыбке губами ровные и белые, но не искусственно-белые, как у голливудских звёзд, а природно-белые, как у тех, кого не любят стоматологи.

Отзывов у Анны Викторовны нет, как и оценок вообще. Это подкупает. Анна Викторовна – чистый лист.

Я всегда принимаю важные жизненные решения за долю секунды и через мгновение уже наслаждаюсь звучанием размеренных гудков, раздающихся из динамика телефона.

– Слушаю, – незнакомый голос удивительно мягкий. Такой мягкий, что невольно начинаешь скучать, когда он замолкает. – Алло?

Я забываю, что во время диалога говорить надо обоим.

– Алло! – получается громче, чем я планировал, и мне представляется, как человек на том конце провода рефлекторно отдёргивает трубку от уха. – Доброе утро!

– Доброе, – она вздыхает. – Вы по делу или так?

Только сейчас понимаю, что ей, наверное, каждый второй звонит ради шутки.

– Я, – прочищаю связки от скопившейся там за время молчания слизи, – я бы хотел записаться на приём.

– Это не больница, чтобы записываться на приём, – из динамика раздаётся щелчок зажигалки, а затем тихий шорох медленно выдыхаемого дыма.

– Ну, как это у вас называется? Сеанс?

– И не сеанс, – её голос убаюкивает.

– Занятие?

Она смеётся, и я невольно смеюсь в ответ. Так мы и сидим, смеясь, целую минуту, а может и все пять, – два крошечных человечка, разделённые километрами научного прогресса.

– Ладно, назовите Ваше имя и удобное время – запишу Вас на приём… – она снова затягивается.

– Никита, – почему-то мне хочется, чтобы меня звали как угодно, но только не Никитой.

– Никита? – возможно, её голову посещает та же мысль. Общаешься вот так с человеком, ничего не предвещает беды, а потом выясняется, что его зовут Никита. – А время?

– Могу хоть сейчас, – смотрю в окно и вижу сидящего на подоконнике голубя: одним глазом он изучает содержимое моей комнаты. Круглый зрачок крутится в глазном яблоке и не останавливается ни на секунду. – Ну, вернее, через двадцать минут.

– Хорошо, тогда жду Вас через двадцать минут, Никита, – знахарка бросает трубку.

«Никита…» – почему-то сижу со счастливой улыбкой на лице. Некоторые люди могут просто говорить – этого будет достаточно. Её голос звучит у меня в голове. Мягкий, в меру низкий, тягучий, живой. Меня накрывает приятной тяжестью: я бы остался в этом положении навсегда.

«…жду Вас через двадцать минут, Никита», – хорошо.

В голове молнией проносится осознание: она ждёт меня через двадцать минут. Она ждёт меня! Резко вскакиваю со стула, на секунду перед глазами – мозаика. Чуть кружится голова, но это мелочи жизни. Главное – не опоздать. Ни в коем случае нельзя опоздать.

По-моему, я никогда так быстро не одевался. Анна Викторовна Галицкая очаровывает и притягивает, как всё новое и неизвестное. Но Анна Викторовна не прощает ошибок. Анна Викторовна не даёт вторых шансов.

Через минуту я уже стою перед входной дверью с глупой улыбкой на лице, как первоклассник первого сентября, который пока не догадывается, что ждёт его впереди.

Остаётся только случайно не спугнуть это нечто, что захватило меня с головой. Очень пьянящее чувство, когда кажется, что ты наконец-то делаешь правильный выбор. Можно ли вообще судить о правильности выбора? Вопрос философский.

Выхожу на улицу в приподнятом настроении, потому что в подъезде совсем не осталось зеркал, а вместе с ними и возможности встретиться с тем, кто виноват во всех моих бедах. Все зеркала, которые когда-то висели на каждом этаже, сняли умелые дельцы, чтобы было что поставить у себя в прихожей. Думаю, их квартиры теперь напоминают зеркальные комнаты из парков развлечений. Должно быть весело: теперь они никогда не забудут вид собственных лиц после восьмичасового рабочего дня. Эти же люди, кстати говоря, создали в подъезде романтический полумрак.

Прямо перед дверью подъезда вдруг назревает вопрос, взявшийся из ниоткуда. Просто назревает, и всё. Без предупреждения. Примерно как вопрос, закрыл ли я входную дверь на ключ или выключил ли я утюг. Они появляются, чтобы не дать мозгу расслабиться. Расслабление для мозга – смерть.

Что чувствуют слепые люди, которые не знают, как они выглядят? Да, что? Их, наверное, мало беспокоит наличие прыщей у них на лице. Их вообще мало беспокоит их внешний вид. Они никогда не видели моря, птиц, неба… Никогда не видели света заходящего солнца, прорывающегося сквозь верхушки деревьев, или улыбающегося золотистого ретривера… Никогда не видели полную луну, окружённую миллиардами звёзд в безоблачную ночь, или цветущую вишню…

А я видел. И в этой мысли я нахожу успокоение. И мне не стыдно. Стыдно должно быть тому, кто убил Джона Леннона. А мне не стыдно.

Выходя из дома, я натыкаюсь на пожилую соседку, которая живёт на пятом этаже и всегда неодобрительно качает головой после встречи со мной, думая, что я этого не вижу. А ведь я непременно здороваюсь с ней и придерживаю для неё дверь… Каждый раз её недовольство вызывает у меня только улыбку, раздражающую её ещё больше. Поверьте мне: нет надёжнее защиты от влияния озлобленного мира, чем искренняя улыбка. Никогда не подводит.

Насколько проще могла бы стать моя жизнь, если бы я находил в себе силы отвечать улыбкой на все мелкие неприятности? Этого я никогда не узнаю.

Погода ровно такая, какая и должна быть погода в конце ноября. Пограничное время между золотой и белой темами окружающего мира, когда планета из последних сил пытается прожевать опавшие листья и замести любые следы давно ушедшего лета, полностью наплевав на свой внешний вид. Моё нелюбимое время года, когда в осенней куртке уже холодно, а в зимней – ещё жарко, когда неуютно становится от одного взгляда из окна и безграничная власть оказывается в руках серого цвета.

Ноябрь – для грустных.

Навигатор очень скоро приводит меня к цели: улица Благодатная, дом 28. На стенах здания нет свободного от рекламы и граффити места, пахнет там сырым картоном, свежей мочой и несвежим перегаром, а признаки жизни выказывают только старые жирные крысы, которые не стесняются бегать прямо под моими ногами. Неоновая вывеска над входом гласит: «Галицкая: маникюр, педикюр, гадание на таро». У буквы «ю» в слове «педикюр» горит только правая часть, отчего вывеска обретает и иные смыслы. Деревянная дверь приоткрыта: вряд ли кто-то попытается зайти туда просто так, не говоря уже о том, чтобы проникнуть в это место силой.

Вокруг нет ни одного человека, по крайней мере живого. Я сверяюсь с адресом, указанном на сайте: улица Благодатная, дом 28. Я пришёл туда. Правда, благодатное у этой улицы только название. Но не буду судить книгу по обложке.

Другой мир, тот, из которого я явился, зовёт меня обратно, но я твёрдо решил, что сделаю это сегодня или не сделаю уже никогда, и поэтому, перепрыгнув три ступеньки разом и задержав дыхание, шагаю внутрь. Дверь за мной с грохотом захлопывается.

В салоне маникюра и педикюра оказывается даже холоднее, чем на улице, и темно, как во время сумерек в лесу. В дальнем конце коридора находится единственное окно, также исписанное деятелями древнейшего из искусств, из-за чего по стенам прыгают игривые узоры и глаза очень скоро устают.

В воздухе витает едва уловимый запах ладана и табака. Как будто пожилой проповедник только что вернулся с перекура и наклонился поближе, чтобы услышать обо всех моих грехах.

– Вам нужно особое приглашение?

От неожиданности я подпрыгиваю: единственная комната, в которую этот коридор ведёт, оказывается открытой, из дверного проёма торчит голова молодой женщины, окутанная апельсиновым дымом.

Я ничего не отвечаю и подхожу поближе: Анна Викторовна Галицкая в жизни ничем не отличается от своей фотографии с ведьминского маркетплейса. Чёрные волосы собраны в тугой пучок на затылке, на ногах блестят красные туфли на огромном каблуке, верхние пуговицы белого халата расстегнуты и показывают примостившийся на груди кулон: залитое эпоксидной смолой тело крохотной жабы на фоне рубашки изумрудного цвета.

– Можно? – я киваю в сторону комнаты, откуда исходит соблазнительное тепло.

– Никита? – звучание моего имени в этот раз не вызывает у неё никакой реакции.

Вопрос, на самом деле, не из категории умных. Кто ещё мог зайти в это место, если не я?

– Он самый – я Вам зво…

– Тогда проходите, Никита, – она шагает в оранжевое.

По телефону её голос казался мне гораздо приятнее. Стоит признать, и вся эта идея тогда казалась мне гораздо адекватнее. Но мир изменчив.

Я резко выдыхаю и следую за ней. На пороге мне будто приходится преодолеть невидимую стену: или чёрная магия не хочет пускать меня к себе, или серый реальный мир не хочет меня отпускать – воздух в этом месте словно заменили на более плотное вещество. На секунду уши закладывает, глаза теряют фокус, нос перестаёт выполнять свою основную функцию – тогда же я жалею о своём решении перед этим выдохнуть весь остававшийся в лёгких кислород. Но секунда проходит.

Я оказываюсь на её территории.

Первым в глаза бросается стеклянный кофейный столик, вместо ножек у которого –человеческие руки, сделанные (я хотел бы в это верить) из красного мрамора. Неживые руки словно поддерживают хрупкое стекло. Его окружают два белых кожаных кресла и такой же диван, столь ослепительно белый, что при взгляде на него начинают болеть глаза.

В одном из кресел восседает, закинув ногу на ногу, сама Анна Викторовна Галицкая. Она внимательно следит за мной одними зрачками, сомкнув губы в полуулыбке. Всю комнату заполняет дым, со времени моего прихода из оранжевого ставший бледно-розовым. Пол укрыт шкурой тигра. Скорее всего, уже мёртвого.

– Присаживайтесь, – её голос – неотъемлемая часть этого места. Без него всё в этой комнате тут же развалится.

Я не успеваю как следует рассмотреть убранство кабинета, хотя и не сомневаюсь, что тут есть, что рассматривать, – только краем глаза замечаю висящую на стене голову зебры и стоящий в дальнем углу баллон с газом. Окон там нет, как и кондиционера или вентилятора, но воздух остаётся свежим, несмотря на тепло. Источниками света служат расставленные тут и там свечи, с которых совсем не стекает воск, из-за чего они кажутся искусственными, но я уверен, что они куда реальнее меня самого.

Сажусь в кресло напротив знахарки, и какое-то время мы молча смотрим друг другу в глаза. Наверное, так и должны проходить спиритические сеансы: люди долго смотрят друг другу в глаза, вдыхая запах ладана, а потом один из них платит другому деньги.

На ней нет макияжа: мне видны тонкие морщинки, разбегающиеся из уголков глаз, из уголков рта, вокруг ямочек у неё на щеках, видны трещинки у неё на губах, потемнения над ярко выраженными скулами…

Анна Викторовна меняет ноги местами: теперь сверху левая. Цепь, связывающая наши взгляды, беззвучно лопается.

Я смотрю на столик: на нём в беспорядке навалено всё подряд, как будто Анна Галицкая специально выставила всё это на обозрение, чтобы предстать передо мной во всей красе. Карты с изображениями скелетов, змеев, цветов, клинков, ампулы с разноцветными жидкостями, золотые песочные часы, карта звёздного неба, карта дорог Ленинградской области 1998 года, моток шерсти для вязания с тремя торчащими спицами, три толстые пыльные книги с латинскими буквами на корешках, пепельница в виде человеческой челюсти, моя фотография… Не трудно догадаться, что заинтересовало меня больше всего. Что-то внутри меня ёкает, и я покрепче вцепляюсь в зыбучие подлокотники. На фотографии я – идеальная версия самого себя: с густыми волнистыми волосами до плеч, горящим взглядом, белоснежными зубами и идеально чистой кожей, такой, какая бывает только у людей в рекламе зубной пасты. Я тянусь за фотографией, чтобы разглядеть её получше, но Анна Викторовна добирается до неё раньше.

– Откуда?.. – я не слышу свой голос, хотя и уверен, что говорю. – Откуда?

Анна Викторовна вновь меняет положение ног.

– Неужели Вас удивляет только это, Никита? – она закуривает очередную сигарету. – Из всего этого великолепия Вы обратили внимание лишь на эту несчастную фотографию? Я в Вас разочарована.

– Я не…

– Это очень самовлюблённо, Никита, – она медленно разрывает фотографию напополам и подносит верхнюю часть к ближайшей свече. Пламя быстро принимается сначала за мои шикарные волосы, а потом – за мой идеальный высокий лоб…

Я хочу рвануться и остановить её, но кресло не даёт мне пошевелиться. Утягивает всё глубже в трясину, и даже собственный голос предаёт меня.

– Но я не могу Вас винить: себя любить можно и нужно, – нижнюю часть фотографии постигает та же участь. Мы вдвоём наблюдаем, как горит мой подбородок, щёки, кончик носа без единой чёрной точки… Вскоре от идеального меня остаётся только кучка пепла. – Любить себя – это необходимость.

Я чувствую, как кресло наконец отпускает меня, и тут же встаю, собравшись уходить. Эта женщина теперь пугает меня. От прежней слепой покорности не остаётся и следа. Она следила за мной, обманом затянула меня к себе в логово, собиралась, наверное, продать меня на органы или в рабство… Она пугает меня до дрожи, но в то же время, как и всё неизвестное, неотвратимо манит к себе.

Неуверенно шагая в сторону выхода сквозь облака розового дыма, я стараюсь не смотреть на колдунью, чтобы не попасть под её чары снова, – я смотрю себе под ноги, которые из-за игры света кажутся слишком длинными и незнакомыми.

– Я знаю, зачем Вы здесь, – моя рука в тот момент уже опустилась на ручку двери, – И я могу Вам помочь.

Рука самовольно соскальзывает с ручки и ударяется о мою ногу. Я ощущаю телефон, лежащий в кармане – никогда он не казался мне более ненужным, чем в эту минуту, но я всё же достаю его и смотрю на время: я провёл в салоне маникюра уже два часа.

– Я даже хочу Вам помочь, Никита, – машинально поворачиваюсь на её голос. Телефон беззвучно падает на каменный пол. – Вам нечего бояться.

В её глазах нет лжи или притворства. Она хочет мне помочь. Мне нечего бояться.

Мне нечего бояться.

Не помню, как снова оказываюсь в кресле. Этот момент словно вырвали из моей памяти клещами. Помню только приятную дрожь в коленках и лёгкое головокружение. Может быть, уже тогда я потерял рассудок и всё это мне померещилось, только у Анны Викторовны Галицкой на лбу откуда-то появился третий глаз и это меня ничуть не удивляет.

– Двадцать восемь лет назад я обнаружила свой дар, – колдунья встаёт и подходит к газовой плите, стоящей рядом с головой зебры. Щёлкает зажигалка, и синее пламя обхватывает маленький чугунный чайник. – Двадцать восемь лет… – она вздыхает и медленно возвращается на своё место, снова закуривает и закидывает ногу на ногу. В этот раз сверху правая. – Мне тогда было всего десять… – Анна Викторовна, кажется, забыла о моём присутствии и говорит сама с собой, а я только смотрю в её третий глаз, не отрываясь, и вижу там бесконечно чёрное звёздное небо. – Это было утро второго февраля. Холодное тёмное зимнее утро… – она выпускает дым в мою сторону, и мои глаза слезятся. – Родители уже ушли на работу, и мы с Лизой остались дома вдвоём. Мы говорили о чём-то нелепом, о чём обычно говорят девочки в этом возрасте, смеялись, дурачились… Это было холодное тёмное зимнее утро, – зачем-то повторяет она. – Тем утром я случайно пролила кипяток на руку моей младшей сестры, – знахарка начинает говорить быстро, и половина слов вылетают со свистом, – и мне было так стыдно тогда, я хотела провалиться под землю, не могла вынести вида её слёз, хотела помочь хоть как-то… А потом… – она шмыгает. – Потом я вылила остававшийся в чайнике кипяток на свою руку, чтобы показать ей, что и мне тяжело, что и мне не менее больно… – женщина задирает рукав халата, и я вижу чуть ниже локтя красное пятно от древнего ожога, напоминающее очертаниями Евразию.

Где-то очень далеко свистит маленький чугунный чайник, охваченный синим пламенем.

– Мне было невыносимо больно, однако я прикусила язык и терпела. Терпела, наблюдая, как плавится и краснеет моя кожа, как расширяются от страха и удивления глаза моей младшей сестры… – чайник надрывается, но Анна Викторовна продолжает. – В тот момент на кухне пахло варёным мясом.

Она закрывает все три глаза и начинает беззвучно шевелить губами, иногда вздрагивая всем телом. Визг чайника и сгущающийся дым делают эту картину ещё неуютнее, и я кашляю, чтобы вернуть её в реальность. Это не помогает.

– Вы получили свой дар, облившись кипятком?

Знахарка резко открывает глаза, налитые кровью, и подскакивает ко мне, так близко, что кончики наших носов почти соприкасаются. Сигаретный дух из её рта заменяет мне воздух.

– В тот день я принесла в жертву частицу себя взамен на непрошеный дар, – она говорит шёпотом, но мои барабанные перепонки готовы лопнуть. – В тот день я потеряла сестру, – крохотная слеза прокатывается по её щеке и падает на мою ладонь: горячо. – Разве десятилетняя девочка заслужила, чтобы у неё на руках умерла собственная сестра? Разве хоть что-то способно окупить эту жертву?!

– Но как?..

– Я не знаю, – сознание постепенно возвращается к ней, – и никто не знает, никто так и не выявил причину смерти, – Анна Викторовна наконец отходит от меня и убирает чайник с плиты, в комнате становится спокойнее. – Я до сих пор чувствую, как её сердце бьётся по моим венам. Чувствую её холодную кожу кончиками пальцев, слышу её плач. Мне стоило умереть в тот день вместо неё.

Я нервно сглатываю. Минуту мы оба молчим. А может, проходит час.

– А во время похорон я случайно увидела, как довольно улыбался соседский мальчишка. Улыбался на похоронах моей сестры… Толстый рыжий мальчик с отвратительными толстыми пальцами – я захотела, чтобы он споткнулся и сломал себе что-нибудь, и он споткнулся. В тот день он сломал правую руку и больше никогда не мог пользоваться ей нормально. Я стёрла мерзкую улыбку с его лица, а потом неделю не могла избавиться от ночных кошмаров. Но я никому не позволю смеяться над моей сестрой, чего бы мне это ни стоило.

Я представляю себе толстого мальчика в чёрном траурном костюме, как он неуклюже падает во время похоронной процессии, как с неприятным треском ломается его правая рука, как визжит от страха его мама, как текут по его толстым щекам блестящие солёные капли…

– Любое заклинание имеет свою цену, Никита, – ещё одна сигарета оказывается зажата между её зубов. – Какую цену готовы заплатить Вы?

Она так резко сменила тему, что я не сразу понимаю, о чём идёт речь. Наверное, это заметно по выражению моего лица. Знахарка не дожидается ответа:

– На что Вы готовы пойти, Никита, чтобы решить свою проблему? Какую цену готовы заплатить?

Анна Викторовна стучит сигаретой о край пепельницы и в очередной раз меняет положение ног. Она делает это нарочно, я уверен. Это маленькая, но очень важная часть её игры.

Перебираю в голове варианты ответа, но все они кажутся глупыми и неподходящими. Может, просто задрать рукав и облиться кипятком, как она когда-то? Абсурд? Безумие? Отчаяние? Лучше этого мне всё равно ничего не придумать: всё гениальное уже давно придумано за нас.

Я кончиками пальцев берусь за манжету на правом рукаве, убеждая себя, как педиатр – маленького ребёнка, что укол – это не больно. Главное – сделать это быстро. Главное – не думать.

– Повторять за мной нельзя, – к Анне Викторовне возвращается прежний игривый тон. Рука отскакивает от манжеты, будто обжёгшись. – Нужно придумать что-то своё, оригинальное.

Она и мысли читать умеет? Или я сказал это вслух? Дрожащей рукой поправляю непослушную чёлку и опускаю взгляд на свои колени. Почему нельзя просто заплатить ей денег? Зачем нужны эти головоломки? Это ведь не сказка. Это всё реально.

– Я не…

– Ладно, Никита, я помогу Вам с выбором. Но в виде исключения, потому что Вы мне нравитесь, – скольким до меня она говорила подобное? Анна Викторовна достаёт чистый лист бумаги и чернильницу с пером из-под завалов на столе. – Вы сможете избавиться от всех своих проблем, сможете поделиться ими с окружающим миром, если пожелаете, а взамен… – она улыбается, скрепя пером по свежей бумаге, и подмигивает мне третьим глазом. – Взамен я заберу у Вас всего лишь одного человека.

Мои брови формируют недовольную дугу сами по себе, и я медленно качаю головой.

– На такую цену я не согласен.

– Но ведь Вы даже не спросили, что это будет за человек, – она продолжает старательно выводить на листе какие-то каракули.

– Это и не важно: оно того в любом случае не стоит, – кажется, я пытаюсь убедить в этом самого себя.

– Ну же, спросите меня, – веки тяжелеют, и держать их открытыми всё сложнее. – Я же вижу, как Вам любопытно.

Ведьма.

– Что это будет за человек? – я марионетка в её руках. Я раб. Я слуга.

– Этого человека Вы даже не знаете, – на этих словах она заканчивает с писательством и возвращает чернильницу назад.

– Как же тогда Вы можете забрать его из моей жизни? – чувствую облегчение. Думается мне, что незнакомого человека и потерять не жаль.

– Я много чего могу, Никита. Так Вы согласны?

Согласен ли я избавиться от своего проклятья взамен на жизнь незнакомца? Пожертвовать случайным человеком с улицы ради собственного благополучия? Согласен, конечно. Люди и так ежедневно умирают миллионами.

Я киваю. Я знаю, что второго шанса она мне не даст. И мне не стыдно. Стыдно должно быть тому, кто придумал атомную бомбу.

Анна Викторовна ничего не отвечает, откладывает исписанный лист, встаёт и берёт с плиты чайник. Почему-то у меня нет и тени сомнений в том, что должно произойти дальше.

– А теперь задирайте рукав, Никита.