Читать книгу Карточный домик - Майкл Доббс - Страница 3

Ей казалось, что прошло всего одно мгновение с тех пор, как она закрыла глаза, и вот уже утреннее солнце разбудило ее, пробравшись сквозь штору и устроившись на ее подушке. Она сердито повернулась на другой бок, возмущенная непрошеным вторжением. Последние недели выдались невероятно тяжелыми: они были наполнены перекусами на ходу, которые не желали перевариваться, и ночами, когда ей не удавалось выспаться. Все тело у нее отчаянно болело, как будто его тянули в разные стороны сроки сдачи статей, установленные главным редактором.

Она поплотнее закуталась в одеяло, потому что, несмотря на теплое летнее солнце, ее знобило. Так продолжалось почти целый год, с тех самых пор как она уехала из Йоркшира. Мэтти надеялась, что сможет оставить в прошлом боль, но та продолжала отбрасывать длинную холодную тень, которая, казалось, следовала за ней повсюду, особенно когда она оказывалась в постели. Будучи не в силах согреться, Мэтти зарылась лицом в комковатую подушку и попыталась философски посмотреть на жизнь.

В конце концов, она избавилась от отвлекавших ее эмоциональных проблем, и теперь ничто больше не мешало ей выяснить, сможет ли она стать лучшим политическим обозревателем в жестоком мире мужчин. Впрочем, философствовать, когда у тебя ледяные ноги, довольно трудно.

И тем не менее она считала, что положение одинокой девушки – это отличная базовая тренировка для выживания в мире политики: постоянная опасность поддаться милой улыбке или шепотом рассказанному секрету, бесконечные клятвы в верности и любви, которые прикрывали – совсем ненадолго – браваду, преувеличение и мелкие обманы, постепенно становившиеся все крупнее и серьезнее, оставлявшие после себя упреки и в конце концов горечь.

За последние недели ей довелось услышать больше возмутительных и пустых обещаний, чем за все время после… того, как она уехала из Йоркшира. На нее нахлынули болезненные воспоминания, которые окончательно выстудили кровать и окутали ее ледяным холодом.

Вздохнув, Мэтти Сторин отбросила одеяло и выбралась из постели.

* * *

Когда июньское небо начало темнеть, с глухим щелчком включились четыре набора автоматических ртутных ламп, которые залили мощным, на десять тысяч ватт, сиянием все здание. Ослепительные лучи света миновали фасад особняка, выстроенного в подражание георгианскому стилю, отыскали находившихся внутри людей и набросились на них. В окне четвертого этажа дрогнула занавеска: кто-то быстро выглянул наружу и так же быстро отступил.

Мотылек тоже увидел лампы. Он дожидался наступления ночи в щели стены из известняка. Когда его дремоту нарушили первые лучи света, крошечная бабочка задрожала от возбуждения. Мощный свет ламп завораживал ее, а зов его был таким сильным, какого она еще никогда не испытывала. Мотылек расправил крылышки, когда свет начал согревать вечерний воздух, и его маленькое тельце задрожало еще сильнее. Свет притягивал его точно магнитом, и по мере того, как он к нему приближался, гипнотическое сияние ламп становилось все сильнее.

До этого мгновения ночная бабочка не знала ничего подобного. Свет напоминал ей солнце, но был гораздо более доступным. Мотылек напряг крылышки в прохладном воздухе раннего вечера и помчался вдоль золотистой реки, являвшейся источником невероятной силы, который все глубже затягивал охваченное восторгом насекомое в свои сети. Бабочка подлетала все ближе и ближе… Последним победным движением она взмахнула крылышками и оказалась у цели!

За долю секунды до того, как мотылек ударился о прожектор и его крылышки коснулись обжигающего стекла и сгорели, возникла короткая вспышка света, а затем почерневшее тельце насекомого упало на землю. Ночь пожрала свою первую жертву.

Сержант полиции выругалась, споткнувшись об один из тяжелых кабелей, но техник смотрел в другую сторону. В конце концов, черт подери, где он мог спрятать мили проводов, заполнивших площадь? Изящная церковь Святого Иоанна, творение архитектора Рена, с мрачным осуждением взирала на происходящее. Казалось, можно было почувствовать, как она хочет стряхнуть с себя толпы техников и зевак, которые облепили ее основание.

Стрелки древних часов на колокольне давно замерли на двенадцати, как будто церковь пожелала, чтобы время остановилось – в попытке не подпускать к себе гнетущее вторжение нынешнего века. Однако оно неумолимо наступало, точно язычники-мародеры, наступало все сильнее с каждой проходящей минутой.

Сумерки раскрасили небо алыми полосами над Вестминстером – над четырьмя башнями церкви, построенными из известняка и словно парящими в воздухе. Однако до конца дня еще было далеко, и должно было пройти много часов, прежде чем на Смит-сквер вернутся привычные ей мир и покой, которым придется сперва миновать кучи мусора и горы пустых бутылок.

Некоторые местные жители, находившиеся на площади в течение всей кампании и пережившие ее разрушительные последствия, вознесли благодарственные молитвы Святому Иоанну и его Создателю за то, что этот кошмар подошел к концу. И за то, что выборы происходят лишь раз в три или четыре года.

* * *

Высоко над площадью в передвижном вагончике, установленном на плоской крыше штаба партии, следившие за порядком на выборах детективы из спецподразделения наслаждались относительным покоем, поскольку все главные политики покинули Лондон и отправились в свои избирательные округа в последней попытке собрать дополнительные голоса. В одном из углов шла игра в покер, однако детектив-инспектор отказался присоединиться к игрокам. Он знал способы получше, чтобы расстаться со своими день-гами.

Весь день инспектор думал про девчонку, служившую в дорожно-транспортном подразделении Скотленд-Ярда, которая отличалась сдержанностью и потрясающими деловыми качествами на работе, но после нее была невероятно горячей и страстной. Инспектор не видел жену почти месяц, с тех самых пор, как началась предвыборная кампания, но и с девчонкой тоже не встречался. Однако впереди маячили первые выходные, и ему требовалось выбрать между удовольствиями, щедро предоставляемыми любовницей, и растущими подозрениями супруги. Инспектор знал, что она не поверит ему, если он скажет, что на выходных снова будет на дежурстве. Так что детектив весь день пытался решить, стоит ли ему рискнуть.

Он безмолвно выругался, снова услышав спорящие внутренние голоса, которые пытались перетащить его каждый на свою сторону. В общем, ситуация была просто отвратительной. Твердость, с какой он себя вел на комиссиях по присвоению воинских званий, покинула инспектора, и он пришел к выводу, что пришла пора сделать то, что он делал в подобных случаях – предоставить картам принять ре-шение.

Не обращая внимания на насмешки игроков в покер, детектив достал из кармана колоду карт и начал медленно строить фундамент карточного домика. До сих пор ему ни разу не удалось преодолеть шестой уровень, и он решил, что если сможет выйти на седьмой, то проведет выходные с подружкой – и будь что будет.

Решив немного помочь Судьбе, полицейский усилил фундамент домика дополнительными картами. Разумеется, он смухлевал, но, с другой стороны, разве не об обмане он вообще сейчас думал? Инспектор закурил, чтобы немного успокоить нервы, но от дыма у него начали слезиться глаза, и он поменял сигарету на чашку кофе. Это оказалось ошибкой. Когда большая доза кофеина попала детективу в желудок, он почувствовал, что узел внутри сжался сильнее, увеличивая напряжение, и карты у него в руках задрожали.

Медленно, осторожно, чтобы не потревожить растущее сооружение, он встал из-за стола, подошел к двери и принялся оглядываться по сторонам, вдыхая свежий вечерний воздух. Лондонские крыши купались в красном сиянии заходящего солнца, и мужчина представил, что находится на одном из островов Тихого океана, наедине со своей горячей подружкой и волшебным запасом холодного пива. Он почувствовал себя лучше и с новой решимостью вернулся к картам.

Казалось, что они легко, без особых усилий с его стороны поднимаются вверх. Вот строитель уж добрался до шестого уровня, его собственного рекорда, и начал быстро выкладывать седьмой, чтобы не нарушить ритм. Осталось всего две карты, он почти справился, но когда предпоследний картонный прямоугольник замер на расстоянии полдюйма от вершины, у инспектора снова задрожала рука. Проклятый кофеин!

Мужчина пошевелил пальцами, чтобы снять напряжение, и опять взял со стола карту. С силой сжав левой рукой правую, он начал медленно поднимать карту и с облегчением вздохнул, когда та уверенно заняла место поверх других. Осталась всего одна. Но, как он ни старался, ему больше не удавалось унять дрожь в руке. Башня превратилась в большой фаллический символ, ее создатель мысленно видел лишь тело своей подружки, и чем сильнее он пытался взять под контроль желание, тем больше дрожали его пальцы. А потом они и вовсе онемели, и он больше не чувствовал зажатую в них карту. Инспектор проклинал Судьбу и одновременно умолял ее сделать ему один, последний подарок. Глубоко вдохнув, полицейский поднес карту к вершине башни, до которой оставалось примерно полдюйма, и, боясь даже посмотреть на свое творение, опустил ее. Она легла точно в нужное место.

Однако у Судьбы имелись собственные представления о том, как все должно быть. В тот момент, когда последняя карта уже, казалось, стала завершением шедевра, над Смит-сквер пронесся легкий вечерний ветерок. Он мимолетно поцеловал башни церкви Святого Иоанна, ворвался в дверь, которую инспектор оставил открытой, и мягко коснулся карточного домика. Тот едва заметно дрогнул, а затем закачался и рассыпался по столу с громким стуком, прогнавшим вопль ликования, уже зазвучавший в душе детектива. Этот стук был таким оглушительным, будто дом был построен из кирпича и стали.

Охваченный отчаянием инспектор несколько долгих минут смотрел на гибель своих выходных, пытаясь убедить себя в том, что, в конце концов, у него все получилось. И не важно, что домик его мечты простоял всего секунду, прежде чем рассыпаться в прах. Может, это было и так, но мужчина знал, что теперь ему самому придется принимать решение, и почувствовал себя невероятно несчастным.

Его страдания и игру его товарищей в покер прервал оживший радиоприемник в углу. Председатель партии возвращался после посещения своего войска на передней линии фронта, и вслед за ним в штаб должны были приехать другие политики. Впереди у офицеров спецподразделения службы охраны была длинная ночь и напряженная работа. Времени у коллег инспектора сделать последние ставки на то, кого из министров на следующей неделе они будут охранять, а кто из них окажется на помойке истории, не осталось.

* * *

Достопочтенный Фрэнсис Юэн Уркхарт не получал ни малейшего удовольствия от происходящего. Министерская должность дарила множество удовольствий, однако это его совсем не радовало. Он оказался зажатым в угол в маленькой душной гостиной в опасной близости от уродливого торшера, сделанного где-то в 1950-х годах, который, казалось, вот-вот упадет. Уркхарт старался изо всех сил, но ему никак не удавалось избавиться от стаи матрон, работавших с избирателями и окруживших его плотным кольцом.

Они с гордостью вещали о последних полученных ими письмах и новых туфлях, которые немного жмут, а Фрэнсис пытался понять, чего ради они так стараются. В конце концов, это пригород Суррея, где живут представители высшего класса, а на подъездных дорожках стоят «Рейнджроверы», сталкивающиеся с грязью только в тех случаях, когда нечаянно заезжают на лужайку перед домом поздним вечером в пятницу. Тут не собирали голоса, тут их взвешивали.

Уркхарт никогда не чувствовал себя комфортно в своем избирательном округе – впрочем, он уже нигде не чувствовал себя дома, даже в своей родной Шотландии. В детстве он любил бродить по Пертширским пустошам, овеянным прозрачным холодным воздухом, и частенько вместе со старым слугой часами лежал на сырой траве, окутанный сладковатым запахом папоротников, дожидаясь, когда появится олень. В такие минуты юный Фрэнсис представлял, как его старший брат именно в этот момент прячется в зарослях у Дюнкерка, дожидаясь появления немецких танков.

По мере того как росло его стремление к власти и желание заняться политикой, пустоши Шотландии и родовые поместья перестали удовлетворять его амбиции. Постепенно он стал с презрением относиться к семейным обязанностям, которые против его воли перешли к нему, когда брат не вернулся с войны.

Поэтому, вызвав неодобрение семьи, Уркхарт продал поместья – они больше не могли предоставлять ему тот уровень жизни, о котором он мечтал, а также вряд ли обеспечили бы надежное большинство на выборах – и в возрасте тридцати девяти лет поменял пустоши Шотландии на более безопасные политические поля Вестминстера и Суррея. Его старый отец, ожидавший от единственного оставшегося в живых сына, что тот посвятит себя исполнению долга перед семьей, как в свое время сделали он сам и его отец, больше никогда с ним не разговаривал. Продать свое наследие ради всей Шотландии было бы простительно, но ради Суррея…

Уркхарт никогда не любил светские беседы, принятые в кругу избирателей, а потому, по мере того как день клонился к вечеру, у него все больше портилось настроение. Это был восемнадцатый зал заседаний комитетов за сегодняшний день, и утренняя улыбка политика уже давно превратилась в натянутую гримасу.

Оставалось сорок минут до закрытия кабинок для голосования, и рубашка Фрэнсиса под костюмом с Сэвил-роу[1] промокла от пота так, что ее впору было выжимать. Он знал, что ему следовало надеть один из старых костюмов, потому что теперь этому уже не удастся вернуть его прежний вид, сколько ни гладь утюгом. Уркхарт устал, ему было неудобно, и он терял терпение.

Теперь министр мало времени проводил в своем избирательном округе, и чем реже он там бывал, тем менее симпатичными выглядели избиратели, постоянно требовавшие его внимания. Когда он приехал на свое первое собрание по выдвижению в кандидаты, дорога в зеленые пригороды показалась ему совсем короткой и очень приятной, но по мере того, как он поднимался по политической лестнице, этот путь становился все длиннее. Он начал заднескамеечником[2], потом занимал мелкие посты в министерствах, теперь же входил в Кабинет министров в качестве Главного Кнута[3], став одним из двенадцати самых могущественных людей правительства. По должности ему полагался великолепный кабинет на Даунинг-стрит, 12, всего в нескольких ярдах от офиса премьер-министра.

Однако могущество Уркхарту обеспечивал не его пост – по крайней мере, не напрямую. Главный Кнут не обладал обычными полномочиями члена Кабинета министров. Он не мог использовать в своей работе огромную и мощную государственную машину: его обязанности были безликими. Он без устали трудился за сценой, не произносил публичных речей и не давал интервью телевидению. По данным опроса общественного мнения, проводимого Институтом Гэллапа, его имя знали меньше одного процента людей.

Его работа требовала, чтобы он исполнял ее подальше от света прожекторов, и, будучи Главным Кнутом, Фрэнсис отвечал за дисциплину в рядах партии и полную явку избирателей. Это означало, что он был обладателем самой тонко настроенной политической антенны в правительстве и узнавал все тайны, как правило, раньше большинства своих коллег. Для того чтобы обеспечить голоса избирателей день за днем и ночь за ночью, ему требовалось знать, где можно найти членов парламента, с кем они вступают в сговор, с кем спят, будут ли достаточно трезвыми, чтобы проголосовать, и не помешает ли им какая-то личная проблема выполнять свои обязанности, что нарушило бы гладкое течение жизни парламента.

В Вестминстере подобная информация дает власть. Многие из коллег Уркхарта, занимавших высокое положение, а также младшие члены парламентской партии сумели сохранить свои места благодаря тому, что кабинет Главного Кнута решал, а иногда и прикрывал их личные проблемы.

Недовольные заднескамеечники вдруг начинали поддерживать правительство после того, как им напоминали о каком-нибудь прошлом проступке, на который партия закрыла глаза, но о котором не забыла. Ни один скандал в правительстве не начинался так, чтобы Фрэнсис не узнал о нем первым, а посему многих скандалов просто не случалось – если только Главный Кнут и десять Младших Кнутов не хотели, чтобы таковой разразился.

Неожиданно политика вернула в настоящее одна из преданных ему дам. Ее глаза возбужденно горели, щеки раскраснелись, а скромность и благоразумие пали жертвой жары и волнений трудного дня.

– Скажите нам, мистер Уркхарт, каковы ваши планы на будущее? Вы намерены выставить свою кандидатуру на следующих выборах? – довольно нахально поинтересовалась она.

– В каком смысле? – удивленно переспросил министр.

– Вы не думаете о том, чтобы уйти в отставку? Вам ведь уже шестьдесят один? А во время следующих выборов будет шестьдесят пять или чуть больше, – заявила дама.

Уркхарт был высоким и угловатым, и ему пришлось наклониться, чтобы заглянуть ей в лицо.

– Миссис Бэйли, с головой у меня по-прежнему все в полном порядке, и во многих обществах мой возраст считается политическим расцветом, – ответил он, поджав губы, на которых не было больше даже намека на улыбку. – У меня еще полно работы, и я хочу многого достигнуть.

В глубине души Уркхарт знал, что эта женщина права. Яркие красные тона его юности давным-давно поблекли, а в редеющих волосах остался лишь намек на прежний сияющий цвет – он отращивал их и носил распущенными, словно в качестве компенсации. Фрэнсис заметно похудел, и теперь ему не годились стандартные костюмы, а голубые глаза стали холодными после стольких пережитых зим. И хотя рост и осанка делали его заметным в любом переполненном людьми помещении, те, кто находился рядом с ним, никогда не чувствовали тепла от его тщательно нормированной улыбки, открывавшей неровные зубы, сильно пожелтевшие от никотина – политик привык выкуривать около сорока сигарет в день. Иными словами, к собственному огорчению, он старел некрасиво, и годы не придавали ему значительности.

В общем, время было не на его стороне. Как и большинство коллег, Уркхарт вошел в парламент, лелея тайные амбиции и рассчитывая добраться до самого верха, однако за свою карьеру политика не раз видел, как более молодым и менее способным удавалось быстро продвигаться наверх. Этот горький опыт подорвал его притязания, но не уничтожил их полностью. Уж если ему не суждено попасть на Даунинг-стрит, так пусть по крайней мере один из главных государственных постов позволит ему стать признанным национальным лидером, отплатив за презрение отца величием, о котором старик не мог и мечтать. У него еще есть время, чтобы добиться высоких целей. Фрэнсис верил в свое предназначение, хотя судьба и не торопилась исполнить его мечты.

И тем не менее его время пришло. Одна из первостепенных обязанностей Главного Кнута состояла в том, чтобы давать премьер-министру советы по поводу перестановок в правительстве – каким министрам следует отдать предпочтение, кто из заднескамеечников заслужил повышение, а с кем из коллег следует расстаться, чтобы их место могли занять другие. Уркхарт много размышлял о перестановках, которые неминуемо произойдут после выборов, и в кармане у него лежал конверт с написанными от руки рекомендациями премьер-министру.

Они должны были привести не только к более сильному и действенному правительству – видит Бог, оно нуждалось в переменах после нескольких лет застоя, – но еще и к тому, что в нем займут ключевые места его ближайшие соратники и союзники. А сам он, разумеется, получит тот высокий пост, о котором так давно мечтал. Да, наконец настал его час.

Уркхарт похлопал по карману пиджака, чтобы удостовериться, что конверт на месте, как раз в тот момент, когда миссис Бэйли переключилась на вопросы про улицу с односторонним движением у торгового центра на Хай-стрит. Фрэнсис поднял глаза, сдаваясь, и сумел привлечь внимание жены, которая вела светскую беседу в дальнем конце комнаты. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять, что пора выручать супруга, и она поспешно подошла к нему.

– Дамы, прошу нас извинить, но нам нужно вернуться в отель и переодеться перед подсчетом голосов, – обратилась она к избирательницам. – Я чрезвычайно признательна вам за помощь. Вы ведь знаете, как она важна для Фрэнсиса!

Уркхарт быстро направился к двери и уже почти сумел покинуть зал, когда ему помахала его помощница, призывая остановиться. Она что-то быстро записывала в блокнот и одновременно разговаривала по телефону.

– Я получила свежие предварительные итоги, Фрэнсис, – доложила она.

– Это следовало сделать час назад! – рявкнул политик.

Девушка покраснела. Она в очередной раз мысленно возмутилась резкостью начальника и полным отсутствием благодарности с его стороны и пообещала себе, что это последние выборы, на которых она на него работает. Как только все закончится, она сменит свое обеспеченное место в парламенте на «ненадежное». Платят там меньше, а работать придется больше, но зато ее усилия будут ценить, и смотреть на нее будут не как на предмет мебели в избирательном округе. Или, может, она вовсе уйдет из политики и найдет себе нормальную работу…

– Ситуация выглядит не такой обнадеживающей, как при предыдущих подсчетах, – ответила девушка. – Похоже, многие из наших сторонников остались сегодня дома. Трудно сказать наверняка, но я подозреваю, что мы не получим решающего большинства. Хотя пока я не знаю, какой будет разница.

– Чтоб им пусто было! – выругался министр. – Они заслужили хорошую порцию оппозиции на пару лет. Может, тогда они перестанут сидеть на задницах и что-нибудь сделают.

– Милый, – мягко, стараясь успокоить его, как делала уже множество раз прежде, начала его жена. – Это не слишком благородно с твоей стороны. Учитывая, что мы опережаем наших противников на двадцать две тысячи голосов, мы вполне можем позволить себе потерять парочку, разве нет?

– Миранда, я не хочу быть благородным. Мне жарко, я устал, и с меня достаточно доморощенных мнений о наших шансах на победу. Ради всех святых, уведи меня отсюда! – потребовал Фрэнсис.

Когда его супруга повернулась к заполненной людьми комнате и помахала рукой, чтобы сказать «спасибо» и попрощаться, она успела в самый последний момент увидеть, что торшер все-таки рухнул на пол.

* * *

Атмосфера с трудом сдерживаемой угрозы, обычно царившая в кабинете редактора, развеялась, и ей на смену пришла паника, которая практически вышла из-под контроля. Первый номер с крупным, набранным жирным шрифтом заголовком «Полный порядок!» уже ушел в набор, но это было в шесть утра, за четыре часа до окончания голосования. Главный редактор «Дейли телеграф», как и все остальные редакторы, решил рискнуть и использовать результаты выборов, чтобы вызвать хотя бы какой-то интерес к своему первому номеру до того, как те станут всеобщим достоянием. Если он все правильно рассчитал, то его газета раньше остальных сообщит главную новость дня; если же ошибся, окажется по самую макушку в дерьме, и ему никогда не забудут такого промаха.

Это были первые выборы, которые Гревилл Престон встретил в роли главного редактора, и он не находил себе места от беспокойства. Его нервозность привела к тому, что он без конца менял заголовки, а кроме того, постоянно требовал от сотрудников отдела политических новостей свежие данные.

На место главного редактора его посадил новый владелец «Телеграф ньюспейперс» всего несколько месяцев назад, сказав в назидание только два слова: «Добейся успеха». Возможность неудачи даже не рассматривалась, если он хотел оставаться на месте главного редактора, и Престон знал, что второго шанса не дадут ни ему, ни другим сотрудникам его газеты. Бухгалтерия требовала немедленных денежных поступлений, и без жестких мер по сокращению кадров было не обойтись. В результате большое количество работников старшего возраста стали жертвами «рационализации» – бухгалтеры называли это так, – а их места заняли менее опытные и заметно более дешевые журналисты. С финансовой точки зрения это было хорошо, но для морального духа – очень плохо. Чистка заставила тех, кто остался, чувствовать неуверенность в завтрашнем дне, верные газете читатели не понимали, что происходит, и Престон не мог избавиться от ощущения надвигающейся катастрофы, но его работодатель не собирался ничего делать, чтобы развеять это чувство.

Стратегия Гревилла, направленная на увеличение тиража путем снижения качества газеты, еще не принесла обещанных плодов, и теперь его когда-то гладкая, здоровая кожа была постоянно покрыта капельками пота, собиравшегося на лице в таком количестве, что очки в тяжелой оправе то и дело сползали с носа. Старательно отработанная манера выглядеть важно и авторитетно потерпела сокрушительное поражение, уничтоженная сомнениями, поселившимися у него внутри.

Престон отвернулся от ряда мерцающих телевизионных экранов, висевших на одной из стен кабинета, и посмотрел на свою сотрудницу, которая самым возмутительным образом портила ему жизнь.

– С чего, черт тебя подери, ты взяла, что все пошло не так?! – заорал он на нее.

Мэтти Сторин даже не поморщилась и совсем не испугалась. В свои двадцать восемь она была самой молодой сотрудницей отдела политических новостей и совсем недавно заменила одного из пожилых корреспондентов, впавших в немилость бухгалтерии за то, что тот любил проводить интервью за длинными ленчами в «Савое». Однако, несмотря на относительную молодость и на то, что она появилась в газете совсем недавно, Мэтти обладала уверенностью в правильности своих суждений. В любом случае ростом она была почти как Престон – и «почти такой же красивой», как она язвительно насмехалась над ним. Ей не нравился стиль руководства газетой, когда главной задачей редактора было не высокое качество, а получение прибыли. Гревилл окончил Школу менеджмента в издательском бизнесе, где учат, как следует проводить опросы читательского мнения и с выгодой продавать тысячи экземпляров, а не как написать хорошую статью или когда следует проигнорировать совет адвоката. Сторин это безумно раздражало, что не было секретом для Престона, который презирал и саму Мэтти, и ее не вызывавший сомнений, хоть и не отшлифованный талант. Но он знал, что нуждается в ней даже больше, чем она в нем. Даже в Школе менеджмента говорили, что газете требуется репортер с острым нюхом, чтобы достичь высоких тиражей. И Престон постепенно начал понимать, что это так.

Мэтти повернулась лицом к главному редактору и с вызовом засунула руки в карманы модных мешковатых брюк, несмотря на свободный покрой, подчеркивавших ее изысканно изящное тело. Она очень хотела добиться успеха на журналистском поприще и развить способности, которые – в этом молодая сотрудница не сомневалась – у нее имелись.

Но еще она была женщиной, причем весьма привлекательной, и не собиралась жертвовать своей личностью и прибегать к методам, которых все привыкли ждать от молодых женщин, пробивающих себе дорогу в журналистике. Она не видела причин отращивать бороду, чтобы ее талант признали, или превращаться в лепечущую симпатичную девицу, готовую удовлетворять шовинистические наклонности своих коллег-мужчин, в особенности таких как Престон.

Сторин заговорила медленно, надеясь, что до начальника дойдут доводы ее логики:

– Грев, все члены парламента, с которыми мне удалось переговорить за прошедшие два часа, изменили свои предсказания в сторону понижения, а представители оппозиции только улыбаются в ответ на мои вопросы. Я позвонила председателю избирательной комиссии в округе премьер-министра, и он сказал, что, судя по всему, число проголосовавших за нашего кандидата упало на пять процентов. Так что происходящее нельзя назвать уверенным движением к победе, и ты поторопился со своей статьей.

– Чушь, – заявил редактор. – Все предварительные подсчеты во время избирательной кампании указывают на то, что правительство одержит уверенную победу, однако ты хочешь, чтобы я изменил первую полосу на основании… чего? Женской интуиции?

Мэтти чувствовала, что Престон сильно нервничает. Все редакторы ходят по краю пропасти, и главная их задача – не показывать этого. Гревилл же показывал.

– Ладно, во время последних выборов они получили большинство более чем на сто голосов, – сердито заявил он. – Скажи-ка мне, что тебе подсказывает твоя женская интуиция насчет завтрашнего дня? Что будет? Опрос общественного мнения говорит, что они могут рассчитывать примерно на семьдесят мест.

– Если тебе так хочется, можешь верить опросам, Грев, – предупредила его девушка, – но я склонна доверять тому, что происходит на улицах. Энтузиазм тех, кто поддерживает правительство, сильно поутих. Люди не пойдут голосовать, и результаты поползут вниз.

– Да перестань! – рявкнул мужчина. – На сколько?

Мэтти медленно покачала головой, чтобы подчеркнуть свое предупреждение, и ее светлые волосы рассыпались по плечам.

– Неделю назад я бы сказала, около пятидесяти, сейчас, думаю… будет меньше, – ответила она.

– Господи, этого не может быть! Мы с самого начала поддерживали ублюдков. Они просто обязаны победить.

«И ты тоже», – подумала журналистка. Она знала, что единственным, во что Престон твердо верил, если речь шла о политике, было то, что его газета не может позволить себе потерпеть поражение. Причем данное мнение было навязано ему новым владельцем газеты, кокни по имени Бенджамин Лэндлесс, а редакторам не пристало возражать Лэндлессу. Новоиспеченный газетный магнат постоянно напоминал своим сотрудникам, которые и без того чувствовали неуверенность в завтрашнем дне, что благодаря политике правительства, выступающего за конкуренцию, гораздо проще купить десять новых редакторов, чем одну газету, и «поэтому мы не станем раздражать правительство и поддерживать другую сторону».

Лэндлесс сдержал свое слово, обеспечив лагерь правительства своей растущей армией газет, и взамен ему требовалось только одно: чтобы правительство выдало на выборах правильный результат. Разумеется, это было не слишком разумно, но Бенджамин никогда не придерживался мнения, что с помощью разумного поведения можно добиться оптимальных результатов от людей, которые на него работали. Во время ланча несколько недель назад хозяин газеты объяснил Престону, что подобный результат будет фатальным.

Мэтти предприняла новую попытку. Она уселась на угол огромного редакторского стола, на котором царил невероятный, даже избыточный порядок, и снова пошла в наступление, надеясь, что шеф для разнообразия сосредоточится на ее доводах и перестанет пялиться на ее ноги.

– Послушай, Грев, давай на время забудем про голоса и вернемся в прошлое. Когда Маргарет Тэтчер наконец решила уйти в отставку, все пришли к мудрому выводу, что пора сменить стиль управления страной. Требовалось что-то новое, не такое резкое и властное. Всех тошнило от суда Божьего и того, что ими командовала проклятая баба.

«И ты лучше остальных должен это понимать», – подумала она про себя и продолжила:

– Поэтому они продемонстрировали мудрость и выбрали Коллинриджа, причем исключительно по той причине, что он великолепно выглядел на экранах телевизоров, вел себя вежливо с пожилыми дамами и был сговорчивым. – Сторин презрительно пожала плечами. – Но правительство потеряло остроту восприятия. В стране установилась политика манной каши, размазанной по скатерти; в них не осталось ни энтузиазма, ни жизни. Коллинридж организовал свою избирательную кампанию, как какой-нибудь тухлый учитель воскресной школы. Еще неделя робких речей – и, думаю, его собственная жена проголосовала бы за его противников. Все, что угодно, только не он.

В десятый раз за этот вечер Мэтти подумала, что ее начальник, наверное, пользуется лаком для волос, чтобы его прическа сохраняла безупречный вид. А еще она подозревала, что в ящике его стола лежат лак и щетка для волос. И что он выщипывает брови.

– Ладно, давай отбросим аналитические измышления и мистику, – пошел Гревилл в наступление, – и обратим внимание на жесткие цифры. Каким будет большинство? Они смогут вернуться или нет?

– Только безумец скажет, что нет, – ответила журналистка.

– Вот, а у меня нет ни малейшего желания выступать в роли безумца, Мэтти. Мне подойдет любое большинство. Проклятье, в данных обстоятельствах это будет огромным достижением! Историческим. Четыре чистых победы, ничего подобного прежде не было. Так что мы не станем менять первую полосу.

Престон положил конец разговору, налив себе в качестве утешения бокал шампанского, однако избавиться от Сторин было не так просто. Ее дед был современным викингом и в первые штормовые месяцы 1941 года переплыл Северное море на протекающей рыбачьей лодке, чтобы, сбежав из оккупированной немцами Норвегии, вступить в Королевские ВВС. Мэтти унаследовала от него не только ярко выраженную скандинавскую внешность, но еще и силу духа и независимость, необходимые, чтобы выжить в мире политики и журналистики, где всем заправляли мужчины. Старый редактор «Йоркшир пост», давший девушке первую настоящую работу, постоянно повторял, что она должна сражаться за свою территорию. «Какая мне от тебя польза, девочка, если все закончится тем, что я буду писать за тебя? Ты должна стать охотницей, а не обычным бездарным писакой, каких тысячи». Эти принципы не всегда нравились ее новым начальникам – но какого черта!

– Просто задумайся на мгновение о том, чего мы можем ожидать от еще четырех лет, во время которых Коллинридж будет у власти! – выпалила Мэтти. – Пожалуй, он слишком хороший человек, чтобы быть премьер-министром. Его публичный манифест прозвучал так невесомо, что его унесло ветром в первую неделю предвыборной кампании. Он не предложил ничего нового. Единственный план, которого он собирается придерживаться, – это скрестить пальцы и надеяться, что ни русские, ни тред-юнионы не будут выступать слишком шумно. Ты считаешь, что нашей стране нужно именно такое правительство?

– Изысканные формулировки, впрочем, как всегда, – насмешливо заявил главный редактор в своей обычной снисходительной манере, к которой он прибегал всякий раз, когда имел дело с несговорчивой женщиной. – Но ты ошибаешься, – продолжал он уверенно. – Покупатели желают консолидации, а не беспорядков. Им не нужно, чтобы ребенок всякий раз, когда они выходят на прогулку, выбрасывал из коляски игрушки. – Мужчина выставил вверх палец, показывая, что дискуссия практически закончена и официальная политика газеты не изменится. – А посему еще пара спокойных лет ни у кого не вызовет протеста. И если наш приятель Коллинридж вернется на Даунинг-стрит, это будет чудесно!

– Это будет убийственно, – пробормотала Мэтти.

* * *

Мимо промчался автобус номер восемьдесят восемь, и стекла в окнах громко зазвенели, разбудив Чарльза Коллинриджа. Маленькая квартирка с одной спальней, расположенная над туристическим агентством в Клепхэме, была совсем не такой, какой, по представлениям многих, должна быть квартира брата премьер-министра, но тяжелый развод и не слишком правильный образ жизни имеют отвратительную привычку приводить к тому, что деньги исчезают быстрее, чем появляются. Коллинридж спал в кресле все в том же мятом костюме, в котором ходил на ланч и на лацканах которого остались его следы.

Чарльз посмотрел на старые наручные часы и выругался. Он проспал пять часов и все равно чувствовал себя совершенно не отдохнувшим. Ему требовалось чего-нибудь выпить, чтобы немного прийти в себя, и он налил себе щедрую порцию водки – это был даже не «Смирнофф», так как больше он не мог позволить себе такую роскошь, а какая-то дрянь, купленная в местном супермаркете. Впрочем, она не оставляла запаха перегара и не воняла, если нечаянно ее пролить.

Прихватив стакан в ванную комнату, мужчина залез в ванну и предоставил горячей воде творить чудеса с его уставшими конечностями. В последнее время у него частенько возникало ощущение, что они принадлежат какому-то другому человеку, и тогда он говорил себе, что стареет.

Потом Коллинридж долго стоял перед зеркалом, пытаясь скрыть следы последнего возлияния. Ему казалось, что он видит лицо отца и застывшее на нем вечное осуждение: отец твердил, что Чарльз должен стремиться к целям, которые всегда были для него недосягаемыми, и постоянно спрашивал, почему он не может идти по жизни, как его младший брат Генри. У обоих была одинаковая стартовая позиция, оба учились в одной и той же школе, но почему-то Генри все делал лучше и постепенно обошел брата в карьере и даже в женитьбе. Чарльз не злился на него – по крайней мере, пытался не злиться. Генри всегда приходил к нему на выручку, когда он нуждался в помощи, давал советы и выступал в роли жилетки, когда старшему брату требовалось поплакаться после того, как от него ушла Мэри… Да, особенно когда ушла Мэри. Но ведь и она попрекала его успехами Генри: «Ты на это не способен! Ты вообще ни на что не способен!»

Однако у старшего из братьев Коллинриджей совсем не стало времени на чужие проблемы, когда он перебрался на Даунинг-стрит.

Мальчишками они делились друг с другом всем, а став молодыми людьми – многим, иногда даже подружками. Однако сейчас в жизни Генри почти не осталось места для старшего брата, и Чарли злился – разумеется, не на брата, а на жизнь. У него ничего не складывалось, и он не понимал, в чем причина…

Чарльз провел бритвой по одутловатому лицу, стараясь не касаться старых порезов, и начал собирать себя по частям, чтобы получилось хотя бы что-то, похожее на целое. Он зачесал волосы на появившуюся плешь и надел чистую рубашку и свежий галстук, сказав себе, что скоро будет готов к ночному празднику по поводу выборов, куда все еще мог попасть благодаря связям своей семьи. Когда он провел кухонным полотенцем по ботинкам, те обрели едва заметный намек на блеск, и он посчитал, что сделал все, что мог. Бросив взгляд на часы, Коллинридж решил, что все в порядке и у него еще есть время пропустить стаканчик.

* * *

К северу от реки на окраине Сохо застряло в пробке такси. Там всегда было напряженное движение, а ночь выборов, похоже, выгнала на улицы огромное количество любопытных. Сидевший на заднем сиденье Роджер О’Нил нетерпеливо барабанил пальцами по колену, беспомощно глядя на проезжавших мимо велосипедистов и пешеходов. Он сильно нервничал, потому что у него было мало времени.

«Приезжай как можно быстрее, Родж, – сказали они. – Мы не можем ждать всю ночь, даже тебя. И мы не вернемся до вторника».

О’Нил не рассчитывал на особое отношение – и не получал его, несмотря даже на то, что занимал в партии пост главы отдела по связям с общественностью и являлся одним из самых известных сотрудников. Впрочем, он сомневался, что они вообще ходят на выборы и уж тем более голосуют за правительство. Какое имеет значение, кто сидит в правительстве, если вокруг столько возможностей заработать хорошие деньги, не облагаемые налогами?

Такси наконец сумело миновать Шафтсберри-авеню и выехать на Уордур-стрит, но там снова остановилось в громадной пробке. Проклятье, он опоздает на встречу! Роджер распахнул дверцу.

– Я пешком! – крикнул он водителю.

– Простите, дружище, не моя вина. Я теряю кучу денег, когда попадаю в такие пробки, – ответил тот, рассчитывая, что пассажир, несмотря на то, что он явно спешил, все же не забудет про чаевые.

О’Нил выскочил на дорогу, сунул шоферу деньги, увернулся от мотоциклиста и быстро зашагал мимо бесконечного ряда кинетоскопов с эротическими шоу и китайских ресторанов. Вскоре он оказался в заваленном мусором переулке, будто сошедшем со страниц романа Диккенса. Какое-то время Роджер с трудом пробирался между пластиковыми мусорными контейнерами и картонными коробками, а потом побежал. Он был в плохой физической форме, и у него тут же все заболело, но до цели осталось совсем немного. На Дин-стрит мужчина свернул налево и через сто ярдов нырнул в еще один узкий переулок Сохо – из тех, что обычно люди пропускают, когда отправляются на поиски проституток – или, наоборот, пытаются избежать встречи с ними. Переулок заканчивался маленьким двором, окруженным со всех сторон мастерскими и гаражами, поселившимися на старых викторианских складах. Пустой двор окутывали глубокие тени. Когда О’Нил поспешно направился к маленькой зеленой двери в самом дальнем и мрачном углу двора, его шаги гулким эхом отражались от выложенной булыжником дорожки. Перед тем как войти, мужчина на мгновение остановился и посмотрел по сторонам. Стучать он не стал.

Меньше чем через три минуты Роджер снова вышел и, не оглядываясь, поспешил смешаться с толпой на Дин-стрит. То, зачем он приходил, явно было не сексом.

* * *

Внутри штаба партии царила непривычная атмосфера подавленности. На протяжении нескольких прошедших недель это место являлось средоточием безумной активности, но в день выборов основная часть армии покинула штаб, отправившись в избирательные округа, на удаленные заставы политического мира, где они пытались привлечь на сторону партии еще сколько-нибудь сторонников.

В этот час большинство тех, кто остался в штабе, отправились на ранний ужин в близлежащие рестораны или клубы. Они пытались изображать спокойствие и абсолютную уверенность в победе, но то и дело погружались в обсуждение последних слухов о количестве избирателей, принимавших участие в выборах, и опросах тех, кто уже проголосовал. Почти ни у кого не было аппетита, и вскоре они вернулись в штаб, пробравшись сквозь увеличивающуюся толпу людей и пройдя за полицейские кордоны. Они чувствовали себя комфортно в своих переполненных людьми кабинетах, в которых царил жуткий беспорядок и которые вот уже целый месяц были их домом. Каждый из них устроился поудобнее и приготовился к долгому ожиданию.

Когда Биг-Бен пробил десять и ночь наконец начала вступать в свои права, по всему зданию пронесся громкий вздох облегчения.

Выборы закончились. Кабинки для голосования закрылись, и теперь ничто – ни обращения, объяснения или военные действия, ни оскорбления, ни даже вмешательство самого Всевышнего – не могло повлиять на результат. Все закончилось. Некоторые члены партии принялись пожимать друг другу руки, безмолвно выказывая уверенность и уважение друг к другу за хорошо проделанную работу. Насколько хорошо они все сделали, им предстояло узнать очень скоро.

Как и в большинство предыдущих вечеров, точно в исполнение религиозного ритуала, они обратили все свое внимание на телевизионные экраны, с которых звучал знакомый всем голос сэра Алистера Бернетта. Его уверенный, успокаивающий тон и развевающиеся серебряные волосы, подсвеченные прожекторами так, что казалось, будто его голову окружает ореол, наводили на мысли о вернувшемся из далекого прошлого Моисее. Но на несколько следующих часов Богу предстояло отойти в сторонку и занять второе место.

– Добрый вечер! Избирательная кампания закончилась, – объявил Алистер. – Всего несколько секунд назад двери тысяч кабинок для голосования по всей стране закрылись, и через сорок пять минут мы узнаем первые результаты. В самое ближайшее время мы возьмем интервью в прямом эфире у премьер-министра Генри Коллинриджа, который находится в своем избирательном округе в Уорвикшире, и у лидера оппозиции в Южном Уэльсе. Но сначала мы хотим познакомить вас с эксклюзивным репортажем, посвященным опросу уже проголосовавших избирателей, проведенному Международным институтом Харриса на выходе из ста пятидесяти трех кабинок для голосования по всей стране. Их предсказание таково…

Самый пожилой диктор из тех, что работали на новостном канале, открыл лежавший перед ним большой конверт из манильской бумаги с таким благоговением, точно там находилось его собственное свидетельство о смерти. Он достал из него большую карточку и взглянул на нее – не слишком быстро, но и не слишком медленно. Затем снова поднял глаза и посмотрел прямо в камеры, держа в напряжении тридцать миллионов своих прихожан и даже слегка поддразнивая их. Впрочем, Бернетт имел на это полное право. Через двадцать восемь лет и девять всеобщих выборов в роли телевизионного диктора он объявил, что эти будут для него последними.

– По данным телевещательной компании Ай-ти-эн, основанным на опросах проголосовавших избирателей, прогноз – подчеркиваю, это только прогноз, а не результат – таков… – Алистер снова посмотрел на карточку, чтобы убедиться, что прочитал все правильно.

Его профессионально спокойные, лишенные эмоций глаза не выдавали даже намека на то, что он чувствовал. Где-то в здании на Смит-сквер кто-то открыл шампанское, приготовившись отпраздновать победу, и звук вылетевшей пробки нарушил напряженную тишину, но никто не обратил внимания на холодную, липкую пену, пролившуюся на стол.

– …что правительство будет переизбрано минимальным большинством голосов.

Казалось, само здание содрогнулось от победного рева, смешанного с вырвавшимся наружу облегчением. Для профессионалов значение имело только то, что они одержали победу, и совсем не важно было, как ты ее получил и с каким результатом. Позже у них будет достаточно времени для трезвых размышлений на тему, какой была война, «хорошей» или не очень.

Крики радости заглушили протестующий голос сэра Алистера, который продолжал говорить, что это всего лишь предположение, а не окончательный результат, хотя и в любом случае более точный, чем предсказывал опрос общественного мнения. Экран на короткое время разделился на две части, и на нем начали беззвучно мелькать кадры – реакция лидеров партии на предварительный результат, Коллинридж кивнул, принимая новость: он слабо улыбался, но в его улыбке не было видно особого удовольствия, в то время как его соперник весь светился и кивал, создавая впечатление, что оппозиция еще не смирилась с поражением. «Это не конец», – победно произнес он одними губами. Однако продюсер не стал ждать, чтобы посмотреть, как поведут себя дальше политики, а переключил картинку на Бернетта и продолжил сообщать зрителям остальные новости выборов.

* * *

– Хрень какая-то! – орал Престон, у которого растрепались и упали на глаза волосы. – Что, черт подери, они сделали?! – Он посмотрел на останки своего первого номера и начал лихорадочно что-то писать в блокноте. «Большинство правительства зарублено», – сделал он первую попытку и тут же зачеркнул написанное. «Коллинридж протиснулся в первые ряды»… «Слишком рано что-то говорить»… Все листки отправились в мусорную корзину.

Гревилл принялся оглядываться по сторонам, рассчитывая отыскать где-нибудь помощь или вдохновение.

– Давай подождем, – сказала Мэтти. – До обнародования первых результатов осталось всего полчаса.

* * *

В отделе по связям с общественностью, где не стали дожидаться первых результатов, вовсю праздновали победу. С уверенностью, которую продемонстрировали все, кто был в состоянии мыслить позитивно, сотрудники компании «Мерил, Грант и Джонс» целых три часа провели в тесной приемной, чтобы стать свидетелями того, как делается история, и каждое мгновение этого судьбоносного события отражалось на двух громадных телевизионных экранах. Впрочем, до того, как будет провозглашен очередной факт истории, оставалось около семнадцати минут, но сотрудники агентства, как и все, кто умеют мыслить позитивно, гордились тем, что они всегда находятся на голову впереди остальных. Поэтому шампанское текло рекой, смывая остатки съеденных кусков пиццы и биг-маков, и прогнозы победы с крошечным перевесом только сильнее подстегивали пирующих.

И уже сейчас было ясно, что два фиговых дерева, на протяжении многих лет украшавших приемную, не переживут эту ночь – а с ними вместе и парочка молодых секретарш. Большинство более здравомыслящих членов коллектива расхаживали взад и вперед, но все остальные считали, что сдерживаться нет никакого смысла. Особенно когда клиент показывает им столь наглядный пример.

Как и большинство искателей приключений, сбежавших из Дублина, Роджер О’Нил славился острым умом и неотразимой способностью к преувеличениям, а также непобедимой жаждой и стремлением участвовать во всем происходящем.

Его приключениям не было числа, и он так ловко их изукрашивал, что никто не мог бы сказать наверняка, чем он занимался до того, как стал членом партии – вероятно, это было что-то из области связей с общественностью или телевидения, как думали многие. Кроме того, ходили слухи, что у него были проблемы то ли с Налоговым управлением, то ли с ирландской полицией, но он оказался свободен, и когда появилась вакансия директора отдела рекламы, получил это место и приступил к работе умело и с обаянием, которые подогревались бесконечным запасом водки с тоником и сигарет «Голуаз».

В молодости О’Нил подавал большие надежды в качестве полузащитника в регби, но этому таланту не суждено было развиться, поскольку природа наградила его безграничным индивидуализмом, который мешает в командных играх. «Когда он на поле, – жаловался тренер, – я имею две команды – Роджер и еще четырнадцать игроков».

В сорок лет О’Нил все еще мог похвастаться копной непослушных темных волос, уже начавших седеть на висках, и паршивой физической формой. Но он отказывался смириться с очевидными признаками среднего возраста и прятал их, тщательно подбирая гардероб, причем носил свои костюмы с показной небрежностью, но так, чтобы мир сумел увидеть и прочитать этикетки изготовителей. Нетрадиционный подход к делу и неистребимые следы ирландского акцента далеко не всегда вызывали удовольствие у руководителей партии. «Сплошное дерьмо собачье», – сказал как-то раз один из них. Однако, по большей части, невероятная энергия и обаяние Роджера завораживали всех.

А еще у него была удивительная секретарша, Пенелопа Гай. «Привет, я Пенни». Она отличалась ростом пять футов десять дюймов, потрясающим выбором одежды и восхитительной фигурой, на которую эту одежду надевала. Кроме того, она была черной. Не смуглой или темнокожей, нет – ее кожа имела сияющий оттенок глубокого черного цвета, на фоне которого ее глаза сияли точно звезды, а улыбка заполняла всю комнату. Пенелопа получила университетскую степень по истории искусства, сдала экзамен по стенографии с результатом сто двадцать слов в минуту и отличалась исключительной практичностью. Когда она впервые появилась рядом с О’Нилом, поползли неминуемые в такой ситуации слухи, но ее великолепные деловые качества заставили болтунов замолчать. Правда, они и не смогли одержать окончательную победу над теми, кто в них сомневался, и следует заметить, что таких было немало.

Кроме того, Гай была невероятно сдержанной и благоразумной. «У меня есть личная жизнь, – отвечала Пенелопа. – Но она и дальше останется личной».

Теперь в офисе «Мерил, Грант и Джонс», или, как называла их Пенни, «Грант и Бант», она без особых усилий являлась центром внимания нескольких резвых представителей средств массовой информации и заместителя руководителя креативной группы агентства, одновременно умудряясь следить за тем, чтобы О’Нил не испытывал недостатка в сигаретах и спиртном и чтобы они были у него в ограниченном количестве. Секретарь не хотела, чтобы сегодня он с этим переборщил.

В данный момент Роджер погрузился в разговор с заместителем директора рекламного агентства и не замечал ничего вокруг себя.

– Я хочу, чтобы ты закончил анализ как можно быстрее, Джереми, – говорил он строгим голосом. – Он должен продемонстрировать, насколько эффективны были наши усилия в области маркетинга и рекламы во время избирательной кампании. Его, как обычно, следует разделить на группы по возрасту и социальному положению, чтобы мы могли показать, насколько хорошими были наши рекламные проекты и какое впечатление они произвели на избирателей. Если мы победим, я хочу, чтобы все знали, что это произошло благодаря нам. Если же потерпим поражение – да поможет нам Бог… – Неожиданно он громко чихнул, но тут же продолжил: – Я хочу, чтобы весь мир увидел, что в коммуникационных играх мы одержали над нашими противниками верх, и только политика помешала нам выиграть выборы. Нам придется жить с этим в течение следующих нескольких лет, так что сделай все как следует. Ты знаешь, что нам нужно, Джереми. Я должен получить отчет к утру субботы, чтобы информация появилась в воскресных газетах и привлекла всеобщее внимание.

Затем О’Нил заговорил немного тише:

– Если не сможешь получить нужные цифры, сочини их. Все слишком устали, чтобы внимательно их изучать. Если мы окажемся первыми и станем вопить громче остальных, у нас все будет отлично.

Он замолчал, чтобы высморкаться, но от этого его собеседнику не полегчало.

– И не забудь про цветы, – добавил Роджер. – Я хочу, чтобы первым делом утром ты отправил самый громадный в мире букет на Даунинг-стрит жене премьер-министра. В форме гигантской буквы «К». И позаботься, чтобы его доставили, как только она проснется. У нее будет припадок, если она их не получит, потому что я уже сообщил про букет. И еще я хочу, чтобы момент, когда его доставят, засняли телевизионные камеры и чтобы все знали, от кого он. Так что постарайся, чтобы он был больше и роскошнее всего, что они видели до сих пор. А еще лучше – отправь цветы в фургоне с логотипом вашей компании. Потрясающая получится картинка, когда он остановится на Даунинг-стрит перед домом десять.

Джереми уже привык к энергичным монологам своего клиента, а также к необычным указаниям и отчетам, которых требовал от него О’Нил. Политическая партия не похожа ни на что другое: она играет по другим правилам, иногда весьма опасным. Однако два года работы с Роджером и его людьми принесли Джереми и его молодому агентству достаточно известности, чтобы он спрятал сомнения на самую дальнюю полку.

Но теперь, когда выборы подошли к концу, и они, страшно волнуясь, ждали результатов голосования, его охватил безмолвный ужас, когда он подумал, что произойдет, если они потерпят поражение. Если правящая партия не одержит победу, его агентство – в этом Джереми не сомневался – сделают козлом отпущения.

Когда они только начинали, все выглядело совсем не так, и опросы общественного мнения указывали на безоговорочную победу правящей партии, но после предварительного подведения итогов рекламщик уже был не так в ней уверен. В его области деятельности нередко случалось, что репутации гибли точно цветы, из-за которых О’Нил устроил настоящее представление.

Джереми нервно покусывал губу, а Роджер продолжал о чем-то рассуждать, пока их внимание не привлекло появившееся на экране шестифутовое изображение сэра Алистера, который склонил голову набок и внимательно слушал, что ему говорили в наушник.

– Полагаю, теперь мы готовы услышать первые результаты подсчета голосов. Как мне сообщили, это снова Торби. Побиты все рекорды. Прошло всего сорок три минуты после того, как закрылись участки для голосования, а я уже вижу кандидатов, которые собираются около председателя избирательной комиссии. Пора включать прямую трансляцию…

В здании муниципалитета Торби среди охапок гиацинтов, хлорофитумов, розеток и регалий власти прозвучали первые результаты голосования. Однако происходящее больше напоминало пантомиму на деревенской площади, чем выборы: возможность появиться на экранах телевизоров по всей стране привлекла больше, чем обычно, кандидатов, которые изо всех сил старались использовать счастливый момент и размахивали воздушными шариками и разноцветными шляпами, чтобы привлечь к себе внимание камер.

Кандидат от округа Саншайн, одетый в обтягивающий костюм ядовито-желтого цвета, махал пластмассовым подсолнухом, невероятно огромным и уродливым, и стоял прямо – совершенно сознательно – перед представителем тори, который специально ради этого случая надел строгий костюм. Тот попытался сдвинуться влево, чтобы избежать неловкого положения, но лишь налетел на кандидата от Национального фронта, размахивавшего сжатым кулаком, сплошь покрытым татуировками и ставшим причиной небольшого волнения среди тех, кто находился поблизости. Тори не знал, что по данному поводу говорится в правилах поведения для кандидатов, а потому неохотно вернулся на свое прежнее место, сразу за подсолнухом.

Его выручил сэр Алистер.

– Итак, новости из прекрасного Торби, – прозвучал его торжественный и немного мрачный голос. – Правительство занимает первую позицию, но с небольшим преимуществом примерно в восемь процентов. Что это означает, Питер? – спросил Бернетт, когда на экране появился скучный комментатор из научного отдела в отвратительно сидевшем твидовом костюме и очках.

– Это означает, что опрос уже проголосовавших избирателей показал примерно то же самое, Алистер, – отозвался тот.

* * *

– Отличное шоу, Роджер, ты согласен? Похоже, у нас снова большинство. У меня нет слов, чтобы выразить, как я счастлив. И какое облегчение испытываю. Отличная работа. Просто потрясающая!

Президент одной из компаний, являвшихся крупным клиентом агентства «Грант и Бант», задыхался от восторга. Этот человек получал огромное удовольствие от очевидной победы партии, и тот факт, что правительство сегодня вечером потеряло два места, беспокоил его не слишком сильно. Он стоял вместе с двумя другими приглашенными клиентами и главой отдела по связям с общественностью в углу, где можно было немного отдохнуть от шума и хаоса праздничной вечеринки.

– Это очень любезно с вашей стороны, Гарольд. Да, я думаю, большинства в тридцать или сорок мест будет достаточно. Но не следует забывать и о вашем вкладе в наше дело, – ответил О’Нил. – На днях я напомнил премьер-министру, что ваши пожертвования на кампанию заметно превышают обычные корпоративные вложения. Я помню речь, которую вы произнесли в «Индустриальном обществе» в прошлом марте во время ланча. Клянусь Богом, она была великолепна, и вам мастерски удавалось донести до слушателей ваши идеи! Уверен, вы прошли специальную подготовку!

Собеседник Роджера молчал, и тот, не дожидаясь ответа, снова быстро заговорил:

– Вы очень доходчиво говорили о сотрудничестве всех сторон, в котором должны быть заинтересованы высшие эшелоны власти и руководители компаний. Я сказал Генри… прошу прощения, премьер-министру, что мы должны больше прибегать к помощи крепких промышленников, таких как вы, чтобы донести до всех ваши идеи.

– В этом не было никакой необходимости, – ответил крепкий промышленник, в голосе которого не прозвучало даже намека на искренность. Шампанское притупило его врожденную осторожность, и он уже представлял мех горностая на своих плечах и себя в Палате лордов. – Но вы исключительно любезны. Послушайте, когда все закончится, может, мы встретимся с вами за ланчем в каком-нибудь более спокойном местечке? У меня есть еще парочка идей, и мне хочется услышать ваше мнение на их счет.

В ответ О’Нил разразился таким громоподобным чиханием, что согнулся пополам. Глаза у него сильно покраснели, и стало ясно, что продолжать с ним разговор невозможно.

– Прошу прощения, – пробулькал он. – Сенная лихорадка. Всякий раз я оказываюсь к ней не готов. – И словно для того, чтобы подчеркнуть свои слова, он громко высморкался и принялся вытирать глаза.

Тут диктор сообщил с экрана, что правительство потеряло еще одно место, младшего министра, отвечавшего за транспорт, который за прошедшие четыре года не пропустил ни одной серьезной автокатастрофы в стране и твердо верил в то, что способность человеческой расы к самоуничтожению невозможно победить. Впрочем, это не помогло ему принять собственную политическую смерть, и ему никак не удавалось нацепить на лицо мужественное выражение.

– И снова плохие новости для правительства, – прокомментировал сэр Алистер, – посмотрим, как примет их премьер-министр. Через несколько минут мы включим прямую трансляцию и узнаем, как идут дела. А пока… Давайте посмотрим, что предсказывает компьютер. – Он нажал на кнопку и повернулся, чтобы посмотреть на монитор большого компьютера, находившегося у него за спиной. – Судя по всему, ближе к тридцати, чем к сорока.

В студии разразилась дискуссия на тему, хватит ли правительству этих голосов, однако комментаторов постоянно перебивали, поскольку начали появляться новые данные. О’Нил, находившийся в офисе, извинился перед группой перевозбужденных бизнесменов и с трудом пробился сквозь растущую компанию шумных почитателей, окруживших Пенни. Не обращая внимания на их протесты, он отвел ее в сторону и что-то быстро прошептал на ухо. Тем временем на экранах снова появилось раскрасневшееся лицо сэра Алистера, который сообщил, что в самое ближайшее время будет объявлено, сколько человек проголосовали за премьер-министра.

В комнате повисло уважительное, хотя и не абсолютное молчание, а Роджер вернулся к промышленникам. Все присутствующие не сводили глаз с экранов, и никто не заметил, что Пенелопа, подхватив сумочку, выскользнула из ком-наты.

Диктор объявил о еще одной победе правительства, но снова с небольшим преимуществом. Пока комментаторы анализировали и старались первыми сообщить свое мнение по поводу того, что для правительства ночь выдалась не слишком удачной, их слова были с энтузиазмом встречены преданными сотрудниками «Грант и Бант», большинство из которых забыло о своих прежних политических убеждениях и радовалось пусть и крошечному, но все-таки поводу для праздника. В конце концов, это всего лишь выборы!

Генри Коллинридж помахал рукой с экрана, но его натянутая улыбка говорила о том, что он относится к результатам выборов гораздо серьезнее, чем аудитория. Однако всеобщее ликование заглушило его благодарственную речь, обращенную к председателю избирательной комиссии и местной полиции, и к тому времени, когда он покинул сцену, чтобы отправиться в длинное путешествие домой, два руководителя художественного отдела агентства официально объявили, что настрадавшиеся фиговые деревья скончались.

Через несколько минут радостную атмосферу разорвал громкий крик:

– Мистер О’Нил! Мистер О’Нил! Вас к телефону.

Охранник, сидевший за столом в приемной, драматически помахал в воздухе телефонной трубкой.

– Кто? – одними губами спросил Роджер, находившийся в другом конце комнаты.

– Что? – спросил охранник, который заметно нервничал.

– Кто звонит? – снова одними губами повторил вопрос О’Нил.

– Я вас не слышу, – охраннику никак не удавалось перекричать громкие голоса, и он принялся дико размахивать руками.

Роджер приложил ладонь к губам и снова попытался выяснить, кому он понадобился.

– Из кабинета премьер-министра! – завопил пришедший в отчаяние охранник, который уже не мог сдерживаться и пытался решить, следует ли ему встать по стойке «смирно».

Его слова произвели мгновенный эффект: в комнате воцарилась наполненная ожиданием тишина, и перед О’Нилом открылась широкая дорога к телефону. Он медленно и послушно направился к охраннику, стараясь при этом выглядеть скромным и деловым.

– Звонит одна из его секретарш, она соединит вас с премьер-министром, – доложил охранник, радуясь, что наконец может снять с себя страшную ответственность.

– Здравствуйте, да, это Роджер, – сказал О’Нил, взяв трубку. Наступила короткая пауза, а потом он снова подал голос: – Господин премьер-министр, как поживаете? Примите мои самые искренние поздравления. В данных обстоятельствах результат просто великолепен. Победа одинаково сладка, выиграл ты со счетом пять-ноль или пять-четыре… О да. Да! Вы так добры… Кстати, я сейчас нахожусь в отделе по связям с общественностью.

В комнате повисла такая тишина, что казалось, можно услышать жалобные стоны фиговых деревьев.

– Я считаю, что они великолепно поработали, и я, вне всякого сомнения, никогда не справился бы без их участия… – продолжал Роджер. – Могу я передать им ваши слова?

Он закрыл рукой микрофон и повернулся к собравшимся в комнате сотрудникам, которые замерли в радостном ожидании.

– Премьер-министр попросил меня поблагодарить вас от его имени за то, что вы помогли ему так великолепно провести избирательную кампанию, и сказал, что ваше участие в ней имело огромное значение, – сообщил он, а затем еще несколько секунд молча слушал своего высокопоставленного собеседника. – И он не потребует назад свои деньги!

Комната разразилась аплодисментами и радостными криками, и О’Нил поднял трубку, чтобы премьер-министр не пропустил ни единого звука.

– Да, господин премьер-министр. Я совершенно счастлив, это огромная честь, что вы позвонили нам сразу после выборов… и тоже буду с нетерпением ждать нашей встречи. Да, я поеду на Смит-сквер чуть позже… Разумеется, разумеется. Значит, мы с вами скоро увидимся. И еще раз поздравляю с победой. Спокойной ночи.

Роджер аккуратно положил трубку, повернулся лицом к комнате и широко улыбнулся. Все тут же принялись бурно выражать свой восторг. Коллеги и помощники еще продолжали колотить его по спине, и все одновременно старались пожать ему руку, а он все еще пытался пробиться к промышленникам, когда сидевшая в машине на соседней улице Пенни аккуратно вернула на место телефон и принялась подкрашивать губы, глядя в зеркало у себя над головой.