Читать книгу Со всеми и ни с кем: книга о нас – последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета - Майкл Харрис - Страница 5

Я нахожусь в положении человека, друг которого (не спросив его разрешения!) завел детей. Это очень приятные создания, и они стоят того, чтобы уделять им внимание. Я убежден в этом, как, впрочем, и в том, что эти ангелочки способны загубить разговор. Имеются в виду серьезные, содержательные беседы, которыми, как полагали студенты нашей группы, мы будем наслаждаться и после окончания университета. Всего каких-то пять лет назад мы засиживались допоздна, пили плохой кофе и спорили о банальности зла. Теперь же, оказавшись в доме друга, я наскоро проглатываю пиццу и мгновенно оказываюсь на полу, где два милейших двухлетних создания обсуждают достоинства мультика «Дружба – это чудо». Вся остальная часть вечера также проходит на полу. Мы все дружно впадаем в детство. Мы суем детям в руки игрушечные грузовики, получаем взамен содранные с ног носочки, в промежутках глотаем вино сорта «шираз», а потом снова валимся на брюхо, тщетно пытаясь отвлечь ребенка от айпада. Но что делать, планшет светится, а мы – нет.

Однажды я с изумлением убедился, что айпад – это не только возбуждающее, но и седативное средство. Мой племянник Бенджамин капризничал в ресторане до тех пор, пока его отец не достал из пакета с пеленками планшет. Эффект был ошеломляющий: увидев горящий экран, малыш тотчас успокоился. Я, как всякий бездетный гражданин, мысленно не одобрил такую тактику. Папа виновато пожал плечами и сказал:

– Ужасно, но это помогает.

Обед удался на славу. (Надо сказать, что айпад, помимо прочего, еще и чудесное слабительное: компания CTA Digital в 2013 году выпустила удивительное изделие – горшок с пюпитром для планшета, это изобретение превосходно помогает от запоров.)

Сегодня неутомимый Бенджамин наткнулся на толстый глянцевый журнал Vanity Fair. Я видел, с какой жадностью двухлетний карапуз впился глазами в блестящую обложку, которая, конечно, не светилась, как экран планшета, но изрядно блестела. Потом я заметил, что Бенджамин ткнул в обложку с улыбающейся физиономией актера Брэдли Купера пухленькие пальчики – большой и указательный – и начал сводить и разводить их. Малыш повторил эту операцию несколько раз, прежде чем я понял, что он пытается увеличить изображение. Помучившись несколько секунд, Бенджамин поднял на меня печальный взгляд, говоривший: «Эта штука сломалась».

В тридцать три года до меня дошло, что именно я вкладываю в выражение «современные дети». К моему вящему разочарованию, это выражение в моем сознании имеет лишь оттенок мазохистского самоудовлетворения. Скорее это чувство можно описать как сбывшееся дурное предчувствие. «Ох уж эти современные дети!» – слышу я внутренний голос, исполненный иронии. Но тут я понимаю, что произношу эту фразу вслух и без всякой иронии. «Современные дети», – со вздохом говорю я, беру у Бенджамина журнал и медленно переворачиваю страницы, показывая их ребенку.

В такие моменты мы обычно восклицаем: «Неужели?» Неужели этот ребенок помог мне понять, что наш мир – это не сплошная, спаянная воедино ипостась цифровых технологий? Бенджамин – это шаг в сторону от предположения, будто такая технология присуща нашему материальному миру, является его естественной частью. Мальчик вырастет, считая интернет такой же обыденностью, какой кажется мне тостер или электрический чайник. И почему бы ему не думать о современных информационных технологиях как о чем-то естественном, если его с детства сопровождало свечение жидкокристаллических дисплеев?

Дома, дождавшись, когда мой друг Кенни отправится спать, я допоздна изучал в сети бесконечные видеоклипы с младенцами, испытывающими те же трудности, что и Бенджамин. Наберите в поисковике «дети» и «айпад», и вы обнаружите ролики, в которых годовалые малыши пытаются манипулировать со страницами журналов и с телевизионными экранами как с сенсорными дисплеями. При этом ручки этих младенцев пока не способны удержать даже кусочек мела. Наутро Кенни просветил меня, сказав: это естественно, что дети ко всему относятся как к сенсорным экранам. Наш мозг оперирует допущениями в отношении орудий, с которыми приходится работать. Нажатие на клавишу выключателя приводит к тому, что в комнате загорается свет, окно открывается, если мы надавливаем на ручку створки. Мы бы недалеко ушли, если бы не умели делать таких допущений.

Для вида я выразил удивление глубине нейрофизиологических познаний Кенни и выглянул в окно. На ловца и зверь бежит. Мимо проходила стайка подростков, уставившихся в свои телефоны. Я могу сопротивляться вещам, которые мне нравятся, но для этих подростков сопротивление такого рода – вещь бессмысленная. Революция свершилась.

* * *

Естественно, все новое лучше всего приживается в молодежной среде. В 2010 году фонд Кайзера[24] провел исследование, показавшее, что в среднем подростки в возрасте от восьми до восемнадцати лет посвящают своим электронным устройствам 7 часов 37 минут в день. Конечно, эти молодые люди – опытные специалисты в области многоцелевых задач, и они часто работают с несколькими устройствами одновременно. Например, подросток, выполняя домашнее задание, в двух третях случаев решает многофункциональную задачу. Шлифуя сочинение о Гамлете, он может одновременно читать письма, слушать музыку, смотреть видеофильмы, переписываться в Facebook и забавляться известной компьютерной игрой «Чувство долга». Выходит, что как минимум в 29 процентах случаев молодые люди, имеющие дело с цифровыми устройствами, работают в многозадачном режиме. (Это самое сомнительное достижение цифровой эры подробнее обсуждается в главе 6.) Если присоединить многозадачность к приведенным выше данным, то получится, что тинейджер в среднем проводит за компьютером 10 часов 45 минут в день. Пять лет назад речь шла о 8 часах 33 минутах, а десять лет назад – о 7 часах 29 минутах. Разница в уровне подобной деятельности между поколениями говорит сама за себя. Результаты исследования, проведенного в 2013 году Nielsen Holdings, показывают: взрослый американец в среднем получает и отправляет в течение месяца 764 текстовых сообщения, а подростки – несколько тысяч. Но есть такие средства коммуникации, которые все активнее выпадают из поля зрения молодежи, – это печатные СМИ и книги. Потребление этих средств передачи информации из года в год неуклонно снижается[25].

Такие данные впечатляют. Однако чтобы увидеть, как именно подростки обращаются со своими электронными устройствами, за ними стоит понаблюдать в тесных, плохо освещенных помещениях, в которых они вынуждены находиться. Ну, например, в приемной стоматолога. Я предпочитаю наблюдать за тинейджерами в автобусах. Сегодня, например, по дороге из центра Ванкувера за город я застал потрясающую сцену. Какой-то парень лет шестнадцати сидел с расстроенным видом, уткнувшись в мобильный телефон. Когда в автобус вошел другой подросток и уселся напротив первого, мне сразу стало ясно, что они знакомы. Вошедший улыбнулся первому парню и тут же уткнулся в свой собственный телефон. Я наблюдал (надеюсь, незаметно), как в течение всей поездки ребята обменивались сообщениями. Приблизительно в середине пути первый поднял голову и рассмеялся, видимо, получив забавное послание от второго. Но живое общение не началось и после этого. Подростки снова уткнулись в свои телефоны и продолжили обмениваться SMS, иногда улыбаясь друг другу через проход. Если мы хотим избежать одиночества, но не желаем тратить силы на непосредственное общение, то идеальный компромисс – это цифровой вариант.

Вот еще одна красноречивая сценка в автобусе: две девушки вставили себе в уши по динамику от одного устройства. Они улыбались, слушая одну и ту же музыку, смотря одни и те же видеоклипы. Телефон стал местом, где реализуется их взаимная симпатия. Так же как парни из первого примера, девушки наслаждались постоянным взаимодействием, в то время как их гаджет играл роль гостеприимного хозяина, связующего звена. Нашли ли эти люди способ усилить взаимопонимание, ослабить чувство отчуждения и обрести счастье? Или они просто приспособились к инструментам, заполняющим пустоту их бытия?

* * *

Безусловно, смартфон – более верный друг, чем ненадежный и непредсказуемый человек. Смартфон не внушает страха, у него не бывает перепадов настроения и дурного запаха изо рта. Наши трогательные отношения с телефонами могут показаться карикатурой на истинную привязанность, но мы забываем, что такая нежная любовь к портативной электронике не нова. Нечто подобное уже случалось в нашей жизни. В конце девяностых компьютерные существа Тамагочи и Ферби[26] считались лучшим подарком для десятков миллионов детей. Я сам игрывал в шахматы с роботом в пустой детской (и очень радовался, что партнер не смеялся над моими проигрышами), но мне посчастливилось пропустить тотальное нашествие компьютерных друзей. Возраст дал мне возможность ощущать себя другим человеком в сравнении с теми, кто всего на несколько лет моложе. Мои младшие двоюродные братья и сестры носили в школу Тамагочи и Ферби, они постоянно следили за тем, чтобы вовремя накормить, напоить своих сложных электронных питомцев, поухаживать за ними. И питомцы получали все, что им нужно. (Попробуйте перевернуть Ферби вниз головой – он тут же запищит: «Я боюсь!») Мне, конечно, нравился мой шахматный робот, но я не любил его так, как любят людей.

Шерри Теркл, директор отдела технологических инициатив Массачусетского технологического института, проанализировала в книге Alone Together сотни бесед с детьми, увязшими в отношениях с роботами и другими технологическими игрушками. Автор рисует убедительную картину нарождающегося поколения, которое более комфортно чувствует себя с техникой, нежели с живыми людьми. Телефон прост в общении, а от людей всегда ждешь неприятностей. Общение при помощи текстовых сообщений постепенно вытесняет телефонные разговоры, чреватые непредсказуемыми ловушками. Текстовые сообщения – пусть даже они лишены утонченных интонаций – надежны и подконтрольны. И мы с удовольствием идем на эту сделку. «Тревогу вызывает тот факт, – заключает Теркл, – что упрощение и редукция отношений перестает вызывать протесты. Мы ждем такого упрощения и даже желаем его».

Мы на самом деле ждем и желаем такого упрощения. Наши телефоны изгоняют саму возможность поскучать, следовательно, они втискивают наше общение в строгий контекст, который позволяет окунуться в океан развлечений, не рискуя в нем утонуть. Подростки из автобуса нашли в своих телефонах эмоционально окрашенные дружеские отношения, но эти технологичные друзья требуют безоговорочного подчинения. Наши «контакты» организованы в соответствии с программным обеспечением телефонов, а доступ к этим контактам (в противоположность доступу к реальным людям) становится главным объектом внимания. Но, возможно, это абстрагирование от «контактов» отражает какую-то более общую тенденцию? Летом 2010 года ученые Мичиганского университета подготовили анализ исследований, проведенных с 1979 по 2009 год. Изучался уровень способности к сопереживанию среди студентов американских колледжей. Выяснилось, что у современных студентов он снизился на сорок процентов по сравнению с показателями семидесятых – восьмидесятых годов. Такие же подсчеты, сделанные в университете Сан-Диего, продемонстрировали, что среди современной молодежи вырос уровень нарциссизма. Я и сам заметил: мои контакты с друзьями становятся менее эмоциональными, фильтруясь смайликами и текстовыми сокращениями телефона.

Когда я раздумываю над навыками межличностного общения аборигенов цифрового мира, распыляющих свое внимание как раз в то время, когда они должны были бы его концентрировать, мне приходит в голову, что в этом отношении старшее поколение имеет перед ними огромное преимущество. Я, например, не понимаю, как можно нанять на работу человека, неспособного мыслить законченными предложениями. Единственным преимуществом молодого поколения будет его молодость и, если угодно, сексапильность, за которую представители пожилого поколения склонны многое прощать. Но не надо забывать, думаю я, что молодость проходит. И что сможет предъявить пятидесятилетний недоросль, кроме умения обращаться с цифровой техникой, которая и сделала его инфантильным? Это, конечно, фантазии. Пятидесятилетний будет докой по многоцелевым задачам в многозадачном мире. Мои представления о профессиональной этике просто выйдут из моды.

В истории человечества еще не было периодов, когда между двумя следующими друг за другом поколениями возникал бы столь разительный когнитивный диссонанс. Причина в том, что никогда изменения не проходили столь стремительно. Оцените скорость проникновения новшеств. Сколько требуется времени, чтобы новую технологию освоили пятьдесят миллионов человек? Радиосвязи для этого понадобилось тридцать восемь лет, телефону – двадцать лет, телевидению – тринадцать. Но всемирной паутине хватило всего четырех лет, Facebook пятьдесят миллионов человек овладели за 3,6 года, Twitter – за три, а айпад – за два. Системе Google Plus, которую многие считают бесполезной, потребовалось 88 дней на то, чтобы ее освоили пятьдесят миллионов человек. Скорость усвоения технологий потрясает воображение: прошло всего одно поколение после появления первого мобильного телефона (1973 год), а сейчас в мобильных сетях зарегистрированы 6,8 миллиарда абонентов, то есть примерно столько, сколько составляет население земного шара. В Южной Корее число телефонов составляет 99 процентов численности населения. В России, Китае и Бразилии треть населения владеет двумя мобильными телефонами, а в Китае, кроме того (либо по причине отчетливого разделения сфер жизни, либо из-за пользования различными тарифами в разное время суток), у шести процентов населения по три мобильных телефона.

Мы становимся свидетелями мгновенно возникшей поголовной вовлеченности, массированного и быстрого сдвига в общественном поведении. Может случиться, что человек, отключенный от этого потока новых технологий (или просто не интересующийся ими), станет через несколько лет абсолютно чуждым молодому поколению. Выйдите хотя бы ненадолго из этого стремительного потока – и вы не сможете в него вернуться. Я отказался от видеоигр около десяти лет назад и уже полностью выпал из тренда. Современные игры кажутся мне бессмысленными и даже вызывающими маниакальность, хотя многие люди, в том числе и старше меня, прекрасно ориентируются в новинках этой индустрии.

* * *

В диалоге Платона «Федр» Сократ рассказывает Федру, как царь Египта Тамус сообщает богу Тевту[27], что фонетический алфавит – не такой уж великий дар. Бог особенно напирает на новизну технологии, которую он дарит людям, хвастаясь, что грамотность улучшит память египтян и обострит их ум. Царь Тамус проницательно отвечает:

Искуснейший Тевт… вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения, они станут мнимомудрыми вместо мудрых.

Можно ли найти более точное описание Google? «…средство не для памяти, а для припоминания». Настоящая память и магические трюки с припоминанием – это не одно и то же. Мы припоминаем, когда откуда-то извне поступает сигнал для нашей памяти. В отличие от запоминаемого с напряжением, припоминание не составляет труда, оно пассивно и нуждается в чем-то вроде памяток. Однако пользователь технологии, которая запоминает за него (такой технологией может быть свиток, заполненный важными именами и датами), не вникает в это тонкое различие. Современные дети, если верить Сократу, развращают свой ум, пренебрегая устной традицией.

Две тысячи лет спустя, в XV веке, один венецианец со звучным именем Иеронимо Скварчафико, глядя на «современных детей», жаловался, что появление книгопечатания приведет к интеллектуальной лености. Люди станут менее прилежными, когда подлежащий усвоению материал будет дешевым и доступным, как уличная девка. В головах возникнет невероятная каша. Флорентийский книготорговец Веспасиано да Бистриччи поддержал Скварчафико, говоря, что печатной книге должно быть стыдно в обществе книг рукописных. (Неизвестно, правда, чем руководствовался книготорговец: деловым чутьем или эстетическим чувством.)

Следовательно, современная приверженность технологиям письма и печати – поразительное отступление от традиции. У тех, кого я цитировал выше, имелись все основания для беспокойства. Ведь в результате появления письменности и печатного станка в людях изменилось нечто фундаментальное. Элисон Гопник, психолог из Калифорнийского университета в Беркли, описывает, как под влиянием чтения наш мозг изменился задолго до нашествия интернета:

Печатный станок похитил у коры головного мозга те участки, которые прежде отвечали за зрение и речь. Вместо того чтобы учиться у наставников и мастеров, человек стал полностью зависеть от лекций и текстов. Посмотрите на широкое распространение дислексии, расстройств внимания и неспособности к обучению, и вы поймете, что все это признаки того, что наш мозг не приспособлен для усвоения столь противоестественных технологий.

Наша привязанность к чтению кажется благотворной и естественной, но в действительности это лишь замечательный способ промывания мозгов. Маршалл Маклюэн, у которого в запасе меньше протоколов изучения головного мозга, чем у Гопник, анализирует негативные последствия книгопечатания в более туманных и расплывчатых терминах. По мнению Маклюэна, печатное слово становится силой притяжения, под влиянием которой происходит реорганизация нашего ума. «Самый очевидный признак печатного слова – это повторение, – замечает Маклюэн, – а очевидный эффект повторения – это внушение, гипноз или одержимость». Согласно Маклюэну, романы Стивена Кинга, перечисление ингредиентов овсяной каши на коробке и слова, которые вы сейчас читаете, – все это заговорщики, заставляющие вас думать, будто внимание, уделяемое нами тонким графическим символам, есть вполне естественный природный акт. На самом деле это не так. Интенсивное усилие, которое приходится совершать, вглядываясь в текст, требует от нас чего угодно, только не заложенных в нас природой способностей. Это действие в корне меняет наше отношение к миру, оно принесло с собой (по убеждению Маклюэна) зарождение капитализма, урегулирование языковых норм и доминирование зрения над другими видами чувств, являющихся неотъемлемой частью нашей жизни. «Глаз стал господином, а голос скатился в бездну». Маклюэн приписывает изобретению Гутенберга появление в нас «навязчивого и агрессивного индивидуализма».

После внедрения массового производства книг мы превратились в «типографских людей», а наш голос стал еще слабее. Технологии письменности и книгопечатания побудили нас уделять больше внимания одним сенсорным входам и отучили воспринимать другие. Сегодня мы отдаем предпочтение информации, которую получаем посредством зрения при чтении, и обращаем меньше внимания на сведения, поступающие через другие органы чувств. Маклюэн дает следующее определение: «Среда – это сообщение». Среда, используемая человеком для общения с миром, изменяет способ восприятия последнего. Любая линза окрашена в тот или иной цвет.

* * *

Современные цари тамусы или скварчафико могли бы упрекнуть меня за то, что я пользуюсь телефоном, чтобы вспомнить номер партнера. Действительно, я не помню телефон Кенни. Однако меня это совершенно не беспокоит, я не собираюсь его заучивать. Точно так же взрослые люди, живущие в 2064 году и имеющие возможность доверять все, что подлежит запоминанию, своим электронным устройствам, не будут этим удручены. Напротив, они станут наслаждаться своей ментальной свободой. Многие ли из нас жаждут хранить в голове как можно больше данных? Действительно, ценность информации, достающейся тяжким трудом, можно охарактеризовать словами из диснеевского мультфильма «Покахонтас»: это одна из «вещей, о которых вы даже не знаете, что никогда их не знали». Я не понимаю удовольствия помнить наизусть все нужные номера телефонов, как мой ребенок никогда не проникнется ценностью умения читать топографические карты без помощи GPS. И ни мне, ни ему не придет в голову об этом сожалеть. Это проблема потери самой утраты: невозможно припомнить ценность того, что безвозвратно утрачено и забыто.

Именно поэтому старики в один голос кричат: «Ох уж эти современные дети!» Молодые люди и технологии, определяющие их чувственную восприимчивость, всегда будут в конфликте с восприимчивостью старших поколений, сформированной под влиянием вымирающих технологий. Аборигены цифровых континентов стремительно отчуждаются от обычаев и привычек своих родителей. Этот сдвиг делает их инопланетянами в отношениях с людьми, которые старше всего на одно поколение.

Просмотрев еще раз написанное, я понял, что, пожалуй, слишком консервативен в своих оценках. Пропасть отделяет меня от людей моложе всего на пять лет. Позавчера я разговаривал с двадцативосьмилетним журналистом – и он не считал зазорным во время беседы со мной перебрасываться сообщениями с кем-то еще. (Поверьте, я с болью осознаю, что превращаюсь в человека, которого принято называть «привередой».) С моей стороны было обычное раздражение, не стоящее упоминания, за исключением того, что я все время думал: каково это – постоянно отвлекаться от человека, с которым пьешь пиво. Мне казалось, что 80 процентов его внимания стоили ему 20 процентов моего к нему интереса. Это было обоюдное отвлечение. Но самое неприятное, что он даже не замечал, насколько отчуждает нас друг от друга его обмен сообщениями. Собственно, это его даже не интересовало. «Естественное» внимание человека всего на несколько лет моложе меня невероятно подвижно и фрагментарно. Область внимания стала сильно растянутой.

Насколько вредна эта разница в отношении? Насколько насильствен переход из одного ментального состояния в другое?

* * *

Мозг современных новорожденных не слишком отличается от мозга младенцев, рождавшихся сорок тысяч лет назад. При всех драматических различиях в культуре, личности и образе мышления мы – как и они – по-прежнему оперируем примерно полутора килограммами серого студенистого вещества, заключенного в нашем черепе. Но практически с первого дня жизни распределение участков мозга (и, следовательно, способ его работы) отличается от того, каким оно было всего одно поколение назад. Ежесекундно, по ходу приобретения жизненного опыта, между 86 миллиардами нейронов нашего головного мозга возникают новые связи. Каждая минута, которую вы проводите в современном вам мире, делает вас непохожим на тех, кто появился на свет раньше вас. По этой причине дети в буквальном смысле слова неспособны думать и чувствовать так же, как их бабушки и дедушки. Неторопливый, обстоятельный образ мышления сейчас находится на грани исчезновения.

Чтобы осознать всю меру этого затруднения, надо прежде всего понять, насколько уязвим и пластичен наш ум.

Пластичность разума поистине замечательна, и к ней стоит присмотреться. В вашем мозгу миллиарды нейронов связаны между собой триллионами синапсов, часть которых разряжается в данный момент, когда вы (таинственным способом) запоминаете это предложение, критически оцениваете высказанную идею и испытываете какие-то эмоции, раздумывая над прочитанным. Передачи этих сигналов происходят весьма органичным и гибким способом. Наш мозг настолько пластичен и открыт для информации, что способен перестраиваться, приспосабливаясь к любому окружению. Повторение стимулов усиливает ответы нейронных цепей. Невосприимчивость к другим стимулам ослабляет активность иных нейронных контуров. (Бабушки, решающие кроссворды, знают об этом уже давно.)

Им также известно, что влиянию окружающей среды подвержен не только мозг молодых людей. Многие до сих пор думают, будто наша личность, а следовательно и мозг, кристаллизуется к моменту окончания средней школы. На самом деле мозг остается пластичным в течение всей жизни. Неважно, сколько вам лет. Сегодняшняя способность вашего мозга мыслить, чувствовать и учиться отличается, пусть ненамного, от возможностей вчерашнего дня. Что вы думаете и как вы думаете – это зависит от вашего желания.

Эта пластичность мозга, возможно, разрешит вековой спор о «природе и воспитании». Эволюция (природа) наделила нас умом, способным к быстрым и коренным преобразованиям, умеющим адаптироваться к любым, даже самым странным, условиям окружающей среды (воспитание) в течение жизни и даже нескольких недель. Следовательно, мы – производное врожденного «железа»[28] и недавно загруженной «программы». Мы – блестящий симбиоз природы и воспитания.

Уже упоминавшийся профессор Гэри Смолл – один из первопроходцев в изучении пластичности нервной системы. В 2008 году он представил первое убедительное доказательство того, что под влиянием интернета в нашем мозгу происходит реорганизация структуры. Смолл проводил функциональную МРТ мозга людей, никогда прежде не имевших дело с интернетом, сразу после того, как они делали попытку выйти в сеть. Затем все испытуемые по часу в день в течение недели практиковались работать в интернете, после чего исследование повторялось. У этих людей отмечалось усиление активности в лобных долях коры мозга, там, где при первом исследовании активность была довольно слабой. Когда мозг получает новую задачу, нейронные пути возникают быстро. Смолл доказал, что это верно и для начала работы в интернете. При этом новые пути появляются и начинают функционировать в течение нескольких часов.

«Мы знаем, что технологии изменяют нашу жизнь. Но они изменяют и наш мозг», – заявил Смолл. Пластичность нейронов вселяет надежду пожилым. Смолл сказал мне: «Ослабление активности мозга у пожилых людей – это нелинейный процесс». Например, способность мозга к сопереживанию с возрастом усиливается. Обратная сторона этой медали в том, что молодой мозг, погруженный в течение полусуток в реальность мерцающего экрана, обретает избыточную способность к усвоению цифровой, виртуальной реальности, не выдерживающей сравнения с куда более вульгарной реальной жизнью, образующей наш грубый, порой скучный и застоявшийся материальный мир.

В книге «Пустышка. Что интернет делает с нашими мозгами»[29] Николас Карр подробно описывает, насколько фундаментально интернет, пользуясь пластичностью мозга, вынуждает его к поверхностному мышлению. Проведя много времени за экраном, мы приучаемся поглощать большее количество информации, но усваиваем ее менее эффективно, не прочитываем до конца абзацы, постоянно меняем объекты внимания. «Чем умнее программа, тем тупее пользователь», – пишет Карр.

Наиболее разительный пример гибкости нашего мозга приведен в недавнем исследовании, проведенном в области нейроинженерии. Основываясь на данных этого эксперимента, специалисты полагают, что уже в следующем поколении можно будет «заставить» человека «усвоить новые знания, навыки или память, а возможно, и восстановить навыки или знания, поврежденные в результате несчастного случая, болезни или старения, притом что сам человек не заметит процесс приобретения новых знаний». Здесь я цитирую доклад коллектива ученых Бостонского университета. Эта команда под руководством Такео Ватанабэ смогла декодировать данные функциональной МРТ, чтобы особыми весьма специфическими способами модифицировать активность зрительной коры у испытуемых людей. «Представьте себе человека, смотрящего на компьютерный экран, – говорится в докладе Национального научного фонда, – и представьте, что паттерны нейронной активности этого человека модифицируются так, что начинают соответствовать паттернам тренированного спортсмена». Возможности подобной инъекции «незаслуженного» знания поразительны, но они наверняка станут предметом длительных дискуссий среди специалистов по биомедицинской этике. Мозг вашего внука, возможно, удастся незаметно обучить определенным вещам (на что он, между прочим, не давал своего согласия), пока он будет просто смотреть некоторые сюжеты через цифровые контактные линзы. Другими словами, декодирование нейронной обратной связи обещает возможность пассивного (причем гарантированного и незаметного) обучения человека, который не намерен обучаться.

Сегодня мы отмечаем, что что-то изменилось в наших умах. Но мы пока абсолютно беспомощны в борьбе с этими переменами. Можно говорить лишь о болезненном пристрастии к технологиям, которые эти изменения вызывают.

Но будут ли наши дети ощущать эти неприятности? Заменит ли джем-сейшен в подвале компьютерное прослушивание и просмотр «Икс-Фактора»[30]? Уступят ли место серьезные разговоры и одинокие прогулки изматывающему чтению рваных фрагментарных текстов? Заменит ли лихорадочная беспокойная праздность мягкую определенность мира раннего детства? Конечно, у наших детей всегда будут моменты уединения – их не ждет жизнь стопроцентных зомби. Они, безусловно, смогут блуждать по лесу, голышом бегать по пляжу и иногда отвлекаться от цифровых устройств. Их жизнь станет чередованием соединений и разъединений с цифровым миром. Вопрос в другом: изменятся ли предпочтения, легко ли будет детям отключаться от сети и погружаться в одиночество. Важно и то, что мы, взрослые, отвечаем за медийный рацион наших детей, причем в степени, неведомой родителям прошлых поколений. Так как наши чада приобщены к изобилию медийных средств, нам придется специально находить способы отлучать их от цифрового мира. Мы не можем полагаться в этом деле на случай.

Без таких тщательно спланированных и подготовленных «отпусков» (без SMS и компьютерного монитора) наши дети будут страдать не менее тех, кто имеет неограниченный доступ к фастфуду. Результат в том, что аборигены цифрового мира оказываются менее уязвимыми, чем можно предположить. В 2012 году Элонский университет в сотрудничестве с социологической компанией Pew Internet and American Life Project выпустил доклад, где суммированы мнения 1021 человека – критиков, экспертов и пайщиков – об их отношении к аборигенам цифрового мира. На основании исследования был сделан следующий вывод: молодые люди в наше время рассматривают интернет как «внешний мозг». Они научились быстро принимать решения, несмотря на то что жаждут при этом «немедленного вознаграждения и часто выносят поверхностные и скоропалительные суждения». Некоторые эксперты проявили умеренный оптимизм относительного будущего молодежи. Сьюзен Прайс, CEO[31] и руководитель отдела стратегических сетевых исследований студии San Antonio Firecat, предположила, что «те, кто оплакивает упадок способности к глубокому мышлению… не в состоянии оценить потребность в адаптации нашего поведения и наших реакций к новым реальностям и возможностям». Прайс обещает, что молодые люди (и те, кто молод душой) разовьют у себя новые навыки и стандарты мышления и поведения, которые больше соответствуют их реальности, а не ситуации, скажем, 1992 года.

Эти «новые стандарты», как можно предположить, выберут обработку, а не глубокое усвоение информации. Выражаясь словами Сократа, мы говорим в данном случае о мнимом всезнании, о припоминании, а не о памяти. Между тем соавтор доклада Жанна Андерсон заметила: несмотря на то что многие участники опроса выказали незаурядный оптимизм в отношении будущего таких цифровых умов, нашелся и несогласный:

Некоторые утверждают, что уже замечают у молодых людей ослабление способности концентрировать внимание, сохранять терпение и глубоко мыслить. Некоторые специалисты выражают озабоченность, что эта тенденция ведет в будущее, в котором большинство людей станут поверхностными потребителями информации, создающими опасность для общества.

Действительно, несколько респондентов воспользовались возможностью процитировать антиутопию Джорджа Оруэлла «1984». Гражданами постоянно манипулирует та или иная власть. Однако будущее по Оруэллу почти начисто уничтожает осознание (а следовательно, и критику подавления масс). Чтобы молодежь заметила эти манипуляции, мы должны сначала рассказать ей, как развивались наши технологии.

* * *

Чарльз Дарвин в работе «Происхождение видов» (1859) очертил контуры идеи, объясняющей отношения наших детей с айфоном и Facebook. Приведу краткое содержание книги Дарвина: если вы имеете нечто, способное копировать самого себя с небольшими вариациями, и если это нечто существует в конкурентном окружении, уничтожающем копии, которые меньше других приспособлены к данному окружению, то вы получите «конструкцию, возникающую из хаоса без участия разума» (по выражению известного американского философа Дэниела Деннета). Таким образом, эволюция – это не чудесное возникновение чего-то из ничего, а процесс, происходящий с математической предопределенностью. Если есть предмет, воспроизводящий сам себя с вариациями, и конкурентная среда, то вы непременно получите эволюцию.

Является ли клейкая масса под названием ДНК единственной вещью во Вселенной, которая отвечает требованиям возникновения эволюции? Английский специалист по эволюционной биологии Ричард Докинз в 1976 году сделал следующий логический шаг и создал наиболее важное, не очень четкое и широко обсуждаемое понятие нашей эпохи: «мем».

Мем (от древнегреческого слова мимеме, что означает «то, что имитируют») можно считать расширением великой идеи Дарвина, выходящим за пределы генетики. Проще говоря, мем – это культурный копируемый продукт. Это логотип корпорации, стиль одежды или такое литературное клише, как «путь героя». Мы, люди, влюблены в имитацию и поэтому неутомимо производим мемы. Особенно преуспевает в этом молодежь: сумбурные видео и фотки на ночевке в гостях – это по преимуществу мемы. Мемы – фрагменты культуры – копируют себя в истории и претерпевают свою собственную эволюцию. При этом, совершая эволюцию, они оседлывают успешные гены – наши гены.

Гены и мемы способствовали нашему формированию с тех пор, как люди впервые начали подражать друг другу в произнесении грубых звуков. Но теперь мы присутствуем при начале эволюции третьего типа, разыгравшейся на ниве технологий. Основоположником теории этой новой эволюции стал не вундеркинд из Кремниевой долины, а 61-летняя Сьюзен Блэкмур, живущая в сельской местности в Англии. Как дарвинизм признает, что удачно реплицирующиеся[32] гены становятся приоритетными в генофонде, так и Блэкмур считает, что технологии, предрасположенные к репликации, будут, очевидно, доминировать. Эти темы, как назвала такие репликаторы Блэкмур, можно копировать, видоизменять и отбирать в виде цифровой информации, устанавливая таким образом новый эволюционный процесс (намного более быстрый, чем эволюция генной модели). Эволюционная теория гласит, что в результате миллиона технологических попыток некоторые из них (в большей степени, чем другие) вызовут у нас пристрастие. Значит, они начнут (и это правда) порождать технологии, вызывающие все большую зависимость, то есть каждое следующее поколение окажется в рабстве у все большего количества неодушевленных предметов. Так продолжается… до нашего нынешнего состояния.

Блэкмур предлагает изящное объяснение того, почему каждое следующее поколение все менее склонно к одиночеству и отчуждению от технологий. Она полагает: основанные на технологиях мемы – темы – это отдельный вид репликатора, отличающийся от основных мемов повседневной материальной культуры, описанных Ричардом Докинзом. В чем эта разница? Мне захотелось разобраться. «Самая главная разница заключается в верности копирования, – пояснила Сьюзен Блэкмур. – Это очень важно, потому что способность мема распространяться напрямую зависит от возрастания точности копирования. Относительно большинства мемов… мы не можем отметить случаи их неверного копирования». (Например, устная традиция преданий характеризуется частыми искажениями сюжета.) «С появлением цифровой техники точность копирования достигла практически ста процентов. Эта точность приблизительно соответствует точности копирования наших генов». Это поразительная, хотя и простая мысль: создание технологии, способной воспроизводить информацию с той же точностью, что и реплицирующаяся ДНК, делает нас участниками большой игры. Точность наших ранних подражательных действий актов значительно улучшилась с появлением письменности, а затем еще раз – благодаря изобретению печатного станка, который можно (как и нас самих) назвать машиной по производству мемов. Но теперь у нас появились практически идеальные, безошибочные способы копирования в сети.

По определению Блэкмур, мы – машины, производящие темы, то есть слуги эволюции наших собственных технологий. Центр силы смещается от вспышки человеческого намерения к поглощению человеческой воли технологией, которая, кажется, имеет свои собственные намерения.

Кевин Келли в своей книге What Technology Wants (2010) возводит эту идею в энную степень, очеловечивая технологию и спрашивая, что мы должны делать по ее желанию. «Эволюция технологии конвергирует в такой же форме, что и биологическая эволюция», – утверждает автор. Он видит параллели с биологической эволюцией в том факте, что число строк программы в Microsoft Windows увеличилось с 1993 года в десять раз, а сама программа становится с течением времени все более сложной, как и биологические организмы в ходе эволюции.

Однако внимательно присмотревшись, мы едва ли найдем за кулисами злодея-робота. Ваш айфон «не хочет» ничего в том смысле, какой мы вкладываем в понятие «желания живого организма». Мы имеем дело всего лишь с холодным, немыслящим законом эволюции. Надо еще раз подчеркнуть, что это наши капиталистические устремления толкают технологии и темы Блэкмур к развитию (только это они и делают). Подумайте о том факте, что Google испытал сорок один оттенок синего цвета на панели инструментов, чтобы выяснить, какой из них больше всего нравится пользователю. Мы сами толкаем технологию на путь эволюции, что и проявляется результатами, вызывающими самую сильную зависимость. Но даже делая это, мы не ощущаем, как направляем этот процесс и контролируем его. Мы лишь смутно чувствуем, что предназначенный результат – это судьба.

* * *

Концепция Блэкмур, какой бы захватывающей она ни была, выглядит несколько искусственной. Гены должны сотрудничать с нами, чтобы быть скопированными в следующее поколение и произвести живые организмы, которые, в свою очередь, станут сотрудничать друг с другом. Темы же (будучи битами информации, а не мыслящими существами) нуждаются в людях, чтобы строить предприятия и серверы, которые позволяют темам реплицироваться. А предприятия и серверы нуждаются в энергии, чтобы работали их машины и механизмы. Но по мере развития тем они могут потребовать все меньше серверов от будущих поколений людей. Блэкмур продолжает:

Меня пугает то, что это ускоренная эволюция тем и механизм ее реализации требуют огромного количества энергии и материальных ресурсов. Мы будем поставлять энергию и ресурсы до тех пор, пока будем желать пользоваться технологиями, а она будет приспосабливаться, чтобы снабдить нас тем, чего мы хотим, и в то же время будет расширяться и распространяться согласно своим собственным законам. Неизбежным результатом станет неблагоприятное изменение климата и разрушение экосистем Земли. Именно это тревожит меня в технологиях, а не то, насколько они аморальны.

То, как Блэкмур видит технологическое будущее наших детей, может показаться фантастическим кошмаром, особенно потому, что она сама постоянно говорит о будущем в мрачных тонах.

Тем не менее, когда я думаю о том, что говорила мне Блэкмур, и о жутких, сверхъестественных обещаниях декодированной обратной связи в нейронных сетях, о массе молодых (и не только) людей, подпавших под колдовские чары неодушевленных инструментов, я порой теряю мужество. И тогда мне очень хочется выступить со своим видением проблемы.

Эта оптимистическая альтернатива отлично показана братьями Вачовски в их фильме «Матрица» (1999). По сценарию население порабощенной компьютерами страны попадает в ячейки, находящиеся под одурманивающим воздействием матрицы, введенной в их мозги и заставляющей думать, будто они живут свободно и счастливо, на залитых солнцем улицах прекрасного мира. На самом деле, пока они в своих галлюцинациях видят эту красоту, тело каждого человека в подземных казематах заключено в некое подобие матки – в пустотелый стручок. В моей любимой сцене Нео, главный герой, вырывается из призрачного мира и просыпается в темной камере. Стремясь сделать первый в жизни глоток настоящего воздуха, он смотрит обезумевшими глазами на реальный мир[33].

Матрица – это технологически воплощенная сеть иллюзий, сгенерированный компьютером призрачный, мнимый мир, построенный для того, чтобы держать нас под контролем. Люди, попавшие в компьютерное рабство, беспомощно повисают, послушные воле могучего технологического разума. Решение этой проблемы предлагают две религии – буддизм и гностицизм[34]. Они призывают нас проснуться.

* * *

Все очевиднее, что все мы, как и я, живем на грани сна, подобного сну в Матрице. С одной стороны – светлое будущее, где мы всегда на связи со своими друзьями и любимыми, у нас постоянно под рукой средства припомнить нужные сведения, нам вовремя напомнят о наших социальных связях. С другой стороны – смутный образ нашей юности в эпоху до интернета. А не было ли там чего-то?.. Какого-то качества?..

Я начал эту главу с рассказа о маленьком Бенджамине, который не заметил разницу между сенсорным экраном айпада и глянцевой обложкой Vanity Fair. Но теперь признаюсь: я немногим лучше Бенджамина. Этот феномен характерен не только для молодежи. В ходе исследования, проведенного в 2013 году Мичиганским университетом, было обнаружено следующее: те из нас, кто достиг тридцатилетия, виртуально общаются с таким же числом людей, с каким и в реальной жизни. Довольно сомнительная честь – быть первым поколением, которое в равной степени общается с аватарами и живыми людьми. Иногда я думаю: может, скоро я начну относиться к друзьям и членам семьи как к ожившим аватарам? Порой меня поражает, насколько устойчив состав людей, сидящих за моим столом во время праздничного обеда. Удивляет, что они не меняются и не сворачиваются, как это происходит с крошечными, размером с ноготь, фотографиями в Twitter. Короче, у меня появились те же симптомы умственной аберрации[35], что и у юного Бенджамина, пытавшегося использовать глянцевую обложку как сенсорный дисплей. Единственная разница заключается в том, что меня эта аберрация не на шутку тревожит.

Все чаще я замечаю, что обращаюсь с печатным материалом как с цифровым: мои пальцы непроизвольно тянутся к фотографии, чтобы увеличить ее, или скользят по странице, чтобы перевернуть ее, как в электронной книге. Эти ошибки пугают меня, подчас я воспринимаю их как признаки надвигающегося слабоумия. Иногда такое случается и в более значимых ситуациях. Не далее как позавчера мы с другом обсуждали одного несносного знакомого, и я произнес: «Хм, надо его расфолловить». Я использовал термин из Twitter, означающий «удалить неприятный аватар из своей подписки». Самое ужасное, что это была не шутка, я применил это слово вполне серьезно. При этом мысленно я нажал кнопку и ощутил мгновенное удаление ненужного аватара из адресной книги.

Есть, правда, кардинальная разница между мной и юным Бенджамином. Я знаю об этой путанице и могу ей противостоять. Я еще помню свою аналоговую юность.

В тихом пригороде, где прошло мое детство, недалеко от нашего дома высился зеленый холм. Добраться до него было легко – стоило перемахнуть через забор и подняться по извилистой тропинке. Место было довольно безлюдное. По выходным я убегал туда с книжкой, чтобы избавиться от надоевшего общества семьи, скучного домашнего распорядка и побыть в одиночестве. Детям так же нужно уединение, как и моменты интенсивного общения. (Иначе как они узнают, что в размышлениях тоже есть своя прелесть?) Однако моменты уединения выпадают детям редко, в отличие от постоянного общения с окружающими, для которого все продумано и обустроено. Помню, лет в девять я лежал на траве, читал книгу или просто смотрел в бескрайнее небо. Детские мысли рассыпались, растворялись в этой синеве, и в конце концов я оставался наедине со своим сознанием, испытывая почти религиозный восторг. Ласковое солнце грело мне лицо, откуда-то издали доносился приглушенный шум от шоссе. Признаюсь, тот девятилетний мальчик однажды положил в книгу стихов несколько маргариток. На днях я достал пыльный томик с полки, раскрыл его, и к моим босым ногам упали засохшие цветы (пролежавшие между страницами четверть века). В душе всколыхнулись воспоминания, мною вновь овладело состояние созерцания, которое я переживал тогда на холме и которое так редко посещало меня позже. Кстати, удивительное совпадение: в тот самый год один британский ученый, Тим Бернерс-Ли, работавший в Европейской организации по ядерным исследованиям, написал программу для всемирной паутины. Я пишу эти строки в двадцать пятую годовщину столь эпохального события.

Мои воспоминания о безмятежных детских годах дорогого стоят. Теперь, трезво взглянув на огромное влияние современного, замусоренного технологией ландшафта, я чувствую, что у меня есть выбор. Я могу сказать да или нет изумительной эффективности компьютеров, их возможностям и мощи. Не знаю, будет ли такой выбор у Бенджамина.

Основополагающие научные открытия в области пластичности нейронов снова подтвердили фундаментальную истину о том, что мы никогда не перерастаем наше окружение. Старики, так же как и молодые, подвержены воздействиям дивной новой действительности, в которой они оказались. Мир, который мы изменяем (или думаем, что изменяем) под себя, остается самым мощным инструментом, трансформирующим нас самих и наш разум от момента рождения до гробовой доски. То есть все мы «современные дети».

Помимо универсальных перемен, с которыми нам приходится сталкиваться ежечасно, есть одно незначительное изменение – и о нем я сожалею больше всего. Это может показаться сентиментальной чепухой, но мне очень жаль, что наши подростки перестали смотреть в небо. Мы распрощались с чудесными юношескими мечтаниями.

Думаю, что эти странности происходят с нами только в юности – мимолетные мгновения, когда вырываются на волю фантазии. Известно, что у многих ученых и художников было одинокое детство. Романы Энтони Троллопа[36] появились на свет, потому что мальчик страдал от отсутствия друзей. В автобиографии он описывает время мальчишеских фантазий, которые не оставили его и тогда, когда он стал взрослым:

Другие дети отказывались играть со мной… Так и получилось, что я все время витал в облаках, жил в своих воздушных замках… Возможно – и я это понимаю, – что такие блуждания в эмпиреях могут быть очень опасными. Но я думаю, что если бы их не было, то я не написал бы ни одного романа. Юношеские блуждания в воображаемых мирах научили меня сочинять выдуманные истории, жить в местах, созданных исключительно моим воображением, жить в мире, отделенном от мира материальной жизни.

Одиночество может причинять дискомфорт, но часто он очищает и вдохновляет. Только в моменты уединения такого мечтательного человека, как Энтони Троллоп, может посетить поистине вдохновенная идея. Что станется с такими скрытыми дарованиями, если наше личное пространство будет заполнено обязанностями в отношении социальных сетей и беспощадными требованиями технологической зависимости?

Боюсь, что мы – последние мечтатели. А наши дети утратят возможность убегать от мира и не смогут полностью оценить непреходящую ценность одинокого безмятежного созерцания. Если следующее поколение будет общаться в сети больше, чем в реальности, если они не будут помнить время, когда все было наоборот, то, значит, я и мои сверстники – последние, кто способен почувствовать всю тяжесть и ограниченность сетевого общения. Интернет становится «реальным миром», а настоящая реальность превращается в вещь, которую надо ограничить и отшвырнуть в сторону. Реальность превращается в «мою аналоговую жизнь», «мою жизнь в раковине», «мою пустую жизнь».

Мишель Монтень однажды написал: «У каждого из нас должна быть своя тихая комнатка, только и исключительно наша, где мы чувствовали бы себя по-настоящему свободно, куда мы могли бы в любой момент уйти, чтобы уединиться». Но где завтрашние дети найдут такую комнатку, если мир ополчился против уединения?