Читать книгу Остановите печать! - Майкл Иннес - Страница 3

1

Ноябрьский вечер в Оксфорде. Воздух не только сырой, застоявшийся, но и предательски холодный. Туманные испарения, поднимающиеся робкими привидениями и застилающие видимость в дальних концах улиц, создают по всему городу акустические трюки, обманывая слух, словно изнывающие от скуки радиотехники, то включающие, то выключающие звуковые эффекты в студии. Молотки каменщиков, занимающихся починкой мостовых, веками уберегая брусчатку от губительного воздействия природных факторов, в вечерней тишине стучат как десятки пишущих машинок одновременно. Небо делается на глазах свинцовым, меняя сизый оттенок на пепельный. Лишь кое-где солнце пробивается сквозь тонкие разрывы облаков и высвечивает их по краям пушистой бахромой. В наступающих сумерках готический, тюдоровский, греческий и венецианский стили сливаются в подобие фантастического архитектурного сна, полного бредовых фантазий. И туман, словно пользуясь наступающей темнотой, начинает жаться, сгущаясь, к стенам и бастионам, как будто первые основатели города, которых ограбили и с позором выгнали, теперь крадутся в ночи, чтобы отвоевать потерянное.

– Уэбстер!

Молодой человек, внезапно выскочивший из сторожки привратника, никак не прореагировал на оклик. Он был стройным, атлетически сложенным, но одет был совершенно нелепо. Вокруг шеи он обмотал свитер, полотенце, спортивную куртку и длинное кашне. Зато снизу красовалась только обувь и коротенькие шорты, скроенные так, словно сидение на корточках представляло собой единственно естественную позу для мужчины. Впрочем, столь необычное одеяние вполне естественно для только что вернувшегося с реки, и странной в этом молодом человеке выглядела лишь чрезвычайная поспешность движений. Он бежал как одержимый. Бежал, словно его действительно преследовали привидения. Не обратив внимания на возглас приятеля, он промчался через лужайку перед колледжем. Традиционно это каралось штрафом в пять шиллингов, если бы особо строгий преподаватель как раз выглянул в окно. Потом он споткнулся о черепаху, которую держали студенты, но сохранил равновесие, ловко избежал столкновения с официантом, несшим на подносе пышки и бутерброды с анчоусами, нырнул в узкую арку и поднялся по мрачной старинной лестнице. Темная фигура, обратившаяся к молодому человеку как к Уэбстеру, похожая издали на работника кухни, принадлежала на самом деле профессору Королевской кафедры эсхатологии[4]. Он вежливо шагнул в сторону, чтобы пропустить бегущего. Тот преодолел последние ступени, перепрыгивая через одну, имитировал стук в дверь, но ввалился в нее, не дожидаясь приглашения, и упал в плетеное кресло, сработанное так, словно мужчина не мог нормально сидеть, а должен либо свернуться в нем клубком, либо полулежать.

Джеральд Уинтер, преподаватель, которому принадлежала комната, несколько секунд разглядывал своего запыхавшегося гостя, а потом приветствовал с простейшей из всех возможных форм иронией:

– Войдите!

После чего взял кекс с тарелки, стоявшей на столике у камина. Через какое-то время он решил все же проявить гостеприимство:

– Угощайтесь кексами.

Молодой человек отломил себе половину, сумел все же выпрямиться в кресле и дотянулся до чашки и блюдца.

– Прошу прощения за столь бесцеремонное вторжение, – нисколько не извиняющимся тоном произнес он, наливая себе чай.

Ему пришлось подпрыгнуть, чтобы схватить три куска сахара. Один он сразу же сунул в рот, а два других с плеском бросил в чашку. А затем снова откинулся на спинку кресла, глядя несколько настороженно на хозяина комнаты и явно не зная, с чего начать разговор.

– Прошу прощения. Мне очень жаль, – промямлил он еще раз не слишком разборчиво и немного робко.

И это при том, что молодого человека отличали резко очерченный рот и волевой подбородок.

Уинтер взялся за чайник с кипятком, исподволь наблюдая за гостем.

– Не стоит извинений, мой дорогой Тимми, – сказал он, поскольку лишь самые близкие друзья наслаждались привилегией называть его Уэбстер, а Уинтер, являвшийся всего лишь куратором, не был с ним в столь тесных отношениях. – Не стоит извинений.

Он начал набивать трубку, что было признаком благожелательного расположения духа.

Его ни в коей мере не привлекала роль советчика и доверенного лица молодежи, хотя работа волей-неволей заставляла выступать в этой нелюбимой им ипостаси. Проблемы материального и духовного свойства регулярно поднимались по лестнице к его комнате, иногда решительно и громко, иногда застенчиво, делая остановки чуть ли не на каждой ступеньке. Профессор эсхатологии на этом основании пришел к умозаключению, что Уинтер – человек пугающе общительный. На самом же деле он был скорее стеснительным и нелюдимым, а потому, услышав с лестницы характерные шаги, частенько прятался на крыше. Но Тимоти Элиот застал его врасплох и сейчас коротко сказал:

– Это все из-за Паука.

Уинтер сразу помрачнел. Если у Тимоти и была неприятно занудная черта, так это хроническая повышенная чувствительность по поводу вполне безвредного героя отцовских сочинений. С началом учебы в Оксфорде он стал объектом постоянных насмешек по вине Паука, и избежать этого было невозможно: новоявленные студенты дорвались до вольных шуток после строгостей средней школы. Особый шик заключался, например, в том, чтобы обратиться к Тимоти в стиле так называемого «словаря Уэбстера», то есть ввернуть в разговор – по возможности незаметно – одну из колоритных фраз персонажа мистера Элиота из ранних рассказов. А еще кто-то пустил нелепый слух, будто на самом деле автором книг являлся сам Тимоти, что стало гениальным ходом, позволяя избегать прямых издевок над столь взрослым и уважаемым джентльменом, как его отец. Впрочем, постепенно насмешки над «Уэбстером Элиотом» всем несколько наскучили, и их пускали в ход все реже, а потому особенно страдать из-за них не стоило, но Тимоти, относясь к ним в целом вполне благодушно, по слухам, иногда впадал все же в депрессию по поводу необычного семейного бизнеса, ставшего их причиной. А потому Уинтер только вздохнул и сказал:

– Так вы опять об этом.

Он чувствовал, что в случае с Пауком не сможет ничем помочь своему подопечному.

Но Тимоти покачал головой:

– Меня больше не трогают замшелые университетские пустословы. Но что-то странное происходит дома. Как мне кажется… У отца возникли серьезные проблемы.

Для Уинтера мистер Элиот-старший оставался до сей поры лишь именем и литератором с устоявшейся репутацией, не более того. Но это не помешало ему изобразить подходящее к случаю удивление.

– Проблемы? – пробормотал он. – Какие проблемы?

– Он выглядит обреченным.

– Паук обреченным? Вы хотите сказать, что книги отца не хотят больше печатать и они идут в корзину для мусора?

– В том-то и штука, что в корзину для мусора идет не Паук, а, как кажется, сам папа. Похоже, он постепенно, что называется, слетает с катушек. Его что-то постоянно гложет. И я не знаю, можно ли ему помочь. В нашей семье определенно сложилась напряженная обстановка. И я подумал, что, быть может, вы дадите мне совет.

Закончив фразу, Тимоти принялся промокать специально прибереженным для этой цели кусочком кекса остатки масла с тарелки. Воцарилось молчание. По Хай-стрит внизу прогрохотал автобус, заставив стекла в окнах злобно дребезжать. Из глубины двора доносились оживленные голоса – обсуждалась только что закончившаяся тренировка футбольной команды. Уинтер приосанился, почувствовав, что лениво расслабленная поза уже не соответствует ситуации.

– Излагайте факты, – коротко сказал он.

– Все очень просто. Он думает, что Паук ожил.

– Ожил? – Даже привыкший к странностям студентов, Уинтер почувствовал себя не в своей тарелке.

– Именно так. Сюжет типа Пигмалион и Галатея. Осененный любовью мрамор пошевелился и превратился в живое существо. Вот только нельзя сказать, чтобы папочка питал к Пауку особую любовь.

Уинтер недоуменно покосился на своего студента.

– Так что же произошло? Если вообще произошло хоть что-то.

– Шутка. Розыгрыш. Какой-то козел взялся всерьез доставать папу. И надо сказать, не без успеха, черт бы его подрал! – Тимоти небрежным жестом не слишком благодарного гостя отпихнул от себя пустую тарелку. – Он выглядит обреченным, – повторил он, словно его успокаивала найденная им краткая формулировка худшего из того, что могло случиться.

– Уверен, все не так уж скверно. Как бы зло над ним ни подшутили, ваш отец вскоре попросту забудет об этом.

– Вы не поняли главного. Розыгрыш все еще продолжается.

– Ах, вот как! – Теперь Уинтер выглядел действительно сбитым с толку.

– Это достаточно долгая история. Она длится уже несколько месяцев. Полагаю, вам понятно, как уязвляет личности, подобные моему отцу, навязчивое преследование, даже своего рода травля? Его книги читают множество людей, и среди них непременно найдется сотня глуповатых, но безвредных шутников. Его постоянно атакуют то один, то другой. Они просят Паука помочь, потому что их пытаются отравить жены или дядюшки хотят упрятать в сумасшедший дом. Есть чудаки, которые жалуются на вечные домогательства со стороны премьер-министра или архиепископа Кентерберийского. В былые времена приходили письма от людей, за которыми якобы гонялся вооруженный револьвером Паук. Впрочем, вам нетрудно себе представить нечто подобное.

– Здесь вы правы. – «К счастью, – подумал он, – оксфордская профессура крайне редко становится объектом внимания свихнувшихся личностей». И оставалось только радоваться этому обстоятельству. – Как я понимаю, вам и самому изрядно достается от глупых шутников?

– Ах, это? Мне действительно приходилось несладко, но хуже всего было в начальной школе. Там меня прозвали мисс Маффет[5]. Тогда это воспринималось гораздо хуже, чем Уэбстер сейчас. Но на самом деле я особенно не расстраивался по таким поводам. Знаете ли вы, например, что в Баллиоле[6] учится парень, чей отец – крупнейший в мире производитель…

– Да, конечно, знаю. Но вернемся к вашей истории.

– Характерная черта всех приставал заключается в том, что они скоро пропадают. Не получая, разумеется, никакого ответа на свои дурацкие послания, переключают свое внимание на кого-нибудь другого, только и всего. И как раз эта особенность делает нынешнего шутника уникальным – терпеливая настойчивость. И есть еще кое-что. Папа часто получал в прошлом ложные сообщения о Пауке, который якобы является реальной персоной, но никогда прежде они не приходили от самого Паука как действительно существующего человека.

– Но ведь розыгрыш очевиден! – воскликнул уже – всерьез заинтригованный Уинтер. – Не хотите же вы сказать, что ваш отец и в самом деле…

– Проблема в том, – перебил его Тимоти, – что этот преследователь слишком много знает. У него есть даже нечто вроде лозунга: «Пауку известно все!» И похоже, это близко к истине.

Уинтер бросил на него критический взгляд.

– Тимми Элиот, немедленно прекратите городить чепуху!

– Но это вовсе не чепуха. В том-то и заключается сложность ситуации. Шутник знает то, что может знать только сам Паук.

– Вы говорите о нем, словно он действительно реально существует.

– О, боже, я, конечно же, говорю только о том Пауке, который описан в книгах.

Уинтер поежился в кресле, испытывая изрядный дискомфорт.

– А откуда мне знать, – спросил он, – что вы сами меня не разыгрываете? Или же просто переутомились от чрезмерно усердных занятий?

Сидевший напротив него молодой человек в облачении для гребли потянулся с кошачьей грацией.

– Разве я похож на героя «Похорон учителя грамматики»?[7] И я говорю совершенно серьезно. Этот человек, выдающий себя за Паука, знает то, что может быть известно только самому Пауку.

– Тимми, но в твоих словах нет никакого смысла. Тот, кого ты называешь настоящим Пауком, не является живым человеком, наделенным мозгом и способностью мыслить. Он – всего лишь набор черных знаков, отпечатанных на бумаге. И ваш шутник попросту не может знать того, что известно только Пауку.

– Звучит вроде бы совершенно логично. Но, как объясняет папа, ему известны, например, авторские замыслы действий Паука для будущей книги, которые не были осуществлены и, соответственно, о них там нет ни слова. Другими словами, каким-то сверхъестественным путем он видит выдумки моего отца.

Еще один автобус промчался по Хай-стрит, и снова стекла в окнах задрожали, словно их сотрясал снаружи злой, но невидимый демон. Издалека, приглушенный густым туманом, донесся низкий звон колокола.

– Это началось, – продолжил Тимми, – во время летних каникул с очень дурной и тщательно продуманной шутки. Главной героиней того эпизода стала миссис Бердвайр, и мне следует сначала рассказать вам о ней.

– Кажется, я о ней слышал. Известная путешественница, верно?

– Да. Только не вздумайте назвать ее так в лицо: она этого определения терпеть не может. Миссис Бердвайр – знаменитый исследователь и первопроходец. Она же наша ближайшая соседка, живущая в паре миль от нас.

Уинтер удивленно приподнял брови.

– Вот уж не думал, что ваш дом стоит в таком уединенном месте.

– Я неправильно выразился. У нас есть и более близкие соседи, но миссис Бердвайр – ближайший представитель так называемых светских кругов, хотя, между нами, она невыносимо вульгарна. Так вот, эта самая миссис Бердвайр была ограблена Пауком. Тяжелый случай. Потому что, понимаете ли, они с отцом и прежде не очень-то любили друг друга.

– Да, пренеприятно.

– Более чем. Миссис Бердвайр ограбили и унесли множество ее жутких, но памятных трофеев, привезенных из путешествий. А Паук к тому же оставил свой всем известный автограф – огромного паука, вырезанного из черного бархата. Он аккуратно расстелил его в личной ванной комнате миссис Бердвайр.

– И что же, он всегда поступал подобным образом?

Тимми даже немного покраснел.

– Довольно глупая выдумка, верно? Да, он всегда проделывал нечто подобное. Но надо помнить, что ограблениями Паук промышлял очень давно. А теперь уже многие годы выступает в роли частного сыщика на стороне полиции. Но вот, если можно так выразиться, с ним случился рецидив, и он забрался в дом к миссис Бердвайр. А еще он нанес ей глубочайшее оскорбление. Вам это, вероятно, не известно, но предполагается, что существует и мистер Бердвайр, вот только никто и никогда его не видел. Объяснение миссис Бердвайр состоит в том, что ее муж якобы «накрепко привязан к жизни в городе». Ходит даже шутка, что в один прекрасный день миссис Бердвайр может отправиться в исследовательскую экспедицию, чтобы разыскать его. Так вот, Паук оставил рисунок. На нем изображена миссис Бердвайр в экзотическом тропическом одеянии, в котором так любит фотографироваться. И она прорубает себе путь через джунгли телефонов и пишущих машинок к маленькому мужчине, сидящему за письменным столом с секретаршей на коленях. А надпись внизу гласила: «Не вы ли будете мистер Бердвайр?» Или что-то в этом духе.

Уинтер разразился несвойственным ученому мужу громким хохотом.

– Грубо, – заметил он. – Грубо, но смешно. И в самую больную точку. Где он оставил этот рисунок?

– Миссис Бердвайр построила себе усадьбу в жутком стиле и окрестила ее «Испанской миссией». Стены сплошь белые с черными решетками – имитация под кованое железо. Паук выбрал самую обширную и самую белую из стен, выполнив рисунок красной краской, причем фигуры на нем крупнее, чем в натуральную величину. Естественно, народ стал толпами стекаться туда, чтобы поглазеть на этакое чудо.

На мгновение Уинтер даже прикрыл глаза, стараясь, по всей видимости, вообразить себе отвратительную картину во всей красе.

– Тимми, – наконец сказал он, – ваш рассказ, безусловно, интересен. Но позвольте заметить, что словесные обороты, к которым вы прибегаете, вызывают во мне чувство протеста. Постоянно ссылаясь на злобного шутника как на «Паука», вы только способствуете путанице в голове, овладевшей, как вы сами признали, вашим отцом.

– Но мне это представляется даже удобным. Более того, мне бы следовало, наверное, говорить пока лишь о Пауке номер один.

– Пауке номер один? Что это значит?

– Так мы будем именовать шутника-мошенника и грабителя. Понимаете, как только миссис Бердвайр была ограблена Пауком номер один, Паук номер два – то есть положительный герой и сыщик последних лет, – вмешался, чтобы расследовать преступление.

– Черт возьми!

– Замечу, что Паук номер два – созданный папой Паук – имеет привычку выискивать в газетах репортажи о загадочных преступлениях, чтобы потом указать полиции на важнейшие улики, которые те впопыхах проглядели. В случае с миссис Бердвайр Паук номер два поступил точно так же. Дело в том, что когда садовник обнаружил рисунок ранним утром на следующий день, краска уже полностью высохла. И Паук написал полицейским послание, где отмечал, что единственной краской, обладающей свойством высыхать так быстро, является продукция одной иностранной фирмы, которую начали импортировать совсем недавно и в крайне ограниченных количествах. И, естественно, полисмены получили в свои руки столь необходимую им нить для дальнейшего расследования. Они сумели установить факт покупки подобной краски неизвестным лицом со склада в Лондоне. Этот неизвестный расплатился наличными и попросил доставить товар по названному им адресу в пригороде. Краску привезли в пустующий дом, где покупатель ее забрал. По всей видимости, он просто воспользовался заброшенным помещением, куда проник, взломав заднюю дверь. Никаких следов он там не оставил, как и нигде больше. Вот только редкие безделушки из коллекции миссис Бердвайр были сложены в виде правильного круга в центре самой большой комнаты пустого дома. И опять-таки, помогла подсказка, полученная от Паука номер два: в противном случае памятные вещицы так никогда бы и не нашли. Таким образом все преступление оказалось одной большой, занятной, но бессмысленной шуткой. Вам еще не надоел мой рассказ?

– Напротив, должен повторить, что он весьма увлекателен. В этой истории столько непонятного и поразительного. Но позвольте вам напомнить, что вы еще должны объяснить…

Однако Тимми Элиот вскочил на ноги, не дослушав его.

– Нет, это вы должны мне сказать. Вы приедете к нам домой?

– Приехать к вам домой?

– Да, приехать вместе со мной в предстоящие выходные, чтобы попытаться вдвоем разобраться в этом странном деле. Думаю, для вас не составит труда получить от Бентона разрешение на мою отлучку. А вы – профессор. Вам положен отдых в выходные дни.

Возмущенный этими словами, Уинтер тоже поднялся из кресла.

– Не горячитесь так, молодой человек! И объясните для начала, почему вы решили явиться со всем этим именно ко мне и в такой спешке?

– Вы приедете или нет?

– И к какому же заключению мы сможем прийти, если даже допустим фантастическое предположение, что неизвестный шутник знает о замыслах бесценного персонажа книг вашего отца, которые автор хотел включить, но не включил в его похождения?

Тимми усмехнулся с видом рыбака, понявшего, что рыба клюнула на его наживку.

– Вот в чем заключен большой секрет или обман, не так ли? Каким образом мошеннику удалось создать впечатление, что он сумел проникнуть в сознание писателя? Спрашиваю еще раз: вы поедете со мной?

В расположенной рядом часовне начался звучный перезвон колоколов. Уинтер вдруг переполошился, взглянул на перекидной календарь и кинулся искать свой стихарь.

– Боже, смилуйся надо мной! – в отчаянии воскликнул он. – Мне сегодня читать главу тридцать третью книги «Числа», а я даже не сверился со списком правильных произношений! – Он повернулся к Тимми. – Отправляйтесь в душ. И если утром придете позавтракать со мной в половине девятого, я к тому времени, возможно, успею принять решение.

Оставшись один, Уинтер какое-то время задумчиво смотрел на огонь в камине. Его терзали противоречивые мысли. История Тимми Элиота оказалась достаточно загадочной, чтобы возбудить в нем живейшее любопытство, но он, тем не менее, скорее готов был отругать себя и обозвать последним дураком за то, что почти согласился участвовать в расследовании ее обстоятельств. Он быстро спустился вниз со все возрастающим убеждением, что поступает опрометчиво. Но в четырехугольном внутреннем дворе колледжа встретился с несколькими коллегами, и идея, приняв приглашение Тимми, хотя бы ненадолго отдохнуть от одних и тех примелькавшихся лиц, вдруг показалась ему симпатичной.

На деле же выяснилось, что в этом он как раз ошибся. В комедии, разыгранной в последующие несколько дней, приняли участие многие из его знакомых, в том числе и тех, кого он только что видел во дворе. А пьеса была написана по классическим канонам комедии характеров. И тем не менее, если бы не опрометчивые решения Джеральда Уинтера – а он принял еще одно в течение следующего часа, – история прославленного автора авантюрных романов могла бы сложиться совершенно иначе.

Процедура, происходившая после ужина в гостиной для старшего преподавательского состава, была продиктована доктором Гропером. Малый, средний, большой и гостевой столы были его идеей.

Выдающийся математик и долгое время ректор колледжа доктор Гропер разработал свою систему в тот полный тревог период, когда весь Оксфорд с нетерпением дожидался новостей с полей битвы при Ватерлоо. И все его инструкции беспрекословно выполнялись до сих пор по той простой причине, что содержимое винного погреба колледжа в значительной степени зависело от весьма значительной ежегодной суммы, которую он в своем завещании выделил на его содержание. Лишь однажды в девятнадцатом столетии радикально настроенный ректор, человек веселый и общительный, выступил против малого стола и уговорил коллег обратиться за помощью к юристам. Однако ученый совет вновь изучил все пункты завещания доктора Гропера совместно с несколькими независимыми экспертами-математиками из Кембриджа и пришел к выводу, что система оставалась рациональной, разумной и ни в коей мере не ущемляла чьих-либо интересов. А кроме того, вновь стало очевидно, что вместе с избавлением от системы доктора Гропера колледжу придется расстаться и с половиной хранившихся в погребе бутылок. С тех пор схема рассадки не подвергалась сомнениям ни разу.

Доктор Гропер желал, чтобы время для размышлений и назидательных бесед было отведено всем преподавателям, причем в равных пропорциях, и для реализации своего плана использовал силу математической науки. Он глубоко верил, что именно первый час после ужина являлся особо плодотворным для подверженных внезапным озарениям ученых, и именно тогда чаще всего совершались открытия, раздвигавшие границы познаний человечества. А потому считал необходимым, чтобы каждый ученый муж имел возможность периодически медитировать над бокалом портвейна в полном уединении. Так появился малый стол, который поставили отдельно в самый угол комнаты и сервировали на одного человека. Здесь каждый из преподавателей колледжа, когда подходила его очередь, мог сидеть и дожидаться, чтобы на него без помех снизошло вдохновение. Следующим считался средний стол, рассчитанный на троих. За таким столом доктору Гроперу виделись будущие плодотворные дискуссии по самым сложным и важным научным вопросам. За большим столом размещались семеро, и было естественным ожидать за ним бесед более поверхностных и фрагментарных (доктор Гропер особо отметил в своем завещании, что всегда выступал за умение веселиться, но знать меру). Этим ограничивались повседневные инструкции. Ввиду небольших размеров колледжа упомянутых одиннадцати мест обычно хватало для ректора и профессоров. И перемещение из-за одного стола за другой из вечера в вечер не составляло бы проблемы для контроля, если бы колледж время от времени не принимал у себя гостей. Когда такое происходило, визитеров развлекали за гостевым столом ректор, декан и почему-то преподаватель, занимавший в тот вечер пятый стул за большим столом. Видимо, предполагалось – ошибочно, разумеется, – что никто не принимает гостей по субботам. Именно это последнее условие усложняет надзор над правильностью соблюдения очередности, а ведь система была введена доктором Гропером именно с целью задать высочайший уровень преподавания в колледже математики. И над всей этой научно-организованной конструкцией ученых пиршеств духа до сих пор возвышается фигура доктора Гропера в виде портрета кисти Реборна. Пухлый мужчина в рыжеватого оттенка церковном облачении стоит и совершенно неуместно воинственным жестом указывает на открытые страницы своего самого знаменитого труда «Комментарии к законам Ньютона». Рядом на столе возвышается изящной работы механическая модель солнечной системы, выполненная из серебра и бронзы. И создается впечатление, что мановением воинственной руки все эти планеты и их спутники начнут свой замысловатый танец вокруг Солнца. Но взгляд доктора Гропера устремлен в гостиную, словно он неусыпно проверяет гораздо более приземленные и не столь уж сложные перемещения светил науки, навязанные им когда-то еще даже не родившимся на свет поколениям.

И вот в такую до боли знакомую галактику системы доктора Гропера после завершения занятий и ужина должны были войти Джеральд Уинтер и его коллеги. Для этого им пришлось под дождем пересечь два прямоугольных внутренних двора, потому что жизнь современного ученого мужа являет собой причудливую смесь самодовольства и совершенно ненужных неудобств. Сейчас, когда Уинтер со стороны наблюдал, как толпятся на крыльце под навесом все эти мантии, зонтики и столовые салфетки, выстраиваясь в очередь, ему пришло в голову сравнение со стаей облезлых сорок, линялых и мокрых ворон, и он поневоле признал, что настроение у него, мягко говоря, не самое лучшее. Плохо подготовленное чтение в часовне главы XXXIII книги «Числа» ожидаемо не слишком удалось, хотя читал он уверенно, но, быть может, несколько монотонно и скучно. Однако Маммери, куратор будущих бакалавров и признанный в колледже острослов-эксцентрик издавал громкий и презрительный возглас при каждом неверном произношении чтецом одного из этого сплошного перечисления огромного количества библейских имен, чем доставил несомненное удовольствие студентам, которых его реплики вывели из сонного состояния и повеселили.

Вот почему Уинтер обрадовался, заметив, что Маммери сегодня вечером отправили за малый стол. Весь ужас системы Гропера как раз в том и состоял, что из вечера в вечер ты не мог знать заранее, с кем тебе придется общаться. Уже давно зародилось подозрение, что престарелый Пакстон, куратор студентов, изучавших математику, в чьи обязанности входил надзор за порядком рассадки, запутался в ней и, блефуя, сделал процесс совершенно спонтанным и произвольным. А однажды разразился настоящий скандал, когда профессору эсхатологии велели занимать малый стол три вечера подряд. Обычно профессора – люди воспитанные и общительные, а потому Маммери был единственным в колледже, кому, казалось, даже нравилось продиктованное доктором Гропером уединение за отдельным столом. Но на самом деле Маммери мошенничал. Малый стол на то и был малым, что легко сдвигался с места, и у Маммери вошло в привычку украдкой перемещаться вместе с ним так, чтобы подслушивать разговоры за средним столом. Это позволяло ему, делая вид, будто он предается отстраненным размышлениям, готовить почву для своих острот, которые он с таким успехом пустил, например, в часовне против Уинтера.

Сам же Уинтер, все еще в некотором раздражении предвидя хлопоты, возникшие из-за Паука, обнаружил, что его направили за средний стол вместе с ректором и доктором Буссеншутом. Чуть позже к ним присоединился Бентон, как раз тот самый старший куратор, у которого предстояло испросить дозволения на внеурочный отпуск для Тимми. «Едва ли можно даже нарочно составить более неприятную компанию за одним столом», – подумал Уинтер. Бентон считал Буссеншута горьким пьяницей. И Буссеншут знал об этом. В ответ доктор Буссеншут за глаза упрекал Бентона, что тот разговаривает с вульгарным провинциальным акцентом. Поэтому у него вошло в привычку консультироваться со студентами из самых отдаленных районов страны с целью определить, откуда вынесено столь невыносимое для уха произношение. И Бентон знал об этом. Однажды Буссеншут подслушал, как Бентон передавал кому-то слова Уинтера, будто он, Буссеншут, принадлежал к числу тех ученых, которым до конца жизни так и не удавалось освоить латинскую грамматику, а это, в свою очередь, утвердило Буссеншута в убеждении, что Уинтер человек интеллектуально бесчестный. Бентон и Уинтер недолюбливали друг друга чисто инстинктивно. И на столь же подсознательном уровне оба терпеть не могли Маммери, чей стол сейчас сантиметр за сантиметром подкрадывался все ближе к ним. Однажды Маммери тоже сорвался и при всех назвал Буссеншута поседевшим и потерявшим зубы бабуином, на что Буссеншут отреагировал заявлением, что подобные выражения недопустимы в академических кругах, а затем обрушил на Маммери яростную проповедь, основанную на известной цитате «Имя же нечестивых омерзеет»[8]. При этом все четверо входили в редколлегию и прилежно трудились бок о бок над журналом «Научное содружество».

Буссеншут сел за стол и окинул соседей добродушным взглядом. Затем, не меняя выражения лица, посмотрел на графин с вином.

– А, «Смит Вудхаус»[9] позднего ро́злива! Вино, неизменно украшающее любой стол. – Он наполнил свой бокал. – А букет так и вовсе потрясающий!

– Лично я, – громко произнес Маммери, словно бы обращаясь к портрету доктора Гровера над камином, – не стал бы оценивать качество портвейна по его аромату.

Бентон переместил стул, чтобы сидеть спиной к малому столу, и сказал:

– Жаль, что мы не можем отведать фонсеку[10] урожая тысяча восемьсот девяносто шестого года. – Бентон был человеком нервным и постоянно встревоженным, жил с оглядкой и часто вставлял реплики невпопад. – Да, мне бы хотелось выпить немного вина из того урожая.

Буссеншут расколол грецкий орех.

– Фонсека? Мы приберегаем его ко Дню отцов-основателей через месяц. Между прочим, я получил письмо от Джаспера Шуна.

– От того Шуна, что торгует оружием? – спросил Уинтер, чей склад ума всегда выделял аспекты, представлявшие общественный интерес.

– От того Шуна, который считается крупнейшим коллекционером? – спросил Бентон, который всегда и к любому вопросу подходил в первую очередь с научной точки зрения.

– Да, именно от того Джаспера Шуна. Уинтер, не от вас ли я слышал, что портвейн – не самое лучшее из вин?

– Интеллектуальное удовольствие от вина, – ответил Уинтер со скучающим видом человека, которого заставляют повторять банальный афоризм, – никогда не может быть получено, если речь идет о портвейне. Так что же Шун?

Не меняя благодушного выражения лица, Буссеншут сложил губы трубочкой, втянул в себя немного портвейна вместе с воздухом и после раздражающе долгого раздумья выдал:

– Что ж, не стану отрицать, что по-настоящему добрый кларет[11] лучше идет под трапезу.

– При условии, – добавил Бентон, – что у нас когда-нибудь научатся подавать кларет только к десерту. Но вы говорили что-то о весточке, полученной от Шуна.

– Да, от Шуна. Но вы не можете не согласиться со мной, дорогой Бентон, что марочные портвейны созревают быстрее и лучше просто старых, ведь верно?

Бентон, разрывавшийся между двумя интересными для него темами, нервно крутил головой, как осел, поставленный между двумя морковками.

– Да, – ответил он. – Совершенно согласен. А потому жалею, что мы не заложили в подвал больше вина урожая тысяча девятьсот семнадцатого года. И тысяча девятьсот двадцатого тоже. Это умножило бы наше удовольствие и бодрость. – Он печально покачал головой. – Мне бы хотелось познакомиться с Шуном.

– С Шуном? – переспросил Буссеншут с таким видом, словно эта фамилия прозвучала впервые. – Ах, да, так вот – о Шуне. Он сделал совершенно необычайное открытие. Уинтер, не давайте графину застаиваться на месте.

Уинтер, чьи мысли тоже теперь раздвоились и метались между Пауком и новой интригующей темой, игру с которой затеял ректор, налил себе портвейна. За малым столом Маммери громко вздохнул, что служило признаком отчаянных усилий, которые он прилагал, дабы и впредь подслушивать чужой разговор.

– Шуну удалось приобрести весьма примечательный папирус, – продолжил Буссеншут, раскалывая еще один орех. – А это такой древний документ, дорогой Уинтер, который писали на материале, изготовленном из стеблей растения, называвшегося Cyperus Papyrus. Вы следите за ходом моей мысли?

Одной из самых невыносимых черт характера Буссеншута была манера неожиданно начинать общаться с коллегами так, словно они несмышленые первокурсники. Но он уже снова повернулся к Бентону:

– Так вы утверждаете, что у нас мало тысяча девятьсот семнадцатого года? Действительно очень жаль. Вино того урожая как раз сейчас достигло своих наилучших кондиций.

– И тысяча девятьсот двадцатого года, – повторил Бентон.

От маленького стола донесся звук, похожий на те, что производят остатки воды, когда их втягивает сливное отверстие ванны. Это Маммери снедали нетерпение и возмущение.

– И тысяча девятьсот двадцатого? – пробормотал Буссеншут, глядя на Бентона с величайшим изумлением. – Нет, мой добрый друг, я говорил о четыреста седьмом годе. И ни о каком другом.

Маммери разом затих. Одновременно в сознании Уинтера мысли об Элиоте отступили, потерпев сокрушительное поражение.

– А с чем у нас ассоциируется четыреста седьмой год до Рождества Христова? – спросил Буссеншут, оглядев стол так, словно перед ним простиралась обширная аудитория для лекций. – Позвольте же вам напомнить. Он ассоциируется с восстановлением Эректеума[12]. Но сначала мне хотелось бы подробнее остановиться на том, что есть папирус как древний материал для письма.

– Право же, ректор, – сказал Бентон, – в своих шутках вы иногда заходите слишком далеко. Это уже отдает насмешкой, не делающей вам чести. Вы прекрасно знаете, что и я, и Уинтер хорошо осведомлены, что такое папирус. Поэтому, не лучше ли будет…

– Ладно. Тогда вы прекрасно знаете и о том, что все дошедшие до нас папирусы, за исключением найденных в Геркулануме, имели египетское происхождение. Но вот этот только что открытый папирус – обнаружили в Афинах. По всей видимости, он представляет собой один из тех двух документов, упоминаемых в других письменных источниках, на которых подсчитывалась стоимость работ по возрождению Эректеума. С точки зрения палеографии, он имеет совершенно выдающееся значение.

Буссеншут снова протянул руку к графину и внезапно бросил свою манеру обращаться к двум собеседникам так, словно перед ним полный зал.

– Это первоклассная находка, – сказал он. – Быть может, она будет поважнее вашего треклятого «Кодекса»!

И произнеся последнюю фразу, доктор Буссеншут наклонился к лицу Бентона и нарочито громко издал звук, полный дикарски примитивной кровожадной ненависти. В этом он превзошел самого Маммери.

Уинтер тяжело вздохнул, но не от того, что зрелище его опечалило. Он обожал экстравагантность в людях, и – пожалуйста, столкнулся со вторым образцом неординарного поведения за день. К тому же тема «Кодекса» Бентона интересовала его значительно больше, чем любые происшествия с отцом Тимми Элиота. Этот манускрипт годами оставался объектом несколько скандального внимания. Представлявший действительно необычный интерес для науки, он был найден Бентоном в Леванте[13], принес ему профессорское звание и привлек внимание, какого он никогда не удостаивался от коллег прежде. Причем отреагировал он на подобную шумиху весьма двусмысленным образом. Опубликовав лишь отдельные фрагменты, способные до крайности возбудить любопытство ученых, он запер затем «Кодекс» под замок, заявив, что весь его текст появится в печати только вслед за передачей реликвии всей нации после его кончины. Когда же его обвиняли в неестественности и даже извращенности подобного подхода к важному историческому документу, он обычно напускал на себя загадочный вид и отвечал, что такое условие поставила ему Высокая Порта[14]. А поскольку никому не были известны обстоятельства приобретения им литературного памятника – как почти никто толком не понимал, что такое Высокая Порта, – его утверждение не рисковали оспаривать. Но злые языки утверждали, что Бентон попросту хитрил, присваивая себе более значительную роль в исторической науке, чем играл бы при естественном положении вещей. И если так, то он весьма преуспел в достижении своей цели: список почетных званий, данных ему университетами всего мира, мечтавшими в один прекрасный день заполучить документ, был поистине неисчерпаем; целый ящик в его комоде оказался доверху забит иностранными наградами. Руководство самого Британского музея годами изучало психологию Бентона, чтобы найти к нему правильный подход, а в собственном колледже не переводились желающие прижать его к стенке. Неприязнь не делается менее острой, если исходит от людей науки. И сейчас Буссеншут позволил себе выплеснуть часть давно накопившегося недовольства.

Почувствовав, что общественный долг призывает его предотвратить взрыв негативных эмоций, Уинтер посчитал момент удачным для упоминания о Пауке. Это, во‑первых, разрядило бы обстановку, а во‑вторых, рассказ о странных происшествиях с Элиотом стал бы важной мотивировкой предоставить Тимми сверхурочный кратковременный отпуск. И он предвидел, что сможет использовать весьма тонкий прием, хотя нельзя было заранее предугадать его эффект, упомянув в своем рассказе знаменитую путешественницу, которая к тому же часто совершала экспедиции в излюбленный Бентоном Левант. И он смело вступил в разговор, уподобившись ныряльщику, бросающемуся в воду вперед головой, не изучив предварительно дна.

– Кстати, о вашем «Кодексе», Бентон. Вы встречались когда-нибудь с миссис Бердвайр?

Вопрос возымел неожиданный эффект. Бентон с легким вскриком откинулся на спинку стула, а его белая сорочка на груди оказалась испачкана красным вином. Несколько мгновений длилось неловкое молчание, нарушенное затем скрипом стула заинтригованного Маммери и поспешными шагами официанта, устремившегося к их столу, чтобы заменить разбитый бокал. Но бокал оказался цел. Бентон попросту так резко дернулся, что расплескал портвейн, и сложилось впечатление, будто его подстрелили или всадили в грудь нож.

Буссеншут, на лице которого снова читалось величайшее расположение к коллеге, заботливо предложил свою салфетку, но при этом его взгляд – проникающе пристальный и понимающий – был устремлен на Уинтера. И Уинтер не без содрогания понял: его подозревают, что он намеренно спровоцировал Бентона в буквальном смысле на эмоциональный всплеск. А надо сказать, в профессорской среде любая проблематичная ситуация почти на уровне подсознания порождает мысли, что она непременно стала результатом чьего-то злого умысла.

Бентон промокнул салфеткой рубашку, шею и подбородок.

– Спазм ревматической боли, – вяло попытался объяснить он. – В этой мерзкой долине Темзы для меня уже слишком влажно. Вы, кажется, упомянули о миссис Бердвайр? Помнится, мы действительно были как-то друг другу представлены. А в чем причина вашего интереса?

– Это связано с одной странной историей. Дело в том, что Элиот…

– Ленивый и распущенный юнец, – тут же перебил Бентон, успевший почти полностью прийти в себя.

– Отец Элиота пишет романы. Героем каждого из них является человек по кличке Паук.

– Так наш Элиот из тех Элиотов? – порывисто вмешался Буссеншут. – Бог ты мой, надо как-нибудь пригласить его к обеду.

– Пишет романы? – в свою очередь изумился Бентон. – Я порой жалею, что у меня совершенно не остается времени на чтение беллетристики. Но такова жизнь. Впрочем, если разобраться, подобное чтиво едва ли в моем вкусе. – Он бросил по сторонам исполненный прежней уверенности в себе взгляд. – К тому же я давно пришел к выводу, что чтение художественной литературы – пустая трата времени, дань человеческим слабостям. – Бентон оглядел стол, будто в поисках нового оружия в споре. – Как, к примеру, чрезмерное употребление спиртного.

В пику ему Буссеншут тут же потянулся за графином.

– Вы не читаете беллетристики, Бентон? А зря. Некоторые прозаики, пишущие на провинциальных диалектах, могли бы представить для вас немалый интерес. Могу рекомендовать…

Чтобы в корне пресечь набившую оскомину пикировку, Уинтер сказал, повысив голос:

– Об этом Пауке опубликовано достаточно много романов…

– Тридцать семь, – внезапно перебил Маммери тоном знатока вопроса.

Обращался он при этом к потолку, но говорил так громко, что реплику услышали даже сидевшие за большим столом и повернули к нему головы.

– Всего о Пауке написано тридцать семь книг, причем он в них выступает в диаметрально противоположных ролях. Сначала был неуловимым и жестоким преступником, главарем вооруженных бандитов, а с некоторых пор превратился в своего рода частного сыщика.

– Преступник? Главарь гангстеров? А теперь сыщик? – Бентон произносил эти слова с таким видимым затруднением, словно они были сложными техническими терминами, совершенно ему прежде не знакомыми. Пробелом в его обширных познаниях.

– Подлинным шедевром Элиота, – задумчиво произнес Буссеншут, – стал, несомненно, роман «Паук наносит ответный удар». С тех пор не появилось ничего, что могло бы сравниться с ним по увлекательности сюжета.

– А теперь, – продолжил Уинтер, начавший получать удовольствие от сенсационной истории, узнанной от Тимми, – Паук ожил. И ограбил миссис Бердвайр.

От малого стола снова донесся судорожный вздох. Это значило, что для Маммери тема представляла более чем значительный интерес. Как и для Буссеншута.

– Паук ожил?! – воскликнул он. – В этом заключен глубочайший философский смысл. Бентон, мой дражайший собрат по науке, скажите: ваше литературное невежество распространяется и на Франкенштейна?

Бентон, в момент безотчетной агрессивности приравнявший чтение к алкоголизму, попал в затруднительное положение.

– Ректор, – ответил он, – давайте позволим Уинтеру поведать нам свою историю до конца, каким бы он ни оказался. А что касается Франкенштейна, то имя мне представляется знакомым. Это не он проводил раскопки гробниц Седьмой династии?

Буссеншут важно покачал головой.

– Речь идет о совершенно другом Франкенштейне, Бентон. Абсолютно другом. Франкенштейн, о котором мы говорим, изучал в Женеве натурфилософию.

– И постиг секрет, – подхватил Уинтер, которому порой нравилось вместе с Буссеншутом дразнить Бентона, – как вселить жизнь в мертвую материю. Из костей, собранных по склепам на кладбищах, он соорудил подобие человеческого существа, а потом оживил его!

– Причем существа сверхъестественных размеров, наделенного невероятной силой. – Буссеншут неожиданно постучал пальцем по винному пятну на груди Бентона. – Но настолько отвратительной наружности, что оно внушало страх и отвращение всем, кто его видел. – И посмотрел на Бентона в упор. – А голос его звучал просто отталкивающе.

– Ну, знаете, – заерзал на стуле Бентон, – не стоило бы опять…

– Одинокое и глубоко несчастное, – продолжил Уинтер, – это существо возненавидело своего создателя. Оно убило брата Франкенштейна и его невесту.

– А потом и самого Франкенштейна, – подвел итог Буссеншут. – К тому же никто не знает: быть может, монстр до сих пор шатается где-то по белу свету. Но хотелось бы услышать дальше вашу историю, Уинтер.

– Как я уже сказал, – снова взял слово Уинтер, – Паук ограбил дом миссис Бердвайр. А еще, – он сделал театральную паузу, – Пауку все известно.

Простое повторение слов Тимми стало кульминационным моментом вечера. Бентон вскочил на ноги и с хриплым криком бросился вон из комнаты.

Буссеншут потянулся за сигаретой и жестом показал официанту, что перед ним можно поставить чашку с кофе.

– Все это, – произнес он, наслаждаясь каждым звуком своего голоса, – самое интересное, что произошло за долгие годы. Какие непостижимые связи образуются порой между разрозненными, казалось бы, вещами! – Он бросил полный лукавства взгляд на возвышавшегося над ним доктора Гропера. – Мы часто спорим, дорогой Уинтер, о странных ассоциациях между идеями. Но насколько же более значительной и таинственной оказывается скрытая связь фактов. Реакция Бентона на ограбление, о котором вы случайно упомянули, поистине достойна пера самого мистер Элиота. А теперь поделитесь со мной – а тем самым и с Маммери – подробностями превращения Паука в реального человека.

И Уинтер в деталях повторил рассказ Тимми Элиота.

Уже под утро он снова воспроизвел его в памяти со всеми искажениями, домыслами и логическими натяжками, свойственными сну. Он вновь очутился в преподавательской гостиной, но только пол в ней почему-то оказался жидким и перекатывался под ногами подобно студеным морским волнам. Присутствовали Буссеншут, Маммери и Бентон, но была и какая-то смутная четвертая фигура – должно быть, отец Тимми Элиота. И его задача заключалась в том, чтобы свести эту четверку вместе за столом, поверх которого пристроился еще более смутный силуэт. В нем, тем не менее, без труда угадывался Джаспер Шун, знаменитый коллекционер и оружейный магнат, державший в руке афинский папирус. Стол плавал то в одном месте, то в другом, но при этом, словно подчиняясь недавно открытым физическим законам, не оказывался в одной и той же точке пространства. Как не хотели сходиться вместе и люди, хотя именно это от них и требовалось. А над камином доминировал портрет доктора Гропера, изображенного в виде огромного мохнатого паука, одна из лап которого в гротескном изломе опиралась на кипу из тридцати семи книг. И Уинтер понимал, что его собственные усилия, в сущности, сводились к созданию тридцать восьмого романа, вот только его части не желали соединяться, а расползались по четырем отдаленным углам сознания.

А затем доктор Гропер, так и не дождавшись воцарения милых его сердцу порядка и математической последовательности во всем, ударил лапой; книги начали стремительно расти в размерах, словно молниеносно приближавшиеся к тебе снаряды, и разлетелись в стороны. Потом не осталось ничего, кроме самого Уинтера, плававшего в холодном море, волнение на поверхности которого полностью улеглось. И его мозг – тоже холодный и спокойный, отстранившийся от наносных фантазий – поддерживала в рабочем состоянии лишь одна интеллектуальная проблема, отчего создавалось впечатление, будто он вовсе не спит.

Откуда мог шутник, развлекавшийся за счет мистера Элиота, знать о литературных замыслах, которые были похоронены, так и не покинув сознания автора?

Ответ мгновенно сформировался сам собой, но сразу же оказался заглушен бормотанием и болтовней. Все говорили разом. С кем-то оживленно беседовал Тимми. Ученые разговаривали в типичной для себя манере, то есть как люди, которым в жизни остается лишь разговор ради самого разговора. На какое-то время он вновь оказался в стенах преподавательской гостиной, заполненной голосами так, словно целью собравшихся было переговорить друг друга. Марафон болтливости. Причем доктор Гропер (снова в обличье, приданном ему Реборном) благосклонно взирал на происходившее. Уинтер постарался вновь заставить рассудок работать, но его сознанием уже прочно владел сон. Его ум превратился в мозг творца, в мозг творца романов. А сам он стал Пауком. Но одновременно ассоциировал себя с теми людьми, для которых Паук ткал паутину. Это напоминало средневековые проповеди, где человеку могла одновременно отводиться роль и пирующего, и поедаемого другими в момент последней и самой великой трапезы Судного дня.

А потом появилась миссис Бердвайр. Она возникла из темного угла сна и превратилась в огромную тропическую паутину, из которой бессилен был выбраться любой самый могучий мужчина. Но уж эта участь его не постигнет! Такое столкновение станет фатальным. И он побежал, а миссис Бердвайр, прорубая себе путь сквозь джунгли телефонов и пишущих машинок, последовала за ним. Он бежал, бежал, бежал. Пока не проснулся.

2

Оксфорд – сам по себе восхитительный сон, в котором эхом отдаются крики кукушек, перезвоны многочисленных колоколов, раздается пение жаворонков, мельтешат в воздухе грачи, плавно несет воды река. И сейчас этот Оксфорд накренился, задрожал, и образ его исказился в изменчивости параллакса. Но продолжалось это всего несколько секунд, а потом все встало на свои места и обрело устойчивый ритм. С разной скоростью стали вращаться вокруг своей оси шпили церквей, крыши домов, барабаны газгольдеров. Именно таким танцевальным движением, замысловатым, как фигуры в сарабанде, Оксфорд встречает вас и точно так же прощается с вами. Город, уступая темпу движения локомотива железнодорожной компании «Грейт вестерн», открывает свои прелести во всей наготе подобно античной богине, а потом на ваших глазах подбирает повседневное бельишко, когда праздник прощания кончается: неряшливую юбку из кирпича здесь, неухоженные заросли кустов там. А поезд уже уносит вас ближе к кондитерским фабрикам Рединга или, быть может, тащит на запад в самое интимное чрево Англии.

Тимоти Элиот, уютно устроившийся в углу купе с разрешением на отпуск в кармане, как выяснилось, прекрасно осознавал символику, содержавшуюся в набиравшем скорость поезде, покидавшем Оксфорд.

– Всего через год, – в серьезной задумчивости произнес он, – я стану выпускником и уеду отсюда, быть может, навсегда.

И прямым мундштуком своей изящной трубки указал на постепенно исчезавшие в отдалении башни.

Уинтер, чей завтрак тем утром пришлось сделать более поспешным, чем ему бы хотелось, оторвал взгляд от разворота «Таймс».

– И вы – безусловно, лучшее из всего, что производит Оксфорд, – сказал он. – Вот только благодарите бога, что уедете отсюда, и ни о чем не жалейте. Надеюсь, вы не затаили мечту вернуться в университет преподавателем?

Тимми принялся набивать трубку той безымянной, но дорогой смесью, которую, как подметил Уинтер, владельцы оксфордских табачных лавок с удовольствием готовили по договоренности со студентами, считавшими это вопросом принципа. Потом он посмотрел на куратора с некоторым вызовом.

– А знаете, я пока ни в чем не уверен. Ваша жизнь представляется мне достаточно приятным существованием в кругу коллег и друзей, хотя несколько скучноватым.

– Так и есть, – Уинтеру сразу вспомнились Буссеншут, Маммери и Бентон.

– И, мне кажется, способностей у меня вполне достаточно.

– Вне всякого сомнения.

– Мне послышался сарказм в вашем голосе. Так достаточно или нет?

– По крайней мере, вы для этого в нужной степени ленивы. И проблема здесь не столько в способностях, сколько в темпераменте. А теперь дайте мне, пожалуйста, минут десять, чтобы закончить с газетой, и мы поговорим о чем-нибудь гораздо более интересном.

– Разумеется, о Пауке.

Заручившись компанией Уинтера, Тимми уже не слишком торопился посвящать его в дальнейшие детали своей домашней ситуации. Он порылся в карманах.

– Послушайте, нет ли у вас спичек? Я собирался стащить коробок в студенческом общежитии, но как-то забыл об этом.

С недовольной гримасой Уинтер достал из кармана спички.

– Насколько я понимаю, вы вполне обеспеченный молодой человек, и потому не вижу причин в необходимости красть спички у людей, которые их оплачивают для всех студентов.

Тимми сонно улыбнулся. Он позавтракал у Уинтера, умяв порцию копченой рыбы, омлет из двух яиц с беконом, свой собственный поджаренный хлеб, а заодно и ломоть, предназначавшийся для хозяина, причем намазал на них добрую треть банки джема.

– Мне кажется, – сказал он, – я тоже в какой-то степени оплачиваю покупку спичек для всех.

– Вы оплачиваете едва ли одну спичку из десятки. На остальные идут деньги, завещанные колледжу давно усопшими благодетелями вроде Уильяма Чалфонта, Ричарда Лиса, сэра Хэмфри Боуна и некоторых других. Оксфорд берет с вас в качестве платы за обучение пенни, отдавая втрое большую сумму.

– Tant mieux[15], – не без нахальства бросил Тимми. Этот юнец в точности знал границу того, что прощалось по молодости лет. И потому добавил не без ехидства: – Некрологи они обычно печатают на шестой полосе.

А сам взялся за свежий номер журнала «Современная поэзия».

Уинтер, действительно имевший привычку первым делом просматривать некрологи, демонстративно принялся знакомиться с новостями юриспруденции. Но прошло совсем немного времени, и Тимми, внимательно прочитав несколько стихотворений, а потом с любопытством и не без внутренней насмешки изучив рецензии на них, решил вернуться к прежней теме. Он отложил журнал в сторону и неожиданно жестко спросил:

– Que faire?

– Не совсем понял, в чем суть вопроса.

– Que faire? Это означает: «Что делать?»

– Спасибо за перевод.

– Я вот что имею в виду. Предположим, вы действительно даете мне так называемое «либеральное образование». Но что в итоге я приобретаю? Какие, черт побери, получаю реальные знания? На тот случай, если мне вдруг вздумается найти себе работу. На что я годен?

Выигрывая время, Уинтер поднялся и сунул «Таймс» в свой чемодан, лежавший на багажной полке.

– Вы считаете, – спросил он затем, – что это имеет отношение к цели нашей нынешней экспедиции?

– Не знаю. Но вопрос задаю совершенно серьезно. Мне интересно, зачем, если верить вашему объяснению, вы вкладываете столько налички в мое образование и что из меня получится в итоге? Вот и все.

– А как мне показалась, я объяснил, что, выражаясь на вашем жаргоне, «наличку» в вас вложили Уильям Чалфонт и Ричард Лис. Они сделали все, чтобы вы могли жить в комфорте, наслаждаться обществом достойных людей, иметь в своем распоряжении два-три миллиона книг и учебников, получая по разработанной веками системе сугубо индивидуальное образование, печать которого пребудет на вас всю оставшуюся жизнь и – да простит меня господь! – ляжет вместе с вами в могилу. А теперь, если вам не сложно, расскажите мне подробнее о Пауке.

Но Тимми упрямо помотал головой.

– Всему свое время. Продолжайте, будьте любезны, перечислять все то, что я получаю в колледже. Это очень приятно слушать.

– Что ж, извольте. В ту же могилу, – Уинтер выразительным жестом указал в пол вагона, – вы унесете, помимо прочего, привычку разговаривать со всеми нервным тоном, ставшую продуктом изысканного, но избыточного питания, а также злоупотребления вином, для обеспечения вас которым изо дня в день тяжело трудятся шахтеры Уэльса и Калгурли[16]. В мире, где многим приходится во всем себя ограничивать, вы, как уважаемый выпускник Оксфорда, будете наслаждаться привилегией путешествовать на все более комфортабельных средствах передвижения, разрабатываемых уже не одним поколением талантливых инженеров…

Тимоти вздохнул.

– Как же красиво вас научили говорить! Вы умеете делать паузы в нужных местах, чтобы вдохнуть и только потом продолжить фразу.

– Вы наглый молодой человек, и вашу наглость в большинстве случаев сдерживает только хорошее воспитание, которое тоже стоило приличных денег. Что же касается полученных вами знаний, то благодаря моим усилиям вы овладели греческим языком и латынью, а материальное благополучие семьи Элиотов, открывшее для вас Европу, позволило усвоить на хорошем уровне французский, немецкий и итальянский. Если говорить о возможной работе, то любое туристическое агентство примет вас на должность переводчика при крупном лондонском железнодорожном вокзале.

Тимми прикоснулся к шляпе и подкрутил воображаемые усы.

– Неплохая идея! Должен признаться, что строю планы примерно в указанном вами направлении. Возможно, стану дипломатом. Хьюго тоже стремится к этому.

И Тимми расплылся в улыбке. Он был постоянно в кого-то платонически влюблен. В данный момент, насколько было известно Уинтеру, предметом увлечения служил молодой человек из Нового колледжа, придерживавшийся безнадежно ортодоксальных взглядов.

– Вы о Хьюго Топлэди? Но, как я полагаю, он учился в Итоне, верно? Вам не кажется, что лучше было исполнить желание отца и тоже получить аттестат зрелости там, если вас манит к себе дипломатическое поприще?

– В наши дни стали допускать много отклонений от прежде общепринятых правил. И, как я подчеркнул, это только план, одна из возможностей. Но я в любом случае не хотел бы связывать себя занятиями наукой. Вот папу она увлекает в редкие часы, когда он свободен от Паука. И Белинду тоже.

– Белинду?

– Да, мою старшую сестру. Отец поглощен творчеством Поупа. И даже назвал дочь именем девушки, которую изнасиловали в одной из его поэм[17].

Уинтер в ответ издал невнятный звук, напомнив самому себе Маммери.

– Расскажите об этом на собеседовании в Министерстве иностранных дел, – сказал он. – Совету из седовласых отставных послов такой подход едва ли придется по душе. Но мы, по крайней мере, сдвинулись с мертвой точки. Итак, у вас есть сестра по имени Белинда. Продолжайте же знакомить меня с остальными членами семьи Элиотов. – Он сделал паузу. – Хотя при условии, что вам это нужно. Поскольку, как я начинаю подозревать, вы вовлекли меня в эту увеселительную прогулку только потому, что рассчитывали с моей помощью получить разрешение на отлучку из колледжа.

Тимми совершенно детским жестом показал, что готов перерезать ладонью собственное горло.

– Клянусь, это не так. Но, между прочим, вам было трудно добыть его?

– Чрезвычайно. В полночь я вынужден был беседовать на эту тему в спальне Бентона, и это после напряженного обсуждения ее в гостиной. Пришлось пустить в ход лесть, а потом и подкуп. Я посвятил его в одну лингвистическую проблему, которой прежде хотел заниматься единолично.

– Бедный мистер Бентон. Я, увы, не стал одним из его любимчиков. Кстати, об упомянутом вами оксфордском нервном тоне. Бентон, вероятно, типичный его носитель?

Уинтер задумчиво посмотрел на своего воспитанника.

– Нет, Бентон для нас скорее предмет импорта. Но нервишки у него шалят как положено. Почему вас это заинтересовало?

Тимми лишь неопределенно пожал плечами.

– Именно потому, что он меня не любит, а это показатель духовного смятения. Спасибо, что пожертвовали ради меня волнующей вас научной задачей. Спешу заверить, что искренне заинтересован в вашей помощи. – На мгновение в глазах Тимми действительно застыло выражение обманчивой искренности, но он тут же добавил: – Впрочем, мы так или иначе отлично проведем время. Хьюго ведь тоже приедет.

– Вы меня дурачите! Он не сможет.

– Смог запросто. Скажу больше, он едет с нами одним поездом. Но, разумеется, у него место в мягком вагоне.

– Ну, конечно!

Тимми потянулся, удобнее устроился в кресле и придал лицу нарочито дурашливое выражение.

– Чудно, не правда ли, что у нас в компании будет столь славный малый?

Уинтер оглядел купе с таким видом, словно ему в нем чего-то не хватало.

– Скажите, Тимми, в вашей школе для мальчиков и девочек было принято пороть нерадивых учеников?

– Боже упаси! В этом смысле моя задница девственна. Она не ведает, что такое розга.

– В таком случае мне кажется, что никогда не поздно познакомиться.

– Но давайте все-таки вернемся к Пауку, – поспешно сказал Тимми.

Паук – оживший и внушавший страх – сначала дал о себе знать по телефону. И, переключившись на разговор о нем, Тимми вполне связно и детально поведал о том инциденте. Однажды вечером они с отцом играли в пикет[18], когда зазвонил телефон. Мистер Элиот снял трубку, поскольку аппарат находился возле него, и собирался что-то сказать, но резко осекся и несколько секунд слушал со все возраставшим негодованием. Он уже собрался было повесить трубку, но передумал, послушал еще недолго, после чего дал отбой с раздраженным восклицанием. Затем повернулся к Тимми, небрежно заметил, как ему жаль, что секретарям тоже приходится предоставлять отпуск, словно они – нормальные человеческие существа, и продолжил игру.

Обычно на все звонки отвечал секретарь мистера Элиота, но поскольку он уехал отдыхать, телефонный аппарат в библиотеке напрямую подключили к городской линии. По ядовитой шутке отца Тимми заключил, что звонок был из серии глупых выходок читателей, с которыми знаменитым авторам приходится мириться, и потому не стал вдаваться в подробности. И его сдержанность получила достойную оценку, ибо тем же вечером мистер Элиот сам рассказал о случившемся. Стоило ему лишь снять трубку, как кто-то произнес: «Я – Паук. Мне известно все». Именно в этот момент мистер Элиот ощутил порыв прервать беседу, но воздержался. И незнакомец продолжил: «Я звоню, чтобы предостеречь вашу возлюбленную миссис Бердвайр». После чего мистер Элиот в гневе повесил трубку. На третью ночь после этого происшествия дом миссис Бердвайр подвергся ограблению.

После чего Паук вошел во вкус. В один прекрасный день к ним зашел викарий местной церкви, с трудом скрывавший охвативший его ужас. По всей видимости, ему тоже позвонил Паук и пригрозил, что ему все известно. Перед мистером Элиотом встала весьма затруднительная задача успокоить своего посетителя, не вызвав его на излишнюю откровенность. Как он объяснил Тимми, несложно было понять, что на совести викария тяжким грузом лежит грех сомнения. Затем наступил черед женщины – директора школы в их городке. Паук (очевидно на этот раз выступая в роли Паука-сыщика) сообщил ей, что мистер Элиот, и только мистер Элиот, может раскрыть ей страшную тайну о том, кто ее настоящий отец. У самой начальницы школы на этот счет никогда не возникало ни малейших сомнений, но Паук выбрал жертву, продемонстрировав отменное знание человеческой психологии, и мистеру Элиоту пришлось пройти через целый ряд пренеприятных объяснений, прежде чем недоразумение было улажено. Потом Паук с видимым наслаждением пускался в еще несколько столь же абсурдных авантюр. Такой характер носила первая фаза его деятельности.

Второй этап оказался значительно более тонко рассчитанным, и, по логике вещей, ему следовало бы стать первым. Потому что если поначалу Паук сразу выступил в роли совершенно независимого существа, действовавшего как ему заблагорассудится, то чуть позже он создал иллюзию, будто сумел вырваться из бумажных оков, в которых его прежде удерживали. Создавалось впечатление, и здесь Тимми дал полную волю своей фантазии, что неодушевленный сборник сочинений его отца вдруг задрожал, треснул, и из него, как из кокона, вылупилось нечто живое. Это напомнило ему также рекламную картинку, запавшую в душу еще в подростковом возрасте: нечто вроде прообраза нарождавшегося сюрреализма – рисунок изображал знаменитостей прошлого, выходящих из глухой стены, чтобы отведать популярный сорт виски.

Мистеру Элиоту потребовалось некоторое время для полного осознания происходившего. Дело в том, что у него выработалась достаточно необычная манера создавать свои произведения. Ему, как правило, нравилось работать над двумя романами одновременно, а кроме того, на его столе всегда лежали черновики нескольких рассказов, на которые он переключался лишь спорадически. Причем уже многие годы литературный труд не доставлял ему удовольствия, и он нередко отзывался о нем с заметным раздражением. Легко представить, насколько подобное отношение усугубилось, когда начались события, главным из которых стало ограбление миссис Бердвайр. А потом наступила нежданная перемена. Было замечено, как несколько раз подряд мистер Элиот говорил о своей текущей работе с удовлетворением; ему казалось, что его сочинения наполнились необычной жизненной силой и правдоподобием. Персонажи получались действительно похожими на живых людей и вели себя соответственно, то есть диктовали автору собственные сюжетные линии. Да, воистину писательский труд – благодарное занятие, пусть это стоит тебе бессонных ночей, когда ты заново перекраиваешь не слишком удавшуюся фабулу. А мистер Элиот, населивший свои предыдущие тридцать семь романов множеством достаточно ходульных героев, явно переживал период радостного удивления от этого нового чувства, ведь под его рукой ощущался трепет реальной жизни. Но вот продлился этот период не слишком долго. Все же новизна не только радовала мистера Элиота, но и повергала в недоумение, что не укрылось от близких к нему людей. Однажды утром у него состоялся тяжелый разговор с секретарем, в ходе которого вскрылась истинная причина перемен в творчестве писателя, воображение которого стало порождать персонажей, как будто не зависевших от воли создателя. Рукописи мистера Элиота загадочным образом сами собой переписывались, оставаясь в папках и никем не тронутые.

Когда Тимми дошел в своем рассказе до этого момента, Уинтер протестующе поднял руку.

– Мне кажется, молодой человек, что это как раз вы слишком хорошо обучились искусству красноречия. И фантазия у вас работает превосходно. Не стать ли вам продолжателем семейной традиции? Интересно, вы хоть сами понимаете, до какого абсурда доходите в драматизации событий? Рукописи, переписывающие сами себя! Это уже чересчур!

Тимми, безусловно, стремился придать своему повествованию как можно более драматический характер, однако посмотрел на куратора честными и округлившимися от удивления глазами, услышав недоверие в голосе Уинтера.

– Но именно так все и происходило! Ночами рукописи изменялись сами собой. Когда Паука направляли куда-то, а ему это не нравилось, он попросту вычеркивал на странице либо предложение, либо целый абзац, а потом переписывал фразу в соответствии со своими соображениями.

Какое-то время Уинтер выглядел ошеломленным. Затем покачал головой.

– Вынужден повторить: в вас говорит наследственная склонность сочинять небылицы. И это делает вас совершенно никуда негодным свидетелем для расследования реальных событий. Как выглядят рукописи? Где они хранятся? Сколь часто в них тайком вносились изменения? И главный вопрос: почему ваш отец сразу не заметил, что происходит?

– Могу я вас попросить не задавать больше одного вопроса одновременно? Я стараюсь показать вам, как случившееся повлияло на папу. Подобный подход представляется наилучшим, или вы не согласны?

– Полностью согласен. Так как выглядят рукописи?

Но именно в этот момент их размеренное движение остановилось во всех смыслах: и в физическом, и в умственном. Разговор прервался, а поезд прибыл в тупик.

– Паддингтонский вокзал, – сказал Тимми. – Как видите, перемены подстерегают нас всех. А для начала – пересадка.

Нередко бывает, что с людьми, которых не заметил при посадке в поезд, сталкиваешься, сойдя с него. Пока Тимми искал на платформе носильщика для своего непомерно большого чемодана, Уинтер неожиданно заметил Буссеншута.

– О, мой уважаемый коллега! Продолжаете путешествие дальше? – Взгляд Буссеншута, самым отвратительным в котором всегда было сияние, казалось бы, искренней благосклонности, устремился на Тимми. – А это случайно не тот самый юный Элиот, о котором мы разговаривали?

– Да, это он. Я приглашен провести выходные у него дома.

– И поймать Паука, верно? – Буссеншут сделал в воздухе ловкий жест, но не выразил ни малейшего неудовольствия. – Soyez heureux, mes enfants; vous êtes encore jeunes[19].

Уинтер, чьи сомнения относительно участия в экспедиции пока только усугублялись, ответил не слишком дружелюбной улыбкой.

– А вы собрались провести вечерок в столице, ректор? – И он понизил голос до малоправдоподобной имитации конфиденциальной беседы. – Мой двоюродный дед Эдвард постоянно твердит мне, что так называемый кордебалет в «Вэнити» хорош как никогда.

Буссеншут в ответ улыбнулся с видом человека, умеющего ценить даже такую степень доверия, но одновременно несколько снисходительно.

– Нет, – сказал он, – я направляюсь на встречу с Шуном. Меня чрезвычайно заинтересовал его папирус. Надеюсь, он окажет мне любезность и сделает для меня фотокопию. Мое поколение, дорогой Уинтер, видимо, недостаточно талантливо, чтобы решать все научные проблемы и укладываться в отведенные сорок часов работы в неделю. Будьте осторожны, ввязываясь в это дело. А мне пора взять такси. Au revoir.

Уинтер снял шляпу.

– Au revoir, ректор, – произнес он немного веселее. – Кстати, видите ту машину? Это как раз такси.

И отошел в сторону с приятным чувством, что в этом небольшом поединке последний раунд остался за ним.

Тимми в дальнем конце платформы уже крутился рядом с рослым молодым человеком, весьма странно снаряженным в путешествие. На нем был котелок, перчатки ядовито желтого цвета, а под мышкой он держал зонт. Тимми явно испытывал в его обществе тихий экстаз.

– Кстати, Уинтер, вы знакомы с Хьюго Топлэди? Хьюго, рад представить тебе Джеральда Уинтера.

Топлэди, напустив на себя вид человека, умеющего оперативно принимать важные решения, изрек:

– Рад знакомству.

Обмениваясь ничего незначащими любезностями, все трое разместились в салоне такси. И машина вывезла их из недр вокзала в постоянный и неумолчный шум лондонских улиц.

– Я успел рассказать Уинтеру о деле Паука, – сказал Тимми. – Он уверен, что сумеет разгадать эту головоломку.

Уинтер открыл рот, чтобы возразить, но его опередил Топлэди.

– Ужасающая глупость, – изрек он. – Нельзя воспринимать это иначе как шутку, но если вдуматься, то у этой шутки есть какой-то смысл, который пока невозможно понять.

Он постучал в пол такси стальным наконечником зонта.

– Смысл, который пока невозможно понять, – Тимми повторил эти слова, как особенно милую его сердцу строчку из Данте, но при этом с силой наступил Уинтеру на ногу, намекая, что говорит несерьезно. Все влюбленности Тимми, к счастью, сдерживали присущие ему чувство юмора и ирония. Но когда-нибудь, отметил про себя Уинтер, из него получится великолепный любовник: он обладал редким качеством влюбляться не в нечто придуманное в мечтах, а в имеющееся на самом деле.

– Лично я считаю, – продолжил Топлэди, явно ободренный восхищенной репликой своего обожателя, – что твоему отцу следует всерьез подумать о телефонном звонке. Да, уверен, лучшим ходом с его стороны станет звонок.

Он повернулся к Уинтеру, чтобы, по всей видимости, прикинуть возраст собеседника, и спросил:

– Вы со мной согласны, мистер Уинтер?

Тот поспешно поджал ноги под сиденье.

– Да, но только… э-э… кому он должен, по-вашему, позвонить?

Топлэди нахмурился.

– А это, – ответил он, – уже следующий вопрос, который нам необходимо обдумать.

В этот момент их машина мягко уперлась бампером во впереди стоящее такси.

Миновав реку, а затем несколько действительно уникальных достопримечательностей английской столицы, поезд погружается в серое однообразие домов с миллионами каминных труб, каждая из которых наводит на мысль об их унылом однообразии. Эти кварталы наглядно свидетельствуют, что городская жизнь не имеет ни цели, ни единого плана. «Огромное счастье, – подумал Уинтер, – находиться в вагоне, представляющем собой совершенно отдельный мир, пребыванию в котором придает смысл хотя бы то, что у всякой поездки есть определенная цель. И, хочется надеяться, вполне рациональная». Он наморщил лоб и поднялся, чтобы снова достать из чемодана свою «Таймс». Оставшиеся непрочитанными некрологи могли воздвигнуть временный барьер между ним и сложностями, с которыми столкнулись Элиоты.

– Я думаю, – сказал Топлэди, проделывая со своим телом разного рода эксперименты в надежде удобнее устроиться в купе вагона третьего класса, – о старшем констебле.

– Простите, что вы сказали?

– Я о звонке мистера Элиота. Старший констебль – самая подходящая кандидатура.

Тимми, снова свернувшийся калачиком в углу и с детским увлечением поедавший плитку молочного шоколада, вставил свою реплику:

– Между прочим, Уинтер, наши планы разоблачили. Вы знали об этом? Когда мы садились в поезд, я заметил, что в один из задних вагонов вошел ректор колледжа.

– Вы о Буссеншуте? Знаю. Он едет, чтобы встретиться со старым приятелем по фамилии Шун.

– Он встречается с Шуном? Уж не с тем ли самым…

– Старший констебль, – вежливо, но твердо перебил их Топлэди. – Или кто-нибудь другой. Быть может, даже рангом повыше.

Тимми, все еще занятый снятием фольги с последнего кусочка сладости, покачал головой.

– И старший констебль, и куда более важные полицейские чины приезжали к нам после ограбления дома Бердвайр. Но папе это не понравилось. Понимаете, в его книгах от полицейских прохода нет. Но сначала Паук регулярно оставлял их в дураках. А теперь он неизменно действует быстрее и умнее. И в обоих случаях они выглядят, мягко говоря, людьми не слишком умными и сообразительными. Порой до смешного тупыми. А потому, когда возникла необходимость обратиться к реальным полицейским, чтобы они приехали и расследовали… Расследовали нечто, прямо вытекающее из содержания романов, папе это, естественно, показалось несколько…

– …неудобным, – с готовностью подсказал Топлэди ключевое слово, по его мнению, удачно описывающее чувства мистера Элиота. – Значит, нам нужно придать своим размышлениям иное направление.

Он снял с головы котелок и задумчиво стал его разглядывать.

– Да, ситуация сложилась неловкая, – подтвердил Тимми. – Трудно понять, как правильно себя вести. Потому что, поближе познакомившись с обстановкой у нас дома, вы оба поймете, что папа, вообще говоря, личность крайне застенчивая.

Но Уинтер все равно испытывал большие сомнения, что даже стеснительный мистер Элиот сумеет по достоинству оценить вмешательство в свои дела неизвестного преподавателя из Оксфорда или будущего дипломата в лице обожаемого сыном Топлэди.

– А ваш отец знает о нашем скором приезде? – спросил он, чтобы разрешить внезапно возникшее подозрение.

– Конечно же, знает, Уинтер. Я послал ему телеграмму с вокзала незадолго до отправления поезда из Оксфорда.

– Понятно.

– Вам не о чем беспокоиться. Он никогда не возражает, если я привожу с собой гостей.

Топлэди, сосредоточенно и немного по-стариковски чистивший тулью котелка рукавом, оставил это занятие с явным облечением.

– Это утешает, – коротко отреагировал Уинтер.

– Но я по понятным причинам не уведомил его о Чоуне.

– О том самом Чоуне?

– Ну, да. О психиатре. Я тоже пригласил его приехать. Подумал, что именно он лучше всех сумеет проникнуть в ход мыслей шутника и понять, какие мотивы им движут. Как вы полагаете, его визит обойдется дорого?

– Баснословно дорого, – выразительно кивнул Уинтер. – И должен признать, что теперь и сам начинаю думать, не выставить ли вам счет за свои услуги.

Топлэди украдкой бросил на Уинтера взгляд, в котором читались одновременно упрек и мольба.

– Насколько мне помнится, – сказал он не без некоторой осторожности, – один из моих друзей делился со мной информацией, правда, полученной, вероятно, не из первых рук, что доктор Герберт Чоун не одной семье оказал неоценимую помощь. В самом деле неоценимую. Но все же, Тимми, мне представлялось бы разумным – более того, настоятельно необходимым, – причем я говорю это на правах твоего близкого друга… Было бы правильнее дать твоему отцу возможность самому решить, есть ли нужда в приглашении психиатра к вам в дом. И даже если есть, то желательно ли это.

Тимми выглядел совершенно сконфуженным. Уинтер отметил про себя, что лично ему никогда не удавалось довести своего студента до подобного состояния.

– Но, Хьюго, пожалуйста…

– И если ты, – продолжил Топлэди, – как я начинаю думать, судя по пересказанному тобой разговору с мистером Уинтером, пригласил Чоуна, потому что тебя тревожит восприятие происходящего отцом, то ты, вероятно, все же догадался сначала согласовать приглашение с кем-то из старших членов своей семьи. Ты это сделал или нет?

«За серьезность и занудство, – подумал Уинтер, – Топлэди следовало бы воткнуть булавку в задницу». Тем не менее, пользуясь его претенциозной настырностью, возникала возможность вытянуть из Тимми менее фрагментарные сведения по делу Элиота, чем он давал до сих пор. И потому Уинтер одобрительным эхом повторил вопрос:

– Вы сделали это или нет?

Тимми приоткрыл раздвижную дверь в коридор вагона и бесцеремонно швырнул туда скомканные обертки от шоколада.

– Признаюсь, не сделал. Чоун не слишком близко, но знаком с нашей семьей, и я решил, что могу пригласить его, никому ничего не сказав. Я действительно посчитал его способным слегка успокоить папу: прежде они уже встречались на этой почве. Но моя основная надежда связана с опытом Чоуна, который может на основе анализа заключить, с человеком какого склада ума мы имеем дело.

– Скажите, – спросил Уинтер, – это ради успокоения отца вы притаскиваете в дом целый цирк?

И он с милой улыбкой посмотрел на невозмутимого Топлэди.

– Я посчитал полезным рассмотреть проблему с разных точек зрения одновременно. И как только узнал, что Чоун согласился приехать, помчался, чтобы заручиться вашей поддержкой. А затем взял за шиворот и Хьюго. Вероятно, вам все это представляется чрезмерным. Но готов заверить, ваше присутствие едва ли вообще будет заметно на фоне остальной толпы.

– Толпы?

– Пауку исполняется двадцать один год, – пояснил Тимми. – В его честь закатят колоссальную вечеринку.

Он тщательно облизал испачканный шоколадом большой палец и достал свою вызывающе дорогую трубку.

– Не мог бы я с вашего разрешения снова воспользоваться спичками, Уинтер? Сделайте одолжение.

Воцарилось тягостное молчание. «Какую паутину мы плетем, – подумал Уинтер, – когда пускаемся в обман»[20].

– Насколько я понял, – сказал он вслух, – все эти бессмысленные и жестокие розыгрыши повергли вашего отца в достаточно подавленное состояние. Неужели вы имеете в виду, что он не нашел другого времени, чтобы устроить гулянку в честь Паука?

– Никогда не поверю, – теперь Топлэди исполнил роль хора в нашей пьесе, – что он мог решиться на такое.

– На самом деле это не папа, а его издатель – Уэдж. Он устраивает празднования дня рождения Паука каждый год, чтобы потом опубликовать репортаж в своем журнале и пропихнуть пару заметок во влиятельные иллюстрированные еженедельники. А в такую знаменательную дату[21] папа не захотел изменять традиции.

Топлэди бросил взгляд на стоп-кран поезда и сделал нерешительное движение, чтобы надеть шляпу. Но потом вновь откинулся на сиденье и сказал:

– Реклама!

«Таким же тоном, – пришла Уинтеру мысль, – человек средневековья произносил “Чума!”».

– Папа прислал мне список приглашенных на торжества. Полагаю, многие как раз сейчас находятся в пути, – Тимми встал, чтобы взять пальто. – О, дьявол, они вечно забывают вовремя включить свет на этой жалкой провинциальной линии.

Как раз в этот момент поезд издал гудок и нырнул в полнейший мрак.

– Единственный туннель на всем маршруте, и они никак не могут…

Но и голос Тимми, и даже грохот колес поезда по рельсам подземелья вдруг заглушил совершенно невероятный шум, имевший явно иное происхождение. Безумный, злобный, оглушительный лай и вой, звуки, словно исходившие из потустороннего мира, вибрировали, отражаясь от стен туннеля. Крики горящих в аду грешников во всем разнообразии их тональностей едва ли могли навести в этот момент больший ужас. Но всего лишь на мгновение, поскольку почти сразу стало очевидно – это в действительности лаяли собаки. В одном из соседних купе везли какое-то невероятное количество псов. В темноте раздался выкрик Топлэди:

– Это всего лишь животные!

Из коридора донеслись стук и резкий женский голос:

– Проводник! Немедленно подойдите сюда!

Скудное аварийное освещение зажглось под потолком купе в ту секунду, когда поезд уже выехал из туннеля.

Тимми, по-прежнему остававшийся на ногах, выглянул в коридор. Точно так же поступили еще несколько перепуганных пассажиров из других купе.

– Что за мерзкие… О, боже!

Скандальный женский голос сделался заметно громче. Заглушая по-прежнему дикий собачий лай, который никак не унимался, дама выражала властное неудовольствие представительницы имущего класса.

– Вы имеете дело с очень чувствительными животными. Чрезвычайно чувствительными! И просто возмутительно, что с ними обращаются так неосторожно, с такой преступной небрежностью! Слышите, до какой степени они расстроены?

– Разумеется, мэм. Боюсь, это слышит весь поезд. – Голос принадлежал мужчине, который получил взятку и теперь сожалел об этом. – Но вы ведь знаете, что ваших собак вообще не должно быть в купе. Загляните в их билеты. Там четко сказано: подлежат перевозке в багажном вагоне.

Тимми обернулся и сообщил своим спутникам:

– Я же говорил, что все мы едем в одно место. Вот вам, к примеру, часть антуража миссис Бердвайр.

Услышав это, Уинтер тоже выглянул в коридор. Рядом с дверью своего купе стояла агрессивно одетая в мужского покроя твидовый костюм леди из тех, кому очень к лицу бинокль на шее, складная трость и походный рюкзак, распекавшая на все лады низкорослого человечка в форме железнодорожника. «Типичная старая стерва», – оценил ее Уинтер, и его взгляд скользнул дальше по коридору. И позади длинной череды возмущенных физиономий других пассажиров, из самого последнего купе вагона первого класса, конечно же, виднелось разгневанное лицо Буссеншута. Уинтер на всякий случай вежливо кивнул в его сторону и вернулся в купе. Между тем под все тот же собачий аккомпанемент резкий голос продолжил:

– Мы не станем подавать на вас жалобу. Миссис Бердвайр не такой человек. Но в следующий раз будьте внимательны с освещением. Это очень плохо действует на нервную систему наших четвероногих друзей. И отрицательно сказывается на настроении остальных пассажиров. А теперь проследите, чтобы нам вовремя подали кофе и бисквиты.

Затем раздвижная дверь захлопнулась, приглушив издаваемый псами шум. Но тут же он снова усилился, потому что дверь отъехала в сторону, и возмущенная дама крикнула вслед удалявшемуся проводнику:

– Не забудьте хотя бы, что миссис Бердвайр предпочитает имбирные бисквиты!

– Эта женщина – близкая подруга Бердвайр, – сказал Тимми. – Ее фамилия Пайк. Леди Пайк. Вообще-то она богата. Гораздо богаче самой Бердвайр. Но обладает данным от бога характером приживалки, а потому повсюду сопровождает миссис Бердвайр и состоит у нее на побегушках. Склонность к подхалимажу развила в ней неистовую любовь к путешествиям и естественным наукам.

Тимми улыбнулся, откровенно довольный своей способностью несколькими штрихами нарисовать портрет человека.

– При первой же встрече, – добавил он, – она поинтересуется, насколько ухожен сад при вашем доме.

Но Уинтер уже размышлял о Бентоне. «Интересно, – думал он, – понял ли Буссеншут в своем дальнем купе, что собаки, наделавшие такой переполох, принадлежат той же даме, одно упоминание имени которой привело старшего куратора колледжа в совершеннейшее замешательство?» Единственное объяснение, которое он находил для этой загадки, не казавшейся ему, впрочем, такой уж важной, состояло в том, что миссис Бердвайр не была совсем уж чужда академическим кругам. И, повернувшись к Тимми, он сказал:

– Надеюсь, мне не придется знакомиться ни с той, ни с другой. Насколько я понимаю, их едва ли пригласили на предстоящие торжества?

– Разумеется, нет. Но они могут явиться незваными. Миссис Бердвайр обожает врагов едва ли не больше, чем друзей. Агрессивная старуха. А вот папа лишен этой черты начисто.

– Тимми, – тут же вмешался Топлэди, пользуясь подвернувшимся поводом так ловко, что Уинтер не мог не отдать ему должное. – Мне бы хотелось, чтобы ты еще что-нибудь рассказал нам о своем отце. То есть я имею в виду, что раз уж ты упомянул об одной из черт его характера, то мог бы немного развить эту тему. Поскольку, как мы поняли, происшедшие события оказали определенное воздействие на душевное состояние твоего отца и его мировоззрение в целом, то для того, чтобы принести хоть какую-то пользу – и даже для простого понимания, как себя с ним вести, не причиняя неудобств и дискомфорта, – нам необходимо знать, насколько сильным оказалось подобное воздействие и в чем оно конкретно проявляется.

Многословная, но тактичная преамбула, отметил про себя Уинтер, содержала несомненное рациональное зерно. Фантастическое оживление Паука он находил самим по себе крайне любопытным, но сомневался, готов ли к встрече с писателем, хозяином дома, где предстояло гостить, у которого от всего этого произошел очевидный умственный сдвиг. До сих пор из рассказов Тимми о состоянии отца вырисовывалась лишь крайне смутная картина. К тому же его тревога за родителя могла оказаться преувеличенной, а потому попытка Топлэди получить более точную информацию представлялась как чрезвычайно уместной. Тимми медлил с ответом, и Уинтер, ожидавший его, быть может, с излишним нетерпением, почувствовал всю неловкость ситуации, что, видимо, и заставило его на секунду отвлечься. Он поднялся, снова выглянул в коридор и осмотрелся.

И заметил глаз. Достаточно далеко. Позади даже того купе, в котором ехал Буссеншут, из углубления, где располагалась дверь туалета, осторожно показался чей-то глаз. А вместе с ним мелькнула часть лица человека, которому он принадлежал, – мелькнула ровно на секунду, чтобы оглядеть коридор. Причем движение это произвело до крайности нереальное впечатление. Уинтеру оно показалось скорее похожим на какую-то странную журнальную иллюстрацию, когда художник тщится передать эффект настороженного подглядывания из-за угла. Впрочем, через мгновение глаз показался снова, а за ним появились нос, половина коротких седых усов и соответствующая часть рта. А затем стала видна и вся фигура мужчины: уже немолодого и одетого с дорогой и небрежной элегантностью. Он поспешно вышел в коридор. Достигнув окрестностей купе миссис Бердвайр и леди Пайк, он, словно под воздействием какого-то странного порыва, припал на четвереньки и так миновал их дверь. Но тут же поднялся и проследовал дальше уже уверенной и исполненной достоинства походкой, быстро заглядывая в другие купе и непрерывно что-то бормоча. Подойдя ближе, он дождался, чтобы Уинтер убрал голову, потом вошел к ним в купе, не прекращая бормотания, и, усевшись на свободное место, рассеянно огляделся по сторонам. Его взгляд упал сначала на Тимми, потом на Топлэди и наконец на Уинтера. Затем он снова посмотрел на Тимми, и его лицо расплылось в теплой улыбке узнавания.

– Привет, – сказал он. – Как тут у вас дела?

– Познакомьтесь, – невозмутимо произнес Тимми. – Джеральд Уинтер. Хьюго Топлэди. А это – мой отец.

3

Мистер Элиот – знаток сочинений Поупа, создатель Паука и обреченный, по словам сына, на полное списание со счетов отец семейства – даже в более чем зрелом возрасте сохранил такую же стройную фигуру спортсмена, какой обладал Тимми. Но хотя выглядел он скорее угловатым, чем округлым, в нем угадывалось некоторое сходство с детским воздушным шариком. Казалось, легкого движения достаточно, чтобы этот человек, находившийся в состоянии подвижного, чуть вибрирующего, очень хрупкого равновесия, поднялся в воздух. Словом, мистер Элиот производил впечатление существа весьма уязвимого для острых стрел судьбы, любая из которых могла заставить его окончательно сдуться. И его застенчивость тоже становилась очевидной почти сразу. В представителях светского общества робость развивает соответствующие инстинктивные приемы поведения. В полном соответствии с ними он спросил:

– Надеюсь, Тимми пригласил вас погостить у нас?

Уинтер и Топлэди отозвались невнятными словами благодарности, чувствуя, как их положение легализуется и становится прочнее. Тимми упомянул об отправленной телеграмме, на что отец реагировал одобрительным, но рассеянным кивком, вероятнее всего, также продиктованным чувством такта.

– Мне пришлось отправиться в Лондон, – объяснил он, – что в последнее время случается крайне редко. Но Белинда наверняка получила телеграмму, и кто-то непременно встретит нас на станции. Боюсь, – добавил он, обращаясь в первую очередь к Уинтеру, – что это очень неудобный поезд. Я даже намеревался написать письмо на эту тему в руководство компании.

Он сделал паузу, вежливо давая Уинтеру возможность высказать свои ценные соображения по этому поводу, если таковые имелись.

– Но одновременно у меня нет сомнений, – продолжил он затем с неожиданным практицизмом, – что они экономят на многом, чтобы прежде всего повысить дивиденды. А я ведь и сам владею пакетом их акций. Хотя поезд все-таки плохой, что особенно бросается в глаза тем, кто привык к более высоким стандартам.

И мистер Элиот улыбнулся, словно считал даже этот не самый удачный поезд той частью мира, где сам он чувствовал себя уютно и спокойно.

Одновременно с немалым облегчением Уинтер пришел к выводу, что в мистере Элиоте не наблюдалось признаков расстройства душевного здоровья. Но по этой же причине в нем вскипело легкое раздражение, когда он вспомнил всю чепуху, которую нагородил ему Тимми. И потому у него невольно вырвалось ироничное замечание:

– Напротив, я нахожу этот поезд весьма занимательным.

При этом он глазами указал в сторону вагонного коридора.

И хотя Топлэди не был свидетелем эксцентричного поведения мистера Элиота несколькими минутами ранее, он счел необходимым вмешаться и сгладить обстановку.

– Тот дом на холме, – сказал он негромко и с необычной для себя простотой, – принадлежит одному из моих двоюродных братьев.

Все дружно посмотрели в окно.

К крутому склону холма по-сельски неуместно, вопреки всем архитектурным канонам того периода, когда он был построен, прилепился особняк восемнадцатого века, чьи до пресности правильные пропорции отчетливо вырисовывались на фоне подернутого облаками неба.

– Да, крупное сооружение, ничего не скажешь, – заметил Уинтер с откровенно притворным уважением.

И перехватил понимающий взгляд Тимми, свидетельствовавший, что его радует подобный настрой куратора, который теперь почувствовал себя раскованно и демонстрировал готовность вступить в самый острый словесный обмен.

Но Топлэди, совершенно не собиравшийся хвастаться размерами дома, продолжил бесхитростно расхваливать постепенно удалявшуюся усадьбу и описывать печальную участь ее нынешних владельцев.

– Стейнфилд-Холл, – сказал он. – Вы не поверите, но последние тридцать лет по нему сильнее всего ударили налоги на наследование после смерти предыдущего хозяина. Так часто это происходило. Кузену недавно пришлось даже распродать библиотеку. А сейчас он подумывает – хотя это пока только слухи – избавиться от охотничьих собак. Туго ему приходится, не правда ли?

Как землевладелец, отметил про себя Уинтер, мистер Элиот отреагировал сочувственным кивком. Как писатель, несомненно, постарался запомнить речевые обороты, к которым прибегал Топлэди. А заговорила третья ипостась мистера Элиота:

– Библиотека Стейнфилда? Как же, я прекрасно запомнил ее продажу с аукциона. В списке было несколько вещей Кекстона. Белинда участвовала лично. – Он снова повернулся к Уинтеру. – Моя дочь интересуется первопечатниками и коллекционирует их издания. – Он говорил без напускной важности – так хорошо воспитанный человек никогда не выказывает торжества, разыгрывая козырную карту. – Она даже опубликовала о них пару статей в известном журнале «Домашняя библиотека».

Мистер Элиот бросил не лишенный упрека взгляд в сторону Тимми, а затем, почти не изменив выражения лица, повернулся к Уинтеру. Было бы неплохо, словно хотел сказать он, чтобы брат Белинды приобрел столь же полезные интересы под влиянием своего университетского куратора.

Но из угла, где расположился Тимми, лишь снова донесся характерный шелест обертки. Он достал еще одну плитку шоколада и теперь делил ее на не совсем равные части.

– Собирание книжных раритетов, – сказал он, – скучнейшее и отнимающее много сил занятие, где велика конкуренция. Кстати, не хочешь шоколада?

Мистер Элиот взял кусок, и отец с сыном принялись синхронно жевать, сидя рядом.

– «Приди, услышь лесную коноплянку». Ты это подразумеваешь? Но я не думаю, чтобы Вордсворт был против уничтожения деревьев на бумагу, и уж, конечно, не имел ничего против книг. В той же «Прелюдии» он высоко отзывается о книголюбах. И мы не смогли бы жить без книг. Даже без тех, что считаются повседневным чтивом, как вы полагаете?

И мистер Элиот, откровенно предлагая скоротать время за милой беседой о литературе, снова обратился к Уинтеру.

Но всего минуту спустя поезд остановился.

– Пересадочная станция, – объявил Тимми, причем в его интонации даже посторонний человек мог уловить отголосок какой-то старой семейной шутки.

А мистер Элиот, только что исполненный спокойного довольства, вдруг зажегся от неизвестного источника искрометным весельем и непонятной природы радостью. Причем для этого не потребовалось ни слова, ни жеста – настолько знакомым был, видимо, потешный ритуал. Но в то же время ощущалось, что ему он уже поднадоел.

– Если хочешь, посмотри на это сам и покажи гостю, – сказал он.

Тимми выглянул из окна. К нему присоединился Уинтер. В дальнем конце поезда стоял сошедший с него Буссеншут, с раздраженной растерянностью обнаруживший, что не может найти ни одного носильщика рядом со своим вагоном первого класса. До них было даже не докричаться, потому что все носильщики столпились в самом начале платформы, где уже громоздились кипы багажа, и стояла небольшая группа людей, явно хорошо знакомых друг с другом. Чуть дальше перед станционным зданием выстроился ряд транспортных средств. Семейный шофер пригнал далеко не новый, но вместительный лимузин, какие обеспеченные люди, не любящие афишировать своей состоятельности, присылают для встречи гостей на станции. За рулем другого точно такого же автомобиля сидел переодетый садовник, а замыкал кавалькаду и вовсе огромный фаэтон, которым правил кучер. Причем единообразие всему этому транспорту придавала тщательно подобранная окраска в тот изящный оттенок нежно-кремового цвета, который еще конструкторы старинных карет окрестили «белой королевой Анной». Большинство сошедших здесь с поезда пассажиров быстро сообразили, что дальше им обеспечен бесплатный проезд, и собрались рядом со своими чемоданами.

– Понимаете, – объяснил Тимми, – мы помечаем багаж своих гостей специальными наклейками и присылаем на станцию людей для встречи.

– Но мы с вами, – подхватил мистер Элиот, – здесь не сойдем. Этот вагон отвезет нас дальше. Именно поэтому я и перебрался в него.

– Через пять минут нас откатят на запасной путь.

– Единственная неприятность заключается в том, что отключат отопление. Но в наши дни проходит всего полчаса, и они уже перецепляют вагон к местному поезду. – Мистер Элиот достал трубку, которая могла быть родной сестрой трубки сына. – Надеюсь, вы не будете против, если я закурю?

Уинтер только теперь почувствовал смертельную усталость от показавшегося чрезмерно долгим путешествия. Он завернулся в плащ и издал неопределенный звук.

– Курите сколько душе угодно, – ответил за него Топлэди. – А много нам еще нужно проехать станций?

– Уортер, – принялся перечислять Тимми, – Кингс-Клив и Уинг…

– А еще Лоу-Суаффэм, – продолжил мистер Элиот, – Пигг, Литтл-Лимбер, Снаг и Колд-Финдон. А потом уже наш Раст. Это значит, что ко времени нашего прибытия Белинда успеет разместить всех остальных по их гостевым комнатам.

Он набил трубку табаком и обратился к Уинтеру:

– У вас случайно не найдется спичек? Я хотел стащить коробок из своего клуба, но напрочь забыл об этом.

– Проезжаем Уинг, – объявил Тимми и пересел в кресло напротив. – Мне всегда казалось странным в поездах: чем медленнее они двигаются, тем быстрее останавливаются. – Он сделал паузу. – Слышите? Все еще доносится собачий лай. Значит, эти две жуткие женщины проделали тот же трюк, что и мы с вами.

– Я же говорил, что это паршивый поезд, – сказал мистер Элиот. – Думаю, нам лучше закрыть штору на окне.

Сжимая и разжимая чуть замерзшие в ботинках пальцы, Уинтер со смаком прочитал вывеску на следующей станции:

– Пигг!

Его позабавила очевидная двусмысленность названия[22].

Мистер Элиот перчаткой протер запотевшее стекло и тоже прочел название, но с таким видом, словно удивился, что они добрались сюда так быстро. А Тимми принялся распевать:

– Пигг, Пигг, Пигг! О, милый Хьюго, Пигг уже через миг.

Его, по всей видимости, наполняли радостью какие-то глубоко личные воспоминания детских лет.

Уинтером же, напротив, овладела тоска. Все его чувства притупились. Понимая, что это неправильно, он, тем не менее, больше не воспринимал всерьез тайну Паука, не верил, что дальше по коридору можно встретить миссис Бердвайр и леди Пайк, и даже не завидовал толпе гостей, которых доставили в дом Элиотов быстрее и комфортнее, чем его самого. Едва миновал полдень, но их поезд продолжал бесконечно тащиться по английской равнине, окутанной туманом, сумрачной и бесцветной.

– Нет, вы не правы. – Он так неожиданно возобновил литературную беседу с мистером Элиотом и заговорил так громко, что Топлэди невольно вздрогнул. – Я считаю дальнейшее производство книжной продукции ошибкой. И чем больше новых книг, тем больше становится ошибок. Любой разумный человек должен находить удовлетворение в мысли, что у процесса создания новых литературных произведений есть какой-то математический лимит, к которому мы уже приближаемся. Это как в современной музыке. В литературе тоже скоро невозможно будет создать ничего, что уже не было бы кем-то создано раньше.

Мистер Элиот выбил остатки табака из трубки.

– Совершенно верно, – миролюбиво согласился он. – Скажу больше. Мы сейчас вплотную подошли к подобной ситуации.

– Но я говорю с точки зрения именно математической науки. Словарь человека ограничен, и порядок, в котором можно расположить слова, тоже число не бесконечное. Все комбинации однажды будут уже использованы. Вообразите себе, – настаивал Уинтер, – некоего наблюдателя с планеты, где все устроено иначе, чем у нас, непрестанно следящего за работой наших литераторов.

Топлэди, которому подобные предположения представлялись слишком уж фантастическими, потянулся за номером «Таймс».

– Вообразите независимого созерцателя, наблюдающего за непрестанным трудом писателей, которые тасуют слова, жонглируют ими и переставляют в различном порядке. Разве не возникнет у него предвидения, что подобное занятие скоро исчерпает себя, поскольку количество возможных словесных комбинаций изначально ограниченно?

Мистер Элиот вполне серьезно взвесил услышанное, и его лицо омрачила легкая тень замешательства.

– Мне понятно, что вы имеете в виду. И я способен представить себе все, что будет написано в будущем, как фрагмент бессмысленного с математической точки зрения труда, в котором неизбежны повторения существующих словесных комбинаций. Вот только ваш наблюдатель должен заметить также, что слова складываются в сочетания и комбинации самым прихотливым и порой непредсказуемым образом.

И мистер Элиот посмотрел на Уинтера вопросительно. Казалось, ему не совсем ясно, правильно ли он подал реплику в столь эксцентричном разговоре.

– Вот именно! – Уинтер поднял воротник плаща и закивал с преувеличенным желанием подчеркнуть логику своих рассуждений. – Тогда почему бы не придать этому процессу концентрированной организованности? Ученые-языковеды доказали возможность использования лингвистического метода для адекватного отражения каждой попытки человеческого интеллекта всего лишь на листке бумаги. Непрерывно продолжая в течение, скажем, двух столетий работу действительно методичную, не принимающую во внимание и не дающую увести себя в сторону соображениям смысла или бессмыслицы написанного, мы получим все мыслимые и немыслимые комбинации в языке…

– Литтл-Лимбер, – объявил Тимоти.

– Снаг, – объявил Тимоти.

– …И интеллектуальная тщетность, – продолжил Уинтер, убедивший себя, что должен непрерывно говорить, чтобы не замерзнуть окончательно, – веры в то, что, в очередной раз пропустив поток своих знаний и приобретенного опыта через пишущую машинку, прибегая здесь и там к изломам и наскучившим всем словесным фокусам, можно произвести на свет нечто действительно доставляющее удовольствие как литературное мастерство…

Он осекся. Мистер Элиот слушал его с вежливым вниманием, но, неожиданно заметил Уинтер, скорее из чувства долга, нежели действительно увлеченный дискуссией. Нет, он не сомневался в способности мистера Элиота участвовать в спорах на самые фантастические темы: просто ощущал себя при этом не в своей тарелке. Не связанный собственными, достаточно легковесными и поневоле упрощенными для читателя, сочинениями, мистер Элиот становился человеком серьезным. Но только пока речь шла о знакомой ему и столько же серьезной литературной среде – хорошо воспитанных людях науки и дочерях, изучавших труды первопечатников: это даже могло служить для него порой источником некоторого наслаждения. Но вся радость исчезала, когда его вовлекали в разговор, требующий неожиданной игры ума и неординарных идей. Здесь он совершенно терялся, и его личность блекла до полной невидимости – так исчезают на сцене фигуры актеров, когда осветитель движением тумблера постепенно затемняет ее, а потом и вовсе погружает в темноту. Уинтер внезапно осознал этот до странности похожий на физический эффект, словно понял принцип работы некоего механизма, и одновременно пришло осознание, что он развил свою абсурдную тему за пределы, дозволенные тактом и обыкновенным здравым смыслом. Этот доброжелательный и легкий в повседневном общении джентльмен, в чьем доме ему предстояло гостить при необычных и до некоторой степени стесняющих обстоятельствах, создал тридцать семь романов. А он, Уинтер, чтобы скрасить себе конец холодного и утомительно путешествия, взялся выставить в его глазах профессию литератора чем-то похожей на труд муравьев, одной из ничтожнейших проявлений человеческой духовности. Верно, мистер Элиот даже попытался вступить в спор, но на самом примитивном, лишенном всякой претенциозности уровне. Не было никакой необходимости пускать в ход всю эту агрессивную пиротехнику в ответ на его аргументы. Смущенный внезапным осознанием нелепости своего поведения – а это ощущение только усиливал вид невозмутимого как скала и всегда корректного Топлэди, отгородившегося от них развернутой во всю ширину своих полос «Таймс», – он почувствовал чуть ли не необходимость в извинениях. Теперь он понимал, что все это время нес возмутительную чепуху. Он даже перестал сжимать и разжимать пальцы ног, как будто и это стало актом черной неблагодарности за хлеб-соль, с которыми его готовились встретить.

Возникла неловкая пауза, которую прервал Топлэди.

– Олд-Финдон? – спросил он.

– Колд-Финдон, – поправил Тимми.

– До чего же дрянной поезд, – сказал мистер Элиот, но на этот раз его слова были произнесены от души.

Он грустно смотрел в окно, совершенно не похожий на того человека, который чуть раньше с таким детским озорством и лукавством избежал встречи с основной группой своих гостей.

– Какую же меланхолию может навевать зимний пейзаж!

Уинтер тоже выглянул в окно. Сельский коттедж, стог сена со снятой верхушкой, напоминающий буханку хлеба без горбушки, безмятежная корова породы джерси – и все это на фоне пустынных полей, разделенных живыми изгородями, а еще дальше – поросший пожухлой травой склон холма с вершиной, увенчанной небольшой дубравой. И по другую сторону протянулось такое же унылое пространство, оживить которое способен лишь некто подобный мистеру Элиоту, под чьим пером могла ожить или окончательно умереть природа. Мы сами вольны превратить ее либо в свадебный наряд, либо в погребальный саван.

– Меня заинтересовал, – сказал мистер Элиот, – ваш взгляд на писательский труд. Это напомнило мне фрагменты из третьей части «Путешествий Гулливера». Тот, где описывается сборище педантов и людей изобретательного, но пустопорожнего ума. – Он сделал паузу и улыбнулся Уинтеру явно не лишенной лукавства улыбкой, а потом продолжил, осторожно подбирая выражения: – Если помните, там описывался профессор, создавший машину для механического превращения абстрактных понятий в чисто практические вещи. Это была огромных размеров мозаика из слов (то, что вы назвали общей словесной массой, находящейся в распоряжении человечества). Ученики профессора перемещали рычаги, и слова в мозаике приобретали новый порядок, а результат тщательно фиксировался. Идея состояла в том, что в течение неопределенного промежутка времени подобное устройство одарит мир полным собранием художественных и научных сочинений. Сатира, несомненно, в первую очередь направлена своим острием в профессора и его абсурдное изобретение. Но каким-то образом она метила, вероятно, в искусство и науку тоже, подобно тому, как это столь занятно получилось у вас, когда вы имели в виду литературу в целом. Писательство действительно состоит в бесконечном перемешивании слов, а эту функцию запросто может исполнять и машина.

Мистер Элиот снова замолк, и на мгновение его полный сомнения взгляд устремился на Уинтера. Но потом он снова приобрел неопределенное выражение и стал, как казалось, искать иную проблематичную территорию для продолжения.

– Свифт, – сказал он, – испытывал глубочайшее недоверие к тому, что сам называл «тщеславным словоблудием». Более того, он питал недоверие к слову как таковому. Быть может, даже побаивался его.

Топлэди бесшумно отложил в сторону газету, Тимми перестал ерзать на сиденье и замер в сосредоточенном ожидании.

– Свифт, – продолжил мистер Элиот, – само воплощение рациональности, боялся слова, потому что оно являет собой магию. Он и старался никогда не пользоваться магическими свойствами слов, прибегая к их прямому, общепонятному и сглаженному значению. Но поскольку он не только боялся слова, но и тонко чувствовал его, магия сама собой наполняла его сочинения. Он перемешивал слова, – мистер Элиот сделал при этом выразительный жест рукой, – и где-то, в другом мире, люди воспринимали эти манипуляции в качестве совершенно новаторского творчества. Скажите, мистер Уинтер, вы возьметесь отрицать, что Лилипутия и Бробдингнег существуют на самом деле?

Маленький поезд продолжал медленно, но упорно стучать колесами по стыкам рельсов, продвигаясь вперед. Паровоз подавал свистки. Откуда-то из другого конца коридора доносился тихий вой одной из собак миссис Бердвайр. Но в их купе воцарилась полнейшая тишина.

– Конечно, это метафизическая проблема, – сказал затем мистер Элиот.

А потом неожиданно взбодрился, словно в этой мысли нашел подтверждение каким-то своим прежним умозаключениям.

– Интереснейшая метафизическая проблема! Я вспоминаю одного вашего коллегу, – он снова посмотрел на Уинтера, – профессора из Нового колледжа и достаточно известного в своих кругах философа, – теперь он повернулся к Топлэди, слушавшему с напряженным вниманием, – который задался крайне занимательным вопросом. Каков метафизический статус страшных животных, являющихся нам во снах? Если сон представляется нам живым и ужасающим, тогда очевидно, что подобное чудовище становится на деле более реальным в нашем восприятии, чем такой же кровожадный хищник, которого мы видим с безопасного расстояния заточенным в клетку зоопарка. А теперь от чудовищ из мира снов перейдите к таким же монстрам из мира слов. И подумайте: каков же на самом деле их статус?

Из коридора донесся неизвестного происхождения звук. Уинтер неожиданно для себя вздрогнул и поспешил выглянуть из купе. На свои фантазии он получил ответ в виде фантазий другого человека, но разница заключалась в том, что воображение мистера Элиота находилось сейчас под давлением мучительных размышлений. Паук действительно подавал признаки жизни, пусть пока лишь в сознании своего создателя, превращаясь загадочным образом в нечто гораздо более реальное, чем та сумма слов, из которых он был рожден. И его шаги, хотя и не такие твердые, как поступь живого человека, но хорошо различимые внутренним слухом автора, могли как раз сейчас доноситься из вагонного коридора. Оставаясь невидимым, он мог с любопытством разглядывать Буссеншута или хмуриться, слушая лай псов миссис Бердвайр. Уинтер, всегда считавший себя слишком трезвомыслящим, чтобы пугаться подобных видений, лишь ценой большого умственного усилия сумел избавиться от них.

– Вчера, – невозмутимо продолжил мистер Элиот, – я встретил привратника из своего клуба, которого не видел, должно быть, год. Чем он занимался то время, пока мы не виделись? Никто ни на секунду не усомнится, что неотлучно находился при клубе, исполняя обычные обязанности. Но подумайте о таких литературных персонажах, как Яго или мистер Микобер – существах, наделенных значительно более интересными чертами характера, чем наш привратник. Что происходит, когда я перестаю думать о них? Мне иногда мерещится… – Мистер Элиот оборвал фразу и глубоко вдохнул. – Здесь все тайна, и потому это прекрасно, что она целиком взята из мира метафизики.

Он снова принялся набивать трубку, причем, как подумалось Уинтеру, намеренно старался показать, что делает это твердой и уверенной рукой.

– Я хочу сказать, что, по счастью, мы не сталкиваемся здесь с проблемами практического свойства. Эти два мира никогда не соприкасаются между собой, а их обитатели не сталкиваются друг с другом. Тот реальный мир, в котором мы живем, и мир воображаемый, созданный из слов, вероятно, одинаково иллюзорны, как сны, но существуют не пересекаясь, параллельно друг другу.

Он чиркнул спичкой, и в ее скудном свете стало яснее различимо его озадаченное и встревоженное лицо.

– Но что произойдет, – спросил он затем, – если однажды в какой-то точке эти два сна пересекутся?

Поезд снова с легким толчком остановился. С несвойственной ему суетливостью Тимми принялся вручать своим попутчикам их багаж.

– Раст, – пояснил он. – Давайте выбираться из вагона прежде, чем это сделает Бердвайр со своей сворой.

Уинтер, обрадованный перспективе сменить обстановку, натянул поглубже шляпу и приготовился бежать, забыв о чувстве собственного достоинства. Но его остановил палец мистера Элиота, предостерегающе поднятый верх легким и плавным движением.

– В подобных делах, – сказал он, – важно проявлять сноровку и сообразительность.

После чего расплылся в улыбке, так похожей, несмотря на разницу в возрасте, на улыбку Тимми.

– Трюк с такси заключается в том, чтобы войти в одну дверь и тут же выйти в другую. А с поезда попросту сходят с противоположной стороны. И таким образом избавляются от преследователей или, если вам больше нравится жаргон криминальных романов, от хвоста. Поверьте, подобные маневры доставляют нескончаемое удовольствие.

Он оглядел купе.

– Тимми, поверить не могу, что тебе понадобился такой огромный чемодан. Уинтер и Топлэди поступили куда благоразумнее, и у них будет теперь меньше проблем.

И мистер Элиот, какого Уинтер еще не видел, – совершенно другой мистер Элиот, взявший на себя руководящую роль, – открыл дверь и уверенно спрыгнул на рельсы соседнего пути. Топлэди, все же с грустью оглянувшись в последний раз на другую дверь, за которой находилась удобная платформа, последовал за ним. Потом настал черед Уинтера. Тимми пришлось сначала подать стоявшим внизу свой чемодан. Но через минуту все они уже находились между своим поездом и товарным составом, где один вагон был заполнен мешками с костной золой, а в другом перевозили свиней. Мистер Элиот, на которого холодный ветер подействовал, казалось, самым положительным образом, даже успел изучить животных.

– Пятнистые глочестерские свиньи, – информировал он Топлэди. – Вероятно, груз принадлежит моему соседу Грегори.

Он огляделся по сторонам.

– Думаю, нам лучше направиться в амбар Ласлета.

И они зашагали вдоль пути. Сзади вскоре донеслись громкие беспорядочные звуки, указывавшие, что миссис Бердвайр и леди Пайк тоже приступили к высадке из поезда.

– Жаль, – сказал мистер Элиот, – что мы попали под такой сильный дождь.

И в самом деле с неба неожиданно хлынул настоящий ливень. Уинтеру оставалось надеяться, что упомянутый амбар Ласлета располагался неподалеку. Его быстро промокшие снизу брюки прилипали к лодыжкам. На подступах к станции им навстречу попался молодой носильщик, посмотревший на них не только с удивлением, но и с откровенным сочувствием, хотя с уважением прикоснулся к краю своей шляпы, заметив, что столь странную процессию возглавляет мистер Элиот. Топлэди вполголоса размышлял, не остановиться ли ненадолго, чтобы достать зонт. А Тимми, зажав шляпу в зубах, нес на голове чемодан, с которого ручьями стекала дождевая вода.

– Лично я предпочитаю линкольнширскую породу, – доверительно сообщил мистер Элиот, дружески взяв Топлэди под руку. – Кое-кто утверждает, что они хороши только на бекон, на что я возражаю: зато они крайне неприхотливы и просты для содержания. А что касается свиней, то неприхотливость – их первейшая добродетель. Не говоря уже о том, как быстро они плодятся.

И мистер Элиот с совершенно невинным видом бросил взгляд на Уинтера, промокшего уже до последней нитки.

Так они топали дальше. Дождь поливал их наискось из-за постоянных порывов ветра, быстро собирался в глубокие серые лужи, выстукивал дробь по их шляпам, но еще громче барабанил по листам ржавого железа, между которыми им приходилось пробираться. Уинтер, перебрасывая дорожный чемодан из одной руки в другую, мечтал, чтобы онемевшие большие пальцы ног оказались в теплых домашних тапочках.

– Я обычно советую своим фермерам-арендаторам скрещивать их с породой больших белых свиней, – сказал мистер Элиот. – Думаю, нам сподручнее подняться по тому пологому склону. Только будьте осторожны с колючей проволокой. Говорят, у новейшей ее разновидности, которую мы недавно приобрели, шипов даже больше, чем у обычной. Но эти упрямцы продолжают предпочитать больших черных свиней. А вот и амбар. Когда горизонт очистится, пошлем Тимми на разведку, и он, возможно, обнаружит, что кто-то приехал на машине, чтобы нас встретить. Как же небрежно Ласлет хранит наше с ним зерно!

Небрежность Ласлета, насколько понял Уинтер, сказывалась в огромном количестве воробьев, заполонивших амбар. Когда они вошли, птицы дружно и шумно вспорхнули, подняв тучу пыли, чтобы сразу же исчезнуть в дождливой мгле.

– Казалось бы, нетрудно от них избавиться. Но уверен, как только мы уйдем, они снова вернутся на легкую поживу.

Уинтер поставил чемодан на попа у двери, уселся на него и с этой позиции по-новому взглянул на своего хозяина. Еще двадцать минут назад в его чувствах к мистеру Элиоту преобладали готовность к пониманию и сочувствие к ситуации, в которой он оказался. А теперь Уинтер заметил, что в его взгляде на этого человека появился тот же легкий оттенок подозрительности, которую нередко вызывал в нем прежде сын мистера Элиота. Уж очень странным показалось совпадение, что сельский житель в мистере Элиоте проявился в ту же секунду, как его ноги коснулись земли. Мистер Элиот, разбиравшийся в породах свиней и разновидностях колючей проволоки, как-то слишком быстро заслонил собой того мистера Элиота, чьей главной заботой были сюжеты романов, готового раскрыть секреты своей профессиональной писательской кухни. И уже совсем на задний план ушел мистер Элиот, для которого Тимми пригласил приехать и напрасно потратить время доктора Герберта Чоуна – мистер Элиот, из-за тревожных событий последнего времени утративший способность отличать воображаемое от реального. Но именно такой мистер Элиот, как признавался себе Уинтер, и представлял для него интерес, хотя мог стать источником не только многочисленных неудобств, но и определенной опасности. А ведь существовал еще один мистер Элиот – ценитель антиквариата и раритетов, гордый отец Белинды. И не исключалась вероятность наличия других его ипостасей, пока ускользавших от беглого взгляда случайного гостя. Словом, мистеров Элиотов оказалось слишком много, чтобы ощущать себя комфортно в их обществе, вздумай они сойтись все вместе.

В этот момент размышления Уинтера прервал ледяной пронизывающий укол в спину; ему потребовалось какое-то время, чтобы понять – это мощная струя холодной дождевой воды обрушилась на него сверху. Он поднял взгляд и тут же получил похожий удар по носу.

– Боюсь, – сказал мистер Элиот, – крыша дала течь. Теперь припоминаю, что Ласлет пытался жаловаться мне, а я возразил, что крыша не может дать течь – только корабль. До какой же степени оторваны от реальной жизни люди гуманитарного склада! Но и он мог бы выразиться иначе. Сказать, например: крыша в амбаре протекает в дождливую погоду, – и я бы все воспринял по-другому.

«Интересно, – подумал Уинтер, – Ласлету когда-нибудь дадут денег на ремонт прохудившейся крыши амбара или мистеру Элиоту так нравятся собственные отвлеченные рассуждения, что он вполне довольствуется ими?» Он встал с чемодана и присоединился к Топлэди, который стоял у дверей и выглядывал наружу.

– Мне кажется, – сказал Топлэди, – нам предстоит провести не слишком приятный уикенд.

Он посмотрел на Уинтера многозначительно, чтобы подчеркнуть смысл своих слов, словно бы слишком тонкий и завуалированный для быстрого понимания. Потом понизил голос и добавил:

– Какая необходимость в нашем приезде? Хотите знать, о чем я сейчас думаю и что представляется мне самым ужасным? Я оцениваю отрезок времени, лежащий между обедом в пятницу и завтраком в понедельник. Он выглядит невыносимо долгим.

Уинтер посмотрел на часы.

– А разве сегодня предполагался ленч?

– И отменный, если бы только мы прибыли вовремя. Наши друзья едва ли пока испытывают какие-либо материальные затруднения. Насколько я понимаю, на всех этих книжках мистер Элиот сколотил огромное состояние. Но это только добавляет лишней сумятицы в их нынешнее положение, верно? Представьте, – с чувством добавил Топлэди, – что странные вещи начали происходить с акциями и сертификатами на дивиденды!

– Мне трудно себе представить, чтобы странные вещи происходили даже с рукописями Элиота. Меня совершенно не удивит, если эта часть истории окажется чистой воды выдумкой Томми или плодом его разгулявшегося воображения.

Топлэди опасливо оглянулся.

– Томми, конечно, личность в известной степени эксцентричная. Как мне кажется, это отличает всех членов их семьи. Например, в прошлом семестре он совершил нечто абсолютно неожиданное. Прислал мне большую серию сонетов.

– Сонетов?

– Да, и я понятия не имею, зачем он это сделал. Поэзия меня не интересует, а потому я едва ли обладаю нужной компетенцией, чтобы дать оценку стихам. – Окинув Уинтера взглядом, в котором сквозило легкое сомнение, он все же счел возможным продолжить: – А позже я узнал, что в прошлом году он послал в точности такую же поэтическую подборку преподавателю из Баллиола – чернокожему мужчине.

– Странно.

– Вот почему я считаю его действительно несколько непредсказуемым. Но не думаю, чтобы он плел небылицы относительно неприятностей отца. И надеюсь, вы со мной согласитесь, если я скажу, что, какими бы ни оказались реальные факты, которые мы стремимся полностью выяснить, они являются частью щекотливой ситуации, требующей от нас крайне деликатного и тактичного вмешательства, если требующей нашего вмешательства вообще.

– Конечно, я с этим согласен.

– Вот почему мне показалось, – продолжил Топлэди, любивший расставить все по своим местам, – что дискуссия, затеянная вами в поезде, хотя, бесспорно, интересная для людей, которых волнуют подобные вопросы, и мистера Элиота в том числе, как я догадываюсь, все же оказалась не слишком уместной…

– Принимаю справедливость того, что вы собираетесь сказать, – оборвал его Уинтер.

Он осторожно выглянул из амбара. Ему послышалось где-то рядом урчание автомобильного мотора.

– Тимми обмолвился, – не унимался Топлэди, – о вашей уверенности, что вам удастся разгадать…

– А вот здесь Тимми сморозил полную чушь, – снова резко осек его Уинтер. – Напротив, я уверен, что ничего не смогу разгадать. Как и вы сами.

Топлэди нисколько не обиделся на грубовато произнесенную фразу и лишь невозмутимо сказал:

– Тогда нам необходимо найти того, кто сможет.

Кто-то начал негромко насвистывать. Мелодия звучала в тон нервной атмосфере, царившей в амбаре. Потом наступила тишина, и музыкальную фразу повторили, причем так осторожно, что стала ясна неслучайность сделанного перерыва – им давали понять: сигнал предназначался для них. Во второй раз насвистывание продлилось немного дольше, постепенно замедляясь к концу. Последовала новая пауза, и тему сменили – решительно, но фальшиво, перескакивая через ноты, кто-то пытался изобразить фрагмент увертюры к «Фигаро».

– Простите, – прозвучал затем голос, – не с вами ли мистер Элиот?

Уинтер и Топлэди повернули головы. Из-за угла амбара появилась девушка, закутанная в плащ, который был ей слишком велик. В тот же момент из-за их спин показался мистер Элиот.

– Патришия, дорогая! – воскликнул он. – Как ты сумела отыскать нас в таком месте?

Та, кого звали Патришия, вошла в амбар и тряхнула головой, обрушив на пол душ из капель дождя.

– Я заметила, как отсюда вспорхнула стая воробьев, – сказала она, – и сразу все поняла.

Мистер Элиот, весь промокший, но светящийся от радости, как светится в темноте фосфор или таинственные огни святого Эльма на мачтах парусников, представил присутствовавших друг другу.

– Познакомься, это мистер Уинтер, куратор Тимми из университета. Его друг Хьюго Топлэди. А нашу спасительницу зовут Патришия Эплби.

Мисс Эплби пробормотала подходящие к случаю приветствия под откровенно оценивающими взглядами мужчин.

– Меня послала Белинда, – сообщила она мистеру Элиоту. – А я обещала, что через пятнадцать минут доставлю вас к обеденному столу. Пойдемте. Вы, должно быть, проголодались. Хотя, как я догадываюсь, – она впервые посмотрела на Тимми, – ты захватил запас карамели, чтобы подкрепиться дорогой.

– Нас выручил его шоколад, – все так же жизнерадостно ответил ей мистер Элиот.

– А когда-то он жить не мог без карамели и леденцов. Привет, Уэбстер, сто лет не виделись.

Несколько секунд они разглядывали друг друга настороженно и застенчиво, как два дикаря из разных племен, встретившихся в джунглях. Ответ Тимми, что оказалось несколько неожиданно, свелся к невнятному бормотанию, и он чуть заметно встал ближе к Топлэди. Девушка – стройная и, несмотря на крупные черты лица, несомненно, красивая, отбросила за уши свисавшие на лицо мокрые пряди, обнажив подбородок, не менее волевой, чем у самого Тимми.

– А ты заметно вырос, – сказала она и тут же отвернулась, посмотрев на остальных и словно ища подтверждения своим словам.

Едва ли кто-то мог сомневаться, что Тимми стал за последний год выше ростом. Но фраза в сочетании с уклончивым взглядом говорила гораздо больше, чем значил ее прямой и обыденный смысл. Это походило на кокетливое приглашение поиграть в прятки в райском саду. И Уинтер внезапно осознал, что на выходные дни покинул свой мужской монастырь.

– Чувствую себя стариком, чья жизнь прошла в погоне за удовлетворением пустого тщеславия, – сказал он, обращаясь к Элиоту.

Мистер Элиот, продолжая излучать позитивные эмоции, некоторое время обдумывал его слова, затем решил, что ему нравится содержавшийся в них намек, и теперь уже просто просиял от восторга:

– Да! И нас ждет обед. Где машина, Патришия?

Уинтер последовал за остальными под дождь и в сумрак ненастного дня.

Машина, от которой шел пар, как от загнанной лошади, стояла у боковой стены амбара. На ее поверхности цвета «белая королева Анна» не было ни царапинки, ни пятнышка грязи, а воздух в салоне оказался сухим и теплым. Забравшись внутрь и усевшись рядом с мисс Эплби, Уинтер восхищенно осмотрел интерьер автомобиля и невольно подумал, сколько еще дорогих вещей позволил приобрести мистеру Элиоту его Паук. Пока все указывало, что обитатели Раст-Холла, если пользоваться выражением Топлэди, «едва ли испытывали материальные затруднения». Но если разобраться, не мы ли сами прикладываем в жизни столько усилий, чтобы сделать богатых людей еще богаче? И от этого им никуда не спрятаться. Не помогут никакие самые мудреные маневры. Это намного сложнее, чем укрыться от миссис Бердвайр и леди Пайк. Для богатого человека выставлять свои материальные блага напоказ – значит как раз идти по пути наименьшего сопротивления. Гораздо труднее быть обеспеченным и вести себя так, чтобы со стороны все выглядело достойно, но сдержанно и неброско. Вот и мистеру Элиоту не удалось избежать подобной проблемы. Ему пришлось купить машины, соответствовавшие его положению в обществе и состоятельности, а, пожалуй, единственным проявлением утонченности и сдержанности вкусов хозяина стал выбор окраски.

Патришия Эплби, словно угадывая ход мысленных рассуждений Уинтера, сказала:

– Лично мне такие машины не слишком нравятся. Иногда кажется, что они сами собой управляют. Вы не замечали, например, что когда делаешь вот так, – и она резко надавила на педаль акселератора, – машина мягко, но решительно толкает тебя в спину?

Их несло между рядами покрытых каплями воды живых изгородей, словно листок, подхваченный порывом ветра.

– А внутри не слышно даже мотора. Только шелест шин по дороге.

– Вас в самом деле интересуют автомобили? – спросил Уинтер, еще не до конца разобравшийся, как общаться с молодой женщиной.

– Интересуют ли меня автомобили? Ничуть. – Мисс Эплби уверенно держала машину под контролем, чуть притормозив и безукоризненно вписавшись в крутой поворот, хотя чудом избежала столкновения с перебегавшей шоссе мокрой собакой, и снова ускорилась, надавив на педаль газа.

Потом они несколько минут ехали молча, миновав еще один крутой вираж, где Уинтеру пришлось крепко упереться ногами в пол. На заднем сиденье Томми оживленно обсуждал с Топлэди окружавший их пейзаж, хотя сейчас он едва виднелся сквозь мокрые окна. Мистер Элиот забился в угол и погрузился в тихие размышления. Вероятно, ему трудно было избежать мыслей о предстоящей праздничной вечеринке.

– Мы с Белиндой и Тимми учились в одной школе, – сказала мисс Эплби, чувствуя, видимо, что оборвала начавшийся разговор излишне лаконичной репликой. – Но с тех пор я Тимми почти не видела, да и с Белиндой встречалась редко, пока с недавних пор мы не начали работать вместе. Как вы относитесь к идее совместного обучения?

В академических гостиных твои взгляды редко пытаются выяснить столь прямо, и потому Уинтер ответил:

– Даже не знаю, есть ли у меня целостное отношение к подобной проблеме. Но если система воспитывает таких очаровательных…

Мисс Эплби с такой силой надавила на педаль газа, что, как с благодарностью подумал Уинтер, не дала ему возможности закончить пошлейший комплимент.

– Мне эта система по нраву, – сказала она потом. – А в женских колледжах вам доводилось бывать?

– Да, но мимолетно.

– Вот это – полная ерунда. «Там любая лилия увянет».

– Простите, не понял.

– Цитата из Роберта Браунинга. Стихи. «В испанской келье».

– Ах, да. Но только там речь шла о мужском монастыре. Впрочем, уверен, что монастырская система одинаково губительна для образования и в мужском, и в женском варианте. Прекрасно, если бы нашелся меценат и пожертвовал поистине огромную сумму денег, необходимую, чтобы открыть в Оксфорде хотя бы один колледж с совместным обучением. Могу себе представить своего коллегу Хораса Бентона…

– Хорас Бентон? – прервала его мисс Эплби. – Я ему этим утром отправила телеграмму.

– Или старого Маммери…

– Маммери? Я отправила телеграмму и ему тоже. – Она смущенно покосилась на него и сказала: – Извините, но я не запомнила вашей фамилии.

– Уинтер.

– Как странно.

– Что именно вы находите странным?

Но она только покачала головой.

– Забудем об этом. Мне лучше было бы промолчать. А получилось, что я нарушила… – Она оторвала взгляд от дороги и посмотрела на него с ироничной важностью. – Получилось, что я нарушила доверенный мне профессиональный секрет. Но мы как раз приехали!

Машина миновала ворота со сторожкой привратника и покатила в сторону дома.

Маневры мистера Элиота, когда поезд прибыл в Раст, оказались до смешного похожими на то, что проделал доктор Буссеншут на пересадочной станции. Поскольку доктор Буссеншут тоже стремился ускользнуть незамеченным, но избрал несколько иной способ, позволявший ему сохранять достоинство, соответствовавшее его положению в обществе. Когда после продолжительного ожидания он увидел, как носильщик укладывает его сумки и чемоданы на тележку, Буссеншут дал ему краткое распоряжение:

– Спрячьте пока все это.

– Не понял, что вы изволили пожелать, сэр?

– Видите ли, милейший, мне бы не хотелось привлекать к себе внимания. А потому спрячьте на время мой багаж.

Он вручил носильщику то, что посчитал весьма солидным вознаграждением за труды, бросил исполненный любопытства взгляд на гостей мистера Элиота, рассаживавшихся по нежно-кремового цвета транспортным средствам, внимательно и с опаской пригляделся к еще одной большой машине, стоявшей по другую сторону площади, а потом со стопкой книг укрылся в станционном туалете. Он ровно десять минут отвел на чтение журнала «Классическая археология» и усилием воли заставил себя снова взяться за «Песчинки времени». Скрупулезность и тщательность стали в свое время ключом, открывшим ему дверь к блестящей карьере. Начало его конфликта с Маммери было как раз и положено в тот вечер, когда изрядно подпивший коллега заявил ему, что тщательность – никудышная замена подлинному таланту ученого.

Зато уж если Буссеншут отправлялся в поездку, то в поисках истинного золота. Иногда он для этого действительно возглавлял группу таких же, как сам, эллинистов, чтобы посетить заповедные места милой сердцу Греции. Но гораздо чаще скитался там же, не покидая стен университетской библиотеки. Сейчас, углубившись в изучение «Песчинок времени», – труда миссис Бердвайр, посвященного ее приключениям в пустыне Центральной Австралии, он поражался не только тому, что подобные земли вообще существуют, но и способности описывать их в столь надуманно восторженных выражениях. И тем не менее упрямо дошел до конца утомительного повествования. Сделав затем облегчавший душу перерыв на несколько страниц археологического журнала, Буссеншут принялся за следующий томик сочинений миссис Бердвайр. Перед отъездом из Оксфорда он приобрел полное их собрание в книжной лавке Блэквелла.

Надо отметить, что каждая книжка миссис Бердвайр начиналась и заканчивалась в старом английском саду. Сам по себе труд мог быть посвящен эскимосам или банту, Луаре или Лимпопо, боям быков или исследованиям Арктики. Но этот сад неизменно умиротворенно располагался в первой и последней главах. Его бесчисленные цветы прощально кланялись хозяйке, отправлявшейся в очередное путешествие, посылая ей вслед тысячи изысканных ароматов, а задачей собак был финальный парад, когда они издали узнавали долго отсутствовавшую владелицу дома и веселым заливистым лаем встречали ее возвращение. Доктор Буссеншут, ничего не понимавший в садоводстве, великодушно допускал, что про цветы все написано достоверно. Но сцены с собаками вызывали его решительное неодобрение; в конце концов, нечто подобное было куда выразительнее изображено еще в «Одиссее». Поэтому в очередной книжке он пропустил страницы, посвященные саду, плотнее закутался в плащ и отплыл вместе с миссис Бердвайр на остров Танго[23]. Как выяснилось, на острове Танго по понедельникам каждому жителю с утра выдавали по бутылке виски, по четвергам, пятницам и субботам глава местной администрации организовывал вечеринки с изобильным шведским столом, а по воскресеньям архиепископ Танго-Танго устраивал увеселения по окончании церковной службы. На миссис Бердвайр произвела особое впечатление лояльность населения имперской идее. Это тронуло ее до глубины души. Оставшийся совершенно равнодушным Буссеншут закрыл книгу и выглянул на разведку.

Поезд местного назначения уже отбыл, как пропала с площади и машина, дожидавшаяся прибытия гостя – мистера Шуна. Буссеншут осмелел, вышел на платформу, прогулялся по ней, пытаясь поймать лучи изменчивого солнца, и подозвал носильщика.

– Принесите мне большой бутерброд с ветчиной, – распорядился он, – а потом как можно незаметнее подгоните к вокзалу такси.

Уверенные команды, которые он раздавал, напомнили бы миссис Бердвайр тон, которым она сама общалась с шерпами, феллахами и нищими жителями островов Карибского бассейна. Ему мгновенно доставили огромных размеров сандвич, и он с удовольствием употребил его, продолжая прогулку по платформе и одновременно сверяясь с картой. А вскоре появилось и такси, причем действительно очень тихо, почти незаметно: за рулем сидел мужчина весьма преклонных лет в униформе.

– Добрый вам день, мой друг, – сказал Буссеншут, чьи представления об общении с жителями английской провинции несколько устарели. – Хорошо ли вы заправились на дорогу?

Старикан-водитель, подвергнув этот вопрос рассмотрению в собственной интерпретации, ответил, что лично он в полном порядке.

– Вообще-то я направляюсь в аббатство Шун. Но сначала хотел бы подышать свежим воздухом. А потому, – он еще раз взглянул на карту, – отвезите меня в Литтл-Лимбер.

Проследив за погрузкой своего багажа, он сел в машину и отдал очередную команду:

– Вперед! Только не слишком гоните. По ходу движения я буду изучать литературу.

И такси медленно двинулось по Англии – ветреной, влажной, но такой красивой в ноябре Англии. Вечнозеленые кустарники освежили недавние дожди, а ягоды горели на них всполохами темного пламени. Жнивье изредка чередовалось со свежевспаханными полями и простерлось золотыми полосами, над которыми кружили дрозды-белобровики. Дубы и ясени уже сбросили листья, обнажившись, как борцы перед схваткой, но расставшись при этом со своим прекрасным осенним убранством. Солнце, то прятавшееся за дождевыми тучами, то снова сверкавшее на небе, постепенно уплывало на север, разрисовывая землю под палитру то Констебля, то Джона Крома. Но эти красоты оставляли Буссеншута равнодушным, как не реагировал его слух на крики фазанов и малиновок. Он уже выбросил «Песчинки времени» вместе с книжкой об острове Танго в ближайшую канаву и теперь сконцентрировался на сочинении под названием «Я и мои минареты». Когда такси остановилось, он вскинул голову и недовольно нахмурился.

– Дражайший, – спросил он, – не изволите ли сообщить мне, что это за убогое селение?

– Это Литтл-Лимбер, сэр. Куда изволили попросить вас доставить.

– Ах, вот оно что! Тогда поедем дальше. В Пигг.

– В Пигг, сэр? Но мы его миновали пятнадцать минут назад.

Старик обладал своеобразным шоферским темпераментом. И сейчас был заметно раздражен. Если бы пассажир продемонстрировал хотя бы малейший интерес к пейзажам, он бы списал его в разряд безвредных городских чудаков. Но ему не нравилось возить людей, которые сами не знают, чего хотят.

Почувствовав это, Буссеншут поспешно объяснил:

– Мне доктор прописал побольше ездить в автомобилях. Давайте вернемся в Пигг, если вам не трудно.

Как он только что узнал, миссис Бердвайр однажды удалось проникнуть в святая святых Востока – в гарем султана, переодевшись евнухом.

Старый шофер неохотно описал круг по центральной площади Литтл-Лимбера и взял курс назад в сторону Пигга.

Прошел сильный дождь, отчего воздух пропитался густыми испарениями земли. Небо, прихотливо менявшее оттенки от чуть зеленоватого до белесого и голубого, то и дело прочерчивали стайки зябликов. Но Буссеншут продолжал читать со своей обычной скоростью, равнявшейся ста восьмидесяти страницам в час. Он узнал, что верблюды неизменно испытывали к миссис Бердвайр повышенную симпатию. Они тыкались в нее носами. Буссеншут мстительно припомнил, что подобная манера неизменно приписывалась в финалах книг собакам автора. Он заглянул в конец. Собаки в эпилоге лишь радостно виляли хвостами.

– Пигг, сэр.

Буссеншут снова прервал чтение.

– Возвращение в Пигг, – произнес он, весело пародируя название знаменитой поэмы. – Теперь можно отправляться в аббатство, мой друг, но пусть наш маршрут проляжет через Снаг.

Водитель к этому моменту просто кипел от возмущения. Он уже принял решение взять с пассажира повышенный тариф – на три пенса за милю больше обычного. Развернув автомобиль, он снова вынужден был проехать через Литтл-Лимбер, за которым свернул на извилистый проселок.

– Остановитесь! – неожиданно воскликнул Буссеншут. – Кому принадлежит та странная лошадь на склоне холма?

– Ее хозяйка миссис Бердвайр, сэр.

– Неужели та самая миссис Бердвайр? Какое необычайное совпадение! – Буссеншута ничуть не смущало, что его слова звучали откровенно фальшиво. – А эта дорога ведет мимо ее дома?

– Да, сэр.

Буссеншут посмотрел на часы и сказал:

– Моему приятелю в аббатстве придется немного подождать. Мы с миссис Бердвайр чуть ли не весь земной шар объехали вместе, и я просто обязан нанести ей визит.

Он захлопнул томик под названием «Я и мои минареты» и выкинул его в окно через окаймлявшую дорогу живую изгородь.

– Не медлите же. Скорее в путь!

4

Оказавшись в столовой в самом конце трапезы, Уинтер испытал чувство, будто это происходит с ним не впервые. Точно так же он однажды входил в подобную комнату, где за столом шел оживленный разговор, гости поглощали пирожные с заварным кремом, фруктовый пудинг, еще какие-то сладости и никому больше ситуация не представлялась странной. Хотя воспоминание даже ему самому виделось смутно, как нечто, происшедшее очень давно.

Каждый из нас переживает порой нечто подобное, и первая наша реакция – проверить детальное совпадение нынешней и прошлой ситуаций. Уинтер посмотрел влево от себя и увидел сладкий омлет, точно вписывавшийся в общую картину. Прямо перед ним стояла тарелка с супом, столь же отдаленно знакомая, как и все прочее. Но вот справа высилась горка безе, и она-то разрушила иллюзию. Он, должно быть, действительно смертельно устал, подумал Уинтер, ведь именно переутомление так обманывает органы чувств. Наше ощущение реальности на мгновение незаметно отступает на задний план, освобождая место воспоминаниям, но проходит секунда-другая, и все возвращается на свои места. Это, по всей вероятности, один из самых необычных, хотя и не столь уж редких трюков нашего сознания. Доктор Герберт Чоун, чей широко разрекламированный лик он разглядел по одну из сторон стола, определил бы явление как парамнезию[24], ложные воспоминания…

Впрочем, Уинтера это почти не встревожило. Ему тут же пришел на память сон, приснившийся позапрошлой ночью. В том сне его окружала непрерывная болтовня, шум разговоров, непрестанных и раздражающе монотонных. Как и сейчас. Разница заключалась в том, что во сне разговоры вели ученые, то есть люди мало-мальски деликатные. А здесь стоял гвалт голосов намного более высоких и громких. И даже вилками, ложками, ножами и бокалами гости ухитрялись шуметь гораздо громче, чем принято в нормальном обществе. Кроме того, праздничный обед, накрытый в доме мистера Элиота в честь сомнительной годовщины, живо напоминал другие сны: настоящие кошмары, когда мнится, что ты снова вернулся за школьную парту. В школьной столовой даже стол был примерно такой же длины, да и степень духовной зрелости собравшихся здесь, скорее всего, не намного превышала ученическую. Но вот суп… Судя по запаху, как с удовольствием отметил Уинтер, суп мог просто прибыть с другой планеты.

Вариации на тему этих мыслей он решил использовать, чтобы внести свой вклад во всеобщий тарарам, царивший вокруг, и заговорил, обращаясь к блюду с безе.

– Как у большинства людей, так до конца и не выросших, – сказал он мрачно, – осталось подспудное ощущение, что меня не следовало выпускать из школы, а отсюда рождается страх оказаться там однажды снова. Вы случайно не читали роман Сторера Клаурстона «Блудный отец»? Там рассказывается о респектабельном адвокате из Эдинбурга, который начинает молодеть, вместо того чтобы стариться. Совершенно жуткая идея. Быть Питером Пэном и так и не повзрослеть – вполне заурядная ситуация, с которой мы сталкиваемся повсеместно. Но медленно и безнадежно расти обратно, чтобы снова постыдно сосать палец в колыбельке… Такой сюжет сделал бы честь создателю ада из «Божественной комедии». Вы согласны?

Приблизившись к блюду с безе и закончив свое обращение, Уинтер обнаружил сидевшую рядом с ним седовласую леди в шляпе, похожей на птичье гнездо, и кружевном воротнике, прикрепленном несколькими миниатюрными костяными заколками. Старушка энергично закивала. Так энергично, что Уинтер испугался, как бы из гнезда не выпорхнули птички. Но ничего не произошло, только щеки старушки слегка порозовели. Несколько мгновений представлялось, что она просто ищет подходящего словесного продолжения для выраженного кивком согласия. Впечатление оказалось ложным. Она промолчала и стала набивать рот очередным пирожным. Выяснилось, что это не такие, как она, наполняют комнату нескончаемым шумом голосов, и Уинтер обратил взор в сторону десертного омлета. На этот раз он решил запустить нечто совсем простенькое и сказал:

– Очень многолюдный прием.

Он помнил, что во сне люди разговаривали с единственной целью: избежать необходимости прямо и решительно подойти к решению стоявшей перед ними проблемы. И, осмотревшись вокруг, пришел к убеждению, что и толпа гостей в Раст-Холле, как и сама обстановка в доме, не способствовали вдумчивому подходу к разгадке мистерии.

– Боюсь, – добавил он, – я здесь вообще никого не знаю.

– Это сообщество людей, – отозвался мужчина, поедавший кусок омлета, – в своем роде уникально. Они представляют собой сливки великой современной издательской индустрии.

Мужчина был крупного сложения в плохо сидевшем на нем твидовом костюме. Со странным лукавством поглядывая на собеседника, он, тем не менее, вещал велеречиво и даже помпезно.

– Возьмем, к примеру, – продолжил он, и Уинтер понял, что на этот раз точно попал на одного из говорунов, – любые двадцать книг, продающихся в Англии. И, как ни прискорбно это признавать, почти наверняка шесть из них окажутся совершенно никуда негодными. Еще шесть будут не то чтобы совсем плохи, но невыносимо скучны. Лишь восемь оставшихся доставят читателю удовольствие, и две из них, – мужчина театральным жестом указал в сторону главы стола, – выйдут из-под пера нашего сегодняшнего хозяина.

Уинтер сказал, что это поистине выдающееся достижение.

– Вот именно – выдающееся! – подхватил здоровяк. – Особенно если учесть, как долго уже этот товар присутствует на литературном рынке. – Разговаривая, он отдувался, что придавало ему сходство с лягушкой, усиливавшееся зеленым оттенком твида. – Это достойный труд, и я счастлив, что имею к нему непосредственное отношение.

Он сделал еще один выразительный жест, внушительный и тяжеловесный, уместный, по мнению Уинтера, для директоров компаний во время собраний акционеров. Но затем здоровяк с невнятными извинениями обратился к своей первой собеседнице.

Пожилая леди, основательно подкрепившись безе, с готовностью поддержала беседу.

– Боюсь, – сказала она, – на подобных приемах почему-то считается необязательным представлять гостей друг другу. Вы ведь не были прежде знакомы с мистером Уэджем? Его пародии так забавны, вы не находите?

– Пародии?

– Да, он имитирует других издателей. Для вас он только что изобразил сэра Ричарда Фелла. Лично я с сэром Ричардом никогда не встречалась, но уверена, что Уэдж показал его один к одному. Однако позвольте мне выделиться из толпы и представиться. Я – миссис Моул. Иногда вы можете видеть мое имя, напечатанным крохотным шрифтом на театральных афишах.

Уинтер издал набор звуков, призванный означать, что как раз мелкий шрифт на афишах и привлекал его самое пристальное внимание.

– Моя фамилия Уинтер, – сообщил он.

Миссис Моул несколько секунд вспоминала, какое место мог занимать Уинтер в огромной армии людей, кормившихся вокруг Паука. Но ничего не вспомнила и спросила:

– И вы почти никого здесь не знаете, насколько я поняла? – Потом покраснела, помялась, но все же решилась задать мучивший ее вопрос. – Вы – сыщик?

Уинтер так удивился, что от неожиданности целиком проглотил рыбную фрикадельку.

– Боюсь, что нет. Если мне суждена долгая жизнь, то под конец ее я, возможно, заслужу звание классического археолога. Эта профессия тоже подразумевает необходимость повсюду совать свой нос, что оказалось бы полезным, вздумай я переквалифицироваться в детектива. Но могу я поинтересоваться почему…

От смущения миссис Моул стала совсем пунцовой.

– Прошу прощения за ошибку. Просто мне представлялось, что некоторые полицейские в наши дни… Нет, это полная глупость. Понимаете, насколько мне известно, среди гостей присутствует сыщик. – Она понизила голос до шепота: – Инкогнито.

– Мне показалось, что здесь многие находятся анонимно.

Старая леди посмотрела на Уинтера со странной смесью интереса и рассеянности. До него не сразу дошло, что она использует уже не столько глаза, сколько уши, силясь расслышать нечто, звучавшее за их спинами.

– Вам доводилось когда-нибудь находить что-то ценное в древних гробницах? – все же спросила она светским тоном.

– Должен вас разочаровать. Подлинных сокровищ мне не попадалось. Но я действительно участвовал в раскопках достаточно часто.

– О, как интересно! Я, быть может, использую неверные термины. – Голос миссис Моул зазвучал с нескрываемым восхищением. – Но вам не приходилось вскрывать захоронения египетских мумий?

– Да, на любительском уровне. Видите ли, это направление несколько в стороне от классической археологии.

– И вы не навлекли на себя проклятия?

– Определенно нет.

– Но ведь не всем дано понять это сразу, – возразила миссис Моул теперь уже не без испуга.

– Вы меня встревожили. Надеюсь, вы сами не пережили в жизни ничего подобного?

Уинтеру стоило лишь в следующую секунду бросить взгляд на миссис Моул, чтобы понять, какой непростительный промах теперь допустил он сам. Поспешно дожевав очередное безе, она заговорила об аурах и астральных телах, об эманациях, инкарнациях и эктоплазме, о Великой Пирамиде и невероятных событиях, происходящих в проклятых местах и темных комнатах. Она говорила о тайнах Великой Памяти и Высшего Замысла; она говорила о суевериях шотландских горцев и эзотерических знаниях восточных народов. Для поддержки своих не слишком обширных познаний в подобных вопросах она мобилизовала целую толпу сверхъестественных существ более низкого ранга: созданий из пламени и воздуха, всевозможных мелких фей и могучего Ши[25], зловещих мексиканских божков и жестоких богов с берегов Нила. Как понял Уинтер, миссис Моул обладала живым, подвижным, но совершенно неорганизованным строем ума. Она говорила без малейшей одержимости – просто подвернулась возможность импульсивно вывалить гору накопившихся бессистемных сведений, накопленных, но еще не реализованных. Легко напрашивалось предположение, что та же череда загадочных событий, которая подвигла мистера Элиота на метафизическую дискуссию, заставила теперь одну из его помощниц пуститься в рассуждения, откровенно пугавшие ее саму.

Некоторые из происшедших событий были Уинтеру уже известны, но многое пока оставалось невысказанным, по-прежнему пребывая для него в тени. И он пустился в рассчитанную на определенный эффект атаку.

– Несомненно, весь мир непознанных явлений представляет огромный интерес. Но, главное, он дает обширный материал для обладающего воображением литератора. Если вдуматься, то все поистине великие шедевры литературы содержат по крайней мере один из элементов чего-то сверхъестественного. И стоит отказаться от подобных элементов, как писатель поневоле лишает свое повествование многих потенциально впечатляющих эффектов. Скажите, мистер Элиот верит в мир непознанного? В его книгах оно присутствует в том или ином виде?

Миссис Моул глубоко задумалась.

– У него появлялось привидение в «Пурпурной паутине». Но по сюжету им в результате оказался уволенный хозяином бывший дворецкий, который скрытно поселился в винном погребе дома, а по ночам шатался в… Скажем так, в сильном опьянении. И есть общее правило. Сверхъестественные проявления допускаются, чтобы придать фабуле дополнительную интригу и заинтересовать читателя, но в результате все должно иметь вполне рациональное объяснение. Смысл заключается в том, что он не хочет запугивать своего читателя или зрителя пьесы, написанной по его роману. Люди всегда должны чувствовать себя в безопасности.

На мгновение Уинтер так опешил, что даже забыл изначальную цель, которую перед собой ставил – получение информации.

– В безопасности? – удивленно переспросил он.

– Дело в том, что у сверхъестественного не существует никаких правил, а люди в наши дни чувствуют себя комфортно, только подчиняясь определенным регуляциям. Чтобы играть в самые обыкновенные игры, заставить работать окружающие механизмы или просто для сохранения здоровья, нам необходимо следовать правилам. Последние книги мистера Элиота потому и пользуются успехом, что там все подчинено правилам, известным читателю. В них, разумеется, присутствует загадка, которую читатель разгадывает, следуя этим правилам. Это подразумевает, что в маленькой вселенной, которую представляет собой любой роман, именно читатель является полновластным хозяином. Пусть он сам не до конца осознает это, но книга удовлетворяет его потребность в ощущении собственной безопасности. В реальной жизни многие чувствуют себя не совсем уверенно, поскольку Бог или судьба способны утаить от нас какое-то жизненно важное правило, а потом преподнести крайне неприятный сюрприз. Мистер Элиот не может себе этого позволить. Его тайны и загадки неизменно заканчиваются приятными для читателя сюрпризами, внушая мысль, что интеллектуально он способен справиться с ними. Зная правила, мы можем держать все под контролем, и это зависит только от нашего собственного желания.

«Крайне любопытно, – подумал Уинтер, – что эта компетентная пожилая леди, настолько проникшаяся пониманием того, что Уэдж назвал «достойным трудом» мистера Элиота, одновременно несет полнейшую чушь о высшем разуме и астральных телах».

– Если говорить о тех скрытых правилах, которые мистер Элиот не может себе позволить, – спросил он, – то где, по-вашему, прячет их от нас Бог – внутри Великой пирамиды? А теперь извлекает некоторые из них и обращает против хозяина этого дома?

Но, услышав подобный вопрос, миссис Моул, только что говорившая решительно и даже вдохновенно, нервным движением ухватилась за кружевной палисадник вокруг своей шеи. Помимо воли или вполне сознательно она снова превратилась в робкую старушку, с трудом подбиравшую слова в разговоре, – в подобие школьной учительницы, взявшейся объяснять другим устройство мира, толком в нем не разобравшись. И опять она принялась как будто вслушиваться в нечто, не принадлежавшее к обычным звукам, издаваемым гостями за обедом. И это впечатление оказалось таким сильным, что Уинтер вдруг обнаружил, что напрягает слух неизвестно для чего.

– Должен вам объяснить, – поспешил сказать он, – что хотя я и не детектив, но приглашен сюда, чтобы вникнуть в суть таинственных явлений. А она постоянно то проявляется, то ускользает от меня, и это уже несколько раздражает. Тимми Элиот выглядит всерьез озабоченным, но получает удовольствие, напуская тумана там, где надо и где не надо. Сам мистер Элиот ударяется в метафизику, а вы, кажется, примешиваете сюда еще и магию. Как человек посторонний и более или менее объективный, я начинаю видеть во всем этом тщательно продуманный и, вероятно, имеющий определенную цель, но все-таки розыгрыш. Если бы перед нами наконец поставили задачу во всей целостности, ее можно было бы всесторонне рассмотреть и, возможно, решить.

Миссис Моул нервничала все заметнее.

– Мистер Уинтер, вы слышали…

– Если говорить лишь о части истории, то да, слышал.

– Ах, так вы слышали только историю. – Старушка явно испытала некоторое облегчение.

Она задумалась и наконец окончательно овладела собой.

– Мистер Уинтер, – произнесла она почти торжественно, – мы наблюдали наглядные проявления магии. – Птичье гнездо резким кивком подчеркнуло важность этих слов. – Здесь и заключается истина. И если вы не способны поверить в подобные вещи (а я прекрасно знаю, что в наши дни неверие проникло даже в лучшие из умов), то вам никогда не добраться до правды. Она вновь ускользнет от вас, как ускользает сейчас. Тогда вам не стоило даже приезжать сюда. Это дух, дух, порожденный книгами, тесно связанный с ними, вырвался на свободу в этом доме. Я знаю точно.

– Бог ты мой! Вы говорите с такой убежденностью. Уж не станете ли вы утверждать, что видели…

– Лично я ничего не видела, – перебила его миссис Моул. – Ничего. Но вы же знаете о рукописях? Некоторые из рукописей мистера Элиота…

– Сами себя переписывают. Я слышал об этом. Но вот вопрос: они переписываются его же почерком или перепечатываются на пишущей машинке? Вот что мне представляется крайне важным. И, прежде чем я поверю, что здесь замешаны духи, мне бы хотелось поближе познакомиться с системой дверных замков и владельцами ключей от них.

Какое-то время миссис Моул потребовалось, чтобы воспринять такую простую и полную здравого смысла точку зрения. Но потом она ухватилась за рукав Уинтера и сказала:

– Как бы то ни было, но я знаю, что в этом доме появилась опасность. Реальная угроза. Что-то готовится. Назревает подлинная катастрофа. Ловушка уже расставлена.

Она то бледнела, то вновь покрывалась красными пятнами.

– Я, конечно, выражаюсь языком, каким сама же писала некоторые сценические диалоги. Но в том-то и дело. Плоды нашего собственного воображения, элементы нашей профессии зачастую оборачиваются против нас. Здесь и заключена вся тонкость ситуации.

– Согласен, но все тонкости придумал ловкий шутник из плоти и крови, который, скорее всего, не замышляет в итоге ничего столь уж зловещего.

– Мистер Уинтер, а вам известно, как именно рукописи переписывали сами себя?

– По словам Тимми, основной эффект заключался в том, что главный герой – этот самый Паук – взялся менять сюжет и решил пойти своим путем.

Миссис Моул кивнула.

– В общих чертах так и есть. – Но тут ею овладели сомнения. – Не знаю, имею ли право рассказать вам больше, – она посмотрели на него так пристально, что на секунду Уинтеру стало не по себе от ее взгляда, – но я расскажу. Потому что чувствую необходимость подтвердить справедливость своего утверждения: в Раст-Холле поселилась опасность.

– Кстати, об опасности, – послышался жизнерадостный голос. – Вы напомнили мне об одном смешном происшествии.

Уинтеру оставалось лишь еще раз пожалеть, что обстановка не располагала к вдумчивому анализу загадочных ситуаций. И он мрачно покосился на издателя Уэджа, столь бесцеремонно вмешавшегося в разговор.

– Вы напомнили мне, – продолжил Уэдж, – как я невольно взял грех на душу и содействовал появлению на свет массы грубых политических памфлетов. Неужели я никогда не рассказывал вам об этом, миссис Моул?

Старушка, вероятно, даже обрадовалась небольшой передышке и поспешила заверить, что он ей ничего подобного не рассказывал.

– А дело было так. Сам я никогда в политику не лез. Не моя это стезя. И тем не менее стал инициатором совершенно чуждых моему вкусу публикаций. Началось все с того, что я выпустил в свет серию нежнейших поэтических сборников в жутких псевдовикторианских бархатных обложках. Я назвал серию «Поэтическое золото», и она пользовалась огромным успехом. – Он окинул Уинтера беглым, но оценивающим взглядом. – Не думаю, что спрос на эти стихи был велик в таких местах, как Оксфорд или Кембридж, зато по всему миру выручка от продажи оказалась поистине выдающейся. Лучшего и пожелать было нельзя. Вы знаете Эндрю Урхарта?

Без особого энтузиазма Уинтеру пришлось признать, что ему доводилось встречаться с издателем Эндрю Урхартом на какой-то литературной вечеринке.

– Вообще говоря, Эндрю – проныра еще тот. Умеет вовремя подхватить выгодную идею или тенденцию. – Уэдж самодовольно ухмыльнулся. – Он обзвонил своих авторов и поручил им создать нечто аналогичное под тем же названием. Единственная проблема заключалась в том, что Эндрю – шотландец.

Уинтер и миссис Моул переглянулись, не понимая пока сути проблемы.

– Он услышал название моего сборника по телефону и решил, что это «Политическое зло». А потому и заказал писателям в Шотландии серию памфлетов о политических угрозах современности. Начали они, естественно, с «красной угрозы», потом перешли на «желтую угрозу», а закончили «коричневой чумой». Когда Эндрю понял свою ошибку, было уже поздно – ему пришлось все это опубликовать. И представьте – его «зло» оказалось куда популярнее моего «золота»!

Миссис Моул расхохоталась удивительно звонко для своего возраста. Уинтер тоже улыбнулся, признав историю занятной.

– И это породило в издательском мире новую моду, – уже серьезно продолжил Уэдж. – Полился целый поток политического дерьма. «Зло» имело такой бешеный успех, что когда у авторов Эндрю закончились более или менее реальные темы политических угроз, они взялись их выдумывать. Так, например, появилась мифическая «камбоджийская угроза», а потом был раскрыт чудовищный заговор реакционеров из Монако. Какого только цвета опасностей не оказалось в мире. Вплоть до ультрафиолетовой… Эй, смотрите, гости куда-то перемещаются.

Он поднялся со стула.

– Вот вам и «культурная угроза» во всем блеске.

«Услышал смешной анекдот, но в целом никуда пока не продвинулся», – отметил про себя Уинтер.

В более обширном соседнем помещении, назначение которого трудно определить одним словом, внимательный наблюдатель сразу заметил бы, что хозяин, скорее всего, вдовец, но вдовец, имеющий любимую дочь. Здесь Уинтер смог более внимательно разглядеть собравшихся. Миссис Моул у него умыкнули. Причем в тот момент, когда она созрела для неких важных откровений. Сидя в эркере у окна, где мог стоять жуткий холод, но на самом деле царило тепло от электрического обогревателя, она внимательно слушала низкорослого бородатого мужчину. Борода выглядела густой и сложной конструкцией, знакомой многим по рекламе французских средств для быстрого отращивания волос и ликвидации плешей. Причем двигалась она так активно и в столь опасной близости от лица миссис Моул, что та бледнела и краснела с регулярностью смены цветов на неоновых вывесках. Уинтер догадался, что разговор затрагивал личные, а быть может, и интимные темы, и потому решил не вмешиваться. Его второго знакомого по обеденному столу окружила у камина в дальнем углу комнаты небольшая группа слушателей. Уинтер видел, как он странным жестом потирает руки и периодически задирает ногу: очевидно, он пародировал очередного из своих знакомых издателей. Приняв из рук Белинды чашку кофе, Уинтер вполне комфортабельно расположился в кресле у стены.

Здесь присутствовали все Элиоты. Белинду, с которой он едва обменялся двумя словами, отличал небольшой носик со вздернутым кончиком, миниатюрность которого подчеркивали крупные очки с круглыми стеклами и высокий открытый лоб. К этой внешности, отлично подходившей любительнице книжных раритетов и собирательнице изданий первопечатников, она добавила еще и озабоченный вид, причем предметом волнений сделала своего брата. Тимми по-прежнему ни на шаг не отходил от Хьюго Топлэди, а тот, не слишком обращая на него внимание, оглядывал комнату в поисках подходящего собеседника из числа бывших однокашников по Итону. Человеческие существа до абсурда зависимы от своих глаз. Именно этот факт помогает создавать иерархию популярности среди мужских портных и модисток. Вот и Топлэди в этой непривычной для себя обстановке нуждался всего лишь в ком-то столь же непритязательном, лишенном напыщенности, как и он сам.

Уинтер посмотрел на хозяина. Мистер Элиот перемещался между гостями, старательно, но не слишком убедительно изображая сердечную радость каждому, хотя мыслями явно находился далеко отсюда. В этот момент он как раз обменивался рукопожатием с доктором Чоуном, почти ничем не выдав своего удивления при виде гостя, который вроде бы никак не был заинтересован в Пауке и не участвовал ни в одном из связанных с ним проектов. Милый и скромный мужчина, мистер Элиот представал типичным человеком, в котором навсегда запечатлелись детские черты. Уинтеру оставалось только радоваться, что ничто не подтверждало зловещих предсказаний миссис Моул по поводу ловушки и предстоящих несчастий. Но он все же задался вопросом, кому пришло в голову, опять-таки если верить словам миссис Моул, негласно привезти в дом сыщика. Мистер Элиот, пусть и явно обеспокоенный, казался предрасположенным к образу мыслей, не слишком далекому от взглядов своей престарелой помощницы. Только он толковал события с точки зрения метафизики, в то время как пожилая леди витийствовала об астральных проекциях. Элиот никак не давал понять, что считает происходившее чем-то большим, нежели чьей-то дурной шуткой, а кроме того, тот же Тимми пояснил, с каким недоверием отец относился к настоящим криминалистам. Вероятно, Тимми, пригласивший в Раст-Холл доктора Герберта Чоуна, породил слухи о возможном прибытии сюда и некоего представителя полиции. Или же это Белинда…

– Простите, – раздался рядом мужской голос. – У меня такое ощущение, что мы с вами не успели познакомиться.

В этом наблюдении присутствовала доля предположения, несколько наивная, поскольку знакомы они определенно не были.

– Я – Джеральд Уинтер, археолог, – представился Уинтер с легким поклоном.

– А я, – сказал незнакомец, – Питер Хольм, – а затем, мгновение поколебавшись, словно сам не был уверен в точности своего утверждения, добавил: – Актер. Мне хотелось узнать, не интересует ли вас участие в любительском спектакле?

– Боже милостивый, нет, конечно! Не больше, чем вас самого, насколько я понимаю.

Хольм улыбнулся. Улыбка вышла симпатичной, хотя и несколько натянутой.

– Вы правы. Мне это не по душе. Но, видите ли, во время таких праздников от меня непременно ждут чего-то такого.

– Кто ждет?

Казалось, вопрос застал Питера Хольма врасплох.

– А знаете, я даже как-то не задумывался об этом. Но это происходит из года в год. Не помню, кто впервые предложил это. Думаю, Уэдж. Этот чертов выдумщик горазд на такие штуки. Он все время проталкивает какие-то новые идеи. Вот мы и устраиваем нечто вроде паршивого бурлеска по поводу дня рождения Паука. Чтобы доставить удовольствие старине Элиоту.

– И он получает от этого удовольствие?

Хольм был откровенно удивлен.

– Вот для чего ежегодно приглашают новых гостей. Придать сборищу свежести восприятия. Только не припомню, чтобы встречал здесь прежде археологов. Пойдемте и выпьем вместе.

Они протиснулись сквозь толпу и, пройдя по коридору, очутились в совершенно пустой бильярдной, обильно уставленной графинами с напитками и коробками сигар.

– Нам сопутствует редкостная удача – сказал Хольм. – Мы можем даже сыграть партию. Здесь почти всегда кто-то торчит. – Он катнул шар по столу и поймал его, когда, отлетев от противоположного борта, тот вернулся. – Лично я даже не знаю. В смысле, доставляем ли мы удовольствие Элиоту. Уверен, раньше он радовался от души. Но в последние годы… Вероятно, мне нужно дать вам очков пятьдесят форы.

– Да уж сделайте милость. Но ведь вполне ожидаемо, что с годами он устал от всей этой шумихи, не правда ли? – Уинтер вяло взялся за кий и осмотрел его. – Вообразите себе умеющую чувствовать машину для производства колбасы. Не напоминает нашего хозяина? Отличная колбаска в феврале, потрясающая – в октябре, и устойчивый спрос на мелкую продукцию высокого качества в промежутке – такая тоска, должно быть!

– Если вы так отзываетесь о нем, то что скажете про меня?

– Вы, Хольм, человек незаменимый. Все дороги ведут к Хольму, – откровенно ответил Уинтер. – Вы хорошо играете на бильярде. Гораздо лучше, чем играете…

Его собеседник выполнил неточный удар и вздохнул.

– Люди часто грубы к представителям моей профессии. Но, как я теперь понимаю, археологи быстрее остальных переходят на личности. Вы вообще когда-нибудь меня видели?

– Господи, конечно, видел. Раз в неделю в репертуарном театре Оксфорда. Помните «Женщину с моря»?[26] А «Дядю Ваню»?

Хольм еще глубже вздохнул, но сумел выполнить весьма искусный удар.

– То были мои лучшие дни, – сказал он, а как отметил Уинтер, ему едва ли перевалило за двадцать шесть. – Настоящий театр. А последние несколько лет я увяз с этим треклятым Пауком. Элиот действительно производит один роман за другим. И сравнение с колбасой не совсем справедливо. У него есть талант, поэтому временами он умеет находить в образе нечто новое. По контракту я обязан играть каждую пьесу триста раз, не считая детских утреников дважды в неделю. С «Потайным ходом» я объехал Кейптаун, Йоханнесбург, Перт, Аделаиду, Мельбурн, Сидней, несколько городов в Новой Зеландии и даже Брисбен. Вам доводилось бывать в Брисбене?

– К счастью, нет.

– Там очень жарко. А вы знаете сюжет «Потайного хода»? Это к слову о поисках нового. Действие романа, а значит, и пьесы происходит в Антарктиде! Представляете? Та самая потайная дверь ведет в своего рода иглу, вырубленное во льду, где наш герой пытается пережить долгую полярную ночь. И костюм мне сшили подходящий. Из мехов в соответствии с рекомендациями настоящих полярных исследователей. Я ненавижу Паука. Хочу, чтобы он умер. Убил бы он его, что ли!

Уинтер покачал головой.

– Номер не пройдет. Помните, как Конан Дойль решительно расправился со своим Шерлоком? Но тот опять вылез наружу – причем в буквальном смысле: из глубокой пропасти. А у миссис Моул не будет никаких проблем с Пауком, уверяю вас. Она оживит его, вы и глазом моргнуть не успеете.

– Я выиграл. Быть может, нам довести фору до пятисот? – Хольм осторожно оглядел комнату, где больше никого не было. – Думаю, он вполне способен убить его. На полном серьезе.

– Вы готовы поставить пятерку?

Хольм снова посмотрел на него в недоумении.

– На то, что он убьет свое чудовище?

– Нет, на игру с форой в пятьсот очков.

– Почему бы и нет?

Следующие десять минут они провели за игрой, причем Хольму в основном приходилось сидеть у стены.

– Вы неописуемый хитрец. Это просто хамство, – заметил он. – Вы же не заставите меня действительно заплатить проигрыш?

– Не вижу причин отказать себе в удовольствии… Но что вы имели в виду, сказав, что он способен его убить?

Хольм опять встревоженно огляделся по сторонам.

– А вы ничего не знаете?

– До меня дошли какие-то слухи, но очень невнятные. Быть может, от вас я услышу наконец нечто связное?

Уинтер методично продолжал набирать очки на бильярдном столе.

– Уже сомневаюсь, что вы этого заслуживаете, но, так и быть, расскажу. По крайней мере, попытаюсь. Видите ли…

В этот момент дверь распахнулась и вошли Тимми с Белиндой.

– Хольм полагает, – упрямо продолжил Уинтер, преисполненный решимости не позволить больше отвлечь его от интересовавшей темы, – что ваш отец может покончить с Пауком, чтобы избавиться от него навсегда.

– Вы имеете в виду, что он отправит его в отставку? – быстро спросила Белинда.

– Ага. – Хольм воспользовался шансом, чтобы слегка прилечь на бильярдный стол и незаметно чуть переместить шары. – И сосредоточиться на разведении свиней. Бросить якшаться с полицией. А дарственный шлем пустить под пчелиный улей.

– Этого не будет, – решительно покачала головой Белинда. – Подумайте хотя бы об Уэдже.

– А также об Андре, миссис Моул и обо всех американцах, – добавил Тимми.

Он подошел к окну и стал негромко насвистывать – причем мелодия всколыхнула что-то недавнее в памяти Уинтера.

– Тогда уж прибавьте сюда, – сказал Хольм, – толпу менеджеров, людей с киностудии. Это затронет огромный по своим масштабам бизнес. Но я как раз собирался рассказать Уинтеру…

– Тихо! – Белинда вдруг замерла, стоя возле камина. – Ты это слышишь, Тимми?

Тимми перестал свистеть, и в тот же момент Уинтер узнал мелодию. Ее с завидным упорством насвистывала девушка, приехавшая, чтобы забрать их из амбара Ласлета. И он напряг слух вместе с остальными. Тимми явно лишь подхватил мотив, уже доносившийся откуда-то. Потому что из глубин дома до них доплывали неврастенические обрывки музыкальных фраз… Доплывали, потом пропадали и доплывали снова. На последней из услышанных нот Уинтер сумел распознать инструмент. Это был кларнет.

– Паук сам исполняет свою главную музыкальную тему, – тихо сказал Хольм. – Никогда не слышал ничего подобного.

Белинда по-прежнему не шевелилась. Тимми повернулся от окна и бросился к двери.

– Я разнесу этот дом до основания! – вскричал он. – Но будь я проклят, если не найду…

Но дверь открылась прежде, чем Тимми до нее добрался. И он остановился, узнав вошедшего.

– Это ты, Андре. О, боже!

В комнату проскользнул тот самый миниатюрный мужчина с пышной экзотической бородой.

– Питер! – воскликнул он с порога. – Меня осенила блестящая идея.

– Позволь тебе напомнить, милый Андре, что ты вторгаешься не совсем в свою сферу деятельности.

Но Андре лишь радостно рассмеялся. Если он тоже слышал мелодию, доносившуюся всего несколько секунд назад, то вида не подал.

– И это будет так забавно! Лучше, чем в прошлом году. Намного лучше, чем в позапрошлом…

– Боже, – твердил Тимми. – Боже, боже, боже!

– Я уже не говорю о более раннем периоде. – Андре щедро налил себе виски. – В три часа дня почему-то всегда так хочется чая, – шутливо заметил он.

Потом с сомнением завис над коробкой самых крупных сигар.

– Свою идею я позаимствовал у Пиранделло. Занавес открывается, пьеса идет своим чередом, как вдруг – тысяча чертей! – зритель начинает догадываться, что смотрит не просто спектакль, а пьесу внутри пьесы. Я подумал, а почему бы нам не употребить с пользой для себя эти шутки, о которых все сейчас только и говорят? Ну, вы понимаете, о чем я? Надеюсь, это действительно всего лишь шутки. – Он сделал короткую паузу и оглядел присутствующих. – Получится даже не столько пьеса внутри другой пьесы, сколько один характер Паука внутри другого. Как я и сказал, если мы сумеем что-то придумать на этой основе, то обретем неисчерпаемый источник самых занятных сюжетных ходов. Твой отец получит колоссальное удовольствие!

И он улыбнулся им всем. Причем сразу разобрать, невинной или злорадной была улыбка, оказалось невозможно.

– Поразмыслите об этом.

Он залпом выпил виски и удалился.

Воцарилось тягостное молчание.

– Мне показалось, – сказал Уинтер без всякой, впрочем, уверенности, – что это был Пуччини. И часто происходит нечто подобное?

Тимми вернулся к окну.

– Вы о музыке? Как я понимаю, ее выбор был рассчитан на особый эффект. Здесь заключен тонкий юмор. – Он повернулся и посмотрел на них. – Жить больше не стоит. Паук издает призрачные звуки. А тут еще Андре со своим чудовищным проектом! Что о нас подумает бедняга Хьюго?

Белинде тоже изменило обычное хладнокровие.

– Кстати, о твоем Хьюго! – воскликнула она срывающимся голосом. – Зачем ты притащил сюда этого своего ужасного приятеля, только потому, что я попросила…

Она оборвала фразу. Очевидно, для нее это было чисто внутрисемейное дело.

– Между прочим, – поспешил сменить тему Уинтер, – я хотел кое о чем у вас узнать. Мне это пришло в голову, когда Тимми упомянул о Бентоне. Та девушка, что встречала нас на станции… Запамятовал ее имя…

– Патришия Эплби, – подсказала Белинда.

– Она рассказала, что вы с ней вместе работаете. А потом таинственно намекнула на Бентона, еще одного уже немолодого человека по фамилии Маммери и меня самого. Она упомянула что-то о телеграммах.

– Ах, вы об этом, – сказала Белинда. – Очередная милая шутка Шуна.

– Джаспера Шуна? Коллекционера?

– Да. Мы с Патришией работаем на него. Я разбираю его библиотеку, а она отвечает за рукописи. И как я сказала, Джаспер иногда любит пошутить. Он пригласил вашего Буссеншута в гости на выходные, чтобы в сугубо интимной обстановке показать особенно редкий древний документ…

– Папирус?

– Да. Но как только он заручился согласием Буссеншута, тут же разослал приглашения еще нескольким людям. Ему нравится, по его собственному выражению, «здоровая конкуренция между учеными». Предполагаю, что и вы получите свое приглашение. Его просто переадресуют сюда.

– Это не имеет никакого отношения к волнующему нас всех главному вопросу, – сказал Тимми, открыв сигарную коробку, в которой тайком держал плитки молочного шоколада.

Питер Хольм, долго хранивший молчание, поставил свой кий на стойку.

– Для меня главный вопрос решен, – сказал он. – Никто из вас не обратил внимания, но я последними ударами набрал восемьдесят семь очков и выиграл партию. Меня никаким Пуччини не проймешь.

Все в дружном изумлении уставились на него.

– Наглая ложь, – тут же заявил Тимми. – Мы заметили, как ты бесчестно манипулировал шарами. Но сейчас сыграем партию так, что шары будут у всех на виду.

Теперь к окну подошел Уинтер. День клонился к вечеру, и сырое тусклое небо основательно подернулось тучами, явно собиравшимися обосноваться здесь на всю ночь. Ветер почти утих. Дождь, прежде ливший диагональными струями, хоть как-то оживляя пейзаж, теперь падал отвесно, причем линии холмов казались совершенно спрямленными, как на самой унылой равнине. Сразу за окном располагалась терраса с балюстрадой, ближайший угол которой украшал пьедестал с небольшой мраморной скульптурой, изображавшей быка. Даже в сумрачном свете животное виделось изделием умелого мастера, тонко чувствовавшего красоту в движении, вот только на один из бычьих рогов кто-то нахлобучил раскрытый черный зонт. И зверь стоял, с терпеливым достоинством снося оскорбление. Голова его оставалась сухой, в то время как круп обильно поливал дождь. Пейзаж, глупая шутка и ужасная тихая мелодия, как будто еще продолжавшая звучать в воздухе, – все это навевало глубокую депрессию. Уинтер повернулся и обнаружил, что бильярдный стол был теперь ярко освещен специально подвешенной сверху люстрой. И кто-то произнес:

– Тогда я буду вести счет.

Голос принадлежал Патришии Эплби.

Они попытались сыграть в какую-то современную разновидность бильярда с огромным количеством шаров, но это быстро наскучило, и было решено вернуться к традиционным правилам. На какое-то время все взгляды гипнотически притягивало зеленое сукно стола. Из чуть затемненного угла Патришия время от времени объявляла счет. Тимми, когда не участвовал в игре, неизменно переходил на одну из сторон стола, и в какой-то момент Патришия обнаружила его секретный склад сладостей, а он только взбесился от взрыва последовавшего за этим веселья. Две игры – бильярд и та, вторая, что велась исподволь по инициативе Белинды, продолжались параллельно. «Типичный конец зимнего выходного дня в состоятельном английском доме, – подумал Уинтер. – Дети взрослеют, папаша сидит в библиотеке за просмотром счетов, где-то уже раздается звон чашек, которые готовят к традиционному чаепитию, а на кухне вовсю работают над обильным и вкусным ужином». Но только здесь обычный порядок нарушала сегодня толпа гостей, хаотично перемещавшихся по особняку.

– Он, конечно, вполне мог бы отправить Паука в отставку, – неожиданно сказала Белинда, обладавшая склонностью долго думать, а озвучивать лишь самый конец своих размышлений. – Мог, если бы захотел. Мистер Уинтер, боюсь, вы по самые уши увязли в болоте чужих семейных комплексов. Нас ваше присутствие только радует. Но вам-то, наверное, не по себе?

– Нисколько, – ответил Уинтер, но откровенно неискренне. Он уже давно обнаружил, что совершенно не годится на роль друга семьи. Причем любой семьи.

– Тимми, конечно же, рассказал вам эту идиотскую и странную историю о миссис Бердвайр. Ему это кажется занимательным.

– Это кажется занимательным Уинтеру тоже, – огрызнулся Тимми.

– Мне действительно, – извиняющимся тоном сказал Уинтер, – некоторые аспекты этого дела представляются забавными. Хотя в целом все крайне неприятно, я понимаю.

– Эта женщина ведет себя совершенно возмутительно. – Белинда выглядела как никогда суровой. – А все случившееся – и страшно, и унизительно для нас всех. Дурацкие шутки с викарием и с этой милой женщиной из школы не доставили и половины подобных неприятностей. Они оба – более или менее разумные люди, и через какое-то время мы сумели заставить их взглянуть на события с нашей общей точки зрения. Но эта Бердвайр! А теперь еще Андре взбрело в голову соорудить из всего нечто вроде шарады для театральных зрителей. Потому что он, как и публика, во всем видит только веселый розыгрыш, увлекаясь им и не замечая, насколько на самом деле все серьезно и даже грустно.

При этом Белинда промахнулась кием по шару и чуть не порвала под ним сукно.

– Если бы существовали серьезные и грустные шутки, – сказал Уинтер, – мне они наверняка пришлись бы по вкусу. Именно они увлекли бы меня более всего. Как, например, меня интригует эта музыка. В ней звучит угроза. Она источает опасность. Между тем в деле миссис Бердвайр никто не пострадал. Я правильно все понял?

– Папа диктует свои романы, – неожиданно сменила тему Белинда. – Он диктует, потом текст перепечатывают. Он от руки правит и вносит пометки, после чего следует новая перепечатка, которую он уже только вычитывает. На этом процесс обычно завершается. Лишь в редких случаях требуется еще одна переработка. Материалы хранятся в огромном буфете, который не запирается на замок и стоит в комнате секретаря. Одна длинная полка отведена под каждый из романов, находящихся в работе. Есть и место для рассказов. И, конечно, самая пыльная предназначена для заметок об Александре Поупе. И все это, уверяю вас, преспокойно пребывает в буфете, никем не тревожимое. То есть так было до недавнего времени. А потом рукописи вдруг стали сами собой оживать во мраке ночи.

«Видимо, ни один из членов этой семьи, – подумал Уинтер, – не в силах избежать соблазна прибегнуть к драматической фигуре речи». Дети, как и отец, мыслили метафорически, сами не сознавая этого.

– Оживать? – переспросил он тихо.

– Ну, допустим, это преувеличение. Просто кто-то начал изымать листы из чистовых экземпляров, подменяя их слегка измененными собственными версиями.

– Его или ее версиями, – уточнил Тимми. – Этот вопрос пока остается открытым.

– Если мы хотим быть безукоризненно точными, – подала вдруг голос Патришия, – то следует отметить, что Белинда уже отклонилась от фактов как таковых и, в моем представлении, излагает сейчас их рациональную интерпретацию. И действительно, – добавила она после некоторого колебания, – рациональное объяснение может быть только одно. Но на самом-то деле все, что мы имеем, это впечатление, сложившееся у мистера Элиота и его секретаря: взятое ими из буфета не до конца соответствует туда положенному. Однако если вы считаете, что у происходящего есть непременно единственное и обязательно рациональное объяснение, то, к примеру, миссис Моул может с вами не согласиться. Поговорите с ней.

– Должен признаться, что именно это я уже сделал, – сказал Уинтер, отведя взгляд в сторону. Мисс Эплби всерьез его заинтересовала.

– Вот только боюсь, – продолжила Белинда, уже не пытаясь говорить с напускным спокойствием, – я всегда последовательна именно в своей рациональности. Как и папа, если вдуматься.

– Ему и положено быть таким, – вставил Хольм, – если он поклонник Поупа. Мне тоже нравятся его стихи. Но им порой не хватает некой мистической недосказанности.

– Не перебивайте и дайте мне закончить мысль! – взвилась Белинда. – Итак, кто-то затеял манипуляции с машинописными страницами в буфете. Причем поначалу с величайшей осторожностью. А это многое говорит о целях таких манипуляций, если основательно все взвесить. Некто поставил перед собой задачу не просто мило подшутить или создать потешную суматоху, а серьезно подорвать ход нормальной работы. Если бы наш таинственный незнакомец сразу внес значительные изменения в написанное отцом, это немедленно было бы выявлено и оказалось бы лишь не слишком умным розыгрышем. Но все делалось так, что на протяжении некоторого времени папа ничего не замечал. Ведь если вы внимательно приглядитесь к нам со стороны, – Белинда вновь обратилась к Уинтеру, – то мы должны вам показаться сборищем совершенно беспомощных людей. Происходят странные вещи. Как эти шумы, которые мы недавно слышали. Они нас волнуют, но никто и пальцем не пошевелит, чтобы выяснить суть происходящего. Проверить, например, где находится источник звуков. Не знаю, бросилось ли вам это в глаза, но даже отец не может выработать в себе четкого отношения ко всему. Он уходит от проблем, устраняется от их решения.

– Ну, не во всем он ведет себя подобным образом, – сказала Патришия.

– Вероятно, ты права. Но он даже не может до конца занять определенную позицию в отношении собственного творчества. А это было бы сейчас очень важно. Создается впечатление, что оно причиняет отцу неудобства, порой словно смущает. Но при этом нельзя сказать, что ему стыдно за своего Паука. Наоборот, нередко можно заметить, насколько он горд тем, что создал подобный образ. Хотя странно, что он вышел именно из-под его пера. Всмотритесь в папу, разберитесь в его вкусах, пристрастиях – и поймете, насколько для него это необычное и уникальное достижение.

– Но при этом возникнет неизбежный вопрос, – раздался чей-то голос, – откуда вообще взялась идея Паука?

– Из каких-то потаенных мест, где он прятался, пока не выполз наружу, – пробормотал Хольм, явно все еще не расставшийся с мыслями об английских поэтах. – «Из глубины времен, из толщ веков».

– Суть дела в том, как именно он творит, – не унималась Белинда. – Его сочинения находятся в полном отрыве от реального мира, и, когда пишет, мне кажется, он сам не принадлежит больше этому миру. Он все делает словно во сне. Но стоит дойти до просмотра написанного, и он возвращается в нормальное состояние. Наступает период критического и трезвого контроля над своим словом. И именно таким положением вещей пользуется таинственный злоумышленник. Отец читает перепечатанную начисто копию и с удивлением замечает неожиданные отклонения в тексте то здесь, то там. Не отложившиеся в памяти отклонения – так он думает поначалу, нечто, написанное под влиянием творческого самозабвения. И лишь постепенно, сталкиваясь с этим явлением все чаще, он начинает понимать: происходит что-то странное. Какое-то время он предпочитает помалкивать об этом. Как раз потому, что долго ни с кем не делился, он и воспринял вторжение в свой мир так остро. Да, и еще непостижимым образом из-за этого доктора Герберта Чоуна. А сегодня я снова увидела Чоуна в нашем доме. Если Тимми может притащить в Раст-Холл кого-то, совершенно сейчас здесь не нужного, то непременно притащит.

Тимми нервно захихикал. Уинтер, которому в ее словах померещилась и насмешка над собой, невольно отступил в полумрак комнаты, где освещенным оставался преимущественно игровой стол, и споткнулся о неведомое препятствие. Изучив его, он обнаружил, что это пара неестественно длинных мужских ног, вытянутых сидевшим на диване человеком. На мгновение все пришли в замешательство, но потом кто-то догадался включить дополнительный источник света.

– О, господи! – с явным облегчением воскликнула Белинда. – Это всего лишь ты, Руперт!

– Верно. Всего лишь я, – суховато отозвался мужчина, незаметно проникший в комнату. – Так что, пожалуйста, не прерывайте своего столь интересного разговора. – Впрочем, – тут же поправился долговязый джентльмен по имени Руперт, – вам лучше не продолжать своей беседы, а послушать меня. Длительное знакомство с обитателями этого дома дает мне основание предполагать, что вы говорили, говорили и говорили, не владея всеми фактами. Между тем открылись новые обстоятельства. Пока вы тут вели увлекательный разговор, случилось еще кое-что.

– Если ты о том, что снова донеслись звуки кларнета…

– Нет, не об этом.

Хольм отвлекся от бильярда, и Тимми тоже отставил кий в сторону. Уинтер с любопытством разглядывал еще одного представителя семейства Элиотов. Примерный ровесник мистера Элиота, Руперт выглядел значительно старше. Его необычайно высокий рост и длина конечностей выглядели бы весьма внушительно, но он словно намеренно стремился скрыть их, принизиться, показаться меньше, чем был на самом деле. Уверенность в себе и компетентность предательски подрывали глаза, в которых запечатлелось слишком многое из прожитого. В них читались не свобода и беспристрастность ученого, не широта взгляда на минувшие годы и приобретенный опыт, а мелочное прошлое человека, познавшего немало лишений и разочарований, упущенных возможностей, непоправимых и тем более горьких. С несвойственной ему обычно проницательностью Уинтер понял, что мужчина, с иронией сказавший: «Это всего лишь я, Руперт», – принадлежал к типу вечных, почти профессиональных неудачников, когда-то массово иммигрировавших куда-нибудь в Канаду, надеясь переломить судьбу.

– Проблема заключается в том, – тем не менее почти презрительно говорил Руперт, – что все вы относитесь к людям с литературным складом ума. Вы ни о чем не можете долго размышлять, чтобы в какой-то момент не отойти в сторону и не полюбоваться, насколько интересно в конкретной ситуации выглядите. В то время как я всегда оставался человеком дела и смотрю в самую суть вещей, ни на что не отвлекаясь. Но сначала, поскольку ваше собрание выглядит скорее конфиденциальным семейным совещанием, лучше представить друг другу людей, прежде не встречавшихся.

– Познакомься. Это – Джеральд Уинтер, – сказала Белинда. – Мистер Уинтер, позвольте вам рекомендовать кузена нашего отца Руперта Элиота.

Единственный «человек дела» среди всех Элиотов одарил Уинтера холодным поклоном – настолько демонстративно холодным, будто силился показать, какими высокомерными людьми были когда-то представители этого рода. Подобным поклоном мистер Домби[27] мог бы приветствовать особенно нежелательное вторжение в святая святых своего дома.

– Тимми, – ледяным тоном продолжил он потом, – позволь высказать замечание или, точнее, дать совет. Мне кажется крайней неосторожностью обсуждать подобные деликатные вопросы в полутемной бильярдной, куда любой может незаметно проникнуть и подслушать беседу.

Для Уинтера это было уже чересчур:

– В конце-то концов, мистер Элиот…

– К вашему сведению, – вставил Тимми, бездумно перебивая своего куратора, – Руперт – баронет. Глава семьи. Основной носитель славной фамилии.

После чего Тимми вновь принял вид отрешенный и мрачный.

– В конце-то концов, сэр Руперт, вы – единственный человек, это сделавший, – то есть незаметно проникший в комнату. И вряд ли это принесло особый вред.

– А теперь о бумагах, – продолжил Руперт, пропустив мимо ушей замечание Уинтера, – оскверненных нашим невыносимым шутником…

– Так что же нового с ними произошло? – нетерпеливо воскликнула Белинда.

– Насколько я понимаю, вы желаете, чтобы наш друг мистер Уинтер тоже владел всей полнотой информации, верно? Тогда продолжу. Речь идет о манускрипте – или машиноскрипте, если такое слово имеет право на существование, – романа под названием «Полуночное убийство». Никто здесь не нуждается в напоминании, что его главным действующим лицом является Паук. Кстати, могу признаться, что считаю именно Паука, а не себя главой нашей семьи.

Его слова были встречены тягостным молчанием.

– По крайней мере, наше благосостояние держится исключительно на нем. Но не будем отвлекаться. В этом романе Паук выступает в роли безупречного и благородного частного сыщика, располагающего независимым источником дохода, изящными манерами и выдающимся умом. – На этом Руперт сделал паузу; он все же обладал свойственным всем членам семьи чувством слова, что несколько смазывало образ чисто практичного человека. – Впрочем, подобную роль он играет уже довольно продолжительное время. Вот только Паук обременен до крайности неприятным грузом. – Руперт чуть сменил позу на диване. – Я имею в виду груз прошлого. И манипулятор рукописями заставляет его к нему вернуться. Вы знаете о шутке, которую этот человек сыграл с миссис Бердвайр, – невообразимо вульгарной и глупой шутке. Она была ограблена якобы Пауком, вспомнившим о своих прежних дурных наклонностях, и так далее. И хотя надо признать, что вторжение в текст рукописей являет собой нечто гораздо более тонкое по замыслу, суть остается прежней. Общий эффект – постепенное возвращение к прошлому. Наш герой претерпевает нечто, поразительно похожее на, уж извините за такое выражение, моральную ломку. По всей видимости, когда автор вчитывался во внесенные изменения, невозможно было избавиться от ощущения, что под конец романа Паук мог вновь стать тем злодеем, каким представал перед читателем в первых книгах.

– Как старшие констебли, – вставил Хольм, – которые почти неизменно оказываются в финале замешанными в убийствах.

– Вероятно. Я не располагал временем, чтобы вникать в подобные детали.

Тимми тихо насвистывал какую-то тоскливую музыкальную фразу; Белинда рисовала на полу кусочком бильярдного мела. Уинтер внимательно посмотрел на Руперта через стол и спросил:

– Почему вы используете прошедшее время? Что случилось с рукописью?

– Именно то, о чем вы подумали. Когда мой кузен убедился, что произошло нечто столь ужасное, он порвал ее и еще несколько рукописей. Слов нет, как жаль. Они могли иметь успех и пополнить семейный бюджет. Но Ричард слишком чувствителен и непрактичен – до крайности непрактичен. Но тогда проявить практичность становится нашей задачей. Мы должны наконец задать прямые и четкие вопросы. И один из них, несомненно, уже вертится у вас на кончике языка. И состоит он вот в чем. Видел ли кто-нибудь измененные страницы рукописи, помимо моего кузена? И ответ: да, видел. Его секретарь не мог остаться в стороне. – Руперт сделал паузу; Тимми у стола принялся рыться в карманах; Белинда сидела неподвижно. – Однако проблема заключается в том, что секретарь мертв.

Руперт снова прервался. Возможно, чтобы дать присутствующим время оценить эффект своих слов, или просто потому, что открылась дверь и на пороге показалась служанка. Белинда поднялась.

– Время чаепития, – бесстрастно сказала она. – Мне лучше проследить за всем. Я попрошу принести чай и для вас тоже.

И поспешно вышла.

– Секретарь погибает, – снова заговорил Руперт. – Причем умирает внезапно и не своей смертью. Снова какая-то литературщина. Похоже на писательскую фантазию. В такой книге не обойтись без трупа, вокруг которого начинает вертеться сюжет. Но только в этом случае труп не может иметь к событиям никакого отношения. Несчастный секретарь попросту сел в самолет, столкнувшийся с другим самолетом. Его судьба была предопределена свыше, как принято говорить. В данном случае с высоты четырех тысяч футов, на которой произошла авиакатастрофа. – Руперт усмехнулся, явно довольный собственным остроумием, но именно в этот момент его лицо предстало странной карикатурой на Тимми. – Так что секретарь вне игры. И тогда напрашивается очередной вопрос. Существуют ли еще свидетели, на показания которых можно положиться?

– Я не чувствую себя вправе задавать вам подобные вопросы, – серьезно сказал Уинтер.

– Но не отрицайте, что хотели бы это знать. И я вам отвечу: да, такой свидетель существует. По всей видимости, им стал мой кузен Арчи Элиот.

– Понятно. Вы хотите сказать, что мистер Элиот показывал свои тексты мистеру Арчи Элиоту.

– Между прочим, – вставил Тимми, – кузен Арчи тоже не так-то прост. Он возведен в рыцарское достоинство. Видите ли, он – инженер. Сто лет назад построил какой-то красивый мост, за что его и сделали сэром Арчибальдом. Мост, однако, вскоре обрушился, и кузен Арчи сейчас живет вместе с нами, оставшись не у дел.

Закончив фразу он снова погрузился в многозначительное молчание.

– Значит, мистер Элиот показал… э-э… сэру Арчибальду свои рукописи?

– Я считаю более чем вероятным, – ответил Руперт, – что Арчи сам заглянул в них тайком.

Он бегло посмотрел на дверь.

– Но вот, кажется, и обещанный Белиндой, нашей всегда надежной девочкой, долгожданный чай.

Чайный сервиз оказался подлинным произведением искусства времен королевы Анны. А вот китайский чай, по всей видимости, был доставлен всего лишь с другого берега Ла-Манша и стоил не слишком дорого. Уинтер, который счел образ жизни Элиотов чрезмерно расточительным, воспринял как хороший признак первое замеченное им проявление экономии.

– Настоящий чай, прежде доставлявшийся караванными путями, становится все более и более редким, – произнес он с видом знатока, отчасти позаимствованным у доктора Буссеншута, но, тем не менее, налил себе вторую чашку. – Вероятно, важно иметь в семье надежного члена, как вы изволили охарактеризовать Белинду?

Руперт хмыкнул так звучно, что с его эдвардианских усов во все стороны разлетелись мелкие крошки хлеба.

– Она надежна до известных пределов, – сказал он. – Причем до строго определенных пределов. Если уж называть вещи своими именами, – последовал жест в сторону Тимми, – то все они – мечтатели, живущие в прекрасных снах. По-своему талантливые, но мечтатели, которым часто изменяет здравый смысл. Но, глядя на вас, я начинаю видеть между нами определенное сходство. – Руперт, казалось, начисто забыл, что Уинтер чужак, к которому следовало относиться с холодной сдержанностью. – Мы оба повидали мир и знаем, что к чему. Вы же, например, никогда не станете спорить, что идиотские шутки остаются идиотскими шутками, и нет нужды примешивать сюда Провидение или нечистую силу? Все, что требуется, это отловить шутника и прихлопнуть его, как козявку. Действие, – Руперт взял с подноса очередной тост с маслом и поправил у себя под головой подушку, – действие и еще раз действие, а потом уже любые дискуссии – вот мой принцип. Скажу без обиняков, он помог мне во многих затруднительных ситуациях. И научил обходиться с хамами, как они того заслуживают. Видели быка на террасе? Будь моя воля, я бы выставил всю эту богемную публику за дверь в две секунды. Сейчас в этом доме гостят двенадцать мужчин, и девять из них, – он вдруг задумчиво взглянул на Уинтера, – или, возможно, только восемь, невыносимые невежды и грубияны. И человек воспитанный не может в таком случае не задаться вопросом: так чего же от них можно ожидать? А теперь, – Руперт с явно неохотой начал подниматься с дивана, – мне кажется, нам пора взглянуть на ту краску.

Уинтер чуть не подпрыгнул от неожиданности.

– На что?

– На красную краску. Я же с самого начала сообщил вам, что произошло нечто новое. А звуки кларнета, несомненно, пустили в ход, чтобы привлечь наше внимание. Красная краска представляется любимым материалом нашего шутника. – Руперт с усилием привел свои несообразно длинные конечности в движение. – Зонты. Нам понадобятся зонты. А какой-то придурок нацепил мой на рога быка дедушки Ричарда.

И они покинули бильярдную: Тимми, глубоко засунув руки в карманы старых вельветовых брюк, Руперт с весьма решительным видом, Хольм, который, казалось, не мог решить, стоит ли ввязываться дальше в дела этой компании, и Уинтер, пытавшийся строить теории, как на этот раз применили красную краску. В большом вестибюле несколько человек – промокших, возбужденных и встревоженных – что-то оживленно обсуждали между собой, стоя перед огромным камином, в котором пылали поленья. В стороне от малой прихожей за стеклянной дверью располагалась кабинка, где был установлен домашний телефон. Проходя мимо, Уинтер заглянул внутрь и увидел, что за столиком перед аппаратом сидят Патришия Эплби и Белинда. Выражения их лиц, как ему показалось, давали некоторую пищу для размышлений. Белинда выглядела ошеломленной, раздраженной, но совершенно не испуганной. На лице Патришии, наоборот, не читалось ни удивления, ни раздражения, но проглядывал страх ровно в той степени, в какой он вообще был возможен для девушки со столь волевым подбородком. Обе не сводили взглядов с телефона, а их позы предполагали напряженное ожидание соединения с вызванным абонентом.

Перед входной дверью скопилась целая коллекция зонтов, в основном уже мокрых, и здесь даже присутствовал слуга, выдававший их всем желающим, словно те отправлялись на какое-то заранее запланированное развлекательное мероприятие, проходившее в сгустившемся снаружи сумраке. Андре только что вошел в дом и теперь сушил свою бороду с помощью большого шелкового платка. При этом он разговаривал сам с собой, по всей видимости, не заметив, как некий компаньон оставил его в одиночестве.

Они вышли под дождь. Перед ними в обе стороны простиралась полукруглая терраса, центр которой приходился на входную дверь. Здесь уже царил такой мрак, что балюстрада и ряд деревьев, посаженных вдоль нее, слились в единую изломанную композицию, едва различимую на фоне быстро наступившего непроглядного облачного вечера. Холодный воздух наполнял запах не сразу понятного происхождения. Требовалось время для осознания, что так – невероятной смесью свежести и гнили – пахла сырая зимняя земля. Дождевые капли мягко стучали по каменным плиткам террасы, а скопившись, журчали в невидимых сейчас водосточных трубах, уносясь в постепенно наполнявшуюся канаву вдоль подъездной дорожки. Невольно они замерли на месте. Возможно, каждому представлялось, что сейчас предстоит вступить на неизведанную прежде территорию, или же просто их остановило ощущение дискомфорта от холода и сырости. Открытые зонты нелепо колыхались под классических пропорций портиком с колоннадой перед входом. Затем они сбежали по ступеням и пересекли левое крыло террасы.

У самой ее оконечности показался смутный силуэт автомобиля, припаркованного капотом к дому.

– Арчи! – крикнул Руперт. – Включи свет!

Донесся неясный ответный возглас, и со стороны машины ударил яркий луч. Подойдя ближе, они увидели руку, которая высунулась из окна и пыталась регулировать положение дополнительной фары, установленной на крыше автомобиля. Они повернулись по направлению луча. Раст-Холл возвышался прямо над ними. Неприветливый, но и не угрожающий каменный массив, теперь ясно различимый среди мрака. Луч фары скользнул по террасе, описал зигзаг по портику, заставив тени колонн мелькать как спицы безумного колеса, выхватил на мгновение ионические капители, перепрыгнул на фронтон и задержался на огромном, но единственном, похожем на светящийся глаз циклопа круглом окне под скатом крыши. Затем луч опустился на бордюр, окаймлявший фронтон и сфокусировался. Каждый из группы издал при этом восклицание, соответствовавшее его характеру и темпераменту. Потому что поперек архитрава, где в классическую эпоху традиционно вырезали красивые стихотворные строки или посвящения богам древности, красной краской была выведена надпись. Очень простого содержания:

ЭТО ДУРОСТЬ-ХОЛЛ

Второй раз за день Уинтер почувствовал, как струя дождевой воды попала ему за шиворот.

– Слабовато, – сказал он. – Явно уступает по силе воздействия произведению, оставленному на стене вашей соседки миссис Бердвайр. Грубо, но на этот раз совершенно не смешно.

Никто не поддержал его. Царила тишина. Он снова посмотрел на эффектно подсвеченную надпись и произнес уже более спокойно:

– Странно. Определенно странно.

Из недр бледно-кремового автомобиля донесся голос, принадлежавший, очевидно, тому самому сэру Арчибальду, чей мост рухнул вскоре после постройки. Сейчас в нем звучали лишь вежливость и забота:

– Руперт, Тимми! Вам и вашим друзьям лучше сесть в машину. Вы так скоро промокнете до нитки.

Они забрались на заднее сиденье. Воздух в салоне был сухим и теплым. Арчи оказался полноватым средних лет мужчиной, который тихо попыхивал трубкой и смотрел на неприятную картину, развернувшуюся перед ним, как зритель, наблюдающий за скучным футбольным матчем. Уинтер не сразу понял, что в машине тот был не один. Рядом на пассажирском сиденье, созерцая ту же надпись, но только с выражением смятения и страха на лице, располагался поникший и неподвижный владелец Раст-Холла.

5

Вероятно, где-то между Растом и Лондоном возникли помехи на линии – сквозь треск почти ничего не было слышно.

– Да. – В голосе, не лишенном приятности, хотя на слух совершенно заурядном звучало больше рассудительности, нежели было желательно для девушки в Раст-Холле. – Да, я помню, что обещал приехать. Но рассчитывал прибыть в воскресенье утром. У меня здесь полно работы. Каковы симптомы его заболевания, сестра?

Если это была шутка, то граничившая с весьма дурным вкусом.

– Я сейчас нахожусь в больнице у раскаявшегося и совсем расхворавшегося грабителя, – пояснил абонент, – и жду возможности записать его признание для предъявления обвинения в Королевском суде. Но меня интересует и произошедшее у вас. Поэтому я спрашиваю… Впрочем, это уже не имеет значения. Просто расскажи, что стряслось?

Потом он умолк и перебил собеседницу лишь раз:

– Вот только не надо этих «умоляю тебя». Излагай факты.

– К полуночи? – изумился он через какое-то время. – Я все понимаю. Но и ты должна усвоить, что я все-таки за сотню миль от вас. И неужели ты думаешь, что я могу в любой момент получить в свое распоряжение патрульный полицейский автомобиль, стоит только попросить? Ты действительно так считаешь? Что ж, ты права. Когда они ужинают? В восемь? У меня здесь дел ровно на час, но, возможно, я успею к этому времени. Я сказал, что успею к этому времени! Не сломать себе шею? Не считаю такой поворот событий вероятным. Не паникуй. До встречи. Вот только пока не надо ничего предпринимать.

И офицер Скотленд-Ярда решительно повесил трубку.

Патришия расслабилась и вытянула под столом ноги.

– Мой брат обещал приехать к ужину, – сказала она.

Белинда посмотрела сквозь стеклянную дверь на фланировавших мимо гостей отца.

– А какой он, твой брат? – спросила она.

– Очень умный и элегантный. Ему шьют костюмы на заказ, как и обувь.

Белинда наморщила крохотный носик, отчего он почти совсем пропал с ее лица.

– Я имела в виду внешность.

– В нем пять футов и одиннадцать с половиной дюймов. Волосы светлые, глаза серые. Хорошо сложен, мускулист…

– О, мой бог! Что он тебе сказал?

– Не паниковать и пока ни в коем случае ничего не предпринимать. Он же мой старший брат.

– Патришия, как считаешь, мы правильно сделали, позвав его? Если Тимми может приглашать сюда сначала Чоуна, потом своего приятеля Хьюго и вдобавок – как бишь его? – своего ученого куратора…

– Джон во всем здесь разберется. – Патришия говорила с апломбом, но не особенно радостно.

Ее вообще отличал объективный взгляд на вещи. Работа со средневековыми рукописями, требовала всестороннего изучения материала, что позволяло установить истину. Но когда речь заходила об отношениях между людьми, обстоятельства зачастую складывались так, что секрету лучше было бы навсегда оставаться секретом. Джон, разумеется, никогда с ней в этом не согласится. Но Джон смотрел на все с профессиональной точки зрения. И вообще, иногда она сомневалась, стоит ли так уж внимательно прислушиваться к мнению брата, при всем уважении к его опыту и интуиции. А потому, посмотрев на часы, Патришия сказала:

– У нас меньше трех часов, чтобы хоть что-то сделать самим. Пошли.

Белинда вышла из-за стола с телефоном.

– Отлично. Но что ты планируешь?

– Мы пойдем по следу краски. Каким способом ее наложили? Как доставили сюда? Думаешь, это заинтересует кого-то еще?

– Нет, конечно. Мы будем просто сидеть и тянуть резину целую неделю, а потом Руперт, чтобы показать, насколько он якобы человек действия, заявит: «Не пора ли нанять кого-нибудь, чтобы закрасить эту позорную мазню на фасаде нашего дома?»

– Тогда перед нами широкое поле деятельности. Насколько я могу судить, за отсутствием строительных лесов надпись можно было сделать только сверху, тайком перегнувшись с крыши. Проверим, и, быть может, это даст нам необходимую информацию о злоумышленнике.

– В таком случае нам придется сначала проверить всех Элиотов. Каждый из нас лазил на крышу, и не раз. Даже Арчи вошел в историю восхождений – где-то есть балка, названная в его честь, когда он с нее однажды грохнулся. Зато необходимость иметь навыки верхолаза поможет сразу исключить некоторые кандидатуры. Ту же миссис Моул, например. Но в любом случае пойдем и посмотрим, что там творится. Я быстро позову Тимми.

Белинда обладала редкой способностью думать о двух разных вещах одновременно.

– Не надо. Позовешь его, он приведет за собой своего Топлэди, и все превратится чуть ли не в официальную инспекцию. Отправимся вдвоем.

Они прошмыгнули через вестибюль и поднялись по черной лестнице, где уже не рисковали натолкнуться на кого-то из гостей, слонявшихся по всему дому. На площадке третьего этажа Белинда заглянула в одну из комнат и вернулась с электрическим фонариком. Вооружившись им, девушки продолжили подъем по уже гораздо более узкой лестнице.

– Можно поискать следы краски уже здесь, – сказала Белинда. – Главная лестница ведет на самый верх, но, думаю, тайно проникший в дом посторонний декоратор поднимался именно этим путем. В конце черной лестницы располагается только одно полезное помещение – комната с круглым окном на фронтоне. Он мог запросто им воспользоваться. Когда-то комнату занимала наша престарелая экономка, но сейчас она пустует, если только там не разместили припозднившегося гостя уже после того, как я закончила с основной схемой расселения. Кстати, заодно подготовим ее для твоего брата Джона.

И они стали медленно подниматься, тщательно выискивая пятна красной краски, которые мог в дальнейшем заметить, а мог и пропустить братец Джон. Эту же процедуру и столь же безуспешно они повторили в коридоре с низким потолком. Белинда остановилась перед закрытой дверью, распахнула ее, пошарила среди целого набора выключателей, после чего загорелась прикрытая абажуром лампа в дальнем конце комнаты.

– Мы на месте, – объявила она. – А вот и окно.

Они пересекли помещение и отодвинули занавески. При ближайшем рассмотрении округлая оконная выемка, похожая на глаз циклопа, оказалась весьма значительных размеров, хотя в центре ее располагалось обыкновенное раздвижное по вертикали окно, чуть приоткрытое сверху. Белинда же толкнула вверх его нижнюю часть, чтобы они смогли выглянуть наружу.

– Машины Арчи больше нет на месте, – сказала она. – Я ничего не вижу, кроме хаоса беспросветной темноты.

Она направила луч фонарика вниз. В трех футах под окном проходил достаточно широкий каменный уступ – основание треугольника, образовывавшего фронтон.

– Выступ на несколько дюймов шире двух футов, – сказала Белинда. – Никаких проблем. Нам помешают только нижние юбки.

И буквально за две секунды сняла платье.

Патришия, еще недавно выступавшая в роли лидера, застыла в нерешительности. Ей не была свойственна излишняя романтичность, и она знала, какие фокусы могли выкинуть в решающий момент ее нервы.

– Мы вылезем наружу? – спросила она. – Не уверена, что мы сможем там многое выяснить.

– Наружу вылезу только я, а ты будешь держать фонарик.

Жаль, подумала Патришия, что высочайшей вершиной, которую она одолела, была Хелвелин[28]. Зато Белинда, не раз проводившая каникулы в Швейцарии, не знала колебаний. И все же Патришия, всего несколько минут назад предостерегавшая брата, чтобы не свернул себе шею во время слишком быстрой езды на автомобиле, тоже расстегнула вечерний наряд и скинула туфли.

– Вылезай первой, если уверена, что там можно стоять, – сказала она.

Белинда вылезла в окно и с профессиональной уверенностью, но и с осторожностью разместилась на выступе.

– Все в порядке, – донесся из темноты ее голос. – Передай мне фонарик.

Патришия отдала ей фонарик и тоже пролезла в оконный проем. И вот она оказалась на выступе. Ее лицо поливал дождь, а мускулы инстинктивно напряглись, чтобы противостоять порывам ветра, которых не было и в помине. «Интересно, закружится ли голова», – подумала она, и голова сразу же закружилась от одной этой мысли. «Лучше смотреть по сторонам», – решила Патришия, огляделась и бросила взгляд вниз. Ночь казалась непроглядной только из освещенной лампой комнаты, но мрак оттуда выглядел иллюзорным. Был еще достаточно ранний вечер, но ранний вечер пасмурного зимнего дня, когда быстро опускаются серые сумерки, постепенно чернея, а дождь, то усиливаясь, то ослабевая, дополнительно застилал видимость туманной пеленой. Даже альпинисты не любят совершать восхождения в таких условиях, вот и Патришия, отнюдь не будучи альпинисткой, воспринимала их как опасные. Перед глазами снова все поплыло, и она попыталась ухватиться за что-нибудь, надеясь найти опору. Но, оказывается, не успела даже на шаг отойти от окна, и ее рука все еще цеплялась за оконную раму, без сомнения пребывавшую в отличном состоянии и крепко державшуюся на петлях. Но продвинуться хотя бы на фут дальше она не могла заставить себя никаким усилием воли. Честно не пытаясь скрывать страха, в смущении и злости на себя, она тихо сказала в темноту:

– Я не в силах пошевелиться. Черт, черт, ч-е-е-рт!

– Ничего страшного. Оставайся на месте. Уверяю тебя, что здесь нет ничего мудреного. Все дело в привычке. Необходимо выработать соответствующие навыки.

Даже пускаясь в неразумное по своей опасности приключение, Белинда не могла избежать сложных словесных конструкций, звучавших еще более унизительно для подруги. И Патришия, замерев на месте, справлялась с унижением, мысленно проклиная Элиотов, обзывая их семейкой треклятых обезьян и уже обдумывая, как расквитаться за свой позор.

– Я встаю на колени, ты сохраняешь вертикальное положение. – Инструкции Белинды раздавались совсем рядом. – Я как раз над этой глупой надписью. Но выглядит все непонятно. Этот карниз, как я и предполагала, немного шире двух футов, а примыкая к стене, уходит вниз на добрых четыре фута. И это значит, что верхушки букв примерно в четырнадцати дюймах ниже. Учитывая же, что архитрав перекрыт участком фронтона, то буквы еще и расположены на два фута в глубине проема. Даже если фронтон немного уже, написать здесь слова было бы неимоверно сложно. А ведь шутник не мог себе позволить провести за своим занятием слишком много времени. Пусть весь день льет дождь, но ведь все равно в любой момент кто-нибудь мог выйти на террасу и случайно посмотреть вверх. Хотя, если заранее попрактиковаться и воспользоваться кистью с длинной ручкой…

Она сделала паузу.

– Попробую опустить голову и взглянуть поближе. Это было бы легко, если бы не приходилось одновременно держать фонарик.

Наступила продолжительная тишина. Патришии оставалось только радоваться, что в результате совместного школьного обучения она владела обширным набором самых грязных ругательств, которые сейчас чуть слышно снова и снова бормотала себе под нос.

– Будь я проклята, если хоть что-то понимаю!

Белинда уже стояла рядом с ней, ухватившись рукой за вторую створку окна.

– Ты ведешь по стене пальцем и пишешь, а палец при этом остается чистым. Как такое возможно?

Хотя у Патришии пересохло во рту, она сумела выдавить из себя вопрос, прозвучавший более или менее разумно:

– То есть как, остается чистым?

– Я провела небольшой эксперимент, – ответила Белинда, но тут же сменила высокопарную манеру выражаться на более простые слова. – Краску постепенно смывает дождем. Она, скорее всего, на водной основе. Так что даже к лучшему, что твой брат не привезет с собой эксперта-графолога.

Белинда рассмеялась, но не слишком весело.

– Полезли обратно. Мне здесь страшновато.

Они вернулись в комнату, промокшие и дрожащие от холода, и первым делом поспешили надеть платья. Белинда слегка успокоилась и, оглядевшись по сторонам, воскликнула:

– Господи! Ты только посмотри на это!

В дальнем углу комнаты стояла кровать, на которой что-то, прежде лежавшее большим белым сугробом, вдруг зашевелилось. Раздался щелчок выключателя. И они узрели Хьюго Топлэди, сидящего на постели в пижаме цвета морской волны и пытающегося сообразить, что можно сказать в данных обстоятельствах.

После непродолжительных, но мучительных раздумий Топлэди произнес:

– Привет!

Следовало признать, что это, вероятно, лучший из возможных вариантов, заслуживавший несколько более благоприятного отношения, чем проявили девушки. Поскольку Патришия безмолвно опустилась на четвереньки и медленно двинулась в таком положении по полу. Белинда, снова оказавшаяся в роли подчиненной, последовала ее примеру. Дюйм за дюймом изучая поверхность ковра, они перемещались от окна к кровати, оставляя за собой следы мокрых ладоней и ног.

– Надеюсь, это снова какой-то розыгрыш? – спросил Топлэди, нервно выделив последнее слово.

И настороженно завертел головой, предполагая, что шутка закончится кувшином холодной воды на простыни или вспышкой бенгальских огней над постелью. Белинда сразу же приняла вертикальное положение. Все-таки с гостями следовало вести себя несколько более вежливо и не дразнить их понапрасну.

– Прошу прощения, – сказала она, – но дело в том, что мы здесь кое-что ищем.

Она откинула со лба прядь мокрых волос и посмотрела на Топлэди со всей добротой, на какую сейчас оказалась способна. Но тот, очевидно, чувствовал себя обиженным.

– Надеюсь, вы ничего не расскажете Тимми? Боюсь, он страшно разозлится на нас.

Топлэди мгновенно оттаял. Ему нравилось, когда девушка попадала от него в зависимость. Пусть речь шла всего лишь о жалобе брату на ее странное поведение. Патришия вынуждена была уткнуться носом в ковер, чтобы не испортить эффект и не захихикать, сдерживая инстинктивную реакцию, которую можно было счесть проявлением дурного воспитания.

– И уж извините, но мы не знали, кому отвели эту комнату, – продолжила Белинда. – Как не могли заподозрить, что вы ложитесь спать в такую рань.

С неожиданным проворством Топлэди выбрался из-под одеяла.

– Мне просто показалось, – доверительно сообщил он, – что небольшой послеобеденный отдых поможет предотвратить простуду, которую я способен был подцепить по дороге сюда.

Впрочем, он тут же с искренним сожалением о своих словах посмотрел на Белинду.

– Только не подумайте, что я посчитал наше путешествие хоть сколько-нибудь неудобным. Нам было вполне комфортно, а по пути мы коротали время за обсуждением весьма интересных тем. Но на пересадочной станции… – Однако, сочтя рассказ о происшедшем после пересадки излишним, он осекся и поспешил запахнуться в добротный домашний халат.

Патришия между тем продолжала с серьезным видом ползать по полу. Топлэди некоторое время смотрел на нее как студент, которому предложили сдать экзамен на знание этикета и правил хорошего тона, после чего сам опустился на колени.

– Быть может, – предположил он, – я смогу вам чем-то помочь?

– Для вашей информации. Мы ищем здесь следы красной краски. Понимаете, зловредный шутник снова начал действовать.

– О, мой бог! Надеюсь, он не нарисовал новую оскорбительную карикатуру? – Топлэди стал пристально оглядывать ковер, словно ожидая, что краской окажутся испачканными все его четыре угла.

– Между прочим, мне приходило в голову, что злодей может посчитать сегодняшнее празднование подходящим моментом для… – Он снова оборвал себя на полуслове. – Послушайте, я не оставлял окно так широко открытым, когда ложился.

– Мы выбирались наружу, – объяснила ему Белинда. – Как чуть раньше это сделал мерзкий шутник со своей краской. Причем в то время, когда вы тут мирно спали.

– Он имел возможность разрисовать и вас тоже, – не удержалась Патришия. – Размалевать в красный цвет, как торговца краской для маркировки овец из романа Томаса Гарди.

Топлэди несколько секунд обдумывал свою связь с персонажем Томаса Гарди, не обнаружил никакого сходства и вернулся к занимавшему всех насущному вопросу.

– Стало быть, этот омерзительный человек вылезал в мое окно?

– Да, но не для того, чтобы рисовать. Он просто написал новое название для этого дома собственного изобретения: Дурость-Холл.

– То есть пока я спал, он выбрался наружу и написал эти слова на фронтоне?

– Если быть точным, то немного ниже. На архитраве. Поперечной балке под фронтоном.

Топлэди предложил девушкам сигареты. Причем в его исполнении это превратилось в род дипломатического ритуала. Он все еще не мог переварить тот факт, что его территория подверглась столь циничному вторжению.

– Как же странно, – сказал он. – Этот шутник вызывает к себе все больший интерес. И поневоле приходится признать, что с каждым разом его выходки становятся все отвратительнее, но и занимательнее.

Он обошел комнату, не заметив, что спичка в его руке погасла, вернулся на прежнее место и задумчиво уставился на коробок.

– Сначала с миссис Бердвайр он проявляет грубость, наглость, но, по мнению некоторых общих знакомых, чьи вкусы не следует, конечно же, принимать за образец, хотя бы и некоторое чувство юмора тоже. Затем, – Топлэди закрыл коробок со спичками, – он действует более тонко. – Коробок снова открылся. – А теперь опять начинает проявлять грубость и наглость. Но в данном случае к этому, как мне представляется, шутник добавил новый элемент: он ведет себя до крайности смело, словно не боится быть пойманным. И вообще ничего не опасается.

– Необходимо лишь выработать соответствующие навыки, – мрачно произнесла Патришия.

– Нет, вы вдумайтесь! – продолжил Топлэди, не обратив внимания на загадочную ремарку девушки. – Такое впечатление, что это смелость ради смелости, и только. Он начинает с того, что покидает безопасный первый этаж и оказывается здесь – то есть в значительно более рискованной ситуации. Потом вместо того, чтобы с легкостью оставить надпись на фронтоне, делает ее на архитраве. Овчинка выделки не стоит. Он добивается почти того же эффекта от своих каракулей (а я не сомневаюсь, что надпись не слишком аккуратно выполнена), но при этом подвергает себя максимальной опасности. В этом уже проявляется своего рода стиль. Да, я определил бы это именно как «стиль» – самое подходящее слово. Он стремился разместить свою надпись точно в том месте, где на подобных домах традиционно и делают надписи, чего бы это ни стоило. Крайне примечательный факт. И можно даже – конечно, чисто гипотетически, – вообразить себе портрет подобного человека.

Девушки посмотрели на Топлэди не без уважения, признавая силу мужского интеллекта. Соорудить из чистых абстракций конструкцию, в которой начинают просматриваться очертания чего-то смутного, но хотя бы реального! Патришии хотелось добавить к этому что-то свое.

– Да, как вы верно подметили, – сказала она, – здесь проявился некий элемент новизны…

И замолчала, осознав, что Топлэди уже пришел к той точке, куда неизбежно привели бы и ее собственные рассуждения. И суть состояла в том, что шутник сумел проявить себя незаурядной личностью, пусть и очень странной. И теперь, глядя на этого оказавшегося столь разумно мыслящим молодого человека, она вспомнила, как всего полчаса назад под влиянием интуиции позвонила своему не менее рационально мыслящему старшему брату.

– Мистер Топлэди. «Это Дурость-Холл». На какие мысли наводит вас подобная надпись? – спросила она.

– То есть что я об этом думаю? – Он посмотрел на Белинду, отчетливо ощущая неловкость, словно у него напрашивался простой ответ: в том, что вы сами об этом думаете, и заключается злая истина. – Мне кажется, нам следует воспринимать надпись как очередную неумную грубость. – И тут же почувствовал, что от него требуется более осмысленное высказывание. – Но грубость, все же имеющую под собой определенные основания. – И уже совсем по-геройски решительно довел мысль до конца: – Все-таки необходимо признать, что в Раст-Холле собралась весьма необычная компания.

Белинде почудился здесь некий тонкий намек, сделанный с тактичной сдержанностью, и она направилась к двери.

– Мы ужинаем в восемь. Надеюсь, мистер Топлэди…

Но тот поспешил с вежливыми заверениями:

– Разумеется, я спущусь вниз вовремя. Уверяю вас, что чувствую себя прекрасно. Отдохнувшим и вполне здоровым. А загадочные события, – он сам вроде бы удивился легкости, с которой делал подобное заявление, – действуют на меня самым стимулирующим образом.

С этими словами он повернулся к туалетному столику и взял с него губку для мытья и безопасную бритву.

Девушкам это напомнило, в какой беспорядок они успели привести собственную внешность, и они вышли из комнаты.

– Если мы снова захотим что-то предпринять, – сказала Белинда, когда они миновали середину коридора, – то придется сделать это скрытно, но уже после приезда твоего брата. А время, оставшееся до ужина, лично я использую на горячую ванну. Все это глупо, невыносимо раздражает и кажется бессмысленным. Нет никакого толка. Одни пустяки. Вернее, были бы полнейшие пустяки, если бы я только убедилась, что и отец воспринимает происшедшее так же. Тебя что-то смущает, Патришия?

Патришия, все еще немного переживавшая свой провал в роли скалолаза, отрицала какое-либо смущение, и на этой совершенно пустой почве подруги поссорились, задержавшись на верхней площадке лестницы.

– Вы все меня невыносимо выводите из себя, – огульно заявила Белинда с такой злостью, словно пыталась скрыть за ней неловкость. – Такое чувство, что каждый так или иначе участвует в заговоре против обитателей нашего дома. Впрочем, даже Тимми туда же. Напускает на себя таинственность. Притаскивает сюда сначала этого жуткого шарлатана Чоуна, который хорошо зарабатывает, убеждая любого, что тому грозит нервный срыв, а потом еще своего жалкого куратора из университета…

– А мне, как ты выразилась, «жалкий куратор» показался очень разумным и тонко чувствующим человеком.

– Это потому, что ты и себя считаешь тонко чувствующей персоной. Впрочем, вас объединяет одно: вы тонко чувствуете, вот только не можете разобраться в своих слишком утонченных ощущениях. Так, какие-то смутные эмоции. Бог знает что! А потом еще эта Моул со страстью к призракам, готовая бесконечно слушать звуковые трюки, которые подстраивает наш злобный шутник. И Андре предлагает безумные… – Она не закончила фразы, потому что за их спинами раздался громкий шум, складывавшийся из топота и неразборчивых криков. Они повернулись. Им навстречу стремительно летел по коридору Топлэди, причем полы его халата развевались, словно плащ Гамлета в современной постановке. Он встал перед ними, настолько взволнованный, что на какое-то время лишился дара речи.

– О, какой же я идиот! – наконец вскричал он на удивление громко и выразительно. – Полный, законченный идиот!

При этом он потрясал в воздухе неким предметом, рассмотреть который стразу представлялось совершенно невозможным. Но через несколько секунд Топлэди несколько пришел в себя и сунул предмет чуть ли не в лица девушкам. Это оказался помазок для бритья, покрытый красной краской.

Отъезжая в ранних сумерках от дома миссис Бердвайр по подъездной дорожке, которая была свидетельницей немыслимого количества сентиментальных встреч и прощаний (только собак сейчас почему-то нигде не было видно), доктор Буссеншут повернулся на сиденье, чтобы окинуть последним взглядом белую цитадель, только что успешно взятую им штурмом. И посмотрел на часы. Он, видимо, разочаровал мистера Шуна, пропустив ленч, но рассчитывал прибыть как раз к ужину.

– Мой добрый друг, – спросил он у водителя, – мы сможем добраться до аббатства примерно за час?

– Думаю, что успеем, сэр. За Литтл-Лимбером свернем на окольную дорогу, которая позволит избежать плохого участка шоссе через Лоу-Суаффэм.

Пожилой шофер в униформе оттаял душой за чашкой чая у миссис Бердвайр и произнес самую длинную фразу за все время их совместного путешествия.

С внезапным приливом интереса к спутнику Буссеншут подался вперед.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Джордж Коусик, сэр.

– Отлично, мой командир, Джордж Коусик! Мне бы хотелось, чтобы вы продолжали говорить.

– Не понял вас, сэр.

– Говорите, говорите о чем угодно, – подбодрил его Буссеншут, заметив, что старик несколько растерялся. – Например, о видах на урожай в этом году.