Читать книгу Элементали - Майкл Макдауэлл - Страница 4

В тот вечер, когда Дофин вернулся после того, как отвез Мэри-Скот в монастырь в Пенсаколу, никто не заговорил о похоронах или ноже, и Ли спрятала пачку извлеченных из почтового ящика писем с соболезнованиями. Ужин прошел достаточно тихо, и, хотя все, кроме Дофина, переоделись, у всех было ощущение, будто их накрахмалили и прижали к стульям. Даже Дофин выпил слишком много вина и просил вернуть третью бутылку, когда Одесса с неодобрением унесла ее. За ужином они решили покинуть Мобил на следующий день: выбирали, чьи машины взять на побережье, кто пойдет за покупками, в какое время выехать, что делать с почтой, делами и Лоутоном МакКрэем. Смерть Мэриэн Сэвидж была изначальной причиной поездки, но о ней не говорили. Большой дом находился так близко, и главная спальня, из которой умирающая женщина почти не выходила два года из-за болезни, теперь, казалось, дрожала от непривычной пустоты всю ночь.

За столом Дофин то и дело наклонялся в сторону, чтобы разглядеть видимое только из столовой окно материной спальни – как будто ожидая или опасаясь увидеть свет, горевший в этой комнате каждый ужин с тех пор, как они с Ли вернулись после медового месяца.

Они засиделись за десертом и кофе, и ужин уже порядком затянулся, когда наконец начали вставать из-за стола. Ли сразу пошла спать, а Большая Барбара отправилась на кухню помогать Одессе загрузить посудомоечную машину. Проследовав за отцом и Дофином на веранду, Индия растянулась на диване, положив голову Люкеру на колени, и заснула, не потревожив блюдце и чашку остывающего кофе, стоявшую у нее на животе.

Немного позже в дверях кухни появилась Большая Барбара и устало сказала:

– Дофин, Люкер, я отвезу Одессу домой, а потом вернусь. Увидимся рано утром.

– Большая Барбара, – сказал Дофин, – давай лучше я отвезу Одессу. Ты остаешься здесь с Люкером, остаешься на всю ночь. Тебе нет причин ехать.

– Увидимся с вами обоими утром ни свет ни заря, – ответила Большая Барбара. – Подозреваю, что Лоутон уже дома, и он захочет послушать, – она избегала упоминать о похоронах, – он захочет рассказать, как у него прошел день.

– Ладно, – сказал Дофин, – точно не хочешь, чтобы я тебя отвез?

– Точно, – ответила Большая Барбара. – Люкер, твой отец не отказался бы повидаться с тобой и Индией перед тем, как мы уедем завтра в Бельдам. Что ему передать?

– Скажи, что я заеду утром, перед тем, как мы начнем собираться.

– Он сказал, что хочет с тобой кое о чем поговорить.

– Наверное, хочет, чтобы я сменил фамилию, – тихо сказал Люкер Дофину и погладил Индию по волосам. – Доброй ночи, Барбара, – продолжил он громко, – увидимся утром.

Индия спала, а двое мужчин сидели молча. Ночь за окнами была совершенно черная. Облака затмили луну и звезды, листва затушевывала уличные фонари. Как-то, по одной только степени кондиционирования воздуха в доме, они понимали, что снаружи все еще тепло и неприятно влажно. В углу, вдали от кресла Дофина, горела единственная лампа. Люкер осторожно извлек блюдце из пальцев Индии и убрал его на журнальный столик; кивнув, он принял портвейн, принесенный зятем.

– Я рад, что ты решил приехать, Люкер, – тихо сказал Дофин, садясь.

– Время непростое, я понимаю.

Дофин кивнул.

– Мама болела около двух лет, но последние восемь месяцев она по-настоящему умирала. Это было заметно. Ей становилось все хуже и хуже с каждым днем. Кто знает, сколько бы она продержалась, если бы не поехала в Бельдам. Я хотел сказать ей «нет»… я даже сказал ей «нет», но она все равно поехала. И это ее убило.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось это пережить, – сказал Люкер. Его симпатия к Дофину не распространялась на выдумывание лицемерных добрых речей в адрес мертвой женщины, и он знал, что Дофин от него этого и не ждет. – Но ты уверен, что поехать в Бельдам прямо сейчас – лучшее решение? Сейчас нужно разобраться с сотней вещей – завещание и все такое. А когда на кону столько денег, столько денег и недвижимости, работы предстоит много – и ты единственный, кто может со всем разобраться.

– Я знал, что это произойдет, – Дофин пожал плечами. – И уже сделал все необходимое. Я знаю, что́ в завещании, и все прочтут его через пару недель – вернусь к этому моменту. Но ты прав, еще много нужно сделать.

– Даже если ты уже обо всем позаботился, уверен ли, что уехать в отпуск – правильное решение? Видит Бог, в Бельдаме делать нечего – чем ты займешься, будешь сидеть целыми днями и думать о Мэриэн? Не лучше ли остаться здесь, заниматься какими-нибудь ежедневными делами, привыкать к тому, что Большой дом опустел? Привыкать к тому, что Мэриэн больше нет рядом?

– Возможно, – согласился Дофин, – но, Люкер, говорю тебе, я варился в этом два года, а мама никогда не была приветливейшим человеком, даже когда не болела. Так ужасно – из нас, троих детей, больше всего она любила Дарнли, но однажды Дарнли отправился в плавание и больше не вернулся. Знаешь, мама всегда искала парус Дарнли, когда вода появлялась в поле зрения. Не думаю, что она смогла избавиться от ощущения, что однажды он просто пришвартуется на пляже Бельдама и скажет: «Здорово, когда там ужин?» А после Дарнли она любила Мэри-Скот. А потом Мэри-Скот ушла в монастырь – ты помнишь, как сильно они из-за этого ссорились. И остался только я, но мама никогда не любила меня так, как Дарнли и Мэри-Скот. Нет, я не жалуюсь. Мама не могла выбирать, кого любить. Но я всегда жалел о том, что никто из них не остался присматривать за ней. Ухаживать за мамой нелегко, но я сделал все, что мог. Думаю, мне было бы намного лучше, если бы она умерла в Большом доме, а не в Бельдаме. Люди говорят, что мне не следовало отпускать ее туда, но хотел бы я посмотреть на тех, кто попытался бы помешать маме сделать то, что она вбила себе в голову! Одесса говорит, что ничего нельзя было поделать – пришел мамин черед умирать, и она просто выскочила из качелей на веранду, и на этом все. Люкер, мне нужно развеяться, и я рад, что мы все вместе едем в Бельдам. Я не хотел тащить с собой только Ли, совсем одну, – я знаю, что действовал бы на нервы, если бы мы были в одиночестве, поэтому попросил Большую Барбару поехать с нами, но не был уверен, что она согласится, учитывая кампанию Лоутона…

– Погоди-ка, – сказал Люкер, – позволь мне кое-что спросить…

– Что?

– Ты даешь Лоутону деньги на кампанию?

– Чуть-чуть, – ответил Дофин.

– Чуть-чуть – это сколько? Больше десяти тысяч?

– Да.

– Больше пятидесяти?

– Нет.

– Всё равно ты дурак, Дофин.

– Не понимаю, почему ты так говоришь, – сказал Дофин без обиды. – Он баллотируется в Конгресс и сможет воспользоваться деньгами. Я вовсе не выкидываю их на ветер. Лоутон еще никогда не проигрывал кампании. Он стал членом городского совета с первого раза, потом представителем штата с первого раза, а сенатором штата… не вижу причин не верить в то, что он попадет в Белый дом в следующем году. Это не Ли попросила дать ему денег, и не Большая Барбара. Даже Лоутон не просил. Это была моя идея, и я ни капли не жалею, что пожертвовал ему деньги, что бы ты там ни говорил.

– Что ж, надеюсь, ты хотя бы получаешь с этого большие вычеты.

Дофин неловко поерзал.

– В некоторых случаях да, – в части, которая регулируется законами о кампании. Нужно быть осторожным.

– Ты хочешь сказать, что даешь ему больше, чем разрешено законом?

Дофин кивнул.

– Все не так просто. На самом деле Ли дает ему деньги. Я отдаю ей, она передает Большой Барбаре, а Большая Барбара зачисляет на общий счет, и Лоутон снимает. Они очень щепетильно относятся к фондам кампании. На самом деле я не делаю вычетов на сумму больше, чем несколько тысяч. Но, – он улыбнулся, – я счастлив, что так поступаю. Было бы неплохо иметь тестя в Конгрессе. Разве ты не будешь с гордостью рассказывать друзьям, что твой отец состоит в Палате представителей?

– Карьера Лоутона никогда не была для меня источником особой гордости, – сухо ответил Люкер. – Как жаль, что я не родился с твоими деньгами. Меня бы не поймали на перечислении средств на кампанию Лоутона МакКрэя.

Он взял Индию на руки и отнес в ближайшую из двух отведенных им смежных спален. Вернувшись, Люкер обнаружил, как Дофин накрывает клетку Нэйлза.

– Ты еще не хочешь идти спать, верно? – спросил Люкер.

– Но мне нужно, – сказал Дофин. – Сегодня был долгий день, тяжелый день. Завтра тоже будет долгим, мне уже надо быть в постели, но я здесь. Останься и поговори со мной, если хочешь. Ты не часто бываешь здесь, Люкер.

– Почему бы тебе с Ли не приехать ко мне в Нью-Йорк? Я могу вас принять – или снимете отель. Ли смогла бы почувствовать, что значит делать покупки в настоящих магазинах, а не из каталога.

– Уверен, ей бы понравилось, – мягко сказал Дофин. – Я бы приехал к тебе, но мама…

Люкер кивнул.

– Если бы мама не была такой занозой, – закончил Дофин смелее. – Мы не могли просто так уехать. Я предлагал Ли поехать повидаться с тобой, но она решила остаться со мной. Ей и не нужно было, но я был рад, что она осталась. Ли очень сильно помогала, хотя всегда притворялась, что просто мешает и что маму терпеть не может…

Люкер любезно позволил Дофину продолжить, рассказать о Мэриэн Сэвидж, о ее болезни, о ее смерти. Скорбящий сын описал подробности ухудшения состояния матери, но ни разу не упомянул о своих чувствах. Люкер подозревал, что Дофин в своей скромной манере считал, что они не имели никакого значения в свете ужасающего, ошеломляющего факта смерти. Но искренняя любовь Дофина к своей жестокосердной, неуступчивой матери невидимым шлейфом тянулась за каждой произнесенной им фразой.

Ночью дом затих. Скрипы раздавались в коридорах, словно шаги заблудших, окна потрескивали в рамах, фарфор побрякивал в шкафах, картины на стенах внезапно покосились набок. В это время двое мужчин пили портвейн, Дофин говорил, а Люкер слушал. Последний очень хорошо понимал, что у Дофина больше не было друзей-мужчин, одни деловые партнеры, и те подхалимы, которые заводили с ним дружбу из-за денег или привилегированного положения. Люкер любил Дофина и знал, что помочь тому могла только возможность выговориться. У бедняги не было никого, кому он мог бы излить душу, и, хотя он доверял и любил и Ли, и Большую Барбару, застенчивость Дофина не могла противостоять их сокрушительной болтливости.

К половине третьего Дофин истощил запас горя, накопившийся за этот ужасный день, хотя Люкер был уверен, что он полностью возобновится за завтрашний и все последующие дни. Люкер перевел разговор на менее печальные темы: ход избирательной кампании Лоутона МакКрэя, вероятность появления москитов в Бельдаме и недавняя фото-командировка Люкера в Коста-Рику. Вскоре стало ясно, что им пора отправляться спать: Люкер уже свернулся в углу дивана и игрался с пустым липким стаканом.

– Еще? – спросил Дофин, подняв свой.

– Лучше убери, – сказал Люкер. Дофин отнес оба стакана в темную кухню, а Люкер закрыл глаза, ожидая прихода зятя – он надеялся, что Дофин поймет: пора ко сну.

– Что это? – спросил Дофин таким тоном, что Люкер моментально открыл глаза. Дофин стоял у длинного стола, держа в руках стопку миллиметровок и наклоняя их к свету.

– Это Индия рисовала днем, незадолго до твоего возвращения из Пенсаколы. Так странно, она…

– Почему она это нарисовала? – спросил Дофин с заметной – хоть и необъяснимой – болью.

– Не знаю, – растерянно ответил Люкер. – Она рисовала это, когда…

– Когда что?

– Когда Ли рассказывала нам историю.

– Какую?

– Которую ей рассказала Одесса, – уклончиво ответил Люкер. Дофин понимающе кивнул. – И она сказала, что это не ее рисунок, сказала, что карандаш сам нарисовал. Совсем странно то, что это совсем не похоже на стиль Индии. Она никогда не рисует ничего настолько детального. Я сам видел – Индия рисовала в блокноте, карандаш двигался с запредельной скоростью, а она даже не смотрела. Я думал, она просто рисует каракули. Если бы я не знал Индию, сказал бы, что она лжет, что это кто-то другой нарисовал, а она просто черкала на другой странице…

Дофин быстро перелистал оставшиеся листы.

– Все остальные страницы пустые.

– Я знаю. Рисовала она, но я правда не думаю, что осознанно. Взять тех же кукол…

– Это не куклы, – сказал Дофин с какой-то резкостью.

– Они похожи на кукол, даже ирландские младенцы не такие уродливые, я…

– Послушай, – сказал Дофин, – почему бы тебе не пойти готовиться ко сну? Возьми, – он передал рисунок Люкеру, – и я буду в твоей комнате через пять минут.

Много позже Люкер сидел на краю кровати рядом с рисунком Индии. Он рассматривал портрет угрюмой полной женщины, держащей двух кукол – которые, по мнению Дофина, вовсе не куклы – на массивных ладонях вытянутых рук.

Все в том же костюме с похорон и все еще с черной повязкой на руке, Дофин вошел в комнату. Из нагрудного кармана он вынул маленькую фотографию на жестком картоне и протянул Люкеру.

Это была карточка размером с визитку, которую Люкер, сведущий в истории фотографии, инстинктивно датировал Гражданской войной[3] или, может быть, годом позже. Он внимательно изучил обратную сторону, логотип и информацию о фотографе, прежде чем позволил смыслу изображения проникнуть в его разум.

На снимке, выцветшем, но все еще четком, была изображена огромная полная женщина с завитой гривой волос, в платье с кринолином и широкой черной каймой на юбке и рукавах. Дама сидела в кресле, незаметном за ее громадным телом. В вытянутых руках она держала два комочка деформированной плоти, которые были отнюдь не куклами.

– Это моя прапрабабушка, – сказал Дофин. – Младенцы были близнецами, родились мертвыми. Она сделала эту фотографию перед их похоронами. Оба мальчики, их звали Дарнли и Дофин.

– Зачем ей фотографировать мертворожденных детей? – спросил Люкер.

– Как только появилась возможность фотографировать, Сэвиджи начали делать фото трупов. У меня там их целая коробка. Младенцы похоронены на кладбище, и, я полагаю, если тогда ценились надгробия, то точно так же ценились и фотографии.

Люкер перевернул фотографию и снова совершенно бездумно изучил обратную сторону.

– Должно быть, Индия ее видела… – наконец сказал он, лежа в кровати в полный рост и держа перед лицом фотокарточку на расстоянии вытянутой руки. Он повернул ее так, чтобы отражаемый свет заслонял изображение.

Дофин забрал фотографию.

– Нет, она не могла. Старые семейные фотографии хранятся в закрытом шкафу для документов у меня в кабинете. Мне пришлось открыть его ключом, чтобы достать.

– Может быть, кто-то ей рассказал, – настаивал Люкер.

– Никто не знает об этой фотографии, никто, кроме меня и Одессы. Я сам не видел ее много лет. Просто вспомнил, потому что раньше из-за нее мне снились кошмары. В детстве мы с Дарнли вынимали все фотографии мертвых Сэвиджей и рассматривали их, и эта пугала меня больше всех. Это моя прапрабабушка, и она была первой, кто жил в доме в Бельдаме. А фотография и рисунок, который нарисовала Индия, так похожи.

– Не совсем, – сказал Люкер. – Платья разные. Наряд на фотографии явно относится к более раннему периоду, чем тот, что нарисовала Индия. Фотография сделана примерно в 1865 году, а рисунок Индии – на десять лет позже.

– Откуда ты знаешь?

Люкер пожал плечами.

– Я знаю кое-что об американском костюме, вот и все, и это очевидно. Если бы Индия просто копировала фотографию, она бы и платье скопировала. Она не могла сама придумать другое платье, которое вошло в моду через десять лет, – Индия, к моему сожалению, ничего не знает об истории моды.

– Но что это значит, почему платья разные? – недоуменно спросил Дофин.

– Понятия не имею, – ответил Люкер, – я ничего не понимаю.

Люкер оставил рисунок Индии и пообещал Дофину, что на следующий день тщательнее ее расспросит – что это могло значить, никто из них не понимал. Люкер выразил надежду, что это портвейн сбивает их с толку, а утром загадка разрешится каким-нибудь простым и благополучным образом.

Дофин отнес фотокарточку в кабинет и поместил в шкатулку с фотографиями трупов всех Сэвиджей, умерших за последние сто тридцать лет. Через неделю к ним добавится и его мать, так как фотограф посетил церковь Святого Иуды Фаддея за час до похорон. Он повернул ключ в замке шкатулки и спрятал его в другом ящичке шкафа для документов. Задумчиво и медленно Дофин прошел через темные коридоры дома обратно на застекленную веранду. Он выключил свет, но затем, в темноте и легком опьянении, ударился головой о клетку с попугаем.

– Ой, – прошептал он, – прости, Нэйлз, ты в порядке?

Дофин улыбнулся, вспомнив, с какой любовью мать относилась к крикливой птице, несмотря на разочаровывающую бессловесность той. Он поднял чехол и заглянул внутрь.

Попугай взмахнул переливающимися кроваво-красными крыльями и просунул клюв между прутьев. Его плоский черный глаз отражал свет, которого не было в комнате. Впервые за восемь лет жизни попугай заговорил. Холодно подражая голосу Люкера МакКрэя, попугай закричал:

– Мамаши Сэвиджей жрут своих детей!