Читать книгу Мальчик из джунглей - Майкл Морпурго - Страница 5

Меня так и мотало из стороны в сторону на хаудахе. Всё, что мне оставалось, – это держаться как можно крепче. Я быстро научился пригибать голову. Потому что только поднимешь взгляд – и обязательно какая-нибудь ветка норовит врезать по лицу, хлестнуть, цапнуть или вообще выбить из седла. Я распластался на хаудахе, вдавил лицо в подушку и крепко зажмурился. Теперь моя судьба целиком зависела от слонихи, которая в панике ломилась через джунгли, не разбирая дороги, и трубила во всё горло.

Вот это и было хуже всего – её трубный рёв. Такой мучительно громкий, просто убийственный, им была полна моя голова и все джунгли вокруг. Я бы заткнул уши, но никак было не оторвать руки от поручня. Ужас слонихи сделался моим ужасом, и я завизжал, уткнувшись в подушку, и крепко ухватился за неё зубами, чтобы хоть как-то заглушить крик. Я бывал с папой на ярмарках, мы катались на американских горках и на автодроме. Там тоже иногда страшно, но это не всамделишный страх, а так, для смеха, – и я тоже хохотал вместе с папой и со всеми остальными, хотя у меня порой душа в пятки уходила. Но здесь-то всё было взаправдашнее, речь шла о жизни и смерти – об этом трубила Уна, и я это знал. Я понятия не имел, от чего она спасается, но это что-то преследовало нас, надвигалось всё ближе, и оно раздавило бы нас, едва настигнув.

Солнце стало припекать мне спину – значит, мы выскочили из-под деревьев. Наконец я рискнул приподнять голову. Уна пронеслась по поляне среди высокой травы и низеньких деревьев и вступила на болото. «Если спрыгнуть сейчас, может, приземлюсь помягче», – мелькнуло у меня в голове. Хотя нет, затея так себе. Очень высоко падать, слишком высоко. Да и Уна припустила быстрее, чем прежде. Меня всё ещё болтало на хаудахе; чтобы не вылететь из седла, приходилось цепляться как следует. Зато я придумал способ удержаться на слоновьей спине. Если раздвинуть колени пошире, можно упереться пятками в поручень – так получалось чуточку устойчивее. Я осмелел настолько, что приподнял голову и поискал взглядом махаута. Надежды, прямо скажем, маловато, но вдруг он всё же нас догоняет? Он бы заставил Уну бежать помедленнее, а потом и вовсе остановил бы. Но Уна замедляться точно не собиралась, а молодого погонщика нигде не было видно.

Всё это время я пытался разгадать, что вообще творится и почему. Очень уж быстро всё произошло и до сих пор происходит. Меня уносит в джунгли обезумевшая слониха, которую что-то или кто-то насмерть перепугал. Из-за этого чего-то или кого-то величественное создание, исполненное кротости и спокойствия, вдруг превратилось в неистового зверя, ошалевшего от ужаса. И в голове у этого зверя, похоже, засела одна-единственная мысль: убраться как можно дальше от моря.

Впереди за просекой я увидел широкий каменистый поток. Ну уж теперь-то Уна притормозит, а то и остановится, решил я, но не тут-то было. Слониха без долгих раздумий вбежала прямо в реку, подняла тучу брызг, и я тут же промок до нитки. На другом берегу виднелся длинный холм, за ним маячили деревья. Лишь карабкаясь вверх по склону, Уна перешла с бега на быстрый шаг; от натуги она резко кивала головой, уши так и хлопали по ветру. Я вдруг почувствовал, что ехать стало легче. Не отпуская рук, я встал на коленки и развернулся посмотреть, что делается позади нас, над лесными кронами, – там, где синел океан.

И тут-то я понял, что так напугало слониху и почему она умчалась прочь, не помня себя. Понял – и сам задрожал от страха. По шее и по спине покатились капли холодного пота. Море вздымалось к самым небесам зелёной стеной. И эта стена надвигалась на пляж, на гостиницу, на купающихся людей, среди которых была мама. Люди как безумные убегали от моря. Их криков я не слышал – пляж остался слишком далеко. Но их испуганные голоса так и звенели в моей голове. Море подхватывало лодки, точно игрушки, и проглатывало их без следа. Гигантская волна не согнулась, не обрушилась на берег у кромки прибоя, как это делают обычные волны. Она всё надвигалась и надвигалась, такая стремительная, такая огромная, что казалась ненастоящей. Какая-то виртуальная, невероятная волна. Пляж скрылся под водой, вода уже залила первый этаж гостиницы. Море крутило и мотало предметы и их обломки: автомобили, деревья, телеграфные столбы. Срывало крыши с домов, как бумажные шапки. И людей волна тоже утаскивала, а они пытались удержаться, хватаясь за что попало. Сейчас эта волна нахлынет на джунгли и подступит прямо к нашему холму. Нужно забраться повыше. Только так я спасусь.

Я пригнулся и похлопал Уну по шее – раз, другой. Закричал на неё: мол, иди же, иди быстрее! Поняла она или нет, не знаю, но, к моему великому облегчению, слониха собралась с силами – я это почувствовал – и неуклюже потащилась вверх по косогору в джунгли. А я пытался уложить у себя в голове то, что увидел. Цунами – вот что это за волна. Дома я как-то смотрел передачу про вулкан Кракатау в Индонезии. Ещё в девятнадцатом веке там случилось мощное извержение – его смоделировали с помощью компьютера и показали по телику, как это примерно происходило. Но здесь-то нет никакого компьютера и телика тоже нет. Здесь всё по правде. И эта неукротимая мощь природы – настоящая.

И когда я всё это осознал, то, как ни странно, успокоился. В голове у меня прояснилось. Уна, видимо, загодя почуяла опасность, задолго до того, как увидела её, и до того, как её вообще кто-то увидел. Я вспомнил слова махаута, что утром Уна была сама не своя, что она отказалась заходить в море. Значит, она как-то догадалась, что с морем творится неладное, что беда надвигается. Вот почему она просто развернулась и помчалась в джунгли, когда поняла, что пора. Поэтому ей и удалось убежать так далеко. Поэтому я ещё жив, и она жива. Мы с ней оба живы.

Однако теперь Уна выбилась из сил. Тяжко дышала, часто спотыкалась. И это нормально, что она устала, любой бы устал на её месте. Но из-за её усталости и мне приходилось туго. Уна запнулась и едва не упала, а меня швырнуло вбок, и я чуть не отцепился от хаудаха, хорошо, что в последний момент ухватился за поручень. Я болтался в воздухе и держался еле-еле, а слониха топала себе враскачку по мелколесью. Отпусти я поручень – и грянулся бы оземь. Если даже руки-ноги останутся целы, без слона мне в джунглях не выжить. Так что нужно держаться любой ценой. Я кое-как повернулся, уцепился за поручень второй рукой и попробовал вскарабкаться на слоновий бок. Но сил мне не хватало. Рано или поздно я разожму руки – в этом я не сомневался – или какая-нибудь ветка сковырнет меня вниз, а Уна пойдёт себе дальше одна.

– Стой! Стой! Не так быстро! – закричал я Уне.

Как ни удивительно, она услышала. И более того – остановилась. Слониха протянула ко мне свёрнутый хобот, обхватила меня за пояс и водрузила на подушки. Очутившись снова на таком уютном и родном хаудахе, я несколько мгновений лежал не шевелясь и почти не дыша. Уна тем временем возобновила путь – сначала неспешно, словно давая мне прийти в себя. Я перекатился на живот, дотянулся до поручня и упёрся в него ступнями. Уна ускорила шаг. Я закрыл глаза, стиснул зубы и мысленно поклялся ни за что не выпускать из рук поручень.

Пока я весь измотанный лежал на хаудахе, до меня постепенно доходило то, что я увидел. Мама, скорее всего, купалась, или загорала на пляже, или была где-то поблизости. А это значит, что смертоносная волна её утопила, как и многих других. У тех, кто был на пляже или в море, шанса выжить не было. Ни единого. А мама ведь сказала, что пойдёт купаться. Это были почти что последние её слова. Я старался не думать дальше, но всё равно думалось. Я давился слезами и твердил себе: нет же, мама могла уже уйти с пляжа, когда нагрянуло цунами. Она могла вернуться в гостиницу, а номер у нас на самом верхнем этаже, и там ей ничего не грозит. Если так, она жива. Может быть, жива. Мне так хотелось в это верить.

Но в глубине души я знал, что сам себя обманываю. Наверняка мама была в воде, когда пришла волна. Её же хлебом не корми, дай искупаться и поплавать с трубкой. Она всю неделю не вылезала из моря, каждое утро мы наперегонки мчались на пляж, и она плавала, как тюлень, – ловко и проворно.

Последняя мысль дала мне проблеск надежды. Мама – отличная пловчиха. А что, если даже её накрыло цунами, она сумела выплыть в безопасное место? Хотя всё равно: самое безопасное место – это гостиница. Я попытался внушить себе, что а вдруг маме захотелось написать письма бабушке с дедушкой, что когда явилась волна, мама была в номере, что она не утонула, она жива и прямо сейчас с ума сходит от волнения, ищет меня и найдёт, конечно.

В общем, я, как мог, убеждал себя, что всё обошлось, что самого страшного не случилось. Но чем дальше, тем меньше я в это верил. Именно оно и случилось – самое страшное. Тогда я решил прибегнуть к крайним мерам. Я начал молиться Богу, просить его, чтобы он приглядел за мамой и спас её. А потом я вспомнил, что в последний раз я молился, когда папа уходил на войну. Бог не услышал меня тогда, с чего бы ему слышать меня сейчас? И в отчаянии я задрал голову кверху и закричал, обращаясь не к Богу, а к маме:

– Мама, не умирай! Пожалуйста, не умирай! Плыви, ты должна выплыть, ты выплывешь. Только не сдавайся, пожалуйста!..

Меня прервал какой-то странный стрёкот – сначала он раздавался где-то вдалеке, потом вдруг стал приближаться. И вот наконец застрекотало прямо у меня над головой. Теперь я видел, что это вертолёт, сверкающий в солнечных лучах, завис над деревьями. Я тут же вскочил на ноги, кое-как удерживая равновесие на хаудахе, замахал руками и завопил во всё горло. Но вертолёт улетел. Правда, то, что он вообще появился, давало надежду. Это спасатели, они ищут пострадавших, помогают выжившим. И одной из выживших может быть моя мама.

В этот миг я принял решение. Что бы ни случилось, я должен вернуться и отыскать маму. Я заорал Уне:

– Стой!

Но она и бровью не повела. Я умолял её, ругался на неё, визжал, бил её по шее. Убедившись, что слониху всем этим не проймёшь, я попытался объяснить.

– Она могла выжить, – сказал я. – Мне нужно вернуться. Правда нужно. Поворачивай, Уна. Надо поворачивать. Нам надо назад!

Но Уна невозмутимо шла вперёд, да ещё и ходу прибавила. Вдох-выдох, шире шаг, хобот качается, уши по ветру. Она идёт себе и будет идти, хоть ты лопни.

И мне ничего тут не поделать. Передумать я её не заставлю. Поэтому сейчас мой путь – это путь, которым идёт слониха. Выбора-то всё равно нет. Я это понял, потом смирился и даже почти успокоился. По крайней мере, снова мог ясно мыслить. Ведь эта слониха спасла меня! Она с самого начала знала, что случится. И если сейчас она не желает останавливаться, значит понимает, что опасность не миновала, что мы с ней можем найти убежище только высоко в холмах, глубоко в джунглях. И чем быстрее мы туда попадём, тем лучше.

Может, эта слониха вообще соображает получше некоторых. Она не будет меня слушать, не остановится, не повернёт назад – просто потому что смысла в этом не видит. Она знает (да, если честно, знаю и я), что там, на берегу, выживших нет и не стоит внушать себе, будто кто-то уцелел.

Уна забиралась всё выше и всё глубже в джунгли, я лежал на спине и бездумно глазел на ветви деревьев, проплывающие надо мной, – весь издёрганный отчаянием, отупевший от горя. Слёзы не приходили. Я чувствовал, что Уна подо мной совсем измучилась. Она спотыкалась всё чаще, дышала тяжелее. Слониха тащилась, время от времени срывая с деревьев листья, чтобы пожевать. Но теперь меня не волновало, что она делает, куда идёт. Даже что станется со мной, меня не волновало. И вязкая сырость джунглей меня не тревожила. Из ветвей таращились огромные дикие обезьяньи глаза, но я их совсем не боялся.

Вскоре я вообще потерял представление о времени. Что день, что ночь – мне было без разницы. Ни голод, ни жажда меня не донимали. Я часто проваливался в сон, но даже если не спал, едва понимал, что со мной и где я. Сон и явь перепутались. Я видел, как луна плывёт над верхушками деревьев, слышал, как бормочут и гудят джунгли в полуденном зное, как ночью они завывают и повизгивают голосами разных тварей, и промокал до нитки под внезапным ливнем, бог весть как пробившимся через густую листву.

Всё это не беспокоило меня и не заботило. В голове у меня всё было как в тумане, поэтому, наверное, я и не боялся ничего. Иногда мне приходило в голову, что тут же небось полным-полно ядовитых змей и скорпионов, да ещё тигров в придачу. В том туристическом буклете, кстати, была фотография тигра, крадущегося через джунгли. Ну и что? Горе совсем опустошило меня, так что мне было не до тигров.

И так проходили дни и ночи. Я валялся на хаудахе и, кажется, время от времени потягивал воду из бутылки, которую дала мне мама. На самом деле я не помню, но, скорее всего, так и было, иначе почему бутылка опустела? Я погружался в сон и просыпался, хотя просыпаться мне не хотелось, ведь тогда я вспоминал всё, что со мной случилось. Что теперь у меня нет отца и нет матери и что сам я запросто могу погибнуть в этих джунглях. Но я уже так измаялся, устал и раскис, что, сказать по правде, мне было всё равно.

Единственным утешением для меня было мерное покачивание слоновьей спины. Я так к нему приноровился, что просыпался всякий раз, стоило Уне остановиться. Я часто слышал, как Уна подтягивает хоботом ветви деревьев и довольно чавкает листьями. А ещё она иногда похлопывала ушами, и меня овевало приятным ветерком. Такие моменты я полюбил. Уна роняла лепёшки, и я через некоторое время уже привычно ловил носом запах. Оказалось, он совсем не противный. Уж точно не противнее, чем в человеческом туалете. Наоборот, слоновьи лепёшки вселяли в меня какую-то необъяснимую уверенность. Ну и веселили хоть немножко.

Однажды утром я проснулся оттого, что Уна легонько трогала меня кончиком хобота. Она обнюхивала меня, ощупывала всё моё тело – от макушки до пяток. И когда она пощекотала мне шею, я не выдержал и прыснул со смеху. И недолго думая, взял и потрогал её хобот. Уна не стала его убирать – нарочно, как мне показалось, – и даже позволила его погладить. Она ласково дышала мне в лицо, и это было как дыхание новой жизни. Теперь я знал, что я не один в целом мире, что у меня есть друг, что я хочу выжить, что мне нужно выжить и тогда я отправлюсь на взморье и отыщу там маму.

Желание жить вернулось, но внезапно вместе с ним вернулся и дикий, неукротимый голод. И жажда тоже – всепоглощающая, невыносимая. Теперь вода занимала все мои мысли. Иногда у меня получалось дотянуться до листьев и слизать с них капельки дождя. Если начинался ливень, я подставлял ему ладони и ловил всё, что мог. Но это всё было так, капля в море, а утолить жажду по-настоящему не получалось, не то что бутылку наполнить.

Каждый раз, когда мы пересекали ручей, я пытался внушить Уне, что умираю от жажды. Ручьев в джунглях было полно, но Уна невозмутимо шагала вброд и не думала останавливаться. Я перепробовал все способы. Тихо нашёптывал ей на ухо, как это делал махаут на пляже. Орал на неё и лупил по шее. Упрашивал и умолял. Но ничего, совсем ничего не помогало. Мы переходили поток за потоком, и мне оставалось только беспомощно провожать взглядом бегущую воду, которую я всю выпил бы залпом, если бы мог.

Я всерьёз раздумывал: может, мне встать на хаудахе и нырнуть в следующий ручей? Нужно просто выждать момент, когда будет достаточно глубоко, и прыгнуть. Я ведь могу это сделать. Я плаваю лучше всех в классе – лучше Чарли, Барта и Тонка. Но это-то ладно. Проблема в другом. Если я нырну неудачно, могу грохнуться о подводные камни. Так недолго и ногу сломать, а то и шею. Но и камни – это ещё только полбеды. Крокодилы – вот где напасть. Они тут водятся, это я точно знал. Видел как-то одного, он едва торчал над водой. С виду – бревно бревном, но у бревна был хвост, и хвост этот шевелился.

Ладно, пускай мне попадётся ручей без крокодилов, и нырну я удачно, и выпью воды, сколько влезет, и наполню свою бутылку. Но где гарантия, что Уна будет стоять на месте и ждать меня? А если и будет, как я заберусь назад, в свой милый сердцу хаудах? Слезать со слона и залезать на него я ведь сам не умею. В тот раз мне помогал махаут, и мне в жизни не вспомнить, что́ он там проделывал, усаживая меня в седло. И всё это казалось теперь таким далёким прошлым – до прихода цунами. Мама стояла рядом. Может, она мне тоже помогала? Я никак не мог вспомнить. И не хотел.

Голод мало-помалу сделался таким же невыносимым, как и жажда. И главное, в джунглях ведь полным-полно фруктов. Но они все какие-то незнакомые, да и дотянуться до них я не мог. Я всё искал бананы – должны же в джунглях расти бананы! – но они-то мне и не попадались. Какие-то красно-розовые плоды, похожие на бананы, дразняще свисали с веток, но мне было никак их не достать. Ещё были кокосы – правда, почему-то не коричневые, а оранжевые, – и они росли слишком высоко. А до тех, что падали с пальм, я тоже не мог добраться.

В общем, вокруг было видимо-невидимо диковинных фруктов – ешь не хочу. И я бы точно попробовал, если бы они росли пониже или я сам был бы половчее. А Уне, казалось, до моих мучений никакого дела не было. Сама-то она могла в любой момент притянуть хоботом нависшую над головой ветку и поесть вволю. Так она и делала – аппетитно хрумкая, будто в насмешку. И вид у слонихи при этом был такой, словно она на верху блаженства. А я сидел и слушал, как её массивные челюсти перемалывают листву, как бурчит у неё в животе. Оказывается, слоновье пищеварение – процесс громкий. И это довольное хрустение и кряхтенье просто выводили меня из себя.

В конце концов терпение моё лопнуло. Я нагнулся и принялся орать прямо в слоновье ухо. Понятно, что пользы в том никакой, но я всё равно орал:

– Еда, Уна! Я хочу есть! Я хочу пить!

Слониха отмахнулась от меня ушами, как от назойливой мухи. Но я не сдавался, колотя её со всей мочи по шее, по спине, по всем местам, куда мог дотянуться, стараясь хоть как-то до неё достучаться.

– Я хочу есть, Уна! – вопил я. – Фрукты! Мне нужны фрукты! И вода, я не могу без воды. Ну пожалуйста, Уна! Я умру, если не попью! Я умру!

От всего этого ора, хлопанья и битья мне досталось куда больше, чем Уне. Мои ладони горели. Горло охрипло. Я тут в лепёшку разбиваюсь, а слонихе хоть бы что. Идёт себе и идёт, беззаботно чавкает, и ничто в целом мире её не волнует. Я пробовал так и этак. Но пробуй не пробуй – всё без толку. Можно с ней сколько угодно нежничать, улещивать, умолять, лупить, угрожать – Уне по барабану. Она будет делать то, что хочет, и всё тут. И в конце концов я сдался.

Злой и измотанный, я бухнулся на подушки и всхлипнул. Хаудах был для меня убежищем, а стал клеткой. И откуда ни возьмись, в памяти всплыла папина фразочка: «Эй, босс, выше нос». Я повторил вслух, точно как папа:

– Эй, босс, выше нос.

Я всё твердил и твердил про себя папину присказку, и мне почему-то сделалось легче. Может, сам ритм этой фразы меня успокаивал, может, привычность. Я мечтал заснуть: так я хотя бы на время перестану думать обо всех своих несчастьях. Только во сне я избавлюсь от этого грызущего голода, от сухости во рту, от боли в осипшем горле.

И я заснул. А во сне я снова увидел папу и услышал те самые его слова. «Эй, босс, выше нос, – говорил папа. – Не сдавайся, не опускай руки. У тебя всё получится». Мы снова были на море, в Уэстоне, и я снова был маленьким. Я плыл к папе, а он тянулся ко мне. Я как ненормальный молотил ногами, пытался держать над водой подбородок, добраться до надёжных папиных рук, которые не дадут мне пойти ко дну. Но морская вода заливалась мне в рот, я задыхался. Я проснулся и резко сел, отплёвываясь. Яркое солнце на миг ослепило меня.

Слониха остановилась. Вокруг меня шумела вода. Я выпрямился и огляделся. Уна стояла посреди реки по самую макушку в воде. Вода плескалась на её спине, доходила даже до шеи и ушей. Хаудах превратился в остров, омываемый течением. И как-то так вышло, что седельные подпруги ослабели. Хаудах безвольно мотался туда-сюда в воде; часть подушек уже совсем промокла. Течение было быстрым, но я не колебался ни секунды. Это тот самый шанс, которого я столько ждал. Берег недалеко. У меня всё получится. Плевать на крокодилов. Мне нужна вода. Я хочу напиться.

Я перелез через поручень и нырнул. И вот я уже отчаянно гребу к берегу. Несколько сильных гребков – и я на суше. Я подполз к самой воде и принялся пить. И пил, покуда не почувствовал, что сейчас лопну. Я уже дышал еле-еле. Задыхаясь, я торжествующе замолотил ладонями по реке и заголосил от восторга. Из ветвей с пронзительным криком брызнули тысячи перепуганных птиц.

– Погляди на них, Уна! – радостно вопил я. – Погляди!

Из воды торчали только слоновья макушка и хобот. Уна точно позволила реке нести себя – вот она уже на середине, где течение самое быстрое. Мне туда доплыть – пара пустяков, решил я и вошёл в реку. Но течение оказалось куда сильнее, чем я воображал, и вскоре мне пришлось сдаться. Я развернулся и во всю мочь погреб назад к берегу. Плыл я долго и при этом вымотался в два счёта. Так что у меня просто гора с плеч свалилась, когда я коснулся дна.

Я поспешил выбраться на берег и снова принялся высматривать Уну. Но слониха как в воду канула в прямом смысле слова. Я остался совсем один. Насмерть перепугавшись, я принялся звать её – сначала несмело, потом всё громче. Я прямо весь оцепенел от ужаса. А вдруг Уна ушла в джунгли и бросила меня? Наверняка так и есть. А иначе куда она могла исчезнуть? Вместе со страхом на меня навалилась обида. Ну и ладно, пускай проваливает. Скажу ей всё, что думаю по этому поводу.

– Скатертью дорожка! – крикнул я. – Вали подобру-поздорову и чтоб я тебя больше не видел, куча-вонюча! Не больно ты мне нужна. Без тебя обойдусь, слышала? Обойдусь!

Я заметил хаудах – седло плыло вниз по течению, на камни. Но Уны по-прежнему не было видно. Хаудах на моих глазах утонул, только подпруги мелькнули. Мою бутылку и седельную подушку уносило течением вдаль. Бутылка – это ведь последняя вещь, которую дала мне мама. А теперь и бутылка пропала, а моя панама и солнцезащитный крем покоятся на дне реки вместе с хаудахом. Теперь у меня осталось только то, что было на мне, – рубашка и шорты.

И в этот самый миг Уна в полный рост воздвиглась над течением в нескольких метрах от меня. Вода хлынула с неё каскадом, хобот болтался и брызгался. Сначала я ужасно удивился и облегчённо выдохнул, а потом дико обрадовался. Обиды и злости как не бывало. Уна снова опустилась под воду – над рекой остались только купол головы и глаза. Это она так в прятки играет, сообразил я, и, наверное, меня зовёт в игру. Как тут откажешься? Придумал тоже: обижаться на Уну. И я вбежал в воду.

Уна была лучше любого аквапарка. Она бухалась на бок, чтобы покачаться на воде, и от этого поднимались огромные волны, а я в них нырял. Она то и дело погружалась в реку, а потом внезапно вставала, и с боков её обрушивались целые водопады, а я стоял рядом, восторженно вереща под слоновьим душем. Она хлестала хоботом, окатывая меня водой. Это было настоящее представление. Я всё время покатывался со смеху, так мне было здорово.

Последний раз я вот так резвился в воде с папой в Уэстоне. Я нырял и проплывал у него между ног, а когда выскакивал, папа сажал меня на плечи. А потом мы понеслись галопом на берег, к маме. И мама завизжала: «Ой, не брызгайтесь!», хотя знала, что мы всё равно будем, и мы знали, что она знает. Мы с папой отряхнулись, точно мокрые псы, прямо на маму. И всем нам было так хорошо… Я вспомнил весь тот день в Уэстоне, каждую маленькую подробность, а потом на меня нахлынули воспоминания о доме, о папе с мамой, обо всех нас – о том, как всё было, пока папа не ушёл на войну, пока не нагрянуло цунами. Такие дорогие воспоминания.

Мне вдруг стало очень стыдно. И очень грустно. Я оставил Уну плескаться, а сам выбрался на камни. Ничего уже не будет прежним. Те дни ушли навсегда. Мамы с папой больше нет. Я никогда не увижу больше их лиц, не услышу голосов. И что же я делаю? Скачу в реке, весь такой счастливый, визжа от радости. Как будто всё тип-топ. Тип-топ – дедушкино словцо. Папа погиб, а там на берегу сотни людей захлебнулись в гигантской волне. Не сотни даже, а тысячи. И среди них моя мама. Неужели я так быстро об этом забыл? Как я могу смеяться, когда впору реветь в три ручья?

Я думал-думал, смотрел, как Уна машет мне хоботом из реки, и улыбался про себя. Ничего плохого в этом нет; я откуда-то знал, что мама с папой были бы совсем не против. У цветка кружилась колибри – такая удивительно малюсенькая, такая красивая. Бабочки всех оттенков носились друг за дружкой над водой. И в этот миг скорбь и стыд вдруг покинули меня. Я больше не думал о прошлом, о маме с папой. Я думал о том, что теперь Уна – моя семья. Странно, конечно, звучит. Но чем больше я об этом думал, чем сильнее верил, что так оно и есть.

Сидя на берегу и глядя на Уну, я потихоньку осмысливал своё положение. Если бы не Уна, я бы не спасся – это яснее ясного. Никакой надежды выжить без неё у меня нет, я просто заблужусь – и прости-прощай, Уилл. Вертолёт прилетал лишь однажды, и то несколько дней назад. О присутствии человека говорит только след самолёта, который тянется в небе, в километрах над древесными кронами. Никто не знает, что я здесь. Никто не знает, что я жив, а значит, и искать меня никто не будет. Слониха утащила меня в джунгли, если кто и способен найти путь назад, так это только она. А мне нужно остаться с ней, научиться жить рядом, и тогда всё будет хорошо. Она внесла меня в джунгли – она же и вынесет. Рано или поздно.

А ещё мне нужно как-то с ней разговаривать. Чтобы она поняла, что я умираю с голоду. Я ведь слышал, как махаут беседует с ней, но он говорил на своём языке, которого я совсем не знал. А Уна, должно быть, знает, иначе зачем он с ней так долго говорил? Раз уж она понимает язык махаута, то и английский поймёт. Почему бы и нет? Мне главное научить её. Я вспомнил, как разговаривал со слонихой махаут, – мягким шёпотом, не повышая голоса. И я буду так же. Я научу Уну понимать меня.

Я решил приступить, не теряя времени. Уна вышла из воды, и я приблизился к ней, взял её хобот, погладил и заговорил – тихо, как махаут. При этом я смотрел прямо в её слезящиеся глаза – такие мудрые.

– Уна, – начал я, – я знаю, как тебя зовут. А ты ведь не знаешь моего имени, да? Ты совсем ничего обо мне не знаешь. Давай я расскажу тебе, хорошо? Ну вот. Я Уилл. Мне девять лет, скоро десять. Я живу возле Солсбери, это в Англии, далеко-далеко отсюда. Я хожу там в школу. У моих бабушки и дедушки ферма в Девоне, где болота, и у них много коров и трактор. Туда я езжу на каникулы. Моего папу убило бомбой в Ираке, потому что там сейчас война. Мамы, наверное, тоже нет, её утопила эта большая волна, от которой ты меня спасла. Если бы не ты, я бы уже умер, как мама. Но надо, чтобы ты поняла одну вещь: я и так умру, причём довольно скоро, если не поем. Хочу есть, Уна, по-настоящему хочу. Мне надо поесть. Понимаешь? Поесть.

Я широко разинул рот, засунул туда пальцы и несколько раз сказал: «А-а-а». Уна взирала на меня с высоты своего роста, и взгляд у неё был такой понимающий, что мне показалось, общий смысл она уловила. Это меня вдохновило, и я продолжил спектакль. Погладил себя по животу, мыча от удовольствия:

– Ням-ням, вкусно. Еда. Еда.

Слониха, не мигая, смотрела на меня. Она слушала, это видно было, но понимала ли хоть словечко? Вот вопрос так вопрос.

Может, взгляд у неё нисколечко не понимающий, просто добрый. Нет, никак мне до неё не достучаться. Просто руки опускаются. Ладно, попробуем по-другому. Я сбегал на опушку джунглей, оторвал от дерева длинную ветку с листвой и притащил Уне. Надеюсь, это те листья, которые ей по душе. Она понюхала подношение, затем обвила ветку хоботом, оторвала от неё всё нужное и побросала себе в рот.

– Вот молодец, Уна! – радостно крикнул я. – Видишь? Еда. Ням-ням. И мне. Мне тоже. Мне нужна еда. Но только не листья, Уна, листья я не ем.

Слониха жевала и чавкала, не сводя с меня взгляда, и откуда-то из её утробы доносилось довольное бурчание. «Хоть бы это означало, что она поняла», – мысленно молил я. Хоть бы она догадалась накормить меня, как я её. Но Уна затолкала в рот последние листья и принялась ощупывать хоботом мои волосы и уши. Тут я уже не выдержал. Я отпихнул хобот и заорал, задрав голову кверху:

– Ты что, совсем тупая, слонища-дурища? Я есть хочу! Есть! Мне нужно есть!

Я отчаянно заозирался и заметил какие-то красные плоды, похожие на огромную спелую сливу. Они росли высоко на дереве, на другом берегу реки.

– Уна, гляди! Вон там! Вот что мне нужно! Мне туда не забраться. А тебе дотянуться – раз плюнуть. Ты точно сможешь. Пожалуйста, Уна, ну пожалуйста!

Но Уна развернулась и зашагала прочь от реки вглубь джунглей, выискивая хоботом листья. Пока она ест, нет смысла орать на неё, подпрыгивать и шлёпать её по ноге. Ей до всего этого дела нет. Уна изволит обедать, и пусть весь мир подождёт.

К глазам подступили слёзы. Я сморгнул. Но что толку – они снова набегали. Я уселся на берегу, подтянув колени к груди, и разревелся. И плакал я не от жалости к себе, не от грусти. Не от скорби по маме или папе. Я ревел от ярости, от бессилия и от голода тоже. Уткнувшись лицом в ладони, я тихонько завывал, покачиваясь из стороны в сторону.

Когда я поднял взгляд, то увидел хаудах. Он прочно застрял между камнями. И мне его никак оттуда не достать – это и ежу понятно. Без него как я поеду на Уне? А без Уны как отыщу дорогу к людям? Как ни странно, до меня только сейчас начало доходить. Я перестал плакать, попытался успокоиться и собраться с мыслями. Если я не могу ехать на слонихе, а она не может добывать мне пищу, значит спасти меня она тоже не может. Следовательно, пропитание себе я должен добывать сам. И заботиться о себе сам. Спасение в моих руках. Есть же хоть какой-то путь из этих джунглей. Раз я попал сюда, попаду и обратно.

И через несколько минут я уже знал, что делать. Меня осенило при взгляде на реку. И как только мне раньше в голову не пришло? Я пойду вниз по течению. Ведь все реки впадают в море, так? Если идти вдоль берега, по крайней мере, у меня всегда будет вода. А еду добуду себе по пути: ягоды, орехи, коренья. И даже рыбу. Я же могу рыбачить! Да, со слонихой нужно расстаться. Так я и поступлю. Всё, я принял решение. Теперь я иду один.