Читать книгу Школония - Медина Мирай - Страница 3

– До вечера, Сильвестр! Мы с Марком будем вас ждать!

Я не знал, сколько еще тысяч раз мне придется услышать наигранный противный голосок своей молодой сиделки, увидеть ее смазливое личико и испытать отвращение к этому лицемерному исчадию ада.

Отец машет мне на прощание, но я вижу лишь начало этого взмаха и только половину его светлого лица: все остальное загораживает костлявая кикимора.

Вот и сейчас она изобразит последнюю на сегодня милую улыбочку, взятую из огромной коллекции притворных гримас, закроет дверь на все замки, чтобы никто не стал свидетелем ее преступлений, и повернется ко мне с уже каменным лицом.

Да, так она и поступила. Я уже привык к такому сценарию. Порой наблюдать за этим было даже смешно. И как ей самой не надоело?

Сиделка Анита, строя недовольную рожу, будто ее заставили перетаскать сто бочек с вином, закатила меня в мою комнату ближе к окну. С таким же измученным видом она наугад достала с полок книги и швырнула их на стол. Она предлагает мне эти книги уже сотый раз, и каждую из них я знаю по памяти на десять с плюсом. Если бы я мог говорить, то пересказал бы их все без запинки и подглядываний. Но Бог не даровал мне способность говорить, как и способность ходить.

Я смотрел в окно, выходящее на двор и улицу. На то, как сверстники проходят мимо и презрительно смотрят на меня, наверняка думая: «Тупой неудачник».

Но я не считал себя таковым. У меня был заботливый папа, дом, море книг и много свободного времени, дабы нафантазировать свою жизнь. Какой она была бы, умей я ходить. Каким я был бы, умей говорить.

Однажды я услышал за забором разговор двух мальчишек:

– А почему он не выходит на улицу? Болеет, что ли?

– У него вроде как ноги с рождения парализованы, и он их не чувствует.

– Разве возможно родиться с парализованными ногами?

– Не знаю, мне все равно. Давай быстрее! Там сейчас очередь в пиццерию нахлынет. Они же две пиццы по цене одной до обеда продают…

Я подкатил к выходу и слегка приоткрыл дверь, чтобы узнать, чем же сегодня утром займется моя горе-сиделка. С кухни слышалась неразборчивая болтовня диктора местных новостей. Наверное, опять кто-то кого-то убил или ограбил. Такие новости нам подавали на завтрак, обед и ужин.

Кстати об этом, я еще не завтракал. Анита могла покормить меня и после девяти, и после двенадцати, если вспомнит. Она пользовалась тем, что я не мог ничего рассказать отцу. Считала меня тугодумом, раз даже слово «папа» мне дается написать с трудом; думала, что я безвольная кукла, которую можно бросить на пол, растоптать и пойти дальше; что у меня нет разума, и такие понятия, как обида, злость и боль, мне неведомы.

Я никогда не показывал Аните своих слез. Хотел, чтобы она просто считала меня предметом, уход за которым хорошо оплачивался. Стоит показать ей свою слабость, и она станет ко мне снисходительней. Но не из сострадания, а из страха, что однажды я расплачусь перед отцом, когда рядом будет стоять она, и буду биться в истерике, сжимая его ношеное пальто. Мне не нужна ее лицемерная жалость.

– Ой, Маш, знаешь, – слышал я с кухни вперемешку со звоном посуды, – меня так достала эта работа. Я ее просто ненавижу! Каждый день следить за этим дохляком, готовить Его Величеству еду, да еще и присматривать, чтобы не наделал в штаны. Просто ужасно! Ненавижу эту работу, хотя бабла отваливают прилично… Да, ты права, в этом Мухосранске нигде больше таких денег не сыщешь, только если проституткой работать, но это я уже пробовала. Контингент даже хуже, чем этот задохлик.

«Ненавижу, ненавижу, ненавижу…»

Я слышал это слово постоянно: утром, днем и вечером. И каждый раз мне хотелось прокричать его, адресуя сиделке Аните. Но все, что мне оставалось делать, это просто закрыть дверь и вернуться к столику с книгами.

Итак, что тут у нас? На столе были разбросаны «Как приручить дракона», первая и восьмая части, «Одд и Ледяные великаны», «Хоббит» и книга, которую я читал постоянно, но ненавидел в душе – «Мы, лишенные чувств». Если первые четыре я мог смаковать с удовольствием, отвлекаясь от обыденности и погружаясь в мир загадок и приключений, то в этой меня каждый раз ждало жесткое столкновение с реальностью. В ней были и дружба, неведомая мне, и любовь, в существование которой я не верил. Все эти понятия были для меня далеки: я не имел друзей – людей, не родных по крови, но готовых встать за меня горой.

Мне уже тринадцать лет, но я могу лишь рассуждать об этих понятиях.

Что такое дружба? Когда она приходит и когда уходит? И можно ли назвать дружбой ту связь, что после недолгого контакта исчезает, или она живет до самой смерти?

Я не знал. В книгах герои были неразлучны, как земля и луна, и не было конца их связи. А что же в реальности?

Отец никогда не рассказывал о своих друзьях, а мужчины в черных костюмчиках, что являлись к нам в дом, больше походили на тех людей, ищущих выгоды, а не дружбы. И сиделка Анита была из их числа.

Что же до любви… Ох, тема, больная абсолютно для всех. Каждый хоть раз переживал нечто называемое этим красивым словом – любовь. И в книгах она описана так сказочно и так волшебно, что диву даешься, думая: «Неужели люди могут быть настолько привязаны друг к другу? Настолько верны, что идут на обратную сторону жизни вслед за любимым человеком?». Звучит волшебно, и оттого нереально.

Вы скажете: «А как же твоя любовь к отцу?». Я отвечу.

Любовь к отцу дана мне с первых дней жизни, как и любовь к матери, бросившей нас из-за моих отклонений. Я люблю ее за то, что дала мне жизнь, любовь эта безусловна. Понимаю, что на свете есть тысячи семей, благополучных только на людях. А дома они постоянно скандалят и еле терпят друг друга, вынужденные играть свои роли, лишь бы кто-нибудь не сказал про них чего-то дурного.

И если у дружбы пола нет, то есть ли пол у любви?

Я услышал за дверью знакомое ленивое шарканье тапочек, подошва которых была истерта почти до дыр. Дверь открылась. На пороге стояла как всегда мрачная Анита.

– Жрать подано. Выкатывать я тебя не стану, сам доберешься.

Я ни капельки не удивился такому «приглашению». Напряг свои тонкие руки и крутанул колеса вперед. Не сказать, что было тяжело делать это каждый раз, когда этой кикиморе лень. К своему весу я привык, и к ногам, которые никогда не чувствовал, тоже.

На персональном низеньком кухонном столе ждала яичница, из которой сочилось масло, снизу, судя по краям, она нехило подгорела. Анита поставила передо мной стакан молока так резко, что я дернулся от неожиданности, а молоко немного выплеснулось через край. Она поставила блюдце с парой кусочков свежего кукурузного хлеба – моего любимого. Не подумайте, что сиделка дала его мне, потому что я его люблю. Просто в доме другого не было.

После первого же кусочка яичницы я понял, что Анита, вероятно, выронила на сковородку все содержимое солонки. Едва ли случайно. Каждый последующий кусочек я заедал хлебом, а под конец запил все молоком.

Все это время Анита подпиливала свои ногти-когти, которые действительно походили на когти зверя – такие же черные и острые, любому глаз можно выколоть. Я исподлобья наблюдал за тем, как она перекидывала одну худую ногу на другую и наоборот, перебирала свои прямые каштановые волосы и поправляла малиновую майку. Она была красива снаружи, и как жаль, что уродлива внутри. Иногда я задумывался, совершала ли эта девица хоть раз в своей жизни добрый поступок? Типа подкармливания бездомного котенка или подачи милостыни несчастной старушке. Но, судя по высокомерному выражению ее лица, даже во время работы пилкой сострадание и доброта были для нее словами с другой планеты.

– Мы прерываем нашу передачу для экстренных новостей, – раздался голос диктора из висевшего в уголке старенького телевизора. – В *** неизвестные ограбили сувенирную лавку, предварительно избив хозяина – Михаила Ткаченко. По предварительным данным, Ткаченко находится в критическом состоянии. Врачи сообщают, что полученные травмы требуют длительного лечения. Есть версия, что это дело рук местной банды ШМИТ. Сейчас нам показывают фото их главаря, – на экране появилось размытое фото мужчины в темной куртке. – А теперь к другим новостям…

Такие новости поступали почти каждый день и уже никого не трогали. Все давно привыкли.

Наш город и городом-то назвать сложно. Да, есть свое региональное телевидение, но шли по нему в основном новости, ненадолго прерывая передачи федерального ТВ. Жителей было от силы двадцать тысяч, судя по статистическим данным из местной газеты.

Для меня весь мир ограничивался моей комнатой и забором за окном. Папе он был выше пояса, и я из своего кресла почти ничего не видел за ним, только верхние этажи зданий неподалеку. Даже никогда не был в магазинчике, откуда отец приносил мой любимый кукурузный хлеб. И потому, конечно же, у меня не было друзей.

Когда я смотрел в окно, в миллионный раз разглядывая отделку зданий, и ждал, что мимо проедет хоть какая-то новая машина, которую я раньше не видел, желание ходить разгоралось все сильнее и сильнее.

Я не жаловался на жизнь Богу, хоть и верил в него всей душой, но как же обидно было осознавать, что я никогда не смогу стать таким, как все. Они гуляют по улицам, улыбаются, о чем-то болтают, строят планы, хотят построить свое счастье, не догадываясь, как много уже имеют – просто ходить и говорить. Беспрепятственно и легко.

Сегодня, в принципе, как и всегда, Анита оставила меня во дворе, а сама ушла в дом, держа в руках телефон и с кем-то переписываясь. Я остался наедине с собой, шумом листвы, редко подлетавшими к крыльцу воробьями и надвигающейся непогодой. Ничто не мешало закатиться в дом по широкому бетонному спуску, который отец соорудил специально для меня. Но что-то не хотелось.

Я склонился над коленями, стянул с себя носки и руками спустил ноги на траву. Делал это каждый раз, когда оставался во дворе один, в тайной надежде ощутить щекочущие травинки. Но всегда безуспешно. Я смотрел на свои худощавые ноги, обтянутые бледной кожей, и чувствовал себя уродом. Казалось, что на свете нет существа более жалкого, чем я – немой мальчишка, который не может ни писать, ни ходить. Как бы я ни старался приободриться при виде печальных глаз отца и его слабой улыбки, понимал, что все его слова поддержки пусты. Кто бы его самого поддержал – отца сына-инвалида. И кто бы знал, как мне хотелось сказать ему: «Спасибо, что ты со мной! Спасибо, что не оставил меня»! Кто бы знал, как душили меня слезы. Как я прятал свое несчастное лицо у него на плече, стараясь дышать ровно, чтобы он ничего не заметил. Я чувствовал, что он все понимает, но всегда старался казаться… нет, быть сильным. Отец поглаживал меня по голове, ничего не говоря. Перебирал мои рыжие, немного спутанные волосы и похлопывал по спине. Он никогда не обнимал меня крепко, словно боясь сломать. Я видел в его глазах непонятный ужас, когда он после таких объятий брал мою маленькую руку в свою ладонь – широкую, мясистую, – наверняка осознавая, что будет меня опекать до конца своих дней. Или моих.

Странно, но меня никогда не посещала мысль о самоубийстве. Я точно знал, что должен жить. Не только ради отца, но и ради себя самого. Если Бог дал мне такую жизнь, значит, приготовил что-то взамен. И каждый день я ждал этой награды.

Во мне жила мечта увидеть мир. Отец никогда не вывозил меня из дома, врачи всегда приходили сюда.

Прости, папа, но сегодня я сделаю то, от чего ты пытался меня уберечь, – выйду за пределы двора.