Читать книгу Как я теперь живу - Мег Розофф - Страница 7

Я редко вижу Осберта, потому что он ходит в школу. Айзек, Эдмунд и Пайпер – на домашнем обучении, что, насколько я могу судить, означает – читай что хочешь, да в кои-то веки тетя Пенн спросит, географию учите? И достаточно ответить да.

Это, несомненно, величайшее достижение в системе образования с доисторических времен, и я жажду присоединиться, но тетя Пенн говорит, что до сентября ничего делать не надо, а осенью в школу вообще никто ходить не будет, сами знаете почему.

Никто не поднимает шума, никто не хлопает меня по плечу и не спрашивает, как в телевизоре, Все в Порядке, Кузина Дейзи? Само собой получается, что Пайпер, Эдмунд, Айзек и я теперь почти всегда вместе, хотя об Айзеке я частенько забываю, он, бывает, целыми днями молчит. Тетю Пенн это не тревожит. Я слышала, как она кому-то объясняла – он говорит, когда ему есть что сказать. Да у нас в Нью-Йорке такого ребенка с рождения засунули бы в смирительную рубашку, и не избавиться бы ему вовек от Консультантов по Обучению и Специалистов по Занятиям с Отстающими. Они бы путались у него под ногами ближайшие двадцать лет, рассуждая о его Особых Потребностях, да еще и не забесплатно.

Поздно вечером подкралась я к кабинету тети Пенн, вдруг получится отправить имейлы, а то все уже меня потеряли на веки вечные. Под дверью – полоска света, и тетя Пенн спрашивает, Эдмунд? Я решила было тихонько улизнуть, но передумала. Это я, Дейзи. Входи, Дейзи, присядь на минутку у огня, говорит тетя Пенн, и, кажется, она мне рада. Апрель, а как холодно ночью. Ты не представляешь, чего стоит нагреть этот дом, сплошные сквозняки.

Жмусь к огню, она отодвигает работу – более чем достаточно для одного вечера, говорит, – встает со стула и заворачивает меня в одеяло, потому что я все еще дрожу. Потом с грустной улыбкой садится рядом со мной на диван и начинает рассказывать о своей сестре. Я не сразу понимаю, что речь идет о моей маме.

Тетя Пенн рассказывает мне то, о чем я и не подозревала. Моя мама собиралась в университет на исторический, но влюбилась в папу и учиться не стала, что страшно разозлило ее отца. Когда она уехала в Америку, семья перестала с ней общаться. Тетя Пенн сняла со стола фотографию в рамке. Две девушки, очень похожие, одна смеется, другая сохраняет серьезность. Серьезная придерживает за ошейник огромную серую собаку диковатого вида. Тетя Пенн говорит, что ее назвали Леди, назвали в шутку, потому что она была совершенно невоспитанная, но погляди, как мама ее любит.

Я видела массу маминых фотографий дома, почти на всех она с папой. Я не видела ни одной, снятой до их знакомства. Даже странно, она совсем другая – молодая, счастливая. И знакомая, словно мы встречались в предыдущей жизни. Тетя Пенн предлагает мне оставить фотографию себе, но я отказываюсь. Ее место на этом столе, в этой комнате, не хочу утаскивать ее отсюда.

Тетя Пенн трет глаза и говорит, что уже поздно, нам обеим пора спать. Не успеваю дойти до двери, как до меня доносится, твоя мама звонила мне сказать, что беременна. Такого счастливого голоса я у нее никогда не слышала. Она так радовалась будущему ребенку, тебе, Дейзи. Ну, теперь беги, пока окончательно не замерзла. И я еще много часов не могу унять дрожь.

Назавтра тетя Пенн уехала в Осло. Ничего не изменилось, только теперь мы сами себе Хозяева и очень этому рады. Потом, узнав всю историю, вы поймете – с ее отъезда все и началось. Вроде как с убийства эрцгерцога Фердинанда началась Первая мировая война, хотя лично я никогда не понимала, какая тут связь.

Тогда она нас перецеловала, каждого попросила быть умницей и ни на секунду не помедлила, когда очередь дошла до меня. И так-то было хорошо, а стало еще лучше.

Мы, бедные сиротки, даже не успели расслабиться и порадоваться свободе, как события посыпались одно за другим.

Сначала это была не наша вина. На следующий день после отъезда тети П. посреди большого лондонского вокзала взорвалась бомба, погибло семь, а может, семьдесят тысяч человек.

Кто спорит, это очень плохо для человечества в целом, и ужасно страшно, и все такое, но, по правде говоря, нас в деревне на отшибе не слишком-то касается. Хотя нет, нас тоже задело – аэропорты закрыли и в обозримом будущем никто, а конкретно тетя Пенн, не сможет вернуться домой. Мы не решаемся сказать вслух, что остаться без родителей – это суперкруто, но не надо быть телепатом, чтобы понять, как мы рады. Мы просто не верим своему счастью, мы словно катимся вниз с холма, и волнует нас только скорость.

После взрыва бомбы все приклеились к радиоприемникам и телевизорам, без конца звонит телефон, народ интересуется, целы ли мы. А мы в четырех миллионах миль оттуда, так что нам сделается?

Говорят о нехватке продуктов, о неработающем транспорте, о призыве в армию всех, кто может носить оружие, а в сущности, о полной Безнадеге и Конце Света, словом, обо всем, что смогли нарыть за короткое время. Журналисты на полном серьезе спрашивают тех, кто им под руку попались, Уже Война? И потом мы вынуждены слушать всех великих экспертов, претендующих на тайное знание, а ведь любой из них сам бы ничего не пожалел за честный прогноз.

В конце концов прорезался и папочка, позвонил с работы, услышал мой голос и убедился, что жива, беспокоиться не о чем. Разговор получается такой же, как всегда. Ты как, деньги нужны, по дому не скучаешь? А я только и успеваю вставить да, да, нет, нет, да ладно тебе. Он говорит, все о тебе беспокоятся, интересно, кто это ВСЕ? И сразу – тороплюсь на встречу, люблю, целую, тут я промолчала, и он отключился.

Не могу больше слушать бесконечные благоглупости. Лучше прогуляться с Эдмундом в живописную деревеньку. Там множество боковых улочек, а вдоль главной улицы тесно выстроились в ряд домики из желтоватого камня, такого же, как у нас. Совершенно одинаковые, если не считать занавесок и растений в окошках. Деревушка не такая уж маленькая, раз в неделю рынок, есть три пекарни, церковь, построенная в двенадцатом веке, чайная, два паба (один хороший, другой нет, при плохом – гостиница), несколько безнадежных пьяниц, по меньшей мере один педофил (подозреваемый), обувной магазин, где вдобавок продаются плащи, резиновые сапоги, футбольные мячи, дешевые сласти и детские рюкзачки. Это мне Эдмунд объясняет.

В центре деревни я вижу дом чуть большего размера, чуть более квадратный, чем остальные, – ратушу, напротив мощеная площадь, где по средам устраивается рынок, на другом конце площади – паб. Называется «Лосось», потому что рядом была рыбная лавка. Лавка давно закрылась, но никто не озаботился поменять название паба. С другой стороны магазинчик, английская деревенская версия американской круглосуточной лавчонки, но только зачем-то с почтой и аптекой, да еще и газеты продают, когда все остальное закрыто.

Туда мы и заходим, на деньги, которые оставила тетя Пенн, накупаем столько воды и консервов, сколько можем унести. Все веселее, чем пялиться в телевизор на Дымящиеся Развалины. В нашем осадном положении мы стараемся ответственно подойти к выбору продуктов, и, давайте смотреть в лицо фактам, в такой дыре это не так-то просто. В магазинчике мы не единственные покупатели, но люди удивительно милы с бедными одинокими детишками, никто не пытается сбить нас с ног и украсть нашу банку грушевого компота.

Конец света вполне может произойти и сегодня, ну, скажем, к концу дня. Мы потащились домой, на этот раз помедленнее из-за всех этих бутылок с водой. Пришли, а Эдмунд и говорит – надо перебазироваться в овчарню, это в миле от дома, в дубовой роще. Там нас никому не найти, если не знать точно, где искать. Мы подумали – если Враг доберется так далеко, единственный способ спастись – стать невидимкой. А главное, чем-то заняться все равно надо.

Мы – Пайпер, Айзек, Эдмунд и я – начинаем перетаскивать продукты, одеяла и книжки. Сейчас в овчарне хранится сено, и, не считая мышей, там уютно и сухо, даже вода проведена – раньше здесь на самом деле ягнились овцы. Объясняем Осберту, что останемся в овчарне надолго, но он едва слушает, он или смотрит новости, где давно ничего не меняется, или названивает друзьям, пытаясь вместе с остальными шестьюдесятью миллионами решить, началась война или нет.

Было уже далеко за полдень, когда мы устроились на новом месте. Пайпер приносит книжку Осберта «Руководство по выживанию для бойскаутов» и решает приготовить ужин из местных продуктов. Она возвращается домой, раздобыть голубых яиц из-под наших кур и накопать молодой картошки на поле неподалеку. Она еще собирается насушить червей, чтобы истолочь в порошок и добавить в варево немного белка. Никто, кроме меня, в излишнем белке не нуждается, я вообще уже давно на низкопротеиновой диете, так что мы уговариваем Пайпер приберечь порошок из червяков на черный день. Она разочарована, но не настаивает.

Пока Пайпер добывала еду, Айзек сходил домой и принес в большой корзинке сыр, ветчину, кекс с изюмом в жестянке, сушеные абрикосы, яблочный сок и толстую плитку шоколада в оберточной бумаге.

Мы прячем корзинку в ларь для корма, чтобы не обижать Пайпер. Из того, что она насобирала, королевской трапезы не приготовишь, но на крайний случай сгодится. Эдмунд и Айзек разводят костер и пекут картошку прямо на огне, а когда костер гаснет, Пайпер кладет яйца на угли. Сверху получилось сыровато, но, похоже, на вкус неплохо.

Говорю, что от волнения у меня пропал аппетит. Никто не удивляется, только Эдмунд поглядывает искоса. Удивительное дело, заметишь, что за тобой наблюдают, так и сама начинаешь подглядывать за наблюдателем.

Мы устраиваем на сеновале большую постель, расстилаем одеяла, разуваемся и укладываемся прямо в одежде. Сперва Айзек, потом Эдмунд, потом я, потом Пайпер, в таком порядке. Сначала мы скромненько лежим каждый сам по себе, но вскоре сдаемся и прижимаемся друг к другу. Потому что тут полно летучих мышей и от стрекота сверчков становится ужасно одиноко, потому что ночь холодная и некуда деваться от мыслей о погибших далеко-далеко в Лондоне людях. Никогда раньше я так не спала. Мне нравится, как Пайпер всегда старается взять меня за руку, но как же поворачиваться? Уверена, что не засну.

Внизу возятся Джет и Джин. Я думала, Эдмунд давно спит, а он вдруг шепчет, что собаки не должны спать, когда овцы ягнятся, потому что овцам нельзя разбредаться, а мы их, наверно, сбиваем с толку. Он говорит так тихо, что мне хочется подползти ближе, так я и делаю, и мы просто смотрим друг другу в глаза, не говоря ни слова. Эдмунд поворачивает голову направо, легонько трется щекой о мою руку, закрывает глаза и засыпает. А я лежу и гадаю, что полагается чувствовать, если кузен совершенно случайно и совершенно невинно дотрагивается до такого приличного места, как рука – тем более в рукаве.

Никак не засну. Его волосы пахнут табаком. Вспоминаю картину, которую мы копировали на рисовании. Затишье Перед Бурей. Старинный парусник в мертвенно-спокойном море, небо на заднем плане оранжево-рыжее с золотом, все кажется таким мирным, пока не заметишь черно-зеленый участок неба в углу картины – это и есть надвигающаяся Буря. Почему-то я не могу перестать думать об этой картине. Должно случиться что-то ужасное, и никто на картине не подозревает об опасности. Если бы их предостеречь, все могло бы пойти по-другому.

Затишье Перед Бурей – подходящая фразочка. И не важно, что сейчас я счастлива. У меня большой жизненный опыт, я уже научилась не ждать, что все обернется как в слезливом голливудском фильме, где слепую девушку играет Надежда Голливуда, а мальчик-инвалид чудесным образом начинает ходить. И в конце все бесконечно счастливы.