Читать книгу Там, где тебя ждут - Мэгги О`Фаррелл - Страница 7

Феба, Фримонт, Калифорния, 2010

Я торчала под трибунами вместе с остальной компанией из одиннадцатого класса, один из парней держал стеклянную бутылку с каким-то химическим веществом, оно пузырилось и как-то по-змеиному шипело, и некоторые из ребят брали ее по очереди, чтобы вдохнуть, в воздухе клубился противный и едкий химический запах, спрашивать, что это за зелье, мне не хотелось, а еще я успела пожалеть, что нацепила сегодня юбку, купленную вместе с Кейси в последние выходные. Вроде как слишком короткая, да вдобавок из какого-то скользкого материала, и мне с трудом удавалось вовремя подтягивать ее, чтобы не светить нижним бельем. Лучше бы я надела джинсовые шорты с бахромой, как у Кейси, а не эту дурацкую юбку.

С футбольного поля, где шла тренировка, доносились вопли и свист и более тихое шуршание машин с дороги. Мне понравилось это укромное местечко, отсюда люди на трибунах казались привидениями, бродившими вверх и вниз по ступеням. Призрачные тени без тел, связанных с ними. Вроде как Питер Пэн, но наоборот.

Мне бы хотелось поделиться этими мыслями с Кейси, но в ответ она, скорее всего, поднимет свои выщипанные бровки, закатит к небу янтарные глазки и скажет что-то типа: «Боже, Феба Салливан, какая же ты потусторонняя чудачка».

А вот Стелла поняла бы меня. Она откинулась бы назад, глянула вверх и в своей протяжной манере произнесла что-то типа: «А-а-г-а-а».

В очередной раз, потянув вниз подол юбки, я осознала, что Майк Леприс перестал суетиться у меня под боком, на время забыв о моем существовании. Теперь его руки заняты этой шипящей стеклянной бутылкой и фонариком. Я знала, что нравлюсь Майку – его друг, Карлос, поведал об этом Диане, она передала Кейси, а Кейси доложила мне, – но у него слишком косматые брови и ноготь на большом пальце правой руки длинный и заостренный, точно коготь плотоядного хищника. Я сказала про ноготь Кейси, и она ответила: «Феба, он же играет на гитаре», – таким тоном, будто это все объясняло.

Переведя взгляд на Кейси, я заметила, что она, подавшись вперед, теребила в пальцах край футболки Криса. Она дернула за него, потом отпустила и издала взрыв смеха, а у меня в голове прозвучал совершенно невозмутимый голос Стеллы: «Если бы в наши времена еще пользовались бальными книжками[43], то, изящно прикрывшись ею, я сказала бы: «Фи, ну и кляча».

Не понимаю, почему я вдруг вспомнила о Стелле и почему у меня стали появляться такие странные ощущения. Точно меня разрезали посередине и я пребывала одновременно в двух своих половинах, или в голову вдруг просочились какие-то радиопомехи, или я завела себе призрака, подобного тем зрителям, следившим за игрой на трибунах, а мое реальное «я» удалилось куда-то само по себе. Раздвоение личности, как заявил мой брат, когда я поведала ему, что испытывала нечто подобное. Раздвоение – классное слово.

Майк Леприс опять уселся рядом со мной, а Крис положил указательный палец на бахрому шортиков Кейси, и хотя ее лицо изображало саму невинность, типа ничего особенного не происходит, но я заметила, как она повела глазами, уловила напряжение в уголках ее губ и в прищуре глаз, что явно показывало напряженное ожидание дальнейших поползновений. Она выглядела как наша кошка, притворявшаяся, что ее совершенно не интересует тарелочка с маслом, хотя всем ясно, что она готова к прыжку.

Только в этом году Кейси Трент и ее компания начали приветливо улыбаться мне в коридорах. Со Стеллой я дружила с первого класса, мы стали лучшими подругами и всегда держались вместе, а потом вдруг я потеряла ее из виду, оказавшись в столовой за столом Кейси, вокруг которой вечно тусовалась куча народа, и я не смогла высмотреть, где сидела Стелла, чтобы пригласить ее за наш столик. Я вроде как потеряла ее след. Мама говорила, что она заходила к нам пару раз, хотела повидать меня, но я шлялась с Кейси, иногда мы блуждали по торговому центру или тусовались под трибунами, а потом она перестала заходить, перестала звонить. Я видела иногда в школьных коридорах ее спину, узнавала ее старый красный рюкзак, но мы больше не разговаривали. На испанском она сидела на два ряда впереди меня, но не оборачивалась и не смотрела в мою сторону. На днях я заметила, что она перестала носить сплетенную мной фенечку.

Я не понимаю, что изменилось, что, собственно, произошло. Я всегда была тощей. Обычно носила джинсы и свободные рубашки: мы со Стеллой покупали одинаковые, мне – в синюю полоску, ей – в желтую.

– Значение женских буферов слишком переоценивают, – заметила однажды в бассейне Стелла. Мы стояли вместе в душевой кабинке, и она, закрыв ладонями свои груди, приподняла их и свела вместе, изобразив декольте одного из ее театральных нарядов. – Они только мешают, – заявила она.

«Вот катится плоская Плюшка Салливан», – однажды крикнул мне на математике Майк Леприс. Неужели с тех пор прошло всего два года? И потом, прошлым летом, совершенно неожиданно, буквально за ночь, мои груди резко выросли. Два этаких холмика, тяжелые, как пузыри с водой, появились на моей тощей грудной клетке.

– Ты что, подкладываешь что-то себе в бюстгальтер? – спросила мама как-то утром, прищурив глаза, как всегда делала, когда пыталась подловить меня на обмане. Ответив отрицательно, я покраснела, а она строго посмотрела на меня, на мою грудь.

– О господи! – наконец выдала она. – Ладно, подбери себе что-нибудь по размеру, нельзя, чтобы они так болтались.

Именно Стелла отвела меня в один магазинчик. Дама с сантиметром, сопроводив меня в примерочную, сказала, что тут нечего смущаться. Стелла разговаривала с ней по-польски, пока я примеряла бюстгальтеры. А через неделю начались школьные занятия, и тогда-то я и потеряла Стеллу из виду.

* * *

Майк Леприс вывел меня из задумчивости. Обняв меня за плечи, он прижал горлышко этой бутылки к моим губам и направил на нее луч фонарика. В бутылке что-то бурно пузырилось, извергая дым, как дракон, и я резко повернула голову в сторону. Мне хотелось сказать: «Отстань, я не хочу заниматься этой дурью и никогда не занималась», – но почему-то голос изменил мне, наверное, часть этого дыма уже заползла в рот, проникла в горло и обожгла его. Закашлявшись, я оттолкнула бутылку, а Майк рассмеялся, по-прежнему обнимая меня за плечи, и я почувствовала его губы на своей щеке, мокрые и упругие, они запечатлели слюнявые эллипсы на моей коже; разумеется, он ждал, что я повернусь к нему и мы сольемся в поцелуе, и, само собой разумеется, если взглянуть правде в глаза, давно пора, мне ведь уже почти семнадцать. Да, реально давно пора было попробовать вкус поцелуев, но тут перед моим мысленным взором вдруг промелькнула череда образов: его острый ноготь, его косматые брови, словно грубо намалеванные черным маркером, и то, с каким дурацким видом он твердил свое дурацкое, придуманное для меня прозвище Плюшка Салливан, и палец Криса на бахроме шортиков Кейси, и ее кудрявая шевелюра, которую она каждую ночь завивала на бигуди… И внезапно, словно опомнившись, я вскочила на ноги – юбка с шелестом опустилась, словно оживая от новой встречи с гравитацией, – и, закинув сумку на плечо, пошла к выходу из этого душного укрытия, стремясь вырваться из полосатого полусвета, за спиной слышались оклики, кто-то заливался дурным смехом, что-то кричал Майк Леприс, не «Плюшка Салливан», что-то другое, и Кейси звала меня по имени, но я не остановилась.

Такое ощущение, будто я лишилась части головы. В моем черепе, казалось, свистел ветер, выдувая сквозняком все мысли. Я ощупала рукой голову, проверив, все ли на месте. Вроде все в порядке. Я рассеянно провела рукой по скулам, волосам, изгибам ушной раковины. На редкость странное ощущение. Осторожно покачав головой, я замерла, испугавшись, что мой мозг выкатится и смачно шлепнется на землю.

Я прошла мимо смутно знакомого парня, он стоял за дверью спортзала и крутил баскетбольный мяч на тонком смуглом пальце. Он отлично смотрелся там, мяч крутился и покачивался в косом луче солнечного света. Парню просто хотелось крутить мяч, и у него здорово получалось. Остановившись, я следила за движением мяча, воспринимая его как чудесное самостоятельное вращение, совершенно не связанное с точкой опоры, это зрелище показалось мне невероятно изумительным, и я рассмеялась, захлопав в ладоши. Парень обернулся и удивленно глянул на меня, и я поняла его изумление, поскольку теперь считалась популярной девушкой, одной из недосягаемых красоток, и мне не следовало по жизни обращать на него внимание. Строго говоря, мне следовало просто пройти мимо, словно его не существовало.

– Привет, Феба Салливан, – сказал он, хвастливо поднимая и опуская руку, но не уронив мяча.

Мне хотелось спросить: «Откуда ты знаешь мое имя?» – но я промолчала и, улыбнувшись ему, прошла дальше.

* * *

На автостоянке я заметила девушку, похожую на Стеллу. Одетую в один из тех джинсовых прикидов, которые мы с ней обычно покупали, если обнаруживали в винтажных магазинах, и я уже подзабыла волнение, испытываемое при виде таких нарядов на вешалках. На некоторых из них обнаруживался именной бейдж на лацкане, и нам казалось жутко забавным носить шмотки с чужим именем. Помню, я нашла джинсовку с именем «Рэнди»[44], и мы еле выбрались из примерочных, едва не падая от хохота.

Да, это точно Стелла. Рукава куртки завязаны на талии, а выше – красная блузка, так мы обычно их и носили. Она подкрасила кончики волос яркими синими перьями, заметными даже издали. Она стояла около ступеней школьного крыльца, разговаривая с парнем, и это представилось мне наилучшим случаем. Я направилась к ней, собираясь сказать: «Стел, где ты пропадала, как я умудрилась потерять тебя, давай прогуляемся, если ты не против?»

И вдруг я осознала, что ее собеседник – мой брат. Найл стоял на парковочном месте, скрестив на груди руки, с ключами на пальце. Его волосы стояли торчком, как обычно, словно их недавно прошило электрическим током. Мне захотелось раскинуть руки и броситься к ним навстречу. Передо мной стояли два моих самых любимых человека в мире.

На подходе я увидела, как Стелла повернулась и заметила меня. Она повернулась обратно к Найлу и наверняка заявила ему: «Мне пора».

Так она обычно заканчивала телефонные разговоры, постоянно, и вообще любые разговоры и уроки. Мне пора. Можно было провести со Стеллой целый день за долгими, праздными беседами, а потом она вдруг произносила два этих коротких слова, и все заканчивалось, она уходила. Раньше я поддразнивала ее из-за этого. «Ты хочешь сказать: «Мне пора» – не так ли?» – могла я спросить в момент молчаливой паузы. «Точно, – отвечала она, – мне пора». И она исчезала. Конец связи.

Итак, Стелла подняла глаза на моего брата – она по-прежнему коротышка, несмотря на толстую платформу – ее росточек всего пять футов и два дюйма[45] («И все благодаря генам моей восточноевропейской бабушки», – обычно жаловалась она), – и заявив: «Мне пора», – отвалила, даже не оглянувшись в мою сторону.

* * *

Поправив очки на носу, Найл похлопал себя по сгибу локтя, как обычно поступал, если ему хотелось почесать руку.

– Что ты тут делаешь? – спросила я его.

– Заехал за тобой, – ответил он.

У моего брата особая укороченная манера разговора, он опускает слова, которые другие могли бы счесть обязательными. Однажды я спросила его, почему ему не нравятся препозиции, и он задумчиво уточнил, что, в сущности, я имела в виду всего лишь личные местоимения. Так называются коротенькие слова, типа «я», «ты», «мы». И с тех пор я навсегда запомнила, что такое личные местоимения.

Подойдя ближе, я обняла его, вообще-то он не любит объятий, но к моим относится нормально. Мой брат также окружен особой атмосферой со своеобразными запахами: бумаги, компьютеров, хлопка, успокаивающих мазей, гренок, травяных лосьонов и чаев и безоконных помещений. Мой брат окружен атмосферой напряженной работы. Его аура включает также изрядные умственные способности, ночные бдения, просвещенность, преданность и порой, на мой взгляд, одиночество. Хотя с последним он вряд ли согласился бы. Брат окончил среднюю школу на год раньше обычного с высочайшим рейтингом за всю историю. Он слыл легендой среди персонала нашей школы. Некоторые из здешних учителей до сих пор не могут опомнится из-за его ухода.

Найл отвел мои волосы от своего лица. Когда мы были маленькими, у нас с ним были совершенно одинаковые волосы, медно-рыжие и кудрявые, волосы наших предков из ирландского графства Керри, но его кудри успели потемнеть почти до каштанового оттенка, а я последнее время подкрашивалась в блондинку.

Он отстранился и пристально посмотрел на меня, завладев моими руками. Может, он почувствовал дымный запах того наркотика или какой-то химии? Может ли Найл знать, как пахнут наркотики?

– Прокатимся? – предложил он.

* * *

Машина неслась вдоль песчаной косы Тихого океана, по так называемому Мишн-бульвару, я опустила окно и, вдавив голову в спинку кресла, предоставила ветру возможность играть с моими волосами. И он наигрался по полной программе:

вышвыривал боковые пряди за окно;

вскидывал верхние пряди и отбрасывал их назад;

бросал мелкие пряди мне в лицо, прилепляя их к блеску на губах;

поддерживал правую сторону моих волос в непрерывном круговом вихре, словно между нами с Найлом устроилась незримая особа, накручивающая их на свой призрачный палец.

* * *

Я вставила в магнитолу компакт-диск. Да, мой брат, единственный из известных мне людей, не достигших тридцатника, который еще пользуется компакт-дисками. В машине Найла вам обеспечена музыка, которую вы в жизни не слышали.

Естественно, салон заполнился странной какофонией громких звуков, похожих скорее на вой, чем на пение. Создавалось впечатление, что какой-то идиот записал на диск тихий скулеж и вой множества женщин, и на их фоне кто-то выбивал ритмы рока палочками и резкими звонами каких-то колокольчиков.

– Найл, – не выдержала я, – что за хренотень?

Найл продолжал сосредоточенно смотреть на дорогу. Мой брат – умнейший из известных мне людей, но он предпочитал не заниматься двумя делами одновременно.

– Монгольское горловое пение, – пояснил он.

– Горловое пение? Неужели это, типа, реальные голоса или ты просто выдумываешь?

– О, чисто реальные. Послушай.

Мы послушали. Голоса женщин достигли крещендо – оргазма, как пояснил Найл, без тени иронии, – а парни на заднем плане продолжали упорно отбивать четкие ритмы, и мне вдруг захотелось, чтобы никогда не кончалась эта прогулка на машине с моим братом и ветром и этими горловыми певицами с Маврикия или откуда угодно.

Мой брат самый невозмутимый и крутой из моих знакомых. Хотя он даже не пытается изображать невозмутимую крутизну. Это как раз и делает его самым крутым; это сущность его неподражаемой невозмутимости. Но его крутизна не имела ничего общего с тупым школьным пониманием крутизны. Он выше этого. Он носил футболку с эмблемой ярмарки студенческих научных проектов, хотя она ему слегка маловата, а его шевелюра вечно стояла торчком, словно шар, и он понятия не имел о новых фильмах или новых веяниях моды на кроссовки. По возможности в выходные я жила у него, и когда вернулась из последней поездки, Кейси заявила в столовой, что я провела выходные в гостях у брата, аспиранта, в университете Беркли, и все тут же навалились на меня, спрашивая, водил ли он меня на крутые тусовки, видела ли я их общагу, была ли там пивная бочка, все ли деньги я спустила на выпивку и «замутила» ли с кем-нибудь из пылких приятелей моего брата?

Я не стала рассказывать, что, когда приехала к брату, он выглядел чертовски взвинченным, поскольку услышал, что ожидается геофизическая активность. Я умолчала о том, что мы с братом провели ночь в его лаборатории, что он раскатал мне спальник прямо под письменным столом и что я засыпала, глядя на мерцающие стрелки сейсмографов, а мой разволновавшийся брат и вовсе не мог спать, да еще разбудил меня в три часа ночи, желая показать мне те сотрясения, что зарегистрировали приборы.

– Смотри, – сказал он, – смотри внимательно. Разве это не прекрасно?

Вот что мой братец находит прекрасным: каракули самописца сейсмографа. И вот как я провела отличные выходные в Беркли: глядя на показатели приборов в лаборатории. Таков самый неподражаемый человек на этой планете: мой брат, сейсмолог.

– Итак, – сказал Найл, остановившись на красный свет, – что с тобой происходит?

Я отбросила волосы с лица.

– О чем ты? – уточнила я. – Ничего со мной не происходит. Ты что, разговаривал с мамой? Что она тебе наговорила? Неужели ты…

Найл, следя за дорогой, глянул в зеркало заднего вида.

– Редко говорю с мамой, сама знаешь. А что лично меня беспокоит, так это следующие пункты, – и он начал поочередно загибать пальцы, перечисляя (он всегда любил математическую точность, таков уж мой брат), – твоя одежда, ты и Стелла, и тот факт, что сейчас от тебя несет метамфетаминами.

Мне едва удавалось сдерживать слезы. «Не надо, – мысленно взмолилась я, – пожалуйста, не надо».

– Но что плохого в моей одежде? – вскрикнула я, покраснев, и опустила руки, чтобы подтянуть подол.

– Ты сейчас под кайфом? – спросил он все тем же равнодушным тоном.

В салоне повисло тягостное молчание.

– Феба, – произнес он, и я потрясенно прислушалась к нему, сознавая, что обычно он не пользовался именами, – тебе не надо подсаживаться на химию, серьезно, не надо, ты…

– Как ты… – Я начала плакать, мне показалась невыносимой уже одна мысль о том, что Найл может разочароваться во мне: это было бы хуже всего на свете. – Как ты узнал? То есть…

– Я знаю, понятно? – отрезал он. – Он воняет. Ты вся провоняла.

– Я не знаю, что это было, – всхлипнув, провыла я. Слезы и сопли текли по моей физиономии, и, с трудом подавляя рыдания, я пробурчала: – Я не знаю, что это было. И я не дышала этой дрянью по-настоящему. Один парень сунул мне под нос ту бутылку, но я отвернулась, хотя, видимо, немного могло просочиться мне в горло. Я никогда больше не буду делать этого, обещаю. Я обещаю, Найл.

– С хорошенькой компанией ты связалась. Тебе необходимо держаться подальше от этого дерьма. И от того парня, кем бы он ни был. Ты даже не знаешь, что это была за отрава. Можно подумать, что так весело разок поймать кайф, но ты хоть понимаешь, где этот кайф заканчивается?

– Где? – еле слышно спросила я.

– В дурдоме, где ты будешь лежать годами, пускать слюни в смирительной рубашке и мочиться в памперсы взрослого размера.

Я рассмеялась. Не смогла удержаться.

– Памперсы взрослого размера? У вас живое воображение, мистер Салливан.

Найл повернулся ко мне:

– Ты возражаешь против существования памперсов взрослых размеров?

– Не знаю, при чем тут «возражаю», но держу пари, что их не существует.

Взгляд Найла вернулся к дороге.

– Вот-вот, – произнес он. – Это лишь показывает, как мало ты знаешь.

– С каких это пор ты так много знаешь о недержании у взрослых?

Найл свернул налево и заехал на стоянку возле кафе. Дернув ручной тормоз, он отстегнул ремень безопасности. Запустив пятерню в волосы, он прочесал их и склонился к рулю, будто совершенно забыв обо мне.

– Послушай, – начала я, коснувшись его руки. – Все понятно. Тебе не о чем волноваться. Я не связывалась с этой химией и… и я не собираюсь больше тусоваться в этой компании. А мы со Стеллой, в общем, эта история…

Найл перебил меня, что-то сказав, всего несколько слов. Они словно зависли между нами, клубясь, как туча мух. Дыхание мое резко участилось, вдох-выдох, вдох-выдох, словно я пробежала стометровку. На шее под кожей нервно задергалась жилка. Мне послышалось, что Найл вроде бы сказал что-то типа: «Мне позвонил папа». Но он не мог сказать такого. Этого не может быть. Мы же никогда не видим папу. Он ушел, когда мне было шесть лет, и больше не возвращался.

Кондиционер выключился вместе с мотором, и воздух в салоне внезапно стал почти по-летнему жарким. В носу и в горле противно засвербило, вроде как при начале сенной лихорадки или еще какой-то аллергии, и я старательно обдумала эти слова, пытаясь придать им какой-то понятный смысл.

– Что… ты?.. – пребывая в недоумении, с запинкой произнесла я.

– Папа звонил.

– Папа? – уточнила я с таким изумлением, словно в жизни не слышала этого слова – что отчасти было верным, как я осознала позже.

Найл кивнул и, повернувшись, взглянул на меня.

– Ты имеешь в виду… – я испытующе посмотрела ему в глаза, силясь понять, – ты имеешь в виду… Что ты имеешь в виду? Папа, то есть… один из наших отчимов?

– То есть наш отец.

– Наш отец? – повторила я и невольно разразилась смехом, опасаясь, что вот-вот начну молиться, как наша бабушка перед едой, чем она всегда выводила нашу мать из себя: она начинает закатывать глаза и вздыхать, а бабуля, даже не останавливаясь, продолжала бубнить слова молитвы, пока мама нервно постукивала пальцами и смотрела в окно. Я разразилась смехом, но совсем не веселым: в нем звучала горечь и злость.

Найл вздохнул и снял очки. Без них его лицо выглядело ранимым, неопределенным, почти детским. Он провел пальцами по коже под глазами, и внезапно я заметила, что его пальцы и запястья покрылись красными пятнами. Экзема вновь разыгралась не на шутку, завладев его кожей, точно вражеская армия, и при виде этого сказанные им сейчас слова проникли в меня, точно вода в песок, и осели в животе ледяной влагой.

– Он звонил тебе? – повторила я. – Как?.. То есть когда?

– Сегодня. Сегодня утром. Он сказал, что впервые за много лет прилетел в Штаты, в Нью-Йорк, и решил, не раздумывая, ехать сюда к нам.

Я отвернулась от Найла и уставилась в ветровое стекло. Женщина с велосипедом переходит дорогу. Белый велосипед и его вращающиеся спицы блестят на солнце. Какой простой, какой прекрасной кажется мне ее жизнь: кататься на велосипеде солнечным днем в желтом платье.

– Зачем? – точно в тумане услышала я собственный голос.

– Повидать нас.

Женщина с белым велосипедом перешла на другую сторону дороги. Я заметила около руля корзинку с собачкой. Она глазела по сторонам, высунув язык и навострив ушки. Меня охватило острое желание оказаться на месте этой женщины. Мне захотелось такой же, как у нее, жизни, ее платья, ее собачки. Захотелось стать взрослой тридцатилетней дамой, кататься на велике с корзинкой – для таких корзин точно есть какое-то специальное определение, – крутить педали, возвращаясь в квартиру с длинными белыми шторами, вазами с цветами и любящим мужем. Захотелось испытать восторг от всего этого, захотелось обрести эту радость безопасной и недостижимой зрелости.

– Когда? – спросила я, и одновременно в голове всплыло слово «плетеная», точно ход моих мыслей, поблуждав по закоулкам памяти, нашел нужную информацию. «Плетеная корзина, – с облегчением подумала я, – их называются плетеными».

Найл протер очки краешком своей слишком маленькой футболки. И опять нацепив их на нос, подтолкнул повыше. Он кивнул головой в сторону кафе за окном машины, и я начала понимать, предугадывать ситуацию, поэтому мне уже почти не обязательно было слышать его ответ:

– Сейчас.

* * *

Все оказалось потрясающе просто: мы с Найлом сели за стол напротив какого-то мужчины.

Мы выбрали эти места, точно по уговору, хотя ни о чем не договаривались. Ни одному из нас не хотелось садиться рядом с ним. Уж это мы оба понимали.

Поэтому мы сидели рядом, на стульях, глядя на этого человека.

Этот человек – наш отец.

Он заказал кофе – в итальянском стиле – в крошечной чашке. Кофе напоминал густое черное варево, но от него исходил таинственный и приятный аромат. Найл заказал травяной чай, такой уж он оригинал. Какой-то цветочный сорт, не ягодный: он говорил, что ягодные чаи это мерзость, одно из моих любимых слов Найла. Брат вытащил чайный пакетик, и в кружке остался такой слабо окрашенный напиток, что едва ли его можно назвать чаем. Я уже упоминала, что мой брат самый неподражаемый субъект на всем белом свете?

Я предпочла содовую, безо льда.

Этот мужчина, мой отец, спросил Найла про Беркли, Найл ответил своими обрубленными фразами, и этот человек, наш отец, видимо, подумал, что заслужил такие резкие ответы, а мне захотелось пояснить: «Все нормально, он всегда так говорит, не только с вами».

– Значит, ты ходишь по тому подземному переходу? Там ведь, по-моему, ваша лаборатория? – спросил мужчина, на самом деле он был так похож на Найла, что мои мысли улетели в какой-то нереальный мир. Это было первое, что я подумала, войдя в кафе: «Вон сидит мужчина, похожий на пожилого Найла». Потом я осознала, что именно с ним, с этим человеком, мы пришли повидаться. Тормозная, глупая Феба. У него так же, в двадцать разных сторон, растут волосы, и брови тоже нависают над глазами, которые иногда выглядят пылкими, а в иные моменты совершенно озадаченными, даже руки у них одинаковые. Широкие плоские ногти и большие бугристые костяшки пальцев. При взгляде на них у меня возникло ощущение, что я смотрю в своеобразный удаляющий телескоп на что-то очень далекое, почти неразличимое. Мне виделась эта рука в моей руке, вот только сама я еще очень маленькая, и мне приходится тянуться, чтобы достать до этой ладони, теплой и большой, и моя ручка скрывается в ней полностью, и мои ноги в синих детских туфельках с ремешком-перемычкой, и я почему-то знаю, что они еще совсем новые, и мне велено поставить их носки ровно рядом с краем пешеходной дорожки и ждать, вечно ждать, пока папа не скажет, что мы можем безопасно перейти дорогу. «Проверь, проверь еще разок, – говорит он, а потом сам следит, как ты переходишь, потому как ты всегда слишком порывиста и беспечна. Эта рука накрывает мою. Странно, ведь я всегда говорила Найлу, что не могу вспомнить папу, реально не могу. Я помню мужчину, стоявшего спиной к кухонной двери, помню, как он выглядывает оттуда. Но это мог быть кто угодно. Я помню вид щетинок в раковине ванной после того, как он побрился, банный халат, висевший на крючке с задней стороны двери, портфель в прихожей, туфли, большие, как лодки, выглядывающие из-под дивана, перестук пишущей машинки из кабинета. И больше ничего.

– И это действительно на вершине разлома? – спросил он, и Найл кивнул, и внезапно, вынырнув из собственной нереальности, я почувствовала какое-то легкое струение между мужчиной и Найлом, ток воздушных волн, то накатывающих, то отступающих. Когда папа исчез из нашей жизни, Найлу было двенадцать: он общался с ним целых двенадцать лет, это много. А у меня нет никаких волн.

– Откуда вы так много знаете о Беркли? – выпалила я, и несмотря на то, что это прозвучало грубовато, он с готовностью взглянул на меня, и по напряженному, быстрому повороту я точно поняла, как его порадовало, что я нарушила молчание.

– Я много лет работал в Беркли, – сказал он, – все время, пока жил с вами, ребята.

– Вы работали в Беркли? – удивленно произнесла я.

– Угу.

– Как Найл?

– Да. – Он улыбнулся мне, он смотрел на меня такими счастливыми глазами, его взгляд блуждал по моему лицу, и внезапно меня словно окатила сокрушительная волна, непонятно только, что она породила – счастье или печаль. Вроде как смешанные чувства.

– Я никогда этого не знала, – проворчала я.

Найл помалкивал. Он просто таращился на свои руки, лежащие на коленях, таращился так пристально, словно пытался разглядеть собственный взгляд на ладонях.

– Значит, вы тоже сейсмолог? – спросила я.

– Нет, – папа сменил позу и переложил газету со стола на скамейку. – Я… – и он произнес непонятное мне слово.

– Кто?

Он повторил непонятное слово.

– А что это значит? – спросила я.

– Я изучаю язык и то, как люди используют его.

Яснее не стало, но мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я тупая, поэтому я кивнула молча. Весь наш короткий разговор Найл потирал запястье, и когда вместо ладони он начал использовать ногти, я протянула руку, чтобы остановить его, надо было иногда обязательно напоминать Найлу, чтобы он не чесался, и вдруг я увидела, что папа поступил так же.

Папа положил руку на воспаленную кожу Найла.

– По-прежнему мучаешься с этим, да? – спросил он.

Найл пожал плечами.

– Что тебе прописывают теперь?

– Как обычно.

– Что именно?

– Стероиды и обезболивающие.

– Гм-м, – папа склонил голову набок. Он мягко похлопал Найла по запястью с расцарапанной покрасневшей кожей, так же, как я видела, поступал иногда и Найл, и я удивилась, как Найл стерпел это, ведь он терпеть не мог, когда трогали его кожу или даже говорили о ней.

– Все по-старому, все по-старому, – добавил он. – Ты еще наблюдаешься у Цукермана?

Найл сидел сгорбившись.

– Нет, в основном обхожусь своими силами.

– Ты еще ходишь в…

– В амбулаторный центр? – Подняв голову, Найл встретился с папиным взглядом.

Папа прекратил похлопывание. Убрал руку. Я вновь почувствовала приливную волну воспоминаний между ними.

– Ну да, – промычал он, крутя в руке кофейную чашечку и то опуская, то вынимая ложку.

– Нет, – ответил Найл, – не хожу.

Молчаливая пауза затянулась, и я задумалась, что могли бы сказать окружающие, обратив внимание на нашу троицу, могли ли они догадаться, в какой ситуации мы оказались.

– М-да, Феба, а в каком классе ты сейчас? – спросил папа. – В десятом?

– Одиннадцатом, – бросила я.

– Понятно, – произнес он, – в одиннадцатом. Ну и как тебе, нравится учиться?

– Нормально.

Очередная затяжная пауза. Найл поднял с блюдечка мокрый чайный пакетик. Несколько капель упало на стол. Найл положил пакетик обратно.

– А у тебя есть какие-то любимые предметы? – спросил папа.

Я пожала плечами. «Как же хочется слинять отсюда», – подумала я, сомневаясь, что Найл испытывал такое же желание.

– У тебя уже есть какое-то представление о…

– Где ты был все это время? – внезапно разозлившись, крикнула я, разозлившись до чертиков.

Как он посмел просто заявиться в кафе, и расспрашивать о работе Найла и о моей учебе, и ожидать от нас ответов, и притворяться, что все нормально? Ведь именно так воспринималась эта обстановочка: нормально. Да, возмутительно, сверхъестественно нормально воспринимался наш разговор с нашим папой, за исключением того, что на самом деле ситуация была абсолютно ненормальная.

– Куда ты подевался? – внезапно вырвалось у меня. – Что произошло? Как ты мог бросить нас так надолго? Почему ты не появлялся раньше?

– Не надо, – произнес Найл таким тоном, каким обычно успокаивал разлаявшуюся собаку или разозлившуюся маму, насколько я понимала, он опасался того, что именно ему придется потом успокаивать меня. Не маме, потому что мы, вероятно, ничего ей не скажем; не Стелле, потому что она не любит меня теперь; никому другому. – Не надо, – прошептал Найл, удерживая мой локоть точно чашку, – не надо.

– Все нормально, Найл. – Не теряя спокойствия, папа подался вперед и положил на стол пачку салфеток. – У вас есть полное право задать мне эти вопросы.

Я взяла эту пачку. Прижала салфетки к лицу, и мне стало легче.

– Это естественная реакция, – продолжил папа. – И у вас есть полное право кричать и злиться на меня.

Я отняла салфетки от лица, чтобы взглянуть на него.

– Я сам, бывало, кричал и злился на себя, – признался он, – фактически частенько. Дело в том, Феба, что я долго жил за границей. Но я писал вам обоим по два раза в месяц и еще на ваши дни рождения. Теперь, полагаю, вряд ли вы хоть раз… получали мои письма?

Я покачала головой. Найл уставился на свои руки; он опять начал царапать запястье всеми пятью ногтями, но на сей раз папа его не остановил.

– Я привык надеяться, что хоть одно сможет прорваться, – произнес он, словно сам себе, – хотя бы одно. Каждый год, иногда даже чаще я обращался за разрешением увидеться с вами, но мне неизменно отказывали.

Я представила себе все эти письма, тринадцать на десять получается сто тридцать. А мне и Найлу вместе получается двести шестьдесят. Интересно, что мама делала с ними. Сжигала, выбрасывала в мусорные контейнеры? Эта мысль расстроила меня еще больше, Найл продолжал терзать запястье, а папа продолжал рассказывать. Он говорил, что многие годы каждую неделю пытался увидеться с нами, но мама всегда разрушала его планы тем или иным способом. Он говорил, что истратил все деньги на судебные дела, чтобы получить больше времени для встреч с нами и в законном порядке гарантировать свидания в положенное ему время, но ничего не получилось. Перед отъездом он был уже совершенно сломлен – «сломлен и убит горем», – а потом он встретил женщину и женился на ней. Он говорил, что прилетел этим утром из Нью-Йорка специально, чтобы разыскать нас.

– Я находился в аэропорту Ньюарка – на самом деле прилетел на юбилей моего отца – и внезапно сообразил, что Найлу уже исполнился двадцать один год. Возраст совершеннолетия с юридической точки зрения. Я давно собрался предпринять очередную попытку увидеть вас. Но вот я уже прибыл в Штаты, поэтому мне оставалось просто долететь до Калифорнии, и я решил, что не уеду, пока не разыщу вас обоих. И вот мы здесь.

Он сидел спиной к буфетной стойке. Взял ложку и уставился на нее так, словно в жизни не видел ложек.

– Я никогда не отказывался от надежды увидеть вас обоих, – добавил он, очевидно обращаясь к этой самой ложке. – Не было дня, часа, минуты, когда бы я не думал о вас. И мне хотелось, чтобы вы узнали это.

Я не представляла, что мне делать с этой информацией, поэтому сделала большущий глоток содовой, и она сначала заливалась в меня спокойно, но потом застряла где-то в глубине горла, и я начала давиться и кашлять, а Найлу пришлось хлопнуть меня по спине, и он ударил слишком сильно, как обычно, не способный соразмерить применение своей силы – он вечно разбивал кружки, срывал краны, а при случае и оконные шпингалеты. Заходясь кашлем, я услышала слова Найла.

– Так где же ты сейчас живешь?

– На острове, – ответил папа, или мне послышалось.

– Где? – выдавила я. – На острове? Типа в тропиках?

– Нет, скорее это на севере.

– Этот остров?

– Страна, – в своей укороченной манере бросил Найл, – а не изолированный участок суши.

Мне вновь отчаянно захотелось плакать, я не могла понять, о чем они говорили, и Найл, по-моему, просто дразнил папу так, как обычно дразнил только меня, и я вдруг почувствовала себя обделенной, забытой, и мне жутко не нравилось, когда Найл забывал обо мне, потому что Найл – единственный, в ком я на сто процентов уверена, он никогда не оставит меня – не важно, какая я, маленькая и глупая, я уверена, что он всегда будет учитывать мои интересы – и внезапно, похоже, у меня появился совершенно новый родительский конкурент, которого я даже не помню.

– Остров, остров, – повторил папа, – вы никогда не слышали об острове?

– Разумеется, я слышала об островах! – возмутилась я. – Мне просто не…

И тут я услышала пояснение папы:

– Историческая родина Салливанов. – И тогда до меня дошло.

– Ирландия, – сказала я, и все облегченно вздохнули. – Вроде она каким-то боком связана с Англией.

Папа начал что-то объяснять, но не закончил, видимо предпочтя согласиться со мной.

– Да, – в итоге подтвердил он, – верно говоришь.

– Строго говоря, – вступил Найл, – именно боком. Ирландия обрела политическую и финансовую независимость в…

– Она граничит с Англией, – поспешно добавил папа, улыбаясь мне, и мне захотелось улыбнуться в ответ, я поняла, что он вел себя как нормальный предок, сглаживая углы между мной и Найлом, и у меня вновь появилось смутное ощущение о чем-то далеком, но очень близком и дорогом, и я догадалась, что он мог поступать так же, когда мы были детьми. И наверняка поступал.

– И ты женился? – спросила я.

Он кивнул.

– Как ее зовут?

Странно, он вроде бы задумался, но в итоге сказал:

– Клодетт.

– Француженка? – спросил Найл.

– Наполовину, – ответил папа, и тут меня осенило, что он говорил так же, как Найл, опуская слова, которые традиционно считались обязательными, и я задумалась, не у него ли Найл подхватил такой лаконичный стиль.

Еще одна мысль вдруг пронзила меня, и я напряженно вытянулась на стуле.

– А у тебя есть дети? Я имею в виду, другие дети?

– Есть, – папа вновь кивнул.

– Много?

– Двое. Мальчик и девочка.

– Как мы?

– Нет, вернее следовало бы сказать, девочка и мальчик, – с улыбкой пояснил он, – как вы, но в другом порядке.

– Как их зовут?

– Девочку зовут Марита, а малыша – Кэлвин. Хотите посмотреть фотографию?

– Да, – согласилась я, хотя вроде бы и не горела желанием.

Папа пошуровал в кармане и вытащил бумажник. Мы с Найлом склонились над столом, чтобы лучше видеть. За прозрачным пластиком в кармашке поместилась фотография целой компании. Девочка в синем платье держит за руку женщину с длинными волосами. А у нее на боку сидит малыш. Он смотрит куда-то вверх, словно что-то в небе завладело его вниманием. А девочка смотрит прямо, и мне пришло в голову, что она смотрела на папу, на мистера Дэниела Салливана, нашего отца.

Словно прочтя мои мысли, папа добавил:

– Она очень напоминает мне тебя.

– Кто? – удивилась я.

– Марита.

Я пригляделась к лицу девочки. Девочка как девочка, ничего особенного.

– Взгляните, – сказал папа, перевернув снимок, и на другой стороне в бумажнике находимся уже мы, я и Найл. В возрасте шести и двенадцати лет, мы стоим, взявшись за руки, в садике за домом. Или, вернее, я взяла Найла за руку, и он позволил мне сделать это. Да, папа прав. Я похожа на Мариту: тот же вздернутый носик, те же светло-рыжие волосы, хотя у Мариты они длиннее, а мне никогда не разрешали их отращивать. «Слишком много возни», – обычно говорила мама.

Но Найл, как обычно, витал в совершенно других облаках.

– Это твоя жена? – спросил он, показав на женщину с малышом.

Папа явно медлил с ответом.

– М-да, – подтвердил он до странности неопределенным тоном, словно не уверен, что это правильный и честный ответ.

Найл пристально взглянул на первый снимок. Он перевел взгляд на папу.

– Клодетт?.. – произнес он задумчивым, вопросительным тоном.

И вновь у меня ощущение их взаимного понимания, но на сей раз оно не расстроило меня, а вроде бы даже порадовало.

Папа загадочно склонил голову.

– Как будто… – и Найл произнес не вполне понятное мне слово, то ли «Вэлс», то ли «Уолз», то ли «Волс», да я почти и не прислушивалась. Меня не интересовала его жена, хотя она прелестна, в том тощем и богемном, европейском стиле. Я не сводила взгляда с девочки, она стояла на одной ноге, а другая была поднята, словно ей трудно было стоять. «Давай, беги, – захотелось мне сказать ей, моему маленькому двойнику за Атлантикой, – не упускай возможность».

– Кру-у-у-то, – с протяжным выдохом произнес Найл, – нормально.

АУКЦИОННЫЙ КАТАЛОГ:

РЕЛИКВИИ КЛОДЕТТ УЭЛЛС

19 июня 2005, Лондон

Из частной коллекции мистера Дерека Робертса,

бывшего личного секретаря мисс Уэллс.

Лот 1

Органайзер на 1989 год

Черная с золотом обложка, немного потертая по углам, записи на каждой странице, сделанные рукой мисс Уэллс.

Замечание для коллекционеров: в 1989 году мисс Уэллс окончила университет и переехала в Лондон. В дневнике отмечены даты последних экзаменов, прибытия в Лондон, многочисленных собеседований при приеме на работу и, в конце декабря, дата ее первой встречи с Тимо Линдстремом.

Лот 2

Винтажный платок

Шелк, темно-красная кайма, абстрактный дизайн. Заметны следы использования: выцветание одного угла. Изготовлен в начале пятидесятых, предположительно принадлежал бабушке мисс Уэллс. К лоту прилагается фотография мисс Уэллс с подвязанными этим платком волосами, сделанная в конце 1989-го или в начале 1990 года на вечеринке на одной из крыш Лондона.

Лот 3

Книга с черновиком письма Линдстрему

Некоторые буквы затерты или зачеркнуты, возможно, черновик скомкали, а потом разгладили. Текст гласит:

(НАЧАЛО ОТРЫВКА) – «…вам легко говорить, что я смогу найти другую работу. Мне ведь нравится нынешняя, а начальство не согласно предоставить мне длительный отпуск. Порой мне кажется, что надо, не раздумывая, хватать эту золотую рыбку, но потом, под настроение, я считаю полным безумием даже то, что рассматривала возможность ухода с работы в Лондоне, ради авантюрной поездки в Швецию, где мне предложили в течение полугода сниматься в каком-то фильме, хотя я совершенно не представляю… (КОНЕЦ ОТРЫВКА)

Экземпляр книги «Новая поэзия», сборник, составленный и представленный А. Альваресом (издательство «Penguin Books», Лондон, 1962). Частичное выцветание страниц; заметки почерком мисс Уэллс.

Лот 4

Денежные документы

Различные документы, все датированные 1990 годом, некоторые с заметками мисс Уэллс. Включают сведения о напитках в баре Сохо, ужине в ресторане в районе Шоредич, счета за пару оранжевых кроссовок с синей отделкой из магазина в районе Ковент-Гарден, несколько билетов на метро, несколько чеков из супермаркета, в основном выбитых поздно вечером, чек из книжного магазина за «Путеводитель по Швеции» изд. 1990 года.

Лот 5

Сувенир в форме стеклянного шара с «падающим снегом» и видом Вестминстерского моста и башни Биг-Бен

Надпись по поверхности несмываемыми черными чернилами:

«В случае ностальгии разбить стекло. Тимо Л.».

Лот 6

Экземпляр книги Мэри Уолстонкрафт[46] «Письма, написанные при коротком пребывании в Швеции, Норвегии и Дании»

(издание «Penguin Classics», London, 1987, без иллюстраций)

Частичная потертость и износ по углам; на форзаце надпись: «Клодетт У». Закладка на странице 156 в виде корешка посадочного талона на рейс: Лондон, Хитроу – Гетенбург, 02 марта 1990 на имя Клодетт Фрэнсин Уэллс.

На последней странице записка от Линдстрема, датированная февралем 1990 года:

Дорогая Клодетт!

Вы верно сказали вчера вечером по телефону: это большой шаг. Но это и ПРАВИЛЬНЫЙ шаг, как вы понимаете. После нашего разговора мы с Астрид обсудили ваше решение. Вы любите вашу работу, разумеется, но подумайте вот о чем: что интереснее, рекламировать фильмы или СОЗДАВАТЬ их?

Ответ вам понятен.

Астрид нашла для вас жилье, у наших друзей. Мы подумали, что вы предпочтете комнату в квартире с классной художницей, чем номер в отеле, верно?

До скорой встречи. Нас ждут ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ ВРЕМЕНА. Все сольется воедино в нашем фильме. Подробнее поговорим при встрече.

Тимо

Лот 7

Наплечная сумка фирмы «Маримекко»

Набивная ткань, 100 % хлопок, с шаровидным узором лаймово-зеленого цвета, сделана в Финляндии. Частичный ущерб от солнечных лучей; мелкое повреждение шва одного ремня. Лот включает фотографию мисс Уэллс с этой сумкой на плече на острове Карингон, юго-восточная Швеция. На фотографии также представлены слева направо: Астрид Бендтсон, Тимо Линдстрем, Пиа Эклунд и неизвестный мужчина с бордертерьером.

Лот 8

Три фрагмента 8-мм кинопленки

Фрагменты сняты Тимо Линдстремом в парке Гетенборга в 1990 году, представляют передвижение Клодетт Уэллс в голубом платье – слева направо в кадре. Вырезки из рулона кинопленки сделаны и сохранены мисс Уэллс; законченный и выпущенный фильм предположительно утрачен. Считается, что это первая, из имеющихся в наличии, съемка Лидстрема мисс Уэллс.

Лот 9

Съемочный вариант сценария мисс Уэллс «Остров»

(оригинальное название «Ut Till ön»)

Многочисленные следы использования, частичные повреждения первой и последней страниц. На первой странице графитовым карандашом указаны инициалы «К.У.» Заметки, поправки и произвольные зарисовки, сделанные рукой мисс Уэллс: чернильной авторучкой, шариковой ручкой, красным карандашом. На последней странице следующий диалог, произошедший в процессе съемок между мисс Уэллс (К.У.) и Томом Линдстремом (Т.Л.)

(Т.Л.) – Неужели он серьезно?

(К.У.) – Так будет казаться.

(Т.Л.) – Комнатный цветок сыграет лучше, чем она.

(К.У.) – Грубо. Комнатный цветок на редкость прекрасен. Его уровня трудно достичь.

(Т.Л) – Хотите ускользнуть?

(К.У.) – А мы не провалимся?

(Т.Л.) – Я же режиссер. Я могу делать все, что мне угодно.

(К.У) – А ваше эго отправится с нами или вы оставите его за бортом?

(Т.Л.) – Зачем мне оставлять его?

(К.У.) – Из-за его громадных размеров.

(Т.Л.) – Я согласен оставить его, только если вы оставите ваш сарказм.

(К.У.) – Чтобы оно не скучало в одиночестве?

(Т.Л.) – Кому-то же придется.

(К.У.) – Договорились. Увидимся снова в 10.

Лот 10

Винтажное платье

Темно-синий креп с шелковыми деталями в горошек и красной отделкой из полушелковой ленты в утонченный рубчик. Представленное мисс Уэллс на лондонской премьере «Острова». Немного порвана подшивка; отсутствует верхняя пуговица. В лот включена фотография мисс Уэллс на премьере, рядом с ее матерью, Паскалин Лефевр, и ее братом, Лукасом Уэллсом.

Лот 11

Три журнала

Представлены интервью с мисс Уэллс, датированные 1991 годом. Экземпляры с автографами мисс Уэллс на ее фотографиях.

Лот 12

Лондонская афиша фильма «Остров» в авангардистском стиле

Следы потертости по углам и повреждение на левой стороне. На обратной стороне следующая надпись:

Прелестная К., взгляни на это чудо!

Мы с Астрид украли эту афишу вчера вечером: нас преследовал УЖАСНО разгневанный мужчина в оранжевой куртке. Славно ли она смотрелась на стенах станции «Лестер-сквер»?

Целую, Т.

Лот включает оригинальный картонный тубус, в котором Линдстрем отправил плакат мисс Уэллс на парижский адрес ее матери.

Лот 13

Две почтовые открытки

Первая открытка от Линдстрема – Уэллс, отправленная из Нью-Йорка в Париж, датированная ноябрем 1991 года, с фото Глории Свенсон, снятой знаменитым Эдвардом Стайхеном[47].

Текстовое содержание:

К. – Ладно, я согласен. Конечно, идея твоей работы с другим режиссером СИЛЬНО беспокоит меня. Такой уж я идиот. Но тебе нужно сыграть в этом другом фильме. Не обращай внимания на мои безумные собственнические глупости и соглашайся. Просто договорись, чтобы ты освободилась ко времени съемок моего следующего фильма. Договорились? Целую, Т.

Вторая открытка, датированная мартом 1992 года, с женщиной в голубом платье Пабло Пикассо.

Текстовое содержание:

К. – сценарий в настоящее время выглядит и воспринимается как эта картина Пикассо. Мелкие фрагменты ОТКАЗЫВАЮТСЯ согласовываться. До сих пор. Астрид говорит, что это хороший знак, но я не так уверен. ВСЕ ТВОИ сцены завершены, однако, и ждут тебя. Целую, Т.

Лот 14

Аудиокассета смешанного содержания

Записана для мисс Уэллс Линдстремом, датирована декабрем 1991 года. Признаки износа контейнера; небольшая трещинка на верхней крышке. Список композиций сделан почерком Линдстрема, зеленой шариковой ручкой.

Лот 15

Документация

Связана со вторым фильмом Уэллс «На закате дня» (оригинальное название «Lors de la Clôture de la Journée», реж. Робер Динаж, 1992), где она играет подругу человека, страдающего амнезией. Лот включает контракт, подписанный мисс Уэллс, съемочный сценарий, переписку между Артемидой Крейн, лондонским агентом мисс Уэллс, Полом Рэкманом, ее американским агентом, и режиссером данного фильма. Все письма связаны с договорными деталями. Следы кофейных пятен и потертости по углам.

Лот 16

Винтажный кожаный бювар для документов

Из вещей мисс Уэллс. Потертости по углам, поверхностные царапины, частичное выцветание задней стороны. Содержит частично использованный блокнот и различные билеты: на обратную поездку из Paris Gare de Lyon в Chambéry-Challes-les-Eaux[48], датированный 13.12.91; входной билет в Лувр, от 10.12.91, входной билет в Musées Nationaux (национальный музей) без даты; билет парижского метро, городская зона, пробитый 15.12.91.

Лот 17

Факсимильная переписка между Линдстремом и Уэллс

В общей сложности 16 листов. Страницы хранились в одной пачке, на углах и крайних страницах есть признаки износа и выцветания. Лот включает папку с узором из цветов ириса. Легкие царапины на задней стороне, несколько чернильных пятен, потрепанные ленты завязок.

Комментарий для коллекционеров: лот представляет переписку, собранную и сохраненную самой мисс Уэллс; послания от Линдстрема к Уэллс на плотной бумаге; послания от Уэллс к Линдстрему на факсимильной бумаге. Часть посланий печатные, часть рукописные.

[Линдстрем к Уэллс] 17/02/92

Прелестная К

Я не виноват в слезах Пиа. Разве она обвинила меня? Это все дело рук Пола, а он – твой агент, поэтому, в некотором смысле, это ТЫ виновата в слезах Пиа. Когда ты прилетишь в Нью-Йорк? Ты нужна нам. Почему ты скрываешься в Париже? И вообще, что уж там такого особенного в этом твоем Париже? (Астрид, которая читает это послание через мое плечо, добавляет: «помимо красоты, высокой кухни, архитектуры, истории, искусства, кино, твоей пугающей матери, стиля, языка, городских силуэтов на фоне неба, реки…» – Ладно, это все, что я позволил Астрид добавить). Итак, здесь у нас кое-что складывается. Я жду ТВОЕЙ помощи в написании сценария. Мне действительно нужна твоя помощь. Твоя помощь в последнем сценарии оказалась бесценной. И пожалуйста, брось нести ВЗДОР по поводу устройства на работу. У тебя есть работа. Помнишь?

Целую, Т.

[Уэллс к Линдстрему] 17/02/92

Т.

Моя мать, принявшая ваш факс, просит узнать, что именно в ней такого пугающего. Мы ждем ответа.

Целую, К.

[Линдстрем к Уэллс] 18/02/92

Что пугающего в твоей матери? ВСЕ. Сценарий проваливается в середине. Это напоминает мне кексы, которые обычно делала моя бабушка. Не знаю, что делать. КОГДА СМОЖЕШЬ ПРИЕХАТЬ?

Целую, Т.

[Уэллс к Линдстрему] 19/02/92

Т.

Кексы: если они не поднимаются, то это значит, что их недостаточно долго вымешивали. Не думаешь ли ты, что нечто подобное нужно сценариям?

Целую, К.

[Уэллс к Линдстрему] 21/02/92

Т. – жалею, что послала последний факс. Я пыталась дозвониться тебе, но не смогла. Только что говорила с Полом, по его словам, Астрид, возможно, ушла. Все ли у вас хорошо? Что случилось? Ты в порядке?

Целую, К.

[Линдстрем к Уэллс] 21/02/92

К. – деловая встреча (скучная), поэтому не могу звонить (досадно). Да, Астрид ушла. Вернулась в Гетенборг. Что случилось? ТЫ, разумеется.

Целую, целую, целую, Т.

[Уэллс к Линдстрему] 21/02/92

T., я не знаю, что сказать. Мне жаль. Целую, К.

[Линдстрем к Уэллс] 21/02/ 92

Тебе жаль? Почему?

[Уэллс к Линдстрему] 21/02/ 92

Мне жаль, если я невольно стала причиной сложностей между вами с Астрид.

[Линдстрем к Уэллс] 21/02/ 92

У нас с А. все закончилось в ту минуту, когда я познакомился с тобой. Мы все знаем это. Или ты имеешь в виду, что сожалеешь о нашем с А. расставании?

[Линдстрем к Уэллс] 21/02/ 92

Привет, где ответ?

[Линдстрем к Уэллс] 21/02/ 92

ПОЖАЛУЙСТА, не играй в молчанку со мной.

[Линдстрем к Уэллс] 21/02/ 92

Клод? Опомнись…

[Линдстрем к Уэллс] 21/02/ 92

Не могу уснуть – беспокоюсь о тебе. Можешь написать мне хоть одно слово? Тогда я буду знать, что тебя не связал какой-то безумец, что ты не упала в Сену или не сбежала с бродячим цирком, или что твои волосы не запутались в лопастях фена и ты не пригвождена к месту, в мучительной боли? Я буду рад прилететь и освободить тебя, если случилась одна из напастей, но мне нужна какая-то система координат.

Целую, Т.

[Уэллс к Линдстрему] 22/02/92

В Сену не упала, цирковая жизнь никогда не соблазняла меня, волосы в порядке, хотя и хаотичном. Пожалуй, как и я, видимо. Осторожность развеяна ураганным ветром, заказала билет в Нью-Йорк. Буду с тобой завтра утром. Тогда сможем обсудить систему координат.

Целую, К.

[Линдстрем к Уэллс] 22/02/ 92

Тысяча поцелуев…

Лот 18

Вставленный в рамку оттиск с видами облачности

Название: «Wolkenformen» (Облакообразование), копия иллюстрации из учебника. Представлены виды двенадцати разных типов облаков. Дубовая рама, стекло. На поверхности есть следы царапин. В нижнем левом углу рамы имеется мелкая трещина. На обратной стороне надпись:

К., моему лучику надежды. Люблю, целую, Т.

NB[49]: Клод, от «Cloud» (облако (англ. швед.) – уменьшительное имя, данное Линдстремом мисс Уэллс. Лот включает фотографию мисс Уэллс с сигаретой и собакой, сидящую в манхэттенской квартире, где она жили с Линдстремом, circa[50] 1993 год; на стене за ее спиной можно видеть этот оттиск.

Лот 19

Два фрагмента кораллов

С письменного стола Уэллс. Красный коралл-органчик (лат. Tubipora musica) и голубой коралл (лат. Heliopora coerulea), оба рожденные в Индийском океане. Происхождение и значимость для мисс Уэллс неизвестны.

Лот 20

Пять дискет

Используемые Уэллс для сохранения разных черновиков сценария фильма «Когда не падал дождь», написанного ею в соавторстве с Линдстремом в 1992-м. На этикетках имеются записи, названия и исправления, сделанные почерком Уэллс.

Лот 21

Салфетка с отпечатком губ

Отпечаток сделан самой мисс Уэллс. Из коллекции реквизита к фильму «Когда не падал дождь», съемка конца 1992-го.

Лот 22

Девять журналов

В большинстве – с фотографиями мисс Уэллс на обложках. Годы выпуска 1992–1993. Все подписаны рукой Уэллс: «Для Дерека».

Лот 23

Пепельница в форме звезды

Алюминий, производство 1940-х. Лот включает фотографию мисс Уэллс и Линдстрема перед монитором; Линдстрем обнимает Уэллс за плечи; Уэллс держит в одной руке эту пепельницу и сигарету.

Лот 24

Косметичка из вещей Уэллс

Дизайн в стиле кимоно, окантовка из золотой кожи, с чернильным пятнышком на внутренней стороне.

Содержимое: одна большая шпилька; семь маленьких шпилек; два сине-белых зажима для волос; булавка для скрепления килта; зеленый бакелитовый браслет; фигурка динозавра, пластик; брошка-бабочка, эмаль; жук в заливке из смолы; две эластичные резинки для волос; китайский браслет с эмалью; двухстворчатая раковина; одна кукольная ручка, пластик; одна пуговица, прозрачная пластмасса; одна черепаховая пуговица с четырьмя отверстиями; одна синяя пуговица с изображением якоря; одна пуговица, обшитая синим шелком с пейслийским узором.

Лот 25

Платье серого шелка

Украшено вышивкой из красного и оранжевого бисера, в этом наряде мисс Уэллс появлялась на Каннском фестивале 1993 года. Лот включает фотографии ее прибытия в просмотровый зал кинофестиваля с Линдстремом. Это было их первое официальное появление вдвоем.

Лот 26

Кеды

Набивная ткань с узором в виде красных молний, размер 39, обувь из гардероба Уэллс начала 1990-х. Частичные следы износа подошвы и верхнего текстиля. Лот включает вырванный из журнала снимок, сделанный папарацци, где мисс Уэллс в этой обуви перебегает дорогу в Нью-Йорке.

Лот 27

Поздравительная открытка

Клодетт Уэллс от ее брата, Лукаса Уэллса, датированная 12 ноября 1993-го.

На открытке изображена девочка, везущая на буксире маленького мальчика на велосипеде, на фоне Эйфелевой башни в 1943 году: «Le Remorqueur du Champ de Mars» («Буксир на Марсовом поле»), фотография Робера Дуано[51]. Признаки потертости и повреждений – большая складка по ценру в месте сгиба.

Текст гласит:

К., сидя здесь, за Атлантикой, в безопасном мире, я испытываю совершенно нереальные волнения, наблюдая за твоей ослепительной, взрывной жизнью. Я чувствую себя почти астрономом, отслеживающим (sic)[52] курс кометы и испытывающим лишь одну надежду, что она не разобьется с оглушительным грохотом. Пожалуйста, просто помни одно: ты можешь приехать сюда в любое время. Дом готов (вроде бы) для приема гостей. Приезжай, приезжай, приезжай. В наряде гориллы или в чем-то подобном, чтобы никто не беспокоил тебя в самолете. Может, отправишься в путь под псевдонимом?

Целую, Л.

Лот 28

Солнечные очки

Подарены Уэллс Линдстремом.

Розовая оправа, темно-коричневые линзы. В хорошем состоянии, на правой дужке царапина длиной 2 мм.

Кожаный очешник с фетровой подкладкой.

Имеются вмятины и следы использования и выцветания от солнечных лучей.

Надпись на подкладке очешника:

Сохраняй инкогнито, но не со мной. Целую, целую, целую, Т.

Лот 29

Больничный именной браслет

Красный пластик, порванный при снятии, надпись черной шариковой ручкой:

Уэллс, Клодетт Ф. 2/8/93

Также синей шариковой ручкой написан медицинский номер. NB: Различные газеты в это время распространяли слухи о том, что летом 1993 года мисс Уэллс, страдая от упадка сил, прервала киносъемку и поступила в больницу Нью-Йорка с диагнозом: истощение, вызванное стрессом.

Лот 30

Письмо в частную охранную компанию

От Линдстрема, датированное 4 декабря 1993-го, свидетельствует о том, что он хотел нанять личную охрану для Уэллс. Письмо на фирменном бланке компании «Lagom Films», кинофирма Уэллс и Линдстрема, в отсутствие Линдстрема обращение подписано личным секретарем Ленни Шнайдером. На стикере написано рукой Линдстрема:

Ленни, займись этим, но не говори К.

Ниже, почерком Уэллс, черной шариковой ручкой:

О чем не говорить мне??