Читать книгу Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев - Страница 9

– А вот и вы! Сговорились на четыре, и ровно в четыре доктор Варда Канетти звонит в дверь. Пришла посмотреть на позор нашего поселения, изучить его и вывернуть наизнанку, да? Ну, как дела? Хотите есть? Хотите пить? Соскучились по мне? Ладно, ладно, я шучу. Усаживайтесь, пожалуйста. У нас есть полтора часа, а потом, если захотите, можете пойти со мной на родительское собрание и увидеть меня в действии. Мы можем начинать. Итак, ваш первый вопрос?

– Какая фамилия была у вас в семье до Тавори?

– До Тавори мы были Тверские. Мне говорили, что это имя имело в России какое-то значение, но отец моего деда хотел сменить галутное имя[35] на израильское и назвался Тавори. Как по причине, что это немного похоже по звучанию на «Тверской», так и потому, что там поблизости была гора Тавор, которую в России называют Фавором. Мне нравится и то и другое – и фамилия, и гора. Тавор – красивая гора, особенная, ее силуэт похож на женскую грудь, полную молока, на живот на седьмом месяце. И слово «Тавор» тоже особенное, оно ведь существовало еще до языка иврит, он просто присвоил его себе.

Дедушка Зеев, который родился и вырос вблизи этой горы, говорил своим внукам, Довику и мне, что еще многие годы после того, как он покинул Галилею и переехал сюда, ему не хватало очертаний Тавора на горизонте. Всякий раз, когда он поднимал глаза, его охватывало удивление – где гора? куда она подевалась? Я сама не росла возле Тавора. Я родилась в Тель-Авиве, а выросла здесь, в мошаве, но что-то из всего этого осталось и во мне. Я сохранила фамилию Тавори даже после того, как мы с Эйтаном поженились. Что? Эйтан? Разве я вам еще не называла это имя? Извините. Эйтан – это мой муж. Они оба – Эйтаны. И мой первый муж, и второй.

– Как интересно, что у обоих ваших мужей одно и то же имя, правда?

– Да, Варда, это очень интересно. И что еще интересней – что это один и тот же человек. Но сейчас это не важно. Вы потом поймете. А важно то, что я сохранила свою фамилию. Мой муж был Эйтан Друкман, а я осталась Рута Тавори. Тогда еще не было принято, как сейчас, чтобы женщина, выйдя замуж, сохраняла свою фамилию, так что многие брови вокруг меня поднялись в недоумении. И кстати, не впервые. Да будет вам известно, Варда, что будь на Олимпиадах такой вид спорта, как удивленное поднимание бровей, я принесла бы Государству Израиль много трофеев. Представляете себе: соперники выходят на поле, каждый выполняет упражнение, судьи подсчитывают, сколько бровей поднялось на трибунах, и объявляют (как заранее знает весь поселок): «Первое место, три очка – Рут (торжественная пауза) Тавори, Israel (восклицательный знак), просят подняться для вручения медали». Звучит гимн «а-Тиква», израильский флаг поднимается на вершину флагштока, море почестей и слез. Я кладу одну руку на грудь, как спортсмены из Соединенных Штатов, и одна слеза выкатывается и соскальзывает на щеку победительницы. Я ведь специалист по слезам. Я много в них упражнялась и достигла немалых успехов.

Ну, не важно. Я вышла замуж и сохранила свою фамилию. Я не хотела ее менять, и я не выношу этот нынешний обычай разных дамочек тащить на себе негабаритный груз двойных, а порой и тройных фамилий. Если ты уж такая самостоятельная женщина, сделай, как я – сохрани свое семейное имя, и все. Эйтану, кстати, это было совершенно безразлично. Даже наоборот. Он сказал: «Я влюбился в Руту Тавори и не хочу никакую Рут Друкман взамен». И не ограничился этим. Через некоторое время он вообще сменил свою фамилию на мою. Из Эйтана Друкмана стал Эйтаном Тавори. Сначала он представлялся так в шутку, это была еще одна из его шуток: «Эйтан Тавори, очень приятно». И добавлял: «Вы себе даже не представляете, насколько приятно». Я вижу, вы улыбаетесь. Да, он тогда очень любил смешить, а я была его благодарной аудиторией.

Короче, в один прекрасный день он поднялся, пошел в Министерство внутренних дел и официально сменил свою фамилию на мою. Довик сказал ему: «Что с тобой, Эйтан? Ты с ума сошел?» Но мне это как раз понравилось. Я даже сказала ему, что вижу в этом особо изысканный способ ухаживания. И знаете, что он ответил? Он сказал: «На этот раз это ухаживание не за тобой, а за дедушкой Зеевом, это он здесь главный Тавори, не ты». Но на мой взгляд, он ухаживал именно за мной, да еще как! Он умел ухаживать, и он любил ухаживать, хотя порой я чувствовала, что в этом спектакле ухаживания я не всегда являюсь объектом его стараний. Что иногда я всего лишь сцена для его спектакля.

Скажем, дни рождения. Как правило, дни рождения больше интересуют женщин и меньше мужчин, но мой первый муж не пропускал ни одного дня моего рождения – он устраивал мне праздник, он готовился, он придумывал всякие шутки и в каждый такой день вывешивал на стене свое постоянное объявление: «Рута, поздравляю тебя с твоим замечательным днем рождения, теперь тебе осталось еще… – и тут число менялось: пятнадцать лет, четырнадцать лет, тринадцать лет, – до твоего сорокалетия». И в каждый такой день я смеялась – Боже мой, сколько я смеялась с ним тогда, в те дни! – и спрашивала:

– Что ты так привязался к этому сорокалетию?

– Это мой любимый возраст. Возраст, в котором мне не терпится увидеть тебя.

– Сорок? Ты хочешь, чтобы моя кожа тинэйджера совсем сморщилась? Чтобы я поседела? Хорошо хоть, что у меня маленькие сиськи, они и в сорок будут стоять торчком.

А он свое:

– Я всегда хотел иметь сорокалетнюю жену, и я готов ее ждать.

– Почему же ты сразу не женился на сорокалетней?

Он смеялся:

– Потому что хотел тебя. Я по тебе видел, какой чудесной ты станешь, когда наконец прибудешь на эту станцию. Ты была моим долгосрочным вкладом.

– А пока что? Смотришь, как я с каждым днем становлюсь старее?

– Нет, – сказал он. – Ты не становишься с каждым днем старее. Ты с каждым днем становишься сороковее.

Представляете?! Я тут читаю книги и преподаю язык и Танах, а этот мой дикарь и невежда, с трудом закончивший среднюю школу, разом обгоняет меня с этим его «сороковее»!

– Сорок – малоприятное число, – сказала я ему. – Это сплошные неприятности – сорок дней потопа, сорок лет еврейских скитаний в пустыне, «еще сорок дней, и Ниневия будет разрушена»[36], как возвещал пророк Иона. А кроме того, что будет, когда мне исполнится сорок лет и один день? Или сорок лет и неделя? Сорок лет с половиной? Ты уже не захочешь меня больше?

– С какой стати? Так же, как это не случается за один день, так это и не исчезает за один день. Так же, как ты была немножко «сороковее» уже в шестнадцать с половиной, когда я тебя увидел впервые, так в тебе останется вполне достаточно и годы спустя.

Люди говорили мне: «Как он все время ухаживает за тобой, какой клевый мужик тебе попался, видно, как он тебя любит». И еще (это я им подражаю): «Муж у тебя – прикольный парень». Какое отвратительное слово – прикольный! Уже и газету и даже книгу невозможно взять в руки, чтобы не наткнуться на него во всех его видах – прикольный, прикольно, прикол… Эйтан был совсем не из этого корня. Ему больше подходило слово «обаятельный» – он очаровывал всех, и все попадали в его сеть, которую он даже и не раскидывал. А еще ему подходит звание «покоритель сердец», если вспомнить те сердца, которые ему покорились и потом уже не захотели освободиться. И пусть у вас не будет заблуждений: большинство этих сердец принадлежали как раз мужчинам. Мужчины самого разного возраста и уровня – бедные и богатые, молодые и старые, друзья и покупатели – все оставались с проколотыми ушами у косяка его двери[37].

Ну, не важно. Эйтан попросил меня, чтобы в тот торжественный для него день, когда он меняет фамилию Друкман на Тавори, я пошла бы с ним и официально поменяла свое имя на Руту. Но я отказалась. Я ненавижу бланки и бюрократию, и мне все равно, что написано в моем удостоверении личности. «Ты называешь меня Рута, и мне этого достаточно, – сказала я. – И я ведь прихожу, когда ты меня так зовешь, разве нет?»

– А как вы называли его?

– Что я слышу? Неужто вы не так уж сосредоточены исключительно на истории еврейских поселений в Палестине?

– И все-таки – как?

– Вы имеете в виду ласкательное прозвище? У него не было такого. Я называла его Эйтан, а когда знакомила с другими, говорила «мой супруг». Сегодня «супруг» считается политически корректной заменой «мужа», но как раз в Танахе, который я преподаю, в самой шовинистической книге, какую я знаю, самой подходящей для моего деда, если бы он удосужился ее прочесть, слово «супруг» употребляется вместо слова «муж» и очень даже часто[38]. Смешно, правда? Некоторые у нас в поселке, услышав мое «супруг», спрашивали, уж не стала ли я феменисткой – так у нас произносят «феминистка», с буквой «е».

Я? Вы что, с ума сошли? Мне просто нравится это выражение. «Мой супруг», древнее ивритское иши, – в этом есть что-то личное, и к тому же оно созвучно слову «эш», огонь, а это очень напоминало мне Эйтана – с его кострами, которые потом погасли, и с угольями, на которых он варил нам кофе и которые перестали тлеть и шипеть, и с той сверкающей кожей, которая была у него, но побелела и потускнела после беды. У некоторых людей после беды или травмы седеют волосы, а у Эйтана поседела кожа.

Нет, мое горло решительно меня убьет… Налить вам тоже? В голове балаган, сердце может рваться на куски, но за горлом я все-таки кое-как умудряюсь следить.

Ну, не важно. Мы остановились на Эйтане? Давайте продолжим. Еще до того, как он официально сменил фамилию на Тавори, мы все чувствовали, что он внутри больше Тавори, чем многие настоящие Тавори. Даже Довик, мой старший брат, который его нашел и привел к нам, говорил: «Он совсем как мы. Сдается мне, что не только бабушка Рут, но и дедушка Зеев был не прочь потрахаться на стороне и Эйтан – его незаконный сыночек». Надеюсь, вы понимаете, что это не мой стиль. Я так не говорю, это я подражаю Довику, это его стиль.

В общем, это верно, что Эйтан был Тавори, то есть один из «наших», но в то же время он был другой Тавори. Как блудный сын, вернувшийся в семью после многолетней отлучки. Я помню, когда мы только начали встречаться, у меня сразу появилось такое ощущение, будто какой-то кусочек паззла стал на то место, которое его ожидало. Раньше – на место в душе, а потом – и в теле. Он не был у меня первым. У меня была маленькая история в армии, крошечная история, ничтожная во всех отношениях, если вы понимаете, о чем я говорю. А потом еще с преподавателем в университете, которому я из мести прилепила кличку Микро-Софт. Я вижу, вы улыбаетесь. Вы тоже сталкивались с ним? У кого из нас, из девчонок, не было таких ненужных историй? У всех были. Даже в поселениях Барона, как видите. Но тогда, в наш первый, мой с Эйтаном первый раз, когда мое тело наполнилась его телом, я поняла, что именно этого оно ждало и что с этим оно хочет остаться.

Мне продолжать? Потому что это ведь не совсем из тех «гендерных» тем, которыми вы занимаетесь, а возможно, это и не так уместно в разговоре двух женщин, которые раньше совсем не знали друг друга. Продолжать? Спасибо. В тот момент я вдруг поняла, как многозначительна фраза «и будут одна плоть»[39] и как гениален был тот, кто ее написал, потому что «одна плоть» – это действительно замечательное словосочетание, даже лучше, чем то, что оно описывает. И если вы спросите, дорогие мои ученики, свою преподавательницу Танаха, то, на мой взгляд, «одна плоть» – даже более гениальное выражение, чем «Господь един». Это ведь не только вопрос стиля – тут идея: двое становятся одним. Может, я потому и преподаю Танах, а не математику. Потому что в математике утверждение, что один и еще один равно одному – это ошибка, а в Танахе это верно. Именно так и должно быть. Одна плоть. Всё на своем месте. Упорядочено именно так, как ему надлежит.

Смешно. Со времени нашего детства, Довика и моего, дедушка всегда объяснял нам, как важно соблюдать порядок и класть все на свое место – рабочие инструменты и кухонную посуду, письменные принадлежности и учебники, одежду короткую и одежду длинную, одежду верхнюю и одежду нижнюю, одежду для зимы и одежду для лета – каждое в свой ящик. У него даже поговорка была на этот счет, она очень нас веселила: «Сёмка, Шломка, каждый в свою котомку». Это ведь не только правильно и полезно, такой порядок и приятен тоже. И вот такое же ощущение порядка я испытала от первого раза с Эйтаном – это именно то, что мы есть друг для друга, тот порядок, в котором каждый из нас должен находиться. Полное соответствие, идеальное заполнение, точное примыкание, без зазора и без междустений. Короче – «одна плоть».

Мне кажется, вы шокированы, Варда. Это потому, что я так говорю, или потому, что с вами такое еще не случилось? Я надеюсь, что и с вами это произойдет, вы еще молоды. Припомните тогда меня и скажите: «Та сумасшедшая училка в одной из мошав Барона, та, что ни на минуту не закрывала рот и не добавила к моему исследованию ничего полезного, – я уже забыла, как ее зовут, но она была права». И парень, с которым вы будете тогда, скажет: «С кем ты разговариваешь, Вардуш?» И вы скажете ему: «Сама с собой, дорогой», – вы ведь наверняка будете его называть «дорогой», девушки, которых парни называют «Вардуш», всегда называют своих парней «дорогими», – с собой, дорогой, я говорю с собой, я докладываю себе, что здесь происходит что-то важное». И добавите: «А если девушка, которая лежит с парнем, говорит сама с собою вслух, это верный признак, что она спокойна, и довольна, и в хорошем настроении».

Ладно, оставим. Я вижу, что мне не с кем пока перебрасываться этим мячиком. Вернемся к Эйтану и к тому времени, когда мы все, побежденные и довольные, упали к его ногам. Он вошел в наш дом, как молодой Давид вошел во дворец царя Саула[40]. Я могу сравнивать, потому что я хорошо знакома с ними обоими. О Давиде я не перестаю учить, а Эйтана я не перестаю изучать. Эйтан тоже может прибегнуть к силе под покровом своего обаяния, он может быть даже опасным, но в нем не было ничего подобного злодейству и манипуляциям Давида. Запустить Голиафу камень в лоб и раскроить ему голову? С большим удовольствием! Это Эйтан тоже и рад и способен был сделать. Но приказать поставить Урию Хеттеянина там, где будет самый жестокий бой, и бросить его там одного, «чтоб он был поражен и умер»[41], – нет, на это способен был только Давид. И Эйтан не пошел бы убивать двести филистимлян, чтобы отрезать у них крайнюю плоть[42]. Потому что каждый, кто его встречал – это включает меня тоже, – отдавал ему свою крайнюю плоть добровольно.

Ладно, я вижу, что вам неприятно это слушать и вы даже не понимаете, о чем я говорю. Лучше оставим это. Что важно в истории с Эйтаном – что мы все влюбились в него, а сам он не только не был этим удивлен, но и не страдал от этого. Увидел дедушку и Довика, и вот – «хорошо весьма», увидел Руту, и «Рута приятна»[43], и тут же приступил к процессу самоусыновления. И вот что интересно: хотя это Довик нашел его и привел к нам и это я вышла за него замуж, но тем, кто привязался к нему самыми крепкими узами, стал дедушка Зеев. Произошло это очень быстро. Довик ревновал, а я была удивлена. Как же так: с одной стороны – самый тяжелый и жестокий человек в нашей семье, наш черный базальтовый камень, а с другой – Эйтан, пляшущий солнечный луч, бабочка на легком ветру? Но на самом деле в них обоих было что-то общее – что-то основательное, подлинное, примитивное, даже неандертальское в хорошем смысле всех этих слов.

Я помню: когда дедушка Зеев привел меня и Довика к тому большому харуву, что рос в его вади, и рассказал нам о первобытном человеке, который жил в соседней пещере, и о первобытной женщине – так он ее назвал, – и об огне, который они разжигали, он сказал, что это был простой человек с простой жизнью. Он боролся с другими первобытными людьми за свой кусок земли, и за женщину, и за пещеру, и за воду, и за еду, а не за честь или за Бога. «И все это с помощью камней!» – провозгласил дедушка. И правда – что может быть проще камня? Камнем резали, камнем очищали, камнем разбивали кости убитого животного, а при нужде этот же камень поднимали и били им врага по голове. Для этого есть даже специальный глагол – «размозжить». Это больше, чем разбить, – это раздробить, очень сильно поранить, повредить. Как говорила иногда бабушка Рут: «Меня сломали, мне размозжили душу».

Я, кстати, уверена, что дедушка Зеев прекрасно поладил бы с этими первобытными людьми. Есть вещи, которые могут осознать и понять только такие люди, как он, – мужчины его поколения, которые были похожи одновременно и на сильную, ревущую «медведицу в поле, у которой отняли детей», и на окруженную врагами «одинокую птицу на кровле», и на гневливого вола, которому «заградили рот, когда он молотит», и на стремительную «лань, что желает к потокам воды»[44]. Я помню, как однажды, на одном из вечеров группового пения, куда я попала, одна из женщин завела песню: «Так где же, где ж они, те былые парни», вместо «те девушки», – и все засмеялись, но почувствовали, что она сказала что-то настоящее. Вам тоже позволено засмеяться, Варда. Не сдерживайтесь, это было смешно.

Вот так-то. Мне потребовалось время, чтобы это понять. Понадобилось время, чтобы увидеть, как велико сходство между моим дедом и моим мужем и какие глубинные пласты они открыли друг в друге. Но когда я поняла, то поняла до конца: Эйтан прошел до тех мягких пластов дедушки Зеева, которые таились под его защитным покровом из брони и кремня, а дедушка Зеев добрался до твердых пластов гранита, которые таились в Эйтане под его сияющими легкими крыльями. И возможно, они также открыли друг в друге некую сходную мрачность. Ну, не важно. Несмотря на пропасть в два поколения, между ними возникла дружба – из тех дружб, которых ищут все мужчины, но лишь немногие находят. И эта дружба – вот что спасло Эйтана после гибели Неты.