Читать книгу Смерть и прочие хэппи-энды - Мелани Кантор - Страница 6

Если Королевская почта сделает свою работу как надо, то мои адресаты должны получить свои письма сегодня. Самое позднее – завтра. Я в нервном ожидании.

О чем я только думала?

Очевидно, ты не становишься внезапно храбрым и толстокожим за одну ночь только потому, что умираешь. В четыре утра я проснулась в горячем поту, в панике и сожалении, что не могу взять назад каждое предложение. В ужасе от того, что наделала.

Но теперь, когда начало светать и птицы принялись выводить свои трели, мне уже не так страшно, и где-то в глубине души я даже чувствую гордость за себя.

Интересно, как они отреагируют? Получу ли я какую-нибудь весточку от Изабель? Или она будет настолько оскорблена моей честностью, что скорее дождется, когда я умру, чем извинится? Нет. Это не в ее стиле. Обижаться – да, но молчать – никогда.

Подумает ли Гарри, что я запоздало и неуместно высказала сейчас то, что должна была сказать еще тогда? Будет ли Энди все еще настолько опьянен Элизабет, что не почувствует ни капли стыда, вины или раскаяния? Не думаю, что Элизабет почувствует что-либо, кроме презрения. Но я справлюсь с этим – я уже привыкла.

Элизабет – тот убогий типаж, который во всех женщинах видит потенциальную угрозу и злобно зыркает, когда они появляются в пределах видимости, а мужчинам в то же время мило строит глазки. Как только мы начали бракоразводный процесс, она без всякого стыда вышла из тени, желая обязательно находиться с Энди. Мы с Энди встречались, чтобы обсудить детали, и она всегда оказывалась рядом: с широко раскрытыми невинными глазами и стальной решимостью убедиться, что я не собираюсь его возвращать. Как будто это я заслуживала подозрений!

Кстати, не удивлюсь, если именно Элизабет написала прощальную речь, которую Энди произнес на кухне в тот ужасный день.

И едва лишь был оформлен наш развод, как они тут же поженились. Их свадебные обеты наверняка включали в себя строку «и никому иному, а особенно Дженнифер». И то правда: я могла бы не упускать возможности и побороться за Энди, пока было время… Во всяком случае, теперь она точно знает, что я думаю. И она единственная, из-за кого я в данной ситуации ничуть не переживаю.

Вчера я рассказала своему боссу Фрэнку о своем диагнозе. Осмелев после отправки писем, я наконец сумела выложить это. И Фрэнк повел себя очень мило, даже заботливо. Признаться, даже не ожидала от него. Он сказал – в первую очередь я должна позаботиться о себе, а все остальное второстепенно. И добавил, что мне нужно самой решить, когда уйти с работы, но в любом случае следует сократить свой рабочий день.

Самое большее – с одиннадцати до трех. И после этих слов обнял меня.

Фрэнк, наименее обнимающийся человек в мире, обнял меня! Кажется, я разревелась, и от этого он занервничал, почувствовав неловкость, так что я взяла себя в руки.

И сказала ему, что единственная коллега, которой я хочу это сообщить, – Пэтти. Фрэнк ответил, что поддерживает это намерение, так как только я могу решить, что для меня правильно. Как мило, не правда ли?

Сразу после этого разговора я заглянула в кабинет Пэтти:

– У тебя есть минутка?

Это оказалось тяжелее и куда болезненнее, чем сообщать Фрэнку. В конце концов, она была моей приятельницей. Пэтти замерла в ошеломленном молчании, потом ее лицо расстроенно вытянулось. Я попросила ее не посвящать в тайну остальных работников, даже мою команду. Если кто-нибудь спросит, почему мой рабочий день оказался сокращен, ей следует сказать, что это из-за реорганизации отдела кадров и я с этим прекрасно справляюсь. Просто я не хочу (объяснила я ей), чтобы люди чувствовали себя со мной неловко.

– Но мы все любим тебя, – возразила Пэтти, – и люди захотят узнать, в чем дело. Они сделают для тебя все, что смогут!

– Однако никто ничем не сможет помочь, и я правда не хочу, чтобы они чувствовали себя обязанными или ощущали неловкость.

– Ты уверена? Тебе может понадобиться больше поддержки, чем ты думаешь.

– В таком случае обещаю, что попрошу о ней, Пэтти.

Она понимающе кивнула:

– Ты очень храбрая.

– Если люди продолжат так говорить, в один прекрасный день я могу в это поверить.

– Поверь, – сказала мне Пэтти.

С сегодняшнего дня я начинаю работать с одиннадцати.

Мне больше не требуется вставать в семь, но это не имеет значения. Я всегда просыпаюсь в половине седьмого и встаю в семь – это часть моего распорядка, и я не собираюсь его менять. Сегодня утром я просыпаюсь в шесть, и мгновение мне кажется, что все нормально, пока я не вспоминаю. Ничего не нормально. Ничто и никогда не будет больше нормальным…

Мне не хочется оставаться с этими негативными мыслями наедине, поэтому я решаю все равно отправиться на работу. Пусть это будет демонстрация силы духа для Фрэнка. Что я получу от более позднего начала работы? Но когда я встаю с постели, на меня вдруг наваливается чувство апатии. С каждой секундой оно становится все более сильным, как будто просачивается из моей крови прямо в кости. Я осознаю, что во мне так мало энергии, что, даже если я начну собираться прямо сейчас, то наверняка еле-еле доберусь до работы к одиннадцати. Фрэнк, должно быть, знал что-то, чего не знала я.

Я сажусь на край кровати, собирая всю свою решимость. Я говорю себе, что должна это пережить.

Разум сильнее материи. Повторяя это про себя, я медленно встаю, отправляюсь в ванную и надолго залезаю под душ. Потом принимаюсь одеваться, как будто в замедленной съемке, в итоге надеваю первые попавшиеся в шкафу вещи и иду заваривать чай.

Потом смотрю на часы, висящие на кухонной стене. Еще нет и половины восьмого. Это просто смешно! Мне обязательно нужно найти себе цель. Я должна подумать о том, чтобы привести все дела в порядок. Я уже составила завещание. Я сделала это, когда развелась. Полагаю, мне следует теперь расписать похоронную церемонию, чтобы убедиться, что все будет так, как я хочу. Как будто это имеет значение. Как будто я знаю! Но, по крайней мере, моим друзьям не придется думать, что со мной делать. Боже, мои похороны! Мои по-хо-ро-ны. Я несколько раз представляла себе это в детстве, когда играла с Эмили. На самом деле это была ее идея… Следует ли мне связаться с ней?

Поэтому я об этом и вспомнила? Нет. Это было бы слишком странно. И слишком много времени прошло. Мои похороны – отныне не наша глупая детская игра. Это уже по-настоящему.

Я иду к своему столику и открываю ноутбук. Смотрю, как он загорается, а потом как выключается. Я понимаю, что не могу написать свою похоронную церемонию.

Не сейчас.

Я еще не готова.

Может, вечером.

Может, завтра.

Пожалуй, пойду прогуляюсь. Подышу свежим воздухом, разгоню кровь по венам. Сейчас прекрасное время, чтобы пройтись по вересковой пустоши. Там пока никого нет, и я смогу полюбоваться на разноцветные листья и насладиться уединением на свежем воздухе. Я больше не могу принимать эти простые радости как должное.

Я ведь всегда любила гулять на природе. Я выросла в деревне Хэмпстед, и пустошь – это местное сокровище, полное красоты и ностальгии.

Помню, в детстве мы с семьей приходили каждую Пасху на ярмарку и ели розовую сахарную вату, посещали автодром, теряли деньги на «одноруких бандитах» и смотрели, как отец пытается попасть в мишени в тире, чтобы выиграть золотую рыбку.

Когда мне исполнилось восемь, отец водил нас с Изабель на пруд для купания, такой глубокий и холодный, что нам ничего не оставалось, кроме как изо всех сил болтать ногами и размахивать руками ради спасения своих жизней. Это вызывало у него улыбку, ведь он при этом поддерживал нас за животы.

«Я еще сделаю из вас людей», – приговаривал, посмеиваясь, он.

Однажды мы с Эмили попробовали нашу первую сигарету, спрятавшись за массивным дубом, и почти сразу же, кашляя и задыхаясь, объявили ее последней.

Я даже в первый раз поцеловалась возле Долины здоровья[10].

Мы с Энди гуляли здесь, когда начали встречаться. Он ведь тоже вырос в Хэмпстеде. Мы росли друг у друга на глазах, но он был тогда не в моем вкусе. Высокий и светловолосый, он вызывал восхищение у многих девушек. Они считали его сексуальным и остроумным, однако я видела в нем лишь высокомерие и сарказм.

А потом однажды в субботу мы столкнулись в метро, и у нас не было другого выбора, кроме как завязать разговор – удивительно, но мы поладили. Сходя с поезда раньше меня, на Тоттенхэм-Корт-роуд, он спросил номер моего телефона. Признаюсь, я была польщена. А Энди позвонил на следующий день, и на нашем первом свидании он появился вовремя. Он оказался надежным, и мне это понравилось. После Нейла у меня было несколько приятелей – богемных или совершенно не подходящих мужчин, так что отношения с Энди вызывали чувство комфорта и радости: это было все равно что вернуться домой после мучительного дня на шпильках. Он внушал чувство безопасности.

Когда мы поженились, я отчаянно хотела быть поближе к семье, и Энди не возражал – это была и его земля тоже. К счастью, мы нашли дом-развалюшку, который могли себе позволить, прямо по дороге в Госпел-Оук. Некоторые считают его Хэмпстедом, но никогда не говорите этого настоящим жителям Хэмпстеда. Для них Госпел-Оук – это нечто совершенно далекое, как Луна.

И все же это не так далеко, как пригород с гольф-клубом, куда переехала моя сестра, когда вышла замуж за своего крутого адвоката Мартина.

И как неизбежно было то, что я выйду замуж за соседского мальчика, так же неизбежно было то, что Изабель выйдет замуж за деньги. И переедет жить в какое-нибудь шикарное место. Она всегда придавала больше значения статусу, чем сантиментам.

И вот здесь, на Хэмпстедской вересковой пустоши, лицом к лицу со своей судьбой, я погружаюсь в свое прошлое – единственное, что когда-либо знала по-настоящему. Я шагаю по этой обширной парковой зоне, и капли утренней росы хлюпают под ногами, как будто рядом кто-то причмокивает, наслаждаясь хорошим бифштексом. Осенние листья цепляются за ветви деревьев последними усилиями – все цвета золота, красного и оранжевого в лучах восходящего солнца. Прекрасный день. Кажется, теперь я смотрю на мир другими глазами; ценю истинную славу цвета, прежде чем он поблекнет до серого и станет перегноем, чтобы освободить место для весны и новой жизни. Мне приходится признать с неохотой, что я не увижу следующей весны, и меня захлестывает волна печали.

Однако я стараюсь отбросить негативные мысли и сосредоточиться на красоте и тишине. И тут мое внимание привлекает высокий мужской силуэт. У него впечатляющая фигура, отчетливо видимая в лучах солнца, золотящих окружающий ландшафт. Я надеюсь, что это собачник. Однако рядом с ним нет никакой собаки. Во мне просыпается женское начало. Когда он подходит ближе, я чувствую себя неловко, думая, что мне следовало, возможно, пойти по другой тропинке, но я не хотела быть слишком заметной.

Мы приближаемся друг к другу, и я вижу, что у него темные вьющиеся волосы, развевающиеся над приподнятым воротником хорошо скроенного черного бушлата. Конечно же, он слишком ухожен, чтобы быть опасным, успокаиваю я себя.

В любом случае он погружен в свои мысли и даже, кажется, не замечает меня, так что мне сразу становится стыдно за необоснованные подозрения. На самом деле он довольно красив, и я отвожу взгляд, пожалев, что не накрасилась и не уложила волосы.

Мысленно смеясь над своим тщеславием, я продолжаю идти, не зная, как лучше пройти мимо него: смотреть куда-то вдаль или лучше в землю? Удивительно: порой не знаешь, куда девать глаза на таком огромном открытом пространстве.

И прежде чем я успеваю принять решение, незнакомец вдруг говорит:

– Доброе утро! Милая у вас шляпка.

Я касаюсь головы, словно не помню, что на мне надето… А-а, берет.

– Спасибо, – откликаюсь я, опустив голову и пряча улыбку.

– Прекрасный день! – продолжает он и останавливается, что заставляет меня остановиться тоже.

– Да, – говорю я. – Так красиво. Холодно только. – Боже, это звучит, как будто я жалуюсь?

– Что привело вас сюда в этот час? Где-то тут ваша собака? – Он оглядывается по сторонам.

– У меня нет собаки, – отвечаю я, гадая, так ли выглядят серийные убийцы. – У вас тоже?

– У меня тоже, – признает он. – Мне просто нужно было прочистить мозги, подышать свежим воздухом. Выдалось трудное утро.

У него обаятельная улыбка, мгновенно чарующая.

– Честно говоря, приятно с кем-то поболтать. Я был так погружен в свои мысли, что казалось, схожу с ума.

– Забавно, и у меня то же самое, – замечаю я.

Если он и серийный убийца, то очень симпатичный, надо признать.

– Слава Богу, что вы понимаете, – произносит он, – и не думаете, будто я чокнутый.

Я ощущаю неловкость.

– О, я понимаю… – говорю я.

– А вы отчего сходите с ума?

Ответ сам слетает с моего языка. Непонятно почему. Из-за его голоса? Его улыбки? Из-за моей потребности в очищении?

– Ну, если вы действительно хотите знать, мне осталось жить семьдесят девять дней.

ЧТО? Зачем я это сказала? Даже если не брать в расчет мою точность (спасибо, календарь), почему я выложила это незнакомцу?

Я могла сказать что угодно. Проблемы на работе. Просроченная кредитная карта.

Кажется, я нашла верное средство обрывать разговоры. Незнакомец выдыхает с неподдельной растерянностью:

– Это ужасно!

И смотрит на меня в потрясении. Я отвечаю таким же взглядом, прикусив губу и жалея, что не могу вернуть вырвавшихся слов. Кажется, они, как в комиксах, пылают в огромном пузыре над моей головой.

– Не очень, – продолжаю я. – Извините. Мне не стоило говорить это. Я не искала сочувствия.

На его лице появляется выражение сострадания.

– Это просто… я постоянно думаю об этом…

– О, могу себе представить. Это естественно, так что не извиняйтесь. Я рад, что вы мне рассказали. Это я должен извиниться.

Выражение его глаз внушает доверие. Мы смотрим друг на друга, не очень понимая, как себя дальше вести.

А затем происходит нечто чрезвычайно удивительное, как будто кто-то другой взял на себя ответственность за ситуацию: я вдруг резко шагаю к нему и целую. В прямом смысле.

Прямо здесь! Я вижу его удивленное лицо и целую в полуоткрытые губы.

И знаете что? Он целует меня в ответ!

Да!

Он делает это!

И вдруг мы оказываемся будто склеены в единое целое: обнимаемся, целуемся, и он обхватывает меня, согревая от холодного воздуха. Поцелуй все длится. Мучительный, бесконечный. На его губах вкус сигарет и мяты. Мы раскованы друг с другом так, словно давно знакомы.

Он поднимает меня и, закружив, переносит под защиту массивного бука, сбрасывает с меня шляпку, проводит рукой по волосам. Мы падаем на землю, и наши губы неохотно размыкаются, когда я кладу голову на его грудь.

Амбровый запах от его мягкого шерстяного джемпера смешивается с ароматом его кожи, который еще сильнее меня возбуждает.

Он обнимает меня и вновь притягивает к своему лицу, разворачивает так, что я оказываюсь рядом с ним на траве на боку, прижатая к его телу. Глядя мне в глаза, он гладит меня по щеке, а потом опять находит губами мои губы.

Он пробуждает давно забытую часть меня: моя кожа отзывается на его прикосновения, когда он снимает с меня одежду, а мои руки, в свою очередь, раздевают его. И наш земляной матрас, грубый и бесформенный, становится для нас мягче пуховой перины.

Мы путаемся в одежде друг друга, шарфы и ремни, пуговицы и крючки превращаются в сложные творения рук человеческих, от которых необходимо поскорее избавиться. И когда нам это удается – довольно неуклюже, но быстро, – мы прижимаемся друг к другу обнаженной кожей.

Между поцелуями мы смеемся, глядя друг другу в глаза; удивительное очарование перевешивает чувство осторожности и страха.

Никогда раньше я не чувствовала себя такой свободной.

– Все нормально?

– Да, – выдыхаю я.

– Могу я?..

– Да.

Случается неловкий момент, когда он входит в меня, но потом его руки переплетаются с моими, и мы смотрим друг на друга без смущения, улыбаясь, смеясь, целуясь и занимаясь любовью, как это всегда и бывает. Как и должно всегда быть. Он обхватывает мои ягодицы, защищая меня от трения о землю, и новый угол моего таза только усиливает ощущения.

Я в полной гармонии с его телом, мой разум погружается в ритм каждого пульсирующего толчка. Мое дыхание учащается, кровь бурлит во мне – такой живой, ожившей, пока все мое тело не содрогается и я не кричу, забываясь и освобождаясь от тысячи горестей. Когда он кончает, то зарывается лицом в мои волосы и долго рычит от наслаждения, прижимаясь к моей коже. Он целует мою шею, а потом всей тяжестью своего тела наваливается на меня.

Мы обнимаем друг друга, и стук наших сердец, наше учащенное дыхание – единственное, что нарушает звенящую тишину, прежде чем он шепчет мне на ухо:

– Черт, это было здорово!

И я отвечаю:

– Да, круто. – Правда, я не уверена, что говорю это вслух, потому что в этот момент широко улыбаюсь.

Он прижимает меня к себе, как будто не собирается никогда отпускать, и я не хочу, чтобы он отпускал, но затем…

– Я больше не могу дышать, – говорю я, вдруг ощутив его тяжесть.

Он издает негромкий смешок и откатывается в сторону.

– Так хорошо? – говорит он, улыбаясь.

– Лучше, чем хорошо.

– Забавная штука секс, верно? – Его голос кажется невероятно успокаивающим.

– Я ни с кем раньше так не веселилась.

– О, дорогая, ты из тех девушек, которые обычно не зажигают свет?

– Да, – хихикаю я. – Наверное.

Он подхватывает мой сброшенный берет и кладет мне на лицо, прикрыв им глаза.

– Теперь ты счастлива?

После дней и ночей одинокого самоанализа этот интимный незнакомец заставляет меня улыбнуться. Он убирает берет и нежно целует меня в каждое веко.

Мы лежим под тяжелыми осенними ветвями, улыбаясь свету, пробивающемуся сквозь листву. Я размышляю о случившемся, удивляясь тому, что чувствую себя так комфортно.

Все произошло так, будто мы были совершенно одни – мы даже не подумали о прохожих. Прохожие! Они вполне могли бы здесь появиться. Но нас бы ничто не остановило. Даже угроза ареста.

Я вздрагиваю.

– Замерзла? – спрашивает он.

– Немного дует, если честно.

Он накрывает меня своим пальто.

Наша перина теперь снова превратилась в бесформенную груду одежды и грязи, а вместо моей пуховой подушки опять его рука.

Я чувствую, что пора привести себя в порядок, и нашариваю свои трусики. Он следует моему примеру – подтягивает трусы, спущенные до лодыжек, надевает брюки.

– Кажется, на мне половина всего здешнего вереска, – замечает он.

– А на мне другая половина, – смеюсь я, неэлегантно стряхивая песок.

Он сует руку в карман пальто, достает смятую пачку «Мальборо», вытаскивает одну сигарету и зажигалку «Бик». Щелкает колесиком. Пламя зажигается не с первой попытки, но наконец он закуривает, глубоко затягиваясь. Его скулы выглядят острыми и четкими, утренняя щетина это подчеркивает.

Он протягивает мне сигарету, и я беру ее, как будто это самое обычное, что я когда-либо делала. Изо всех сил стараясь не выставить себя идиоткой, я посасываю фильтр, полная решимости не дать проклятой штуке погаснуть.

Он усмехается:

– Ты никогда не курила, да?

– С чего ты взял?

– Несложно догадаться.

Я улыбаюсь:

– Теперь это звучит глупо, но я всегда боялась, что это может меня убить.

Я смотрю на сигарету и делаю еще одну затяжку. И, словно в подтверждение его слов, поперхнувшись дымом, захожусь в приступе кашля.

– Дыши.

– Я пытаюсь.

Он смотрит мне в лицо, посерьезнев:

– Ты смеешься, плачешь или задыхаешься?

– Не знаю, – бормочу я и сажусь, услышав в отдалении топот ног пары бегунов. Кашель от испуга сразу проходит.

– Ущипни меня, – говорю я. – Мы действительно это сделали?

Он тянется ко мне и убирает прядь волос с моего лба, потом гладит ладонью по щеке.

– Действительно сделали, – подтверждает он. – И это было прекрасно.

Я чувствую, что краснею.

– Да, именно так.

– И я очень сочувствую по поводу твоих новостей. Искренне.

– О, не бери в голову. Ты сделал мой день. А у меня ведь каждый день на счету.

– Не стоит их считать, – советует он, мрачно тряхнув своими растрепанными волосами. – Тебе надо просто жить ими.

Он забирает сигарету из моих неопытных рук, снова зажигает ее, глубоко затягивается и возвращает мне, словно решив предоставить второй шанс.

– Наверно, я пас.

Он вскидывает брови, улыбнувшись, и ложится на спину. Зажав сигарету губами, он смотрит сквозь густые ветви на кусочки ясного голубого неба.

– По крайней мере, теперь ты можешь делать все это.

– О чем ты?

– Ты знаешь, – после паузы отвечает он. – Все, что, как ты думала, могло убить тебя.

Внезапно я вспоминаю о письмах – смелых, честных, безрассудных словах, которые, возможно, уже находятся в руках адресатов, и вздрагиваю.

Он тянет меня назад, снова укладывая рядом с собой, принимая в теплый изгиб своего тела.

– Для начала ты можешь стать восьмидесятидневным курильщиком, – продолжает он с улыбкой, выпуская колечки дыма изо рта. – Я тебе в этом завидую. – Он поворячивается ко мне с прилипшей к нижней губе сигаретой. – Хм-м. Люблю это дело.

– Тебе нужно запретить курить! – восклицаю я.

– Мне?

– Да! Потому что ты делаешь курение привлекательным. Позволять курить на публике надо только людям вроде меня. Я стала бы лучшим предупреждением из всех возможных. Все бы смотрели на меня и думали: «Господи, как она неприятна! И воняет дымом».

Он одобрительно смеется, как будто я самый забавный человек на Земле. Меня не волнует, если он притворяется.

– Я воняю дымом? – спрашивает он.

– Мне нравится, как ты пахнешь.

Он фыркает:

– Мне бы стоило бросить.

– Да, – соглашаюсь я, но затем морщусь. – Боже, я говорю как ужасная ханжа, да?

Он поводит рукой по сторонам, как бы указывая на отсутствие вокруг нас стен спальни, и ухмыляется:

– Нет, ты не ханжа.

– О да, – соглашаюсь я. – Ты не представляешь, как это смело. Я никогда не делала ничего подобного раньше. Не говоря уж об отсутствии предохранения.

Эта мысль только сейчас приходит мне в голову, но кому теперь нужно предохраняться?

– На самом деле это не в моих привычках, – заверяет он.

– Но ты не производишь впечатления обычного человека. В отличие от меня. Всю свою жизнь я придерживалась правил безопасности. Ты освободил меня от этого, и мне действительно нужно было это сделать. Чтобы узнать, каково это. – Я переворачиваюсь на живот, приподнимаюсь на локтях и пристально на него смотрю. – И ты заставил меня кое-что понять.

Он приподнимается рядом со мной, задев меня локтем.

– Я?

– Да… Когда я сказала тебе, что умираю, это освободило меня для жизни.

Он печально вздыхает и сминает окурок в траве.

– Обращайся.

Мы встаем на ноги, и он спрашивает мой номер, но я отвечаю, что ему нет нужды быть вежливым.

– Я не из вежливости спрашиваю, – возражает он. – Я на самом деле хочу снова с тобой встретиться! – Он пытается отряхнуть мокрую траву и грязь с мятых брюк.

– Какой в этом смысл?

– Да брось, – настаивает он. – Давай еще встретимся. Мы можем делать вместе и другие штуки. Ходить в музеи, кино, пабы. Ходить на свидания, как будто завтра никогда не наступит, извини за каламбур. Жить сегодняшним днем, насыщенно, втискивая в него все, что угодно! Или мы можем просто, ну, ты знаешь… – Он нахально усмехается, наклонив голову: – Трахаться!

Я смеюсь, слегка шокированная его откровенностью. Мне положительно нравится этот человек! Это сильное искушение.

– Соглашайся, – продолжает он. – А иначе чем ты будешь заниматься? Загибать пальцы, считая дни?

Да, я бы очень хотела, чтобы кто-то обнимал и успокаивал меня в темные одинокие часы, но наверняка это не то, что он ищет.

Кроме того, зачем ему связываться с женщиной, которой не дотянет даже до следующего сезона?

– Нет, – отвечаю я. – Давай оставим все как есть. Зачем портить момент?

– А я бы хотел улучшить его. Для начала отыскать матрас и чистые простыни. Звучит заманчиво, верно?

Я улыбаюсь. Это привлекательно, правда.

Но я решаю сделать ему любезность: избавить от того, в чем он на самом деле не захочет участвовать.

– Да. Но это было нечто особенное… Я бы предпочла запомнить все именно так.

Он пожимает плечами:

– Твой выбор. – Он смотрит на меня так, будто ясно видит мои сомнения. – Ты уверена, что я не смогу переубедить тебя?

Я киваю:

– Конечно. – Хотя на самом деле я никогда не чувствовала большей неуверенности.

Мы обнимаемся, как друзья, которыми могли бы стать.

– Не старайся быть слишком хорошей, – произносит он. – Знаешь, иногда ты можешь позволить себе слететь с катушек.

– Я буду стараться изо всех сил.

Боже, какой он проницательный! Черт бы его побрал…

Я беру свой берет и иду прочь, прижимая его к груди, словно отпечаток руки незнакомца на нем может таким образом остаться со мной навсегда.

Чем дальше я ухожу, тем бо́льшую чувствую опустошенность. Разве это не безумие – ведь я знаю его меньше часа? Это то, на что теперь будет похожа моя жизнь?

Полная потерь и прощаний?

Наверно, он смотрит мне вслед – я буквально спиной ощущаю это, но не поддаюсь желанию обернуться. Вдруг я ошибаюсь?

Мне нравится думать, что он держится взглядом за мой удаляющийся силуэт так же, как я держусь за отпечатки его рук на берете. Больше всего мне хочется верить, что я оставила у него неизгладимое впечатление, потому что это все, что я могу ему дать.

Я смотрю на себя в зеркало лифта по пути в офис, приняв душ, переодевшись и убедившись, что вся трава и песок исчезли из моих волос.

Это сильно заметно? Может, коллеги посмотрят на меня и поймут, что я выгляжу как-то по-другому? Или мои волнения просто смешны? В конце концов, если они не могут разглядеть мою болезнь, едва ли заметят, что я совершила нечто необычное.

Может, меня выдаст улыбка? Глупость. «Забудь это». И все же я чувствую, что что-то во мне изменилось – в глазах появился какой-то проблеск вызова, что ли. Да, я умираю. Да, это ужасно. Но я не собираюсь поддаваться этому ужасу. Мне понравилось писать эти письма. Я собираюсь и дальше «слетать с катушек». Я прокручиваю события этого утра в голове. У меня случился секс с незнакомцем в общественном месте! Я сделала это! Я! Самый что ни на есть законопослушный гражданин! Ради всего святого, нас же могли арестовать. Но обошлось – нам повезло. И я чувствую себя иначе. Больше нет отрицания, злости и страха. Принято.

Подождите минутку! О чем я думаю? Не могу же я, право, заниматься сексом с незнакомцами только на том основании, что у меня неизлечимая болезнь. Но, знаете… это стало чем-то вроде освобождения. И я рада, что действовала импульсивно, потому что в тот момент это показалось верным. Однако я никому не могу рассказать об этом случае – ни Пэтти, ни даже Оливии. Если расскажу, это может утратить свою чарующую магию. Нет, лучше оставить все при себе, как часть найденного сокровища. Я доказала, что способна быть дикой и бесстрашной, – но пусть знать об этом буду только я.

Я убираю пальто на вешалку, сажусь за стол, достаю из сумки телефон и смотрю на экран. Ничего. Ни пропущенного звонка, ни сообщения от кого-то из моих адресатов. Даже от сестры ничего нет. Интересно, что бы Изабель сказала о моем утреннем приключении? Она всегда считала меня конформисткой. Расскажу ли я ей когда-нибудь? Скорее всего, нет. Но мне бы хотелось – пусть даже лишь для того, чтобы поколебать ее точку зрения. Говорят, младший ребенок бывает обычно энергичнее и увереннее, но я утверждаю другое: младший просто занимает место, оставленное старшим, а Изабель заняла лучшие места.

Необычайно хорошенькая, она могла только улыбнуться – и получала все, что хотела. На четыре года старше меня, она казалась очень развитой и ответственной.

В нашем доме Изабель пользовалась особыми привилегиями, ну а ее проступки попросту не замечались.

Если Изабель получала плохую оценку в школе (что происходило нередко), это, казалось, не имело значения. Но если я осмеливалась принести домой не высшую отметку, мне всегда за это попадало.

«У Изабель есть внешность, а у Дженнифер есть мозги», – говорилось так регулярно, что стало уже привычным.

И, конечно, моей сестре это утверждение льстило – она не была слишком скромной, – в то время как мне приходилось глотать его как горькую, но якобы необходимую пилюлю.

Не поймите неправильно – мои родители вовсе не были какими-то пытавшимися разделить нас тиранами. Уверена, они видели в этом похвалу наших сильных сторон, стремясь ободрить нас, подобно всем прочим родителям. Однако они не были похожи на других родителей – во всяком случае, на либералов из Хэмпстеда.

Они были глубоко консервативными и опирались на образцы воспитания из собственного детства, пришедшегося на послевоенные годы. В нашем доме не было и следа от прогрессивного мышления свингующих шестидесятых[11].

Мой отец был адвокатом. Его имя стояло после «и» в названии фирмы, а моя мать, покинув колледж Питмана, сразу же стала его секретаршей.

Когда они поженились, мама считала себя самой счастливой женщиной в округе. Она подчинялась ему во всем, и мой отец должным образом вознаграждал ее одинаковым еженедельным пособием, которое она никогда не превышала. Помня о трудностях нормирования[12], даже когда оно ушло в прошлое и эти маленькие синие книжечки порвали и выбросили, мои мать и отец жили очень скромно. Они были сумасбродны только в своей любви. Друг для друга они заменяли целый мир и всегда ставили свои отношения на первое место. Потом появилась моя сестра. Потом я. Существовала определенная иерархия, и для нас это было привычно и нормально. Любое упоминание о любимчике считалось смехотворным. Наша семья держалась на гармонии и уважении. Таким образом, родители запечатлели свои дисциплинированные убеждения в наших ДНК, и я, будучи внушаемым человеком, следовала каждому их правилу.

А вот моя сестра не следовала. Изабель была довольно хитра и никогда не упускала случая извлечь для себя выгоду. Заметив мою добросовестность, она решила, что из меня получится отличная рабыня, и я добровольно на это согласилась. Я делала это не совсем из чистого альтруизма, потому что как ее рабыня я могла находиться рядом с ее друзьями, пока что-то приносила, или уносила, или выполняла их приказания.

Я была в таком благоговении, что с радостью выполняла все необходимое, лишь бы остаться в их компании.

«Расчеши нам волосы!» – говорили они, и я послушно обходила всех по кругу с расческой фирмы «Мэйсон Пирсон», действуя мягко или твердо – в зависимости от того, как меня инструктировали.

«Сходи на кухню за печеньем».

«Принеси бутылку сквоша[13] и кувшин воды».

«Принеси несколько банок газировки».

Кстати, мама была как бы соучастницей моего рабства, потому что готовила поднос, в то время как я ходила туда-сюда, вверх и вниз по нашей узкой викторианской лестнице, жонглируя их заказами и прикусив язык, отчаянно боясь упасть или пролить что-нибудь на светло-бежевый шерстяной ковер и навлечь на себя мамин гнев.

«А теперь иди и принеси еще!» – Изабель раздавала мне указания, а я бежала их исполнять. Причем мне никогда не разрешалось посидеть среди них или попробовать угощения, которые я клала к их ногам.

Эмили, в то время моя ближайшая подруга и по соседству, и по сердцу, присоединялась ко мне в моем углу, и мы сидели, держась за руки и с обожанием глядя на Изабель и ее друзей, которые казались нам олицетворением утонченности.

Когда Изабель стала подростком, наши родители в своей беспристрастной мудрости решили, что пришло время сделать ремонт в наших комнатах. Мама принесла домой каталог с обоями от Лоры Эшли[14], который она одолжила, и, судя по выражению лица Изабель, это была самая захватывающая книга, которую она когда-либо видела.

Потом мы сели вместе с сестрой за старым сосновым кухонным столом с каталогом Лоры. Чтобы усилить эффект, родители дали пакет конфет на двоих и предложили выбрать дизайн, который нам больше всего понравится.

– Можешь взять их себе, – Изабель подтолкнула ко мне конфеты. – Никому не будет дела, если ты станешь толстой и прыщавой.

Мешок остался нетронутым, но ах, каким желанным…

Может, чтобы смягчить эту подлую насмешку, сестра неохотно сказала, что я могу выбирать первая, – и подобная щедрость была для нее весьма нехарактерна.

Я сразу же выбрала рисунок с синими и желтыми цветами, прежде чем она успела передумать.

– Это так по-детски, – небрежно произнесла Изабель. – Неудивительно, что ты выбрала именно это.

Потом она указала на бордово-грязно-зеленую неровную полоску, которая мне не особо приглянулась, но, так как я считала ее вкус лучше моего, я сказала маме, что именно такой дизайн мне и нужен.

Наконец, когда наши комнаты были отремонтированы, моя выглядела скучной и благоразумной, а Изабель – яркой и волнующей… с синими и желтыми цветами.

– Я хотела этот узор, – простонала я. – Почему он достался Изабель?

– Я купила вам именно те обои, которые вы выбрали, – простодушно ответила мама.

– Изабель выбрала для меня эти, а я хотела цветы, но она сказала, что они детские…

– О, не ной, Дженнифер, – попросила мама. – Твоя комната выглядит прекрасно. Она отражает твой характер. Думаю, Изабель сделала для тебя правильный выбор. У нее хороший глаз.

Мне захотелось врезать по этому хорошему глазу.

– Изабель… – подошла я к сестре попозже, неуверенно глядя на ее отражение в зеркале, пока она прихорашивалась, сидя за туалетным столиком. – Может быть… может, нам стоит поменяться комнатами?

– Дженнифер! – перебила она. – Может быть… может, тебе просто нужно было родиться первой?

Так что я пошла и упала на пол в своей спальне, глазея на бордовые и грязно-зеленые полосы и гадая, что же они говорят о моем характере.

Эмили заверила меня, что моя комната выглядит чудесно.

– Классно. Так по-взрослому, – говорила она, хотя я видела, что, когда мы заглянули в комнату Изабель, она была впечатлена куда больше.

– На что вы, идиотки, уставились? – поинтересовалась Изабель.

– Твоя комната такая красивая, – сказала ей Эмили.

– Я знаю, – сообщила она. – А теперь проваливайте.

Свои врожденные навыки Изабель вскоре перенацелила на парней, которые начали за ней ухаживать.

Она вертела ими как хотела, обводила вокруг пальца и грубила – а они отвечали ей обожанием.

На самом деле все мы преклонялись перед ней, несмотря ни на что; Изабель умела заставить нас побегать вокруг нее и даже быть за это благодарными.

А потом пришел мой черед. Нейл Абернати. Моя первая любовь.

Для меня Нейл стал «тем самым, единственным», в соответствии с пословицей: «Первая любовь всегда самая сильная».

Мы познакомились в университете. Он жил в том же крыле: его комната находилась чуть дальше по коридору от моей. Я сразу же заприметила его – благодаря волосам.

В то время как большинство студентов мужского пола отращивали маллеты[15], кося под Патрика Суэйзи, или дурацкие густые челки, у Нейла были длинные блестящие волосы, которые развевались, как занавес, над плечами.

Он показался мне безумно привлекательным. К сожалению, он не обратил на меня внимания. Но однажды, ближе к концу второго семестра, моя подруга потащила меня на студенческое собрание, где выступал Нейл.

После собрания он подошел ко мне и завел беседу, и я была так польщена, что тут же записалась в лейбористы, хотя никогда особо не задумывалась о политике – это казалось неподходящей темой даже для домашних разговоров.

Посетив несколько политических собраний, я получила то, что хотела. Мы с Нейлом стали любовниками, а вскоре – и парой.

Рядом с ним я почувствовала себя гламурной и дерзкой, и я знала, что это был мужчина, с которым я хотела бы провести всю жизнь.

На пасхальных каникулах последнего года обучения я привела Нейла домой, вызвав неодобрение родителей (наверно, втайне я этого желала).

Естественно, нам не разрешили ночевать в моей спальне, поэтому Изабель с радостью отправилась к своей подруге Миранде, а Нейл остался в ее сине-желтом цветочном будуаре.

– Я не буду спать здесь, – заявил он, откинувшись на ее гору пышных ситцевых подушек, сбросив кроссовки и похлопав по кровати, чтобы я к нему присоединилась. – В полночь я приду к тебе.

– Ты должен спать здесь, – возразила я, сидя на краешке матраса и разволновавшись из-за его предложения. – Родители выгонят меня, если обнаружат, что ты прокрался в мою комнату.

– Я буду тихим, как мышь.

– Даже не думай об этом.

– Ну, если тебя выгонят, ты сможешь жить со мной. Хотя, ты и сейчас живешь со мной.

– Пожалуйста, не надо. Мне будет слишком неудобно… знаешь, в любом случае. Не стоит этого делать.

– Господи! Да что с тобой? Покажите взрослой женщине ее детскую спальню, и она снова станет ребенком.

– Это всего на несколько ночей.

Нейл в итоге нехотя, но согласился.

А я была разочарована тем, что Изабель не было рядом и я не могла представить ей моего первого официального парня. Моего любовника. Я хотела показать ей Нейла так же сильно, как хотела показать ее ему.

К счастью, ее любопытство взяло верх, и в наш последний вечер она пришла на ужин. Мне нравилось смотреть, как она глядит на Нейла, когда он говорит о политике, рассуждает о заслуженном падении Тэтчер и о том, что это правительство состоит из идиотов, в то время как лица родителей буквально вытягивались. Я поняла, что он сумел впечатлить Изабель, хотя и не был ее типом (она встречалась с яппи[16], имеющими крутые автомобили и толстые кошельки).

Но что мне действительно нравилось – так это то, что Нейл особо не смотрел на нее. Это только возвысило его в моих глазах, и моя уверенность в себе окрепла. Но оказалось, люди могут лгать.

Нейл провел свою последнюю ночь не в одиночестве среди цветов и украшений Изабель. Хорошо хоть родители не заметили того, что происходило на их глазах. Они не спросили, почему моя сестра появилась утром за завтраком, раскрасневшаяся и взъерошенная, вполне удовлетворившись ее объяснением, будто она пришла пораньше, чтобы попрощаться.

Конечно, если бы на ее месте была я, они бы наверняка все поняли и отправили меня в монастырь.

На обратном пути в университет мне пришлось провести два часа в переполненном вагоне, слушая, как Нейл заявляет о своей вечной любви к Изабель, наблюдая, как он ведет себя, словно влюбленный идиот, умоляя простить его и говоря, что он меня недостоин, а я заслуживаю лучшего.

Но я видела правду сквозь все его фальшивые угрызения совести. Он ничем не отличался от прочих. Он завоевал главный приз в виде моей сестры и наслаждался каждой минутой.

Последние несколько недель последнего семестра я провела в своей комнате, будто в одиночной камере, рыдая, готовясь к экзаменам и по возможности избегая своей некогда настоящей любви.

Вернувшись летом домой, я наконец набралась смелости сказать Изабель, как сильно она меня обидела. Она же посмотрела на меня и засмеялась.

– Ты серьезно думаешь, что он встречался бы с кем-то вроде тебя? – саркастично поинтересовалась она. – Это был всего лишь вопрос времени. Не я, так другая. Но лучше сохранить это в семье, тебе не кажется?

По крайней мере, у нее хватило совести спрятать открытки, которые присылал ей Нейл (мама сочла нужным рассказать мне о них).

Когда Изабель вышла из дома, я прокралась в ее комнату, нашла их под подушкой и заплакала над словами, которые когда-то Нейл адресовал мне.

Вдобавок к моим страданиям я сдала экзамены довольно посредственно. Предполагалось, что я закончу университет с отличием – но реальность разрушила эти ожидания. Родители были разочарованы, а еще больше была разочарована я сама.

Я закрылась в своей спальне, отказываясь от предлагаемой матерью еды и валиума. Я предпочитала мучить себя, слушая Марайю и Уитни – все романтические мелодии, которые уже привыкла считать «нашими».

Естественно, вскоре Изабель бросила Нейла, как отбрасывают арбузное семечко. Это не улучшило моих чувств ни к ней, ни к нему.

Нейл разбил мне сердце, но в юности ты можешь склеить сердце обратно. Изабель же разрушила мое доверие, а когда ты теряешь доверие, восстановиться намного труднее.

Кроме потери моих нерожденных детей, хрупкая нечестность отношений с сестрой – одна из наибольших печалей в моей жизни. И все же до сих пор я никогда не осмеливалась признаться ей в этом.

Мои мысли возвращаются обратно в офис, и я автоматически проверяю телефон, как будто что-то могло прийти от Изабель, пока я вспоминала о ней.

Но как мы можем думать друг о друге в одно время, если мы даже не на одной волне? Если подумать, я определенно не призналась бы ей, что занималась сексом на пустоши. Она, наверное, даже глазом не моргнула бы при этом известии – и все же, несомненно, нашла бы способ испортить мое воспоминание.