Читать книгу Детский психоанализ - Мелани Кляйн - Страница 7

В главе 1 этой книги я попыталась показать, с одной стороны, какие специфические психологические механизмы, отличающиеся от тех, что характерны для взрослых людей, по нашему мнению, присутствуют у маленьких детей, работают в их головах, а с другой стороны, какие параллели существуют между этими двумя случаями. Указанные различия и сходства, которые делают необходимым применение специальных подходов, и привели меня к разработке моего метода игрового анализа.

На маленьком столике в моем кабинете для психоаналитических сессий находится целый ряд простейших игрушек – небольшие деревянные фигурки мужчин и женщин, игрушечные коляски, повозки, вагончики, машинки, паровозики, звери, кубики и домики, а также бумага, ножницы и карандаши. Даже тот ребенок, у которого сильно развилось чувство торможения к играм, обычно обязательно хотя бы бросит взгляд на эти игрушки или потрогает их и тем самым позволит мне очень скоро получить первое впечатление об имеющихся у него комплексах – через наблюдения за тем, как он начинает играть с игрушками или даже просто отставляет их в сторону или как выражает свое общее отношение к ним.

Я продемонстрирую принципы игровой методики на конкретных примерах психоанализа маленьких детей. С Петером, которому было три года и девять месяцев, было очень трудно справляться во всех отношениях. Он был сильно зациклен на своей матери и очень амбивалентен[32]. Был неспособен переносить разочарования/фрустрации, демонстрировал полную заторможенность в играх, создавал о себе впечатление как о робком, постоянно опечаленном ребенке, в котором нет ничего мальчишеского. Временами его поведение могло становиться агрессивным и оскорбительно насмешливым, он очень плохо вел себя с другими детьми, особенно со своим младшим братом. Аналитическая работа с ним имела своей целью по большей мере профилактику, так как в его семье уже было несколько случаев серьезных неврозов. Но в процессе психоанализа стало очевидно, что он сам уже страдает от столь серьезного невроза и ему присуща такая степень заторможенности, что почти наверняка он окажется не способен справиться с тем, что от него потребует школа, и что рано или поздно его ожидают серьезнейшие жизненные неудачи, чреватые полной ломкой личности[33].

В самом начале нашей с ним первой сессии Петер брал игрушечные вагончики и машинки, сразу расставлял их одни за другими, а затем – рядом друг с другом. Потом он несколько раз менял их расположение. В процессе он взял два игрушечных конных экипажа и стукнул их между собой так, что лошадиные ноги ударились друг о друга, и сказал: «У меня новый младший брат Фриц». Я спросила его, какое отношение к этому имеют конные экипажи. Он ответил: «Это нехорошо», – и на мгновение прекратил сталкивать их между собой, но скоро продолжил это занятие. Затем он столкнул две игрушечные лошадки таким же способом, как и раньше, – чтобы копыта ударились друг о друга. После чего я сказала: «Смотри, эти лошади – это два сталкивающихся человека». Его первая реакция на это была: «Нет, это нехорошо», а затем он сказал: «Да, это два человека сталкиваются друг с другом», а затем добавил: «Эти лошади тоже столкнулись друг с другом, но теперь они пойдут спать». Потом он завалил их кубиками и сказал: «Ну, теперь они совсем мертвы; я их похоронил». Во время второй сессии он поначалу также выстраивал машинки и повозки двумя способами – в длинную колонну и в шеренгу; при этом он опять стукнул два игрушечных вагончика между собой, а затем и два паровозика – как и в прошлый раз. Потом он поставил двое игрушечных качелей рядом друг с другом и, указав мне на их внутренние подвижные элементы, которые висели и раскачивались, сказал: «Смотри, они теперь свисают и ударяются». С этого момента я перешла к попыткам интерпретации. Указав ему на «свисающие» части качелей, паровозики, вагончики и лошадки, я сказала, что в каждом случае эти игрушки – это два человека, его папа и мама, ударяющиеся друг о друга своими «штуковинами»[34] (это словечко он использовал для обозначения гениталий). Он возразил: «Нет, это нехорошо», но затем, снова столкнув повозки друг с другом, сказал: «Вот так вот они сталкиваются своими штуковинами». Сразу после этого он заговорил о своем маленьком братишке. Как мы уже видели во время нашей первой сессии, за его ударами двух вагончиков или лошадок друг о друга следовали его упоминания того, что у него появился новый маленький братик. Поэтому я, продолжая свои интерпретации, сказала ему: «Ты подумал про себя, что папа и мама ударились своими штуковинами, в результате чего появился твой маленький братик Фриц». Тогда он взял еще один небольшой игрушечный экипаж и столкнул все три игрушки друг с другом. Я предположила: «Это твоя собственная штуковина. Ты тоже хочешь стукнуться своей штуковиной со штуковинами твоих папы и мамы». После этого он добавил в игру четвертый экипаж и сказал: «Это Фриц». Затем он взял две маленькие тележки и «прицепил» каждую на свой «локомотивчик»[35]. Он указал на лошадку и повозку и сказал: «Это папа», поместил рядом такую же игрушку – «Это мама». Указав еще раз на «отцовский» экипаж, сказал: «Это я». А далее, ткнув в сторону «материнского» экипажа: «Это тоже я», продемонстрировав тем самым свою идентификацию с обоими родителями в коитусе. После этого он несколько раз столкнул между собой две маленькие повозки и рассказал мне, как он и его маленький брат пустили двух цыплят в свою спальню, чтобы они сами смогли угомониться, но те столкнулись и плюнули «туда». Но он сам и Фриц, добавил Петер, «не были озорными уличными мальчишками и не плевались». Когда я сказала ему, что эти цыплята были его и Фрица «штуковинами», сталкивающимися друг с другом и плюющимися – мастурбирующими таким образом, он, после преодоления небольшого внутреннего сопротивления, согласился.

Здесь возможно только указать на то, что детские фантазии, проявляющиеся в процессе игры, становятся все более и более свободными в ответ на их постоянную интерпретацию в том смысле, что фантазирование становится более раскрепощенным процессом. Что заторможенность в игре уменьшается, а рамки игры постепенно расширяются; что некоторые детали игры повторяются снова и снова до той поры, пока не становятся полностью прояснены путем их интерпретации, после чего они уступают место новым деталям. Точно так же, как ассоциации, связанные с элементами сновидения, ведут к объяснению скрытого смысла этого сна, элементы детской игры, соответствующие этим ассоциациям, позволяют рассмотреть ее скрытое и подспудное содержание. Анализ детской игры в не меньшей степени, чем психоанализ взрослого человека, своим систематическим рассмотрением реальной ситуации как ситуации переноса и установлением связи (игровых элементов. – Примеч. пер.) с чем-то, уже реально пережитым или нафантазированным, предоставляет ребенку возможность в новой фантазии «прожить» до конца и «проработать» это пережитое или выдуманное «что-то». Таким путем, а также раскрывая смысл младенческих переживаний и первоначальные причины (особенностей. – Примеч. пер.) сексуального развития ребенка, психоанализ способствует снятию привязанностей и пристрастий, а также корректировке ошибок процесса его развития.

Описание следующего эпизода из случая с Петером имеет целью показать, что интерпретации, сделанные во время первых сессий, подтвердились при последующих стадиях аналитического исследования. Однажды, через несколько недель, когда один из игрушечных человечков случайно упал, Петер впал в ярость. После этого он задал мне вопрос о том, как был сделан игрушечный автомобиль и «почему он может стоять и не падать». Далее он показал мне, как падает крошечный игрушечный олень, а потом заявил, что хочет писать[36]. В туалете он сказал мне: «Я делаю пис-с-с – у меня есть штуковина». Затем он вернулся в комнату и взял игрушечного человечка, которого назвал мальчиком, поместил его в игрушечный домик, который назвал туалетом, и поставил этого мальчика таким образом, что помещенная рядом с ним собачка «не могла бы его видеть и укусить». Но при этом он разместил куклу-женщину так, чтобы она могла видеть мальчика, и сказал: «Только папа не должен видеть его». Из этого стало очевидно, что он ассоциировал собаку, бывшую для него обобщенным объектом, которого следует очень бояться, со своим отцом, а испражняющегося мальчика – с самим собой. После этого он продолжил играть с машинкой, устройство которой уже вызывало у него восхищение, катая ее взад-вперед снова и снова. Внезапно он сердито спросил: «Когда машина наконец остановится?» и добавил, что некоторые из ранее расставленных кукол не должны на ней ездить, опрокинул их всех и затем снова расставил, но уже спиной к машинке, рядом с которой снова выстроил целый ряд остальных машинок и вагончиков – на этот раз в шеренгу. Потом он внезапно сказал, что очень хочет по-большому, но удовольствовался только вопросом, заданным какающему игрушечному человечку (мальчику), сделал ли тот уже все свои дела. Далее он вернулся к машинке, поласкал ее и стал беспрестанно переходить от восторгов к гневу по поводу постоянных метаний этой машинки взад-вперед, по поводу своего желания сходить по-большому и от своих вопросов «мальчику» о том, закончил ли он.

Во время только что описанной аналитической сессии Петер указывал на следующие вещи: на игрушечного человечка, на оленя и т. п., которые постоянно падали и которые таким образом символизировали его собственный пенис вместе с неполноценностью последнего по сравнению с эрегированным членом его отца. Его стремление пописать сразу же после этих указаний предназначалось для того, чтобы доказать обратное и самому себе, и мне. Игрушечная машинка, которая безостановочно ездила взад-вперед и которая вызывала у ребенка и восхищение, и злость, ассоциировалась с пенисом его отца, который непрерывно осуществлял половой акт. После приливов восхищенных чувств он злился и хотел испражняться. Это было повторением его желаний покакать, возникавших у него, когда он ранее становился свидетелем первичной сцены. Такая его реакция объясняется желанием отвлечь родителей от их полового акта и, в фантазиях, нанести им вред своими экскрементами. Кроме того, какашка представлялась мальчику как нечто заменяющее его недоразвитый (по сравнению со взрослым. – Примеч. пер.) пенис.

Мы теперь должны попытаться связать весь этот материал с эпизодами первой психоаналитической сессии с Петером. Расставляя игрушечные машинки друг за другом в самом ее начале, он тем самым ссылался на мощный пенис своего отца; когда же он ставил их рядом друг с другом, он символически выражал частое повторение коитуса – а именно высокую потенцию отца, и он выражал это в дальнейшем, заставляя машинку безостановочно двигаться. Гнев и злость, которые он ощущал, когда становился свидетелем половых актов между родителями, во время первой же сессии нашли свои образы в желании того, чтобы две лошадки, которые пошли спать, оказались «мертвыми и похороненными», а также в тех внешних проявлениях, которые сопровождало это желание. То, что формирование у него таких впечатлений от первичных сцен, с которых (впечатлений. – Примеч. пер.) он начал наши аналитические сессии, имело отношение к реальным подавленным переживаниям его самого раннего детства, было подтверждено тем, что мне рассказывали его родители. В соответствии с этими рассказами, ребенок жил с ними в одной спальне в течение только одного периода, когда ему было полтора года и они все уехали в летний отпуск. Именно в это время с ним стало особенно трудно справляться, он плохо спал, постоянно обделывался, несмотря на то что несколькими месяцами ранее уже почти полностью усвоил «правильные» туалетные привычки. Оказалось, что решетка его кроватки не закрывала ему полностью вид на родителей во время их половых актов, но все-таки этот вид затрудняла, что нашло символическое отражение в падениях игрушечных человечков, которые ребенок затем ставил спиной к выстроенным в ряд машинкам. Падения игрушек отражали также его чувства собственной импотенции. До этого времени мой маленький пациент совершенно нормально и даже чрезвычайно хорошо играл со своими игрушками, а после того он оказался неспособен делать с ними ничего, кроме как ломать их. Начиная прямо с первой аналитической сессии, он демонстрировал связь между стремлением сломать свои игрушки и увиденными им половыми актами. Однажды, когда он выстроил машинки, которые символизировали пенис его отца, в ряд бок о бок, а потом сделал так, чтобы они все покатились, он вышел из себя, разбросал их по всей комнате и сказал: «Мы всегда немедленно ломаем наши рождественские подарки; нам ничего из этого не нужно». Разбивая игрушки, он тем самым в своем бессознательном крушил гениталии своего отца. Такое удовольствие от разрушения и заторможенность в играх, которые он сразу же продемонстрировал на психоаналитическом сеансе, были в процессе терапии постепенно преодолены, а потом и вовсе исчезли вместе с другими его проблемами.

Раскрывая шаг за шагом влияние, оказанное первичной сценой, мне удалось добраться до прятавшихся в глубине, но очень сильных пассивных гомосексуальных наклонностей Петера. После того как он изобразил (вышеописанными способами. – Примеч. пер.) половой акт своих родителей, он выразил свои фантазии о коитусе с участием трех человек. Они вызвали у него сильнейшее ощущение тревоги и уже другие фантазии, в которых он пассивным образом совокуплялся со своим отцом; это выражалось в его играх с тем, что игрушечные собачка, машинка или паровозик – все, что должно было символизировать его отца, – взбирались на тележку или игрушечного человечка, которые означали его самого. В процессе таких игр тележка каким-то образом повреждалась, а у кукольного человечка оказывалась откушена какая-то часть; после этого Петер выражал большой испуг (или активную агрессию) по отношению к той игрушке, которая символизировала его отца.

Теперь мне хочется обсудить некоторые более важные моменты моей методики в свете только что описанных фрагментов реально проведенных аналитических сессий. Как только маленький пациент дает мне какое-то понимание своих комплексов – происходит это в результате наблюдения за его играми, за тем, как и что он рисует, какие свои фантазии описывает или просто выражает своим общим поведением, – я могу (более того, должна) начинать все это интерпретировать. Это не противоречит надежно проверенному правилу, гласящему, что аналитику следует воздерживаться от интерпретаций до того, пока не установится феномен переноса, потому что у детей перенос проявляется немедленно, а аналитик часто немедленно видит доказательства его позитивного характера. Но если ребенок выказывает робость, тревожность или даже просто недостаточное доверие, то такое его поведение должно рассматриваться как признак негативного переноса, что только подчеркивает абсолютную необходимость начать интерпретации как можно скорее, так как они уменьшают негативный перенос у пациента, вскрывая и отслеживая изначальные объекты и ситуации, приведшие к негативным эффектам. Например, когда Рита[37], которая была очень амбивалентным ребенком, выказывала сопротивление, она тут же хотела убежать из комнаты, поэтому мне нужно было сделать интерпретацию немедленно, чтобы погасить это сопротивление. Как только мне удавалось объяснить ей причину ее сопротивления – все время ссылаясь на первоначально вызвавшие его объект или ситуацию, негативный порыв оказывался купированным, а она снова становилась дружелюбной и доверчивой девочкой, продолжала свои игры, многочисленные детали которых только подтверждали ту интерпретацию, которую я только что ей высказала.

Мне удалось с особой ясностью увидеть настоятельную необходимость немедленных интерпретаций и на другом примере. Это был случай с Труде, которую – следует это запомнить – привели ко мне, когда ей было три года и девять месяцев[38], на аналитическую сессию, оказавшуюся единственной, так как из-за внешних обстоятельств ее дальнейшую терапию пришлось отложить. Этот ребенок был крайне невротичным и необычно сильно зацикленным на своей матери. Она зашла в мой кабинет с очевидной неохотой и охваченная сильной тревогой, поэтому мне пришлось начать свое аналитическое общение с ней очень тихим голосом при открытой двери. Но скоро она подсказала мне, в чем скрыта природа ее комплексов. Она настояла на том, чтобы цветы, находившиеся в вазе, были убраны; выкинула маленького игрушечного человечка из коляски, в которую сама же ранее его посадила, и очень сильно его отругала; потом она захотела вытащить из книжки, принесенной ею, некоего человека в высокой шляпе, нарисованного там; наконец, она заявила, что подушки были беспорядочно разбросаны по комнате собакой. Немедленно высказанная мной интерпретация всех этих высказываний в том смысле, что она желает разделаться с пенисом своего отца,[39] потому что он приносит вред и причиняет беспокойство ее матери, атакует ее (именно на это указывало ее поведение по отношению к вазе, коляске, книжке и подушкам), сразу же привела к тому, что девочка в значительной мере успокоилась и прониклась ко мне существенно бо́льшим доверием, чем поначалу; а потом дома она сказала, что хотела бы еще раз прийти ко мне. Когда спустя шесть месяцев я возобновила свои психоаналитические сеансы с этой маленькой девочкой, оказалось, что она хорошо запомнила детали того единственного часа, проведенного тогда со мной, и что мои интерпретации привели к возникновению у нее в некоторой степени позитивного переноса, или, говоря иными словами, уменьшению негативного переноса, который был присущ ей.

Другой фундаментальный принцип игровой методики заключается в том, что интерпретации должны быть адекватными тому слою сознания, который в процессе анализа активируется – в той мере, в какой речь идет о их глубине. Например, во время своей второй сессии Петер после того, как привел в движение машинки, положил игрушечного человечка на скамеечку, которую назвал кроваткой, а затем скинул его вниз и сказал, что тот теперь сломан и мертв. Затем он проделал то же самое еще с двумя маленькими человечками, для чего взял две уже сломанные игрушки. В этот момент, в соответствии с уже имевшимся у меня материалом, моя интерпретация приобрела следующий вид: первый игрушечный человечек был его отцом, которого он хотел выкинуть из постели своей матери и убить, а второй – им самим, по отношению к которому его отец сделает то же самое[40]. В связи с выяснением влияния первичной сцены, завершенного к этому моменту во всех деталях, Петер в самых различных видах вернулся к теме двух сломанных человечков. Теперь уже начало казаться, что эта тема определялась страхом перед матерью как фигурой, обладающей способностью кастрировать, который преследовал его с момента первичной сцены. В его фантазиях она вставила пенис отца внутрь себя и не отдала его; таким образом, она стала объектом, вызывающим у мальчика тревогу и страх, потому что теперь она носит пенис отца, который ужасен сам по себе, то есть самого отца внутри себя[41].

А вот еще один пример из того же случая. Во время второй сессии с Петером моя интерпретация материала, который он мне предоставил, заключалась в том, что он со своим братом практикует взаимную мастурбацию. Через несколько месяцев, когда ему уже было четыре года и четыре месяца, он высказал очень пространную мечту, наполненную ассоциативным материалом, из которой можно сделать следующую выжимку. «Две свинки находились в свинарнике и в моей кроватке. Они вместе в свинарнике ели. Также в моей кроватке были двое мальчишек в лодке; но они были уже достаточно большими парнями, как дядя Г (взрослый брат его матери) и Е (его старшая подружка, которую он представлял себе как почти взрослую)». Большинство ассоциаций, связанных с этой мечтой, которые мне удалось выудить из него, были вербальными. Они указывали на то, что свинки символизировали его самого и его брата, а то, что они вместе ели, означало взаимную фелляцию. Но они также символизировали и его совокупляющихся родителей. Оказалось, что его сексуальные отношения с братом основывались на идентификациях со своими отцом и матерью, в которых Петер по очереди играл роль обоих родителей. После такой моей интерпретации этого материала Петер начал следующий сеанс игрой вокруг умывальника. Он положил два карандаша на губку и сказал: «Это – лодка, в которую забрались Фриц (его младший брат) и я». Затем он басовитым голосом – как это часто случалось, когда в дело вступало его супер-эго, – закричал на эти два карандаша: «Вам нельзя все время быть друг с другом и делать эти свинячьи штучки!» Этот нагоняй со стороны его супер-эго в адрес его брата и его самого был также направлен на его родителей (в той мере, в какой они представлялись ему дядей Г и взрослой подружкой Е)[42] и заново вызвал те эмоции, которые он испытал, оказавшись свидетелем первичной сцены с участием своих родителей. Это были эмоции, которым, наряду с другими вещами, он дал выход уже во время второй нашей сессии, когда захотел, чтобы лошади, которых он сталкивал тогда друг с другом, оказались мертвыми и похороненными. Но даже через семь месяцев анализ именно этих материалов оказался незаконченным. Однако ясно, что мои далеко идущие интерпретации, сделанные на достаточно ранних стадиях психоанализа, никоим образом не препятствовали выяснению связей между переживаниями ребенка и его общим сексуальным развитием (и, в частности, выявлению того, каким образом он выстраивает отношения с собственным братом) и не затрудняли проработку соответствующего материала.

Я упомянула вышеприведенные примеры для того, чтобы обосновать мою позицию, основанную на эмпирических наблюдениях, заключающуюся в том, что психоаналитику не следует опасаться делать далеко идущие интерпретации даже на самых ранних фазах анализа, так как материал, имеющий отношение к глубоким слоям сознания, будет выявляться и далее, а поэтому сможет и в дальнейшем прорабатываться еще и еще. Как я уже говорила, предназначение глубоких интерпретаций – открыть дверь в бессознательное, ослабить дополнительную тревожность и таким образом подготовить основу для дальнейшей аналитической работы.

Я все время подчеркивала способность детей к спонтанному переносу. До какой-то степени она объясняется существенно более острой тревожностью, которую ощущают маленькие дети по сравнению со взрослыми, и их большей готовностью реагировать на что-то с этой большой тревожностью. Одной из важнейших, если не самой главной, психологической задачей, с которой ребенку надо справиться и которая требует от него основных затрат ментальной энергии, является необходимость научиться тому, как справляться с собственными страхами. На уровне своего бессознательного ребенок поэтому в первую очередь оценивает объекты, с которыми имеет дело, на предмет того, будут они смягчать или вызывать тревогу; и, соответственно, он станет относиться к таким объектам с положительным или отрицательным переносом. Маленькие дети, чья предрасположенность к тревожности очень велика, как правило, немедленно выражают свой негативный перенос в виде нескрываемого страха, в то время как у несколько более старших, особенно уже вошедших в латентную фазу, негативный перенос чаще принимает форму недоверчивой скрытности или простой неприязни. В борьбе со своими страхами, связанными с ближайшими к нему объектами, ребенок становится склонен относить их на более удаленные объекты (так как такой «сдвиг» является одним из способов борьбы со страхами) и видеть в них материальное воплощение его «плохой» матери и «плохого» отца. По этой причине ребенок с сильным неврозом, который чувствует себя в опасности большую часть времени и который поэтому постоянно «оглядывается» на свих «плохих» мать или отца, будет всегда реагировать на любого чужака со страхом.

Мы никогда не должны забывать о готовности маленького ребенка реагировать страхом, что также в некоторой степени характерно и для уже подросших детей. Даже в случаях, когда в начале психоанализа они выказывают свое позитивное отношение к происходящему, мы всегда должны быть готовы к тому, что негативный перенос может проявиться очень скоро; точнее, тогда, когда мы коснемся тех моментов, на которые особо влияют их комплексы. Как только аналитик почувствует малейшие знаки появления негативного переноса, он должен сделать все, чтобы аналитическая работа в этот момент не оказалась прерванной, чтобы понять создавшуюся ситуацию, связав ее со своей личностью и своими действиями, и одновременно попытаться с помощью своих интерпретаций «выудить» из прошлого те объекты и ситуации, которые могут стоять (для пациента. – Примеч. пер.) за всем этим. И постараться таким способом снизить тревожность до определенного уровня. Интерпретации следует начинать, «поймав» отправную точку в анализе бессознательного, в которой они становятся настоятельно необходимы, таким образом открыв путь в бессознательное ребенка. То, где находится эта точка, следует определять, исходя из множественности и частоты повторений одной и той же исходной точки игры, возможно, в разных ее формах (например, в случае с Петером во время нашей первой с ним сессии мы видели, что он выстраивал машинки друг за другом или рядом, бок о бок, и также постоянно сталкивал игрушечных лошадок, машинки, паровозики и т. д.), а также из степени вовлеченности (маленького пациента. – Примеч. пер.) в игры, так как все это является мерой эмоций, связанных с содержанием данных игр. Если же аналитик упустит, проглядит точку, когда его вмешательство становится настоятельно необходимым, что вытекает из анализируемого им материала, ребенок обычно прерывает игру и начинает демонстрировать серьезное сопротивление или даже открытую тревогу, достаточно часто выражая желание просто убежать прочь. Поэтому сделанная вовремя – то есть сразу, как только раскрытый материал это позволит, – интерпретация позволит психоаналитику обуздать детскую тревожность или, вероятнее всего, управлять ею. Все это справедливо и в тех случаях, когда аналитик начинает свою работу с позитивного переноса. Я уже изложила в деталях свои соображения о том, почему совершенно необходимо начать давать интерпретации, как только тревога или сопротивление станут явными, или в тех случаях, когда аналитик с самого начала сталкивается с негативным переносом.

Из сказанного следует, что важно не только вовремя начать свои интерпретации, но и помнить о первостепенности их глубины. Если мы руководствуемся чувством необходимости срочной реакции на исследуемый материал, то надо исследовать не только его содержание, но и те тревожность и чувство вины, которые данное содержание сопровождают, причем добраться при этом до того уровня сознания, который был активирован. Но если мы возьмем принципы психоанализа взрослого человека как модель и попытаемся в первую очередь установить контакт с поверхностными уровнями сознания – теми, которые наиболее близки к эго и к реальности, то мы потерпим неудачу, если нашим объектом, с которым мы стремимся установить психоаналитический контакт, является ребенок, а нашей целью – ослабить его тревожность. В этом убеждает меня мой собственный опыт, в рамках которого я многократно сталкивалась с подобными ситуациями. То же самое справедливо и в отношении «лобового перевода» значений символов, то есть интерпретаций, которые основываются только на символическом представлении (аналитического. – Примеч. пер.) материала и игнорируют факторы тревожности и чувства вины, связанные с ним. Интерпретация, которая не доходит до тех глубин, которые были активированы этим материалом и связанными с этими страхами, то есть которая не касается тех мест, где прячется самое сильное латентное сопротивление; которая в первую очередь имеет целью ослабить тревожность там, где она проявляется наиболее явно и жестко, будет неэффективной в процессе психоанализа ребенка или даже вызовет еще более яростное сопротивление с его стороны, не позволяя разрешить проблемы, соответствующие этим новым актам сопротивления. Но, как я только что старалась прояснить в своих описаниях эпизодов психоаналитических сессий с Петером, эти интерпретации [только что упомянутые] никоим образом не разрешают в полной мере тревожность, скрывающуюся в более глубоких слоях сознания, равно как и другие интерпретации, которые так быстро проникают в эти глубинные слои, не ограничивают каким-либо образом аналитическую работу, нацеленную на поверхностные уровни, то есть анализ детского эго и его связи с реальностью. Выработка отношения к реальности, а также становление эго происходят постепенно при психоаналитическом воздействии на развитие эго. Это должно быть результатом аналитической работы, а не ее отправными точками.

До настоящего момента мы были в основном сосредоточены на обсуждении и иллюстрировании типичных примеров инициализации и хода психоаналитической работы. А сейчас мне хочется рассмотреть отдельные нетипичные трудности, с которыми мне довелось встретиться и которые заставили меня применять специальные подходы. Случай с Труде[43], которая была полна тревоги, когда впервые вошла в мою квартиру, научил меня тому, что с пациентами такого плана немедленно начатое интерпретирование является единственным способом ослабить их тревогу и начать последовательный анализ. Моя маленькая пациентка Рут, которой было четыре года и три месяца, была одним из таких детей, у которых амбивалентность открыто проявлялась в чрезмерной зацикленности на матери и некоторых других женщинах одновременно с неприязнью к другим, обычно чужим, людям. Например, еще в самом раннем возрасте она оказывалась неспособной привыкать к новым няням; также ей было очень трудно сдружиться с другими детьми. Тревога, проявлявшаяся в виде острых приступов, не исключала постоянного тревожного состояния, сопровождавшего ее все время. В течение нашего первого аналитического сеанса она наотрез отказалась оставаться в комнате наедине со мной. Поэтому я решила попросить ее старшую сестру поприсутствовать на наших занятиях[44]. Моим намерением было установление позитивного переноса для создания возможности остаться с ней наедине для дальнейшей работы; но все мои попытки просто поиграть с ней, разговорить ее и т. п. оказались тщетными. В своей игре с куклами она обращалась только к своей сестре (несмотря на то, что та оставалась к этому достаточно безучастной) и полностью игнорировала меня. Ее сестра сама сказала мне, что все мои попытки обречены на провал и что у меня нет шансов на то, чтобы завоевать ее (Рут. – Примеч. пер.) доверие, даже если я проведу с ней недели, а не считанные часы. Поэтому я была вынуждена принять другие меры – меры, которые еще раз дали поразительное доказательство действенности интерпретаций в деле снижения уровня тревожности и негативного переноса пациента. Однажды, когда Рут в очередной раз сосредоточилась исключительно на своей сестре, она нарисовала бокал с несколькими маленькими шариками в нем и чем-то вроде крышки сверху. Я спросила ее, зачем тут нужна эта крышка, но она мне ничего не ответила. Когда же данный вопрос повторила ее сестра, то она сказала, что крышка «не даст шарикам выкатиться». Перед этим она пошарила в сумке сестры, которую затем плотно закрыла, чтобы «ничего оттуда не могло выпасть». До этого она проделала примерно то же самое с кошельком, находившимся в сумке, – чтобы монеты из него не выскочили. Более того, тот аналитический материал, который она мне этим давала, был уже достаточно ясен даже из предыдущих сессий[45]. После этого я отважилась сказать Рут, что шарики в бокале, монеты в кошельке и все содержимое сумки символизировали детей, находящихся внутри ее мамы, и что она просто хочет надежно закрыть их там, как если бы она не хотела более иметь каких-либо братьев или сестер. Эффект от этого оказался просто поразительным. Впервые за все время Рут обратила на меня внимание и начала играть в другую игру, будучи менее зажатой[46].

Тем не менее для нее было все еще невозможным оставаться наедине со мной, так как она реагировала на такую ситуацию приступами страха. Поскольку я видела, что психоанализ постепенно приводит к уменьшению у нее негативного и росту позитивного переноса, я приняла решение, что сестра должна оставаться в кабинете. Но через три недели сестра вдруг неожиданно заболела, а передо мной встала альтернатива: либо прервать аналитическую работу, либо рисковать тем, что придется иметь дело с приступами острой тревоги. По согласованию с родителями девочки, я выбрала второе. Няня Рут передала ее мне перед моей комнатой-кабинетом и удалилась прочь, невзирая на все вопли и слезы. В этой душераздирающей ситуации я начала с того, что попыталась успокоить ребенка не с позиций психоаналитика, а в некой материнской манере, как на моем месте сделал бы любой обычный человек. Я пыталась успокоить ее, подбодрить и заставить играть со мной, но тщетно. Когда она осознала, что находится наедине со мной, она только смогла пройти вслед за мной в мою комнату, но, оказавшись там, я не смогла ничего с ней сделать. Она сильно побледнела, заплакала и стала выказывать все признаки сильнейшего приступа страха. Тем временем я просто села за маленький столик и начала играть сама с собой[47], все время показывая перепуганному ребенку, забившемуся в угол, что я делаю. Следуя вдруг нахлынувшему вдохновению, для своей игры я взяла тот игровой материал, который сделала сама эта девочка во время предыдущей сессии. Тогда в конце сессии она играла с умывальником, кормила своих кукол, давала им огромные кувшины молока и т. д. И вот сейчас я делала то же самое. Я уложила куклу спать и сказала Рут, что собираюсь приготовить ей (кукле. – Примеч. пер.) что-нибудь поесть, а далее спросила, что бы такое следует приготовить. Она прервала свой плач, чтобы бросить «молоко», и я заметила, что она сделала движение двумя пальцами (которые она имела привычку сосать перед сном) по направлению к собственному рту, но быстро прервала его. Я спросила, хочет ли она пососать свои пальцы, она ответила: «Да, но правильно». Я сообразила, что она хочет воссоздать «в подлиннике» ситуацию, которая происходит у нее дома каждый вечер, поэтому положила ее на диван и по ее просьбе накрыла пледом. После этого она начала посасывать свои пальцы. Она оставалась очень бледной, а ее глаза были закрыты, но уже стала заметно более спокойной и прекратила рыдания. В то же время я продолжала свою игру с куклами, повторяя все то, что она делала с ними в прошлый раз. Но когда я положила намокшую губку рядом с одной из кукол, точно так же, как делала она сама, Рут снова разразилась рыданиями и прокричала: «Нет, у нее не должно быть такой БОЛЬШОЙ губки, она не для детей, а для взрослых!» Следует заметить, что на свои предыдущие две сессии она приносила с собой много того, что является материалом, показывающим ее зависть к своей матери. И вот теперь моя интерпретация этого материала была связана с ее протестом против большой губки, которая символизировала пенис ее отца. Далее я показала ей в мельчайших деталях, как она завидует своей матери и ненавидит ее, потому что она захватывает внутрь себя пенис отца во время полового акта; как она хочет украсть этот пенис и детей, находящихся внутри своей матери, и убить ее. Я объяснила ей, что именно поэтому она охвачена таким страхом и думает, что либо уже убила собственную мать, либо что та оставит ее одну. В этом примере я высказывала свои интерпретации следующим образом. Я все время начинала с того, что объектом моих высказываний была кукла: я показывала ребенку, играя с этой куклой, что она боится и плачет, объясняла почему, а потом переходила к повторению этой интерпретации, только что отнесенной к кукле, перенося ее смысл на саму девочку. Таким путем я буквально конструировала психоаналитическую ситуацию во всей ее полноте. По мере того как я делала это, Рут становилась заметно спокойнее, затем открыла глаза и позволила мне поднести столик, на котором я играла, к дивану и продолжить мою игру и мои интерпретации, находясь уже рядом с ней. Потом она села и стала наблюдать за развитием игры с растущим интересом и даже сама начала принимать в ней активное участие. Когда сессия подошла к концу и няня вернулась, чтобы забрать ребенка домой, то с удивлением увидела девочку счастливой и радостной, дружелюбно и даже ласково говорящей мне «до свидания». В начале следующей сессии с Рут, после того как няня отдала ее мне, она опять стала выражать чувство некоторой тревоги, но при этом не было никаких повторяющихся острых приступов страха, она не впадала в отчаянные рыдания. Вместо этого она немедленно укрылась на диване и спонтанно приняла ту же позу, что и днем ранее, закрыв глаза и посасывая пальцы. Мне удалось усесться рядом с ней и возобновить ту же самую игру практически сразу. Вся последовательность того, что происходило днем ранее, повторилась, только в сжатой во времени и более мягкой форме. А после еще нескольких сессий мы продвинулись настолько далеко, что в их начале оставались только бледные тени тех прошлых приступов тревоги и страха.

Анализ приступов страха у Рут выявил тот факт, что они были повторением ночных кошмаров[48], от которых она сильно страдала в двухлетнем возрасте. В то время ее мать была беременна, а желания маленькой девочки выкрасть нового ребенка из тела матери, убить или покалечить последнюю различными способами вызвали тогда в Рут сильнейшую реакцию, направленную против этих желаний, которая проявилась в чувстве вины, вследствие которого, в свою очередь, девочка стала ненормально сильно зациклена на своей матери. Говоря «спокойной ночи» перед отходом ко сну, она воспринимала эти слова как «прощай навсегда»[49]. Это объясняется тем, что, результатом желаний ограбить и убить мать стал страх остаться покинутой матерью навсегда навсегда или никогда больше не увидеть ее живой, а может быть, найти на месте доброй и нежной мамы, говорящей ей «спокойной ночи», некую «плохую» мать, которая ночью нападет на нее саму. Это были причины также и того, почему она не могла выносить ситуации, когда ее оставляют наедине с самой собой. Быть (в одном помещении. – Примеч. пер.) только со мной означало для нее быть покинутой ее «доброй» мамой, а весь ее ужас перед «плохой», наказывающей матерью переносился на меня. Анализируя эту ситуацию и проливая на нее свет, я смогла – как мы видели – развеять ее страхи, снять приступы острой тревоги, что позволило в дальнейшем начать нормальную, последовательную аналитическую работу[50].

Методика, примененная мной в случае с анализом панических приступов Рут, доказала свою пригодность и еще на одном примере. Во время работы с Труде ее мать заболела и была вынуждена лечь в больницу. Это случилось как раз тогда, когда садистические фантазии этой маленькой девочки, направленные против ее матери, доминировали над всем (ее поведением. – Примеч. пер.). Я уже описывала, в каких конкретно деталях эта девочка, которой было три года и девять месяцев, демонстрировала мне свою агрессию и как, будучи полностью во власти тех страхов, которые следовали за этой агрессией, она пряталась вместе с подушками куда-то за диван. Но это никогда не выливалось в острые приступы тревоги. Однако когда она вернулась после перерыва, вызванного болезнью матери, у нее на протяжении нескольких последовательных дней случались явные приступы тревоги. Эти приступы только выявили ее реакцию на свои же агрессивные импульсы, то есть страх, который она чувствовала из-за них. Во время приступов Труде, как и Рут, принимала специфическую позу в определенном месте – ту же самую, которая была для нее обычной во время ее ночных кошмаров. Она забивалась в угол, прижимая изо всех сил к себе подушки, которые часто называла своими детьми, начинала сосать пальцы и описывалась. И в этом случае интерпретация ее тревожности привела к прекращению у нее приступов страха[51]