Читать книгу Все случилось на Джеллико-роуд - Мелина Марчетта - Страница 4

Двадцать два года спустя

Мне снова снится мальчик на дереве, и в то самое мгновение, когда я должна услышать долгожданный ответ, свет фонариков отнимает у меня шанс пережить тот самый идеальный момент истины, о котором люди потом говорят всю жизнь. Если бы я была склонна драматизировать, то представила бы, что мой вздох разочарования услышали даже в городе, далеко за пределами школьной территории.

Возникает закономерный вопрос: «Зачем фонарики?» Включить свет возле моей кровати было бы незаметнее и практичнее. Но если я что-то и усвоила за последние пять лет, так это то, что мелодрама играет особую роль в жизни обитателей школы Джеллико. Так что, пока с губ двенадцатиклассниц сыплются угрозы, подкрепляемые жестами, я мысленно возвращаюсь в свой прерванный сон, потому что в нем нахожу утешение. Хорошее слово, сделаю его своим словом года. Мальчик из сна вызывает у меня чувство, будто где-то на этом свете есть место, которое принадлежит мне. Принадлежать. При-над-лежать. Странное слово, но все равно оно занимает почетное место рядом с «утешением».

Где-то там, в этой расплывчатой реальности на границе миров, я свисаю с ветки дерева, держась одними ногами и размахивая руками, будто пытаюсь ухватиться за воздух, пьянящий, пронизанный сладким ароматом дубовой коры. И всегда рядом со мной этот мальчик. Я не знаю, как его зовут, не знаю, зачем он является мне, но вижу его каждый раз. На его кассетном плеере времен восьмидесятых всегда играет песня об огненных деревьях и чувствах давно покинутых друзей. Мальчик не против, чтобы я подпевала, и я все время пою одну и ту же строчку. Его глаза в этот момент приобретают влажный блеск, и в моей душе просыпается какая-то неоправданная ностальгия. Беспочвенная, она тем не менее наполняет меня тоской. Мы никогда не дослушиваем песню до конца, и всякий раз, проснувшись, я напоминаю себе, что надо спросить у него про последние строчки. И почему-то все равно забываю.

Я рассказываю ему истории. Множество историй. Об учениках школы Джеллико, о горожанах и кадетах из Сиднея. Я рассказываю ему про территориальную войну между этими тремя сторонами. А еще про Ханну, которая живет в недостроенном доме у реки на краю школьной территории, и про то, как я читала ее рукопись, в которой рассказано про аварию. Про Ханну, которая слишком молода, чтобы прятаться от мира, и слишком умна, чтобы заниматься такой примитивной работой, как организация отдыха для учеников моего факультета. Про Ханну, которая думает, что все про меня знает. Я рассказываю ему о том, как мне было четырнадцать, как Отшельник прошептал что-то мне на ухо, а потом застрелился, и как я отправилась искать свою мать, но на полпути мне помешали. Я объясняю, что во всем виноват кадет.

Мальчик на дереве не может сдержать всхлипов, когда я рассказываю про Отшельника и про свою мать, но его глаза загораются, стоит мне только упомянуть Ханну. И каждый раз он спрашивает: «Тейлор, а где Бригадир, который пришел за тобой в тот день? Что с ним стало?» Я пытаюсь объяснить, что Бригадир в моей истории не важен, всего лишь какая-то крупная армейская шишка, которую просто позвали муштровать кадетов в тот год, но мальчик на дереве всегда качает головой, как будто ему виднее.

А иногда, как в этот раз, он наклоняется, чтобы напомнить мне слова Отшельника. Мальчик вдруг оказывается так близко, что я чувствую запах чайного дерева и сандала. Я напрягаю слух, чтобы ничего не пропустить и не забыть. Напрягаю слух, чтобы все запомнить. Отчего-то я уверена, что его слова ответят на все вопросы. Он наклоняется ко мне и шепчет на ухо…

– Пора!

Несколько секунд я пребываю в нерешительности, надеясь, что сон еще задержался где-то поблизости и мне удастся скользнуть обратно и все-таки пережить это откровение. Но глазам больно от света, и, оттолкнув от себя фонари, я вижу исполненные нетерпения лица двенадцатиклассниц.

– Хочешь, чтобы мы тебя припугнули для бодрости, Тейлор Маркхэм? Можем устроить.

Я выбираюсь из кровати, натягиваю джемпер и ботинки и хватаю ингалятор.

– Вы в байковых пижамах, – безучастно напоминаю им я. – Мне уже начинать дрожать от страха?

Меня ведут по коридору мимо спален старших классов. Я вижу других одиннадцатиклассниц, которые учатся со мной. Они смотрят на меня. Некоторые, как, например, Рафаэлла, пытаются заглянуть мне в глаза, но я не задерживаю взгляд. Рафаэлла делает меня слишком сентиментальной. В моей жизни нет места для этих глупостей. Но на мгновение я вспоминаю первые ночи, проведенные в школьной спальне пять лет назад, когда мы с Рафаэллой лежали рядом, и я рассказывала ей историю, которая теперь стерлась из моей памяти, – о своей жизни в городе. Я никогда не забуду ее лицо, исполненное ужаса. «Тейлор Маркхэм, – сказала она тогда, – я помолюсь за тебя». Мне хотелось посмеяться над ней, объяснить, что я ни в кого и ни во что не верю, но я вдруг осознала, что за меня никогда в жизни не молились. Поэтому я не стала ей мешать.

Следом за старшими я прохожу два лестничных пролета и приближаюсь к окну, которое считается самым незаметным во всем нашем корпусе. Вообще-то я давно научилась выбираться из собственного окна, но так и не решилась никому об этом рассказать. Так я пользовалась большей свободой и могла не отчитываться о каждом шаге шпионам из седьмого класса. Когда-то и я выполняла эту роль. Отбор здесь начинается с юных лет.

В мою ногу впивается шип, легко прокалывая тонкую ткань ботинка. На секунду я останавливаюсь, но меня подталкивают вперед. Я послушно иду, не мешая остальным играть свои роли.

Тропа, ведущая к хижине для собраний, неразличима в кромешной темноте, но я чувствую притоптанную мягкую землю под ногами. Кто-то из старших спотыкается у меня за спиной, но я продолжаю сосредоточенно идти вперед с закрытыми глазами. С тех пор как в седьмом классе меня перевели из общей спальни в отдельную комнату, я готовилась взять на себя бразды правления, как и все остальные протеже на других факультетах. Но пять лет – долгий срок, и за это время мне все успело надоесть. Так что, добравшись до хижины и ощутив встречающую меня волну враждебности, я начинаю продумывать свой побег из школы Джеллико. Только на этот раз мне будет не четырнадцать и за мной никакой кадет не потащится. Я буду одна. Диккенс писал, что главное правило человеческой природы – чувство самосохранения. Когда я прощу его за то, что он придумал такого нелепого персонажа, как Оливер Твист, скажу ему спасибо за полезный совет.

Пламя свечей озаряет прикрытый холстиной земляной пол, на котором сидят двенадцатиклассники со всех других факультетов. Они вместе со своими преемниками дожидаются окончательного вердикта.

– Это официальная церемония передачи власти, – говорит главный. – Тут все просто. Никакой демократии. Кого назначили главным, тот и правит всеми. Сместить его можно, только если пять из шести глав факультетов подпишут документ о некомпетентности главного. Именно он – или она – определяет, какими территориями меняться с кадетами и горожанами. Только главный имеет право принять решение сдаться врагу.

Ричард с факультета Меррамбиджи издает звук, похожий на полузадушенный смешок. Не знаю, почему: то ли он уверен, что лидерство достанется ему, то ли ему смешна сама идея сдаться. Но этот звук неприятно царапает мне слух.

– Самое важное – не палиться, – продолжает главный, – особенно перед учителями и персоналом. Каждый раз, когда начальник вашего корпуса устраивает собрание, сидите молча и делайте вид, что внимательно слушаете, но так, чтобы никому и в голову не пришло, что после отбоя тут что-то происходит.

– А что-то – это что? – вежливо уточняет Бен Кэссиди.

– В каком смысле? – переспрашивает кто-то из двенадцатиклассников.

– Ну, что именно происходит здесь после отбоя?

– Ты к чему клонишь?

Бен пожимает плечами.

– Все только и говорят о том, что творится после отбоя, но у меня такое ощущение, что тут ничего не происходит, кроме разве что вот таких собраний.

– Во-первых, – говорит главный, – о собраниях никому ни слова.

– Ну, не то чтобы никто не знал о происходящем, – продолжает Бен. – Помню, я был у Ханны, мы ели сконы, и она, как всегда, задавала миллион вопросов. – Он окидывает взглядом остальных протеже, как будто нам интересно. – Она их сама печет. М-м, вкуснятина. Ну так вот, мы разговаривали, и я сказал: «Ханна, ты живешь в этом доме дольше, чем я здесь учусь, и отсюда, наверное, открывается самый лучший вид на все корпуса. Как думаешь, что происходит в школе после отбоя?»

– Нашел кому задавать такой вопрос. Человеку, который постоянно разговаривает с директором, – встревает Ричард. – Ну ты и придурок, Кэссиди.

– У нас особенно-то и выбора не было, – говорит глава факультета Кларенс, бросив на Бена уничтожающий взгляд и отвесив ему подзатыльник.

Бен смиренно терпит такое обращение. В седьмом классе ему доставалось не реже раза в месяц, в основном от своих же старших. Он часто ходил к Ханне, и меня это раздражало. У всех факультетов были свои взрослые, которые за ними присматривали, а я, прожив в недостроенном доме Ханны целый год, не желала делить ее внимание со всей школой. Но гораздо больше меня бесят слова Бена о том, что Ханна задавала ему вопросы. Меня она никогда ни о чем не спрашивает.

– И какие это были сконы? – спрашиваю я.

Бен поворачивается ко мне, но тут же получает новый подзатыльник.

– Ладно, мне надоело, – с нетерпением говорит Ричард. – Можно уже перейти к делу?

Двенадцатиклассники смотрят друг на друга, потом переводят взгляд на нас. А потом на меня. По хижине проносится шепот, наполненный гневом, неверием, ядом. Почти все присутствующие, кроме старших, цедят сквозь зубы проклятия. Я знаю, какие слова сейчас прозвучат, но не понимаю, какие чувства у меня это вызывает. Пожалуй, я просто пребываю в своем привычном оцепенении.

– Ты не самый популярный кандидат, Тейлор Маркхэм, – говорит главный. Его голос прорезается сквозь всеобщий ропот. – Ты слишком непоследовательна, часто совершала ошибки, а побег в компании врага, пусть и в юном возрасте, был крайне необдуманным поступком с твоей стороны. Но ты отлично знаешь эту школу и прожила здесь дольше остальных, а это самое главное достоинство из всех возможных.

Кто-то из старших моего факультета толкает меня под ребра, и я догадываюсь, что нужно встать.

– Отныне, – продолжает главный, – мы не отвечаем на вопросы и не даем советов, так что не пытайтесь нас искать. Мы больше не существуем. Завтра мы отправляемся по домам, и с этого момента нас больше нет. Наша миссия здесь окончена. Поэтому мы спрашиваем: ты согласна или нам перейти к следующему кандидату?

Я не ожидала, что мне предоставят выбор. Лучше бы просто приказали. Не могу сказать, что ужасно хочу быть главной. Но мне противно даже на мгновение представить, что кто-то из присутствующих протеже станет мной командовать. Я знаю, что если не буду главной, то проведу не одну ночь в засаде где-нибудь в кустах, морозя задницу.

Я киваю, и главный передает мне фиолетовую записную книжку и плотный, ровно сложенный лист бумаги – вероятно, карта, на которой показано, какая территория кому принадлежит на данный момент. Затем двенадцатиклассники удаляются, и, как всегда бывает, когда что-то утрачивает значимость, нам уже кажется, что их никогда и не было.

Я снова сажусь, готовясь к тому, что вот-вот произойдет. Пять глав факультетов. Одна битва. И один общий враг – я.

– Ты ведь этого не хочешь. И никогда не хотела.

Кажется, это говорит глава факультета Муррей, который до этого ни разу толком со мной не разговаривал. Так что мне становится любопытно, почему он думает, будто знает что-то о моих желаниях.

– Откажись, а мы впятером все подпишем, – говорит Ричард, окидывая взглядом остальных. – Тебе не придется мучиться, а мы наконец начнем управлять подпольной жизнью.

– У Ричарда есть отличные идеи, – поясняет девочка с факультета Гастингс.

– Ты не умеешь работать с людьми, Тейлор.

– И на собрания не ходишь.

– И ни разу не принесла полезных сведений о кадетах за прошлый год.

– Ты слишком много общаешься с Ханной. Если она следит за тобой, то теперь начнет следить и за всеми нами.

– Тебе же на всех плевать.

Я возвожу между ними и собой мысленную перегородку и пытаюсь вернуться к мальчику на дереве…

– Ты вообще нас слушаешь?

– Давайте просто проголосуем.

– Пяти голосов достаточно, чтобы сместить ее.

Там, на дереве… Я вдыхаю пьянящий, пропитанный ароматами воздух, слушаю песню, у которой нет окончания, и рассказы мальчика, которые мне нужно понять.

– Это их худшее решение из всех, что я помню.

– Спокойно. Просто проголосуем – и все.

– Когда я училась у них на факультете, она однажды сожгла все белье. Как ей можно доверять?

– Сконы были с изюмом.

Этот голос прорезается через остальные, и я поднимаю взгляд. Бен Кэссиди смотрит на меня. Что-то в его глазах – сама не знаю, что именно – возвращает меня в реальность.

– Что ты делаешь, Бен? – тихо, с угрозой спрашивает Ричард.

Бен неторопливо поворачивается к нему.

– Главный выбрал ее, мы должны уважать это решение.

– Мы еще не решили, что примем ее в качестве лидера.

– Чтобы ее сместить, нужно пять голосов, – напоминает им Бен.

– Муррей? Гастингс? Дарлинг? – обращается Ричард к остальным. Они упрямо не смотрят на меня, и я понимаю, что эта сцена была заранее отрепетирована. – Кларенс…

– Рафаэлла считает, что нам нужно вернуть Молитвенное дерево, – перебивает Бен, не давая Ричарду шанса втянуть его в склоку.

Я понимаю, что Бена в заговор не посвятили. Он для них слабое звено. Но не тогда, когда им необходим его голос. Грубая ошибка.

– Больше нам ничего от горожан не нужно, – бормочет Бен, ни на кого не глядя.

Ричард смотрит на него с отвращением.

– И, разумеется, здание клуба тоже в приоритете, – добавляет Бен, и я понимаю, что он получает удовольствие от происходящего.

Тишина. Она тянется бесконечно, и я наконец осознаю, что у меня есть еще и мой собственный голос, так что я останусь главной. По крайней мере пока.

– Кто возглавляет горожан в этом году? – спрашиваю я.

Я не свожу глаз с Ричарда. Он понимает, что избавиться от меня не удастся, и решает пока мне не препятствовать, хотя его взгляд обещает предательство, нож в спину, дерзости, ненависть, месть и прочие неприятные вещи, в которых он мастер.

– Рано или поздно узнаем, – отвечает Ричард.

Мне нравится это ощущение власти.

– Бен? – говорю я, все еще глядя на Ричарда.

– Да?

– Кто сейчас возглавляет горожан?

– Чез Сантанджело.

– Он умеренный или фундаменталист?

– Он парень с характером, так что его лучше задобрить.

– Горожан невозможно задобрить, – возражает Ричард.

Я не обращаю внимания.

– С ним будет непросто? – спрашиваю я у Бена.

– Определенно. Но он хотя бы не такой бандит, как предводитель кадетов.

– Кто? – рявкает Ричард.

Бен явно с трудом сдерживается, чтобы не втянуть голову в плечи, как будто у него за спиной вот-вот возникнет рука и отвесит ему подзатыльник.

– Значит так, для начала: в этом году мы добьемся, чтобы горожане были на нашей стороне, – объявляю я, не обращая внимания ни на кого, кроме Бена.

По хижине разносится неодобрительный ропот. Он напоминает все эти однотипные песни, которые постоянно попадают на первую строчку хит-парадов. Ты узнаешь эти мелодии в первую же секунду, а ко второй они успевают тебе надоесть.

– Мы так никогда не делали, – огрызается Ричард.

– И посмотри, до чего нас это довело. За последние несколько лет мы потеряли кучу территорий. Их поделили между собой кадеты и горожане. Нам уже и терять-то особенно нечего.

– А что насчет Молитвенного дерева? – переспрашивает Бен.

– Это не приоритет, – говорю я, поднимаясь на ноги.

– Рафаэлла считает, что обмен, совершенный три года назад, был аморальным поступком, – возражает он.

Я стараюсь не вспоминать, как мы с Рафаэллой и Беном провели почти весь седьмой класс, прячась в домике Ханны. Я даже успела забыть историю Бена. По-моему, там была череда приемных родителей. И лишь один вложил ему в руки скрипку и в корне изменил его жизнь.

– Сделай одолжение, – произношу я с долей драматизма, – не приплетай сюда мораль. Она не имеет никакого отношения к тому, чем мы тут занимаемся.