Читать книгу Тысяча начал и окончаний - Мелисса де ла Круз, Рене Ахдие - Страница 9

Я знала, что мне не следовало приходить сюда.

Пакгауз битком набит потными телами. Глухая пульсирующая музыка, дробь живого дхола[5], оттеняющие мелодию басы и пьянящее, едкое глубинное течение мелодии по выбору диджея; фривольные мелодии в духе Пенджаба девяностых годов. Классика намного лучше. Я слушала ее недавно вместе с Ма, чтобы она могла «показать мне», как обычно, покачивая бедрами в шальварах и камизе[6] и тихо напевая при этом. Это был вариант музыки для поклонников хауса[7], звуки синтезатора перекрывали сбой ритма, который кажется случайным. Но толпе это нравится. Большинство одето в традиционную белую одежду, сейчас обсыпанную порошками всех цветов радуги в честь праздника Холи[8], точно как в тех старых фильмах Болливуда, которые Ма заставляет нас смотреть. Пригоршни красного, зеленого, цвета фуксии, оранжевого, пурпурного порошка летели, весело подброшенные в воздух; шла любезная Кришне война цветов с непристойным подтекстом. Вдалеке от внимательных глаз родителей гибкие, юные, смуглые тела сталкивались и терлись друг о друга в вызванном бхангом[9] ступоре, а влияние алкоголя превращало танец массы людей в медленное, сексуальное покачивание, под веселый ритм барабанного боя.

Так что – не моя сцена.

Мне не следовало тут находиться. И Ма просто взбесилась бы, если бы узнала.

Я дрожу, несмотря на удушающую жару, плотнее кутаюсь в жакет из денима, стараюсь скрыть гусиную кожу на моем обнаженном животе. Было не по сезону тепло для марта – из-за изменения климата, – но мне определенно не следовало надевать эту крохотную чоли[10], несмотря на то, что темно-бирюзовая, обшитая зеркалами юбка-ленга[11] идеально развевается, когда я кружусь по танцевальной площадке. Среди этого коричнево-белого вихря я выделяюсь, словно павлин на индийском шоссе, одинокий и растерянный. Моя лучшая подруга Лила настаивала, что старомодный раджастанский[12] узор на старой маминой ленге-«варёнке» – вынутой из того сундука, который, как она думает, по-прежнему заперт на чердаке, – «точно как в девяностые». Но когда она помогла мне зашнуровать блузку на корсете, и золотистые ленты крест-накрест опутали мою обнаженную спину, подобно извивающимся змеям-нагини, она ахнула.

Я видела фотографии потрясающей Ма – или Амриты, как, по ее словам, ее тогда называли подруги, – в этой самой ленге, когда ей было шестнадцать. Она смеется, кружится, танцует, и у нее такие лукавые, манящие, карие глаза, такие пьянящие, такие соблазнительные. Я просто должна была проверить, смогу ли я быть такой же, перенять у нее хотя бы часть этой энергии. Если бы я могла натянуть ее кожу, всего на одну ночь, может, кто-нибудь заметил бы и меня тоже. Хоть один раз. Разве не каждая девушка имеет на это право?

Но Ма убила бы меня, если бы узнала. Потому что добродетельные индийские девушки послушные. А я – настоящая добродетельная индийская девушка.

– Видишь, Тара, я тебе говорила, что этот диджей клевый, – говорит Лила. Она запустила пальцы в свои густые, темные, волнистые волосы, и ее тело уже в трансе, во власти музыки. Через несколько секунд ее уже окружает пульсирующая толпа, воздух плотный от пряного одеколона и липкого пота. Лила беззаботно отдается ритму, позволяет изгибам своего тела ласкать незнакомцев с непринужденной фамильярностью. Я пытаюсь делать то же самое, выкроить чуточку пространства для себя среди колеблющейся массы, стараюсь наслаждаться своей развевающейся юбкой так, как представляла себе всего несколько часов назад. Я поднимаю вверх руки, трясу бедрами и освобождаю волосы от заколок, позволяю им тяжелым водопадом струиться по спине подобно откинутой вуали. Музыка пропускает такт, меняется, и инициативу перехватывает новый, пульсирующий бас. Толпа вопит, громко и радостно, но в этой наркотической смеси голосов есть нечто печальное, и это вынуждает меня на секунду резко остановиться. Жестяное сопрано призывает давно потерянного возлюбленного; женщина говорит ему, что плач ночных птиц и звон ее браслетов не позволяет ей погрузиться в такой необходимый сон. Лила хватает меня за руки, втягивает в общий ритм, и я отдаюсь ему, музыка заставляет мои ступни и бедра совершать непривычные движения. Затем чья-то рука обвивает мою тонкую талию, властная, незнакомая, – будто по привычке.

– Эй! – я повернулась в сторону схвативших меня рук, почти ожидая увидеть Райана, но это последнее место, где он мог находиться. Какой-то парень – высокий, смуглый, определенно не Райан – возвышается надо мной, с надеждой улыбается, будто хочет, чтобы ему подарили поцелуй. Или по крайней мере улыбку. Но он не получит ни того, ни другого.

– Руки прочь, – говорю я и отталкиваю его, а слова «хочешь потанцевать» повисают в воздухе.

– Прости, – заикаясь, произносит он, и мне кажется, что я слышу стук его сердца, даже сквозь грохот музыки. – Я подумал… мне показалось, что я знаю тебя.

Он длинный и худой, мускулы выделяются под его тесно облегающей белой куртой[13], у него коротко стриженные черные волосы и твердый, гладко выбритый подбородок. Его глаза, возможно, единственная его интересная особенность: темные, почти черные, вспышки огней стробоскопа отражаются от них, как искры фейерверка. Они бы великолепно смотрелись, если бы их чуть-чуть тронуть подводкой для глаз, думаю я и смеюсь, что заставляет его снова улыбнуться, в уголках его глаз собираются морщинки, так что они почти закрываются. Это мило. Он полная противоположность тому типу, который Лила назвала бы моим: неряшливому, костлявому и немного грязному. Хотя у меня был всего один парень, но подруга была бы права: этот парень слишком уж чистый для меня.

Но потом я заметила татуировку – какое-то слово на пенджабском, тянущееся через его правое запястье. Прежде, чем я осознала, что происходит, я протянула руку, схватила его за руку и притянула ближе к себе, чтобы прочитать. Слово «Сони» написано на языке гурмукхи[14], который я знаю только потому, что Ма настояла, чтобы я в детстве по воскресеньям ходила в класс, где изучают письменность гурмукхи в школе при гурдваре[15]. «Драгоценная». Так мама иногда меня ласково называет. Парень прижимает свою ладонь к моей, и, несмотря на то, что все логичные мысли в моей голове говорят мне, что надо шевелиться, бежать, сейчас же уходить, я не могу отвести взгляд.

– Сони, – произносит он, и я опять дрожу, несмотря на пьянящую атмосферу, жар тысяч перегретых тел, на жаркий ритм барабанов. Своей другой ладонью он втирает щепотку ярко-синего порошка в мое лицо, потом смеется. – Я знал, что это ты.

Я снова беру себя в руки и отнимаю свою ладонь.

– Мне надо идти, – говорю я и бросаюсь бежать. Лиле придется самой найти дорогу домой, думаю я, на мгновение оглядываясь назад на танцпол. Но я ее не вижу. И его не вижу. Может быть, он был плодом моего воображения.

Я иду в бар и залпом выпиваю бокал лимонада, колючие лимонные пузырьки меня охлаждают. Но голова все равно медленно соображает, и мне кажется, что в лимонад добавили водку. Или бханг. Когда я перевожу дух, он снова рядом.

– Прости, Сони. Я не хотел тебя испугать. Я просто знал.

Его рука опять тянется к моей, но я слишком быстро выбегаю за дверь на стоянку для автомобилей. Меня тут же обдает волна холодного воздуха, и я опять жалею, что надела такую коротенькую чоли. Мне надо дойти до машины и выбираться отсюда, и поскорее.

Я шагаю, держа в руке ключи, мои каблуки цокают по бетону. Теперь музыка звучит вдалеке, и ночь тихая. Мы поздно приехали сюда, поэтому поставили машину на две стоянки дальше, и уличные фонари мигают, напоминая мне свет в его глазах. Я все еще чувствую на себе их взгляд, впитывающий каждый дюйм. Он видит меня, но не совсем меня: вихрь бирюзового шелка, обнаженную кожу на моем животе, вырез чоли и блеск кусочков зеркал на юбке. Очарование чего-то чужого и соблазнительного, и это точно не я.

Я сворачиваю за угол к парковке, и он опять там; он запустил пальцы в свои темные, жесткие волосы, и робкая улыбка – попалась! – медленно расплывается по его лицу. Что-то блестит у него на ладони, знакомое и незнакомое одновременно.

– Ты это уронила, – говорит он, задыхаясь. Голос у него более низкий, чем я думала, кора дерева и соты. Он поднимает вверх этот предмет, снова улыбается, и в его черных глазах отражается блеск золота, лежащего на ладони.

– Я ничего не роняла, – возражаю я и иду прочь, но он подходит ближе, его длинные смуглые пальцы касаются моей обнаженной кожи. Мое тело обжигает огонь, внезапный и манящий.

– Погоди, послушай, – говорит он, стоя всего в нескольких дюймах от меня. – Разве ты его не узнаёшь? – он берет мою руку в свои и кладет этот предмет в мою открытую ладонь. Он тяжелый и причудливый, на нем сотни крохотных золотых колокольчиков, я не могу их сосчитать. Браслет? Нет. Пайал, ножной браслет. Ну, во всяком случае, один из пары. Никогда не видела такого раньше, несмотря на то, что у Ма в магазине десятки разновидностей таких браслетов. Обычно их делают из серебра – золото на ногах оскорбило бы богов, конечно. Колокольчики звенят при каждом движении, будто подтверждая, что это чистое золото, а не какая-то недорогая подделка, позолоченная дешевка.

– Ты ошибаешься, – говорю я. – Он не мой. – Хотя в глубине души мне очень хочется почувствовать тяжесть колокольчиков на своей обнаженной коже, увидеть, как они качаются при каждом движении.

– Но он твой, – настаивает он. – Я сделал его для тебя.

– Тара? – голос Лилы зовет меня, он звучит совсем близко. – Почему ты… эй! – она переводит взгляд с меня на парня и обратно. Его рука все еще вытянута, на его ладони лежит пайал, изящный и соблазнительный, у него на лице смущение и надежда. – Думаю, нам надо ехать, – она берет у меня из руки ключи, мягко продевает свою руку в мою, потом ведет меня прочь. – Уже поздно.

Мы не останавливаемся, чтобы посмотреть, ушел ли незнакомец прочь.

Мы сидим несколько минут, молча, в моей машине, включив отопление, на телефоне Лилы звучит та же самая навязчивая песня, что и раньше.

– Кто он? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

– Он все время называет меня Сони. Он, видимо, принял меня за другую девушку, – и на мгновение мне хочется стать той, другой.

Мы с Лилой решили заскочить в «Часку» перекусить перед тем, как ехать домой. Конечно, там полно народа, потому что только что вышел новый фильм с Шахрух Ханом[16]. А просмотр такого кино – это именно то, чем занимаются смуглые люди (ну, во всяком случае, в Маленькой Индии в самом центре Джерси) в субботу вечером.

– Как тебе, понравилось? – спрашивает Лила у нашего обычного официанта Шанкара, который уже знает, что нам надо принести две порции чолы бхатуры[17] с добавочными маринованными луковками. – Он становится слишком старым, чтобы сниматься в таком дерьме.

– Не-е, он хорошо выглядит, – возражает Шанкар, который явно ценит Шахруха больше нее. – Он снова вернулся в то тело из фильма «Ом Шанти Ом», потому что Ранбир у него на хвосте? Я тоже не прочь быть у него на хвосте, а?

Мы с Лилой заходимся от хохота, а Шанкар приносит наш заказ. Мы макаем горячие, хрустящие и мягкие кусочки жареной лепешки в сочный нут с карри, я накладываю горку луковок на маленький черпачок, сделанный из хлеба. Потом еще одна компания вваливается в и так уже битком набитое помещение, и я чувствую его раньше, чем вижу. Того парня из клуба.

– Привет, Ник, – говорит Шанкар, он явно рад видеть этого парня. – Чола бхатура, одну порцию?

– Привет, Шанкар, – отвечает парень, приятельски хлопая его по спине. – Сегодня здесь людно, а? – он выдвигает пустой стул возле нашего стола, пристально глядя на меня сверху вниз. – Не возражаете, если я ненадолго присоединюсь к вам?

Лила встает.

– Вообще-то возражаем, – она уже собирается жестом отстранить Ника, когда я хватаю ее за руку.

– Не надо поднимать шум, – говорю я. Он садится, у него на лице опять появляется эта улыбка, от которой во все стороны от глаз расходятся морщинки.

Лила встает.

– Ну, тогда я схожу за чеком, – она в ярости бежит к кассе, а я сердито смотрю ей вслед.

– Я не очень ей нравлюсь, правда? – говорит Ник, на его губах играет насмешливая улыбка. Шанкар ставит на стол еще одну дымящуюся тарелку чолы бхатуры, и хлеб такой обжигающе горячий, такой круглый и соблазнительный, что я не могу удержаться и отщипываю кусочек, хоть он и не мой. – Он никуда не делся, да?

– Что? – спрашиваю я, мой рот набит рыбой чанна в пряной подливке.

– Твой аппетит. Я всегда говорил: «Тид э ки това»?

На мгновение я удивилась.

– Что это значит?

– У тебя желудок или колодец? – отвечает он, его руки тянутся к хлебу точно так же, как мои. Он макает и зачерпывает, накладывает сверху луковки, как и я. – Может быть, в переводе это выражение что-то теряет.

Я несколько мгновений смотрю, как он ест – неаккуратно, откусывая большие куски, как мальчишка из деревни в Пенджабе.

– Моя мама тоже иногда мне так говорила. Когда я была маленькая.

– «Тид э ки това»? – он смеется. – Я не удивлен.

Тут появляется Шанкар, с настороженным видом и с промасленным пакетом.

– Лила ждет тебя в машине, она просила это тебе сказать, – серьезно говорит он.

Ник опять улыбается мне, но понимает намек.

– Ладно, ну, как я понимаю, это значит, что ты должна идти, – он опять макает хлеб в чолу. – Или ты можешь остаться.

Во мне вспыхивает раздражение. Почему она хочет все мне испортить? Но я все равно поднимаюсь.

– Нет, я должна идти, – говорю я и беру у Шанкара пакет.

Но когда я шагаю прочь, мне почему-то хочется остаться.

Воскресное оживление уже спадает к тому времени, когда заканчивается время ланча. Я умираю с голоду, и мне надо провести еще массу исследований для моей научной работы, но я обещала Ма, что останусь до четырех. Я тихонько подпеваю болливудской песне, звучащей на моем телефоне, – это та самая жалобная песенка, которую я все время включаю после той ночи, неделю назад. Не могу выбросить ее из головы.

Я вскрываю пакет чоны чор гарам[18] и жую пряные, хрустящие кусочки. Они соленые и кислые, от них щиплет язык. Я тщательно вытираю прилавок, чтобы не осталось никаких крошек.

Ма терпеть не может, когда я ем в магазине. Все здесь идеально чистое: сверкающие стеклянные витрины, полные самых элегантных – и дорогих – украшений Маленькой Индии. Все ручной работы, сделанные мастерами нашего филиала в Раджури-Гарден[19], в Дели. Папа каждый месяц летает туда и обратно, организует доставку, а Ма управляет делами – слишком увлеченно, если хотите знать мое мнение, – здесь, в Джерси, под бдительным присмотром моих дядей, Камаля и Сунила. Это ее братья, они открыли этот магазин почти двадцать лет назад. Сейчас они почти не принимают участия в делах, а считают деньги в задней комнате, пока Ма вертится и обслуживает покупателей в самом магазине. У нее есть этот дар, она незаметно подводит вас к правильному выбору так ловко и быстро, что вы даже не чувствуете, что она что-то вам продает. Все дело в сиянии ее глаз и изгибе губ, когда она вот так улыбается, ямочки на ее щеках и подбородке такие милые, что покупатели поддаются очарованию и достают бумажники.

Я смотрю в зеркало на прилавке, приложив маленькое жемчужное ожерелье к шее, и смотрю на свое собственное лицо, точную копию ее лица, за исключением темно-карих глаз. Мои глаза имеют более стандартный ореховый цвет, и они становятся темно-карими только при определенном освещении, как сейчас. В моих глазах не хватает озорства – его подавили правила, ограничения и мамино убеждение, что я всегда должна поступать правильно. Это заставляет меня делать именно то, что неправильно. Мои мысли возвращаются к нему, к парню из той ночи, и я спрашиваю себя, не была ли я слишком осторожной, слишком осмотрительной. Почему я не позволила сердцу забиться чуть-чуть быстрее, хоть один раз?

– Снова эта песня! – говорит Ма, выходя из задней комнаты. От неожиданности я роняю ожерелье, и оно со звоном падает на стеклянную витрину. Она грозит мне длинным, тонким пальцем. – Сделай погромче.

Мои дяди пригрозили выгнать меня из магазина, если я буду такое слушать, но Ма говорит, что эта песня трогает ее душу всякий раз, когда она ее слышит.

– Та бедная девушка, – говорит Ма, напевая то одно слово, то другое, и ее бедра непроизвольно покачиваются. – Ее выдали замуж за иностранца, и она оплакивает свою давно утраченную любовь. Они всегда считали ее злодейкой, эту Сахибу.