Читать книгу Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века - Мэри Антин - Страница 6

Когда я была маленькой девочкой, мир был разделен надвое: Полоцк – место, где я жила, и чужую землю – Россию. Все маленькие девочки, которых я знала, жили в Полоцке с отцами, матерями и друзьями. Россия была местом, куда отцы уезжали по делам. Она была так далеко, и там происходило так много плохого, что матери, бабушки и взрослые тёти рыдали на вокзале, и до конца дня, когда отец отправлялся в Россию, мне полагалось быть грустной и тихой.

Через некоторое время я узнала о существовании другой границы, промежуточной области между Полоцком и Россией. Там, кажется, было место под названием Витебск, и ещё одно под названием Вильно, и Рига, и какие-то другие. Из этих мест приходили фотографии дядей и кузенов, которых никто никогда не видел, письма, а иногда и сами дяди. Эти дяди были такими же, как люди в Полоцке. Люди в России, понятное дело, сильно отличались. Отвечая на вопросы, приезжие дяди болтали всякие глупости, чтобы всех повеселить, поэтому не удавалось узнать, почему ехать в Витебск и Вильно, хотя и не были Полоцком, было не так плохо, как в Россию. Мама почти не плакала, когда дяди уезжали.

Однажды, когда мне было лет восемь, одна из моих взрослых двоюродных сестёр уехала в Витебск. Все отправились её провожать, а я нет. Я поехала вместе с ней. Меня посадили на поезд с моим лучшим платьем в узелке, я пробыла в поезде много часов и приехала в Витебск. Я не увидела, где именно закончился Полоцк, потому что мы мчались слишком быстро. По пути было множество мест со странными названиями, но я сразу поняла, когда мы прибыли в Витебск.

Железнодорожный вокзал был очень большим, он был гораздо больше, чем в Полоцке. Прибывало сразу несколько поездов, а не один. Там был огромный буфет с фруктами и сладостями, и место, где продавались книги. Из-за толпы кузина всегда держала меня за руку. Потом мы целую вечность ехали в такси, и я видела прекраснейшие улицы, магазины и дома, они были намного больше и красивее, чем в Полоцке.

Мы пробыли в Витебске несколько дней, и я увидела много чудесных вещей, но единственное, что меня по-настоящему удивило, вовсе не было новым. Это была река – река Двина. Постойте, но ведь Двина в Полоцке. Всю свою жизнь я смотрела на Двину. Как же тогда Двина могла оказаться в Витебске? Мы с кузиной приехали на поезде, но всем известно, что поезд может поехать куда угодно, даже в Россию. Мне стало ясно, что Двина тянется и тянется, как и железная дорога, а я всегда думала, что она заканчивается там, где заканчивается Полоцк. Я никогда не видела, где заканчивается Полоцк, я хотела бы увидеть, когда стану старше. Но о каком конце Полоцка может идти речь теперь? Я всю жизнь знала, что Полоцк расположен по обе стороны Двины, а Двина, как оказалось, никогда не обрывалась. Очень любопытно, что Двина остаётся прежней, а Полоцк превратился в Витебск!

Тайна этого превращения привела к плодотворным размышлениям. Граница между Полоцком и остальным миром не была, как я предполагала, физическим барьером, как забор, отделяющий наш сад от улицы. Теперь мир стал таким: Полоцк – ещё Полоцк – ещё Полоцк – Витебск! И Витебск не так уж сильно отличался, просто он был больше, ярче и многолюднее. И Витебск не был концом. Двина и железная дорога выходили за пределы Витебска, тянулись в Россию. Значит, Россия больше Полоцка? Здесь тоже не было разделительного забора? Как же мне хотелось увидеть Россию! Но очень немногие ехали туда. Когда люди ехали в Россию, это был признак беды – либо они не могли заработать на жизнь дома, либо их призвали в армию, либо их ждало судебное разбирательство. Нет, никто не ездил в Россию ради удовольствия. Ещё бы, ведь в России жил царь, и очень много злых людей, в России были ужасные тюрьмы, из которых люди никогда не возвращались.

Полоцк и Витебск теперь были связаны преемственностью земли, но их и Россию всё ещё разделяла неприступная стена. Став старше, я узнала, что хотя Полоцку и не нравилось ездить в Россию, Россия ещё больше возражала против приезда Полоцка. Людей из Полоцка иногда высылали обратно прежде, чем они успевали завершить свои дела, и часто по дороге домой с ними жестоко обращались. Казалось, что в России есть определенные места – Санкт-Петербург, Москва, Киев – куда моему отцу, дяде или соседу никогда не стоит приезжать, что бы их там ни привлекало. Полиция их задерживала и отправляла обратно в Полоцк как опасных преступников, хотя они никогда не делали ничего плохого.

Довольно странно, что с моими родственниками так обращались, но, по крайней мере, был предлог, чтобы отправить их в Полоцк – они оттуда родом. Но почему из Петербурга и Москвы выгоняли людей, которые жили в этих городах, и которым некуда было пойти? Так много людей – мужчин, женщин и даже детей – приезжали в Полоцк, где у них не было друзей, и рассказывали о том, как жестоко с ними обращались в России. И хотя они не были ничьими родственниками, их принимали, им помогали и устраивали их на работу, как погорельцев.

Очень странно, что царь и полиция хотели, чтобы вся Россия принадлежала только им. Это была очень большая страна, требовалось много дней, чтобы письмо дошло до чьего-то отца в России. Почему бы там не жить всем, кому этого хотелось?

Я не знаю, когда я стала достаточно взрослой, чтобы понять. Правду пытались донести до меня десятки раз в день, с того момента, как я стала отличать слова от пустых звуков. Моя бабушка говорила мне правду, когда укладывала меня спать. Родители – когда дарили мне подарки в праздники. Мои товарищи по игре – когда затаскивали меня обратно в угол ворот, чтобы пропустить полицейского. Ванка, маленький светловолосый мальчик, всем своим видом говорил правду, когда специально выбегал из-за развешенного его матерью белья, чтобы швырнуть в меня грязью, когда я проходила мимо. Я слышала правду во время молитвы, и когда женщины ссорились на базаре, и иногда, просыпаясь ночью, я слышала, как мои родители шептали её в темноте. В моей жизни не было времени, когда бы я не слышала, не видела и не чувствовала правды – почему Полоцк был отрезан от остальной России. Это был первый урок, который должна была выучить маленькая девочка в Полоцке. Но я долгое время этого не понимала. Затем настал момент, когда я узнала, что Полоцк и Витебск, Вильно и некоторые другие поселения находились в пределах «Черты оседлости»*, и на этой территории царь велел мне оставаться вместе с отцом, матерью, друзьями и всеми другими такими же людьми, как мы. Выходить за пределы Черты нам запрещалось, потому что мы были евреями.

Значит, вокруг Полоцка все-таки был забор. Мир был разделен на евреев и гоев*. Понимание этого пришло настолько постепенно, что не шокировало меня. Оно просачивалось в мое сознание капля за каплей. И к тому времени, когда я в полной мере осознала, что я пленница, тело уже привыкло к оковам.

В первый раз, когда Ванка кинул в меня грязью, я побежала домой и пожаловалась маме, которая отряхнула моё платье и обречённо сказала: «Чем я могу помочь тебе, моё бедное дитя? Ванка – гой. Гои делают с нами, евреями, всё, что им вздумается». В следующий раз, когда Ванка оскорбил меня, я не плакала, а побежала в укрытие, повторяя про себя: «Ванка – гой». В третий раз, когда Ванка плюнул на меня, я вытерла лицо и вообще ничего не подумала. Я принимала от гоев дурное обращение, как человек принимает погоду. Мир был создан определенным образом, и я должна была в нем жить.

Не все гои были похожи на Ванку. Рядом с нами жила семья гоев, которая была очень дружелюбной. Там была девочка моего возраста, которая никогда не обзывала меня и дарила мне цветы из отцовского сада. Ещё были Парфёновы, у которых мой дед арендовал свой магазин. Они относились к нам так, как будто мы и не евреи вовсе. Во время наших праздников они приходили к нам в гости и приносили подарки, тщательно подбирая такие вещи, которые еврейские дети могли бы принять. Детворе нравилось, когда им всё объясняли о вине, о фруктах и свечах, и они даже пытались произнести соответствующие приветствия и благословения на иврите. Мой отец говорил, что если бы все русские были как Парфёновы, то не было бы никакой вражды между гоями и евреями, а хозяйка дома Федора Павловна отвечала, что русский народ в этом не виноват. Именно священники, говорила она, научили народ ненавидеть евреев. Конечно, ей лучше знать, ведь она была очень благочестивой христианкой. Она никогда не проходила мимо церкви, не перекрестившись.

Гои вечно крестились – когда входили в церковь и когда выходили из неё, когда встречали священника или проходили мимо образа святого на улице. Грязные нищие на ступенях церкви никогда не переставали креститься, и даже когда стояли на углу еврейской улицы и получали милостыню от еврейского народа, они крестились и бормотали христианские молитвы. У каждого гоя дома было то, что они называли «иконой», то есть образом или изображением христианского Бога. Икона висела в углу, и перед ней всегда горела лампада. Перед иконой гои произносили свои молитвы, стоя на коленях и беспрестанно крестясь.

Я старалась не смотреть в угол, где висела икона, когда заходила в дом гоев. Я боялась креста. Все в Полоцке боялись, все евреи, я имею в виду. Ибо именно крест делал человека священником, а священники были причиной наших бед, даже некоторые христиане это признавали. Гои говорили, что мы убили их Бога, но это абсурд, у них и Бога то никогда не было – только его изображения. К тому же, они обвиняли нас в том, что произошло давным-давно, сами гои говорили, что это было давно. Все, кто мог иметь к произошедшему какое-либо отношение, были мертвы уже целую вечность. И всё же они повсюду расставляли кресты и носили их у себя на шее, специально, чтобы напомнить себе об этих ложных вещах, и они считали благочестивым ненавидеть и оскорблять нас, настаивая на том, что мы убили их Бога. Поклоняться кресту и мучить еврея для них – одно и то же. Вот почему мы боялись креста.

Ещё гои говорили о нас, что мы использовали кровь убитых христианских детей при праздновании Песаха*. Конечно, это была бессовестная ложь. Меня тошнило от одной мысли об этом. Я знала обо всём, что нужно сделать для подготовки к празднику Песах с тех пор, как была ещё совсем маленькой девочкой. Дом должен был сиять чистотой даже в тех углах, куда никто никогда не заглядывал. Посуду, которой пользовались круглый год, убирали на чердак, и доставали специальную посуду для семидневного празднования Песаха. Я помогала распаковывать новую посуду и находила свою голубую кружку. Когда были повешены чистые занавески, открыты белые полы, и все в доме надели новую одежду, я садилась за праздничный стол в своём новом платье и чувствовала себя чистой как внутри, так и снаружи. И когда я задавала Четыре Вопроса*, о маце и горькой зелени, и о других вещах, и семья, читая из своих книг, отвечала мне, разве я не знала всего о Песахе и о том, что было на столе и почему? Это было дурно со стороны гоев – врать о нас. Младший ребенок в доме знал, как отмечался Песах.

Неделя Песаха, когда мы праздновали наш Исход* из земли Египетской, и чувствовали себя такими радостными и благодарными, как если бы это произошло только что, была тем временем, когда наши соседи гои решали напомнить нам о том, что Россия – это ещё один Египет. Я слышала об этом от людей, и это была правда. В Полоцке и в пределах Черты всё было относительно неплохо, но в русских городах, и еще больше в сельских районах – где разрозненно проживали еврейские семьи по специальному разрешению полиции, которая постоянно меняла свое мнение относительно того, позволить ли им остаться – гои превратили время Песаха в кошмар для евреев. Кто-то начинал лгать об убийстве христианских детей, а глупые крестьяне приходили от этого в ярость, и, напившись водки, отправлялись убивать евреев. Они нападали на них с ножами и дубинками, косами и топорами, убивали или пытали их, сжигали их дома. Это называлось «погром». Евреи, которым удалось уцелеть при погроме, приезжали в Полоцк израненными и рассказывали ужасные, жуткие истории о том, как маленьких детей разрывали на части на глазах у матерей. Услышав такое, невозможно не зарыдать и не задохнулся от боли. Люди, которые видели такие вещи, никогда больше не улыбались, сколько бы они ни прожили, иногда они седели за один день, а некоторые сходили с ума на месте.

Мы часто слышали, что погром возглавлял священник, несущий крест перед толпой. Крест всегда служил нашим врагам оправданием жестокости по отношению к нам. Я никогда не присутствовала при настоящем погроме, но бывали времена, когда угроза погрома нависала над нами даже в Полоцке, и во всех моих страшных фантазиях, когда я пряталась по темным углам, думая об ужасных вещах, которые гои собирались со мной сделать, я видела крест, безжалостный крест.

Помню, как однажды я подумала, что на нашей улице вспыхнул погром, и как я только от страха не умерла. Это был какой-то христианский праздник, и полиция предупредила нас, чтобы мы не выходили из дома. Ворота были заперты, ставни наглухо закрыты. Если ребенок плакал, няня грозила отдать его священнику, который скоро пройдет мимо. Со страхом и любопытством мы смотрели сквозь щели в ставнях. Мы видели шествие крестьян и горожан во главе с несколькими священниками, которые несли кресты, хоругви* и иконы. На почетном месте несли ковчег с мощами из монастыря на окраине Полоцка. Раз в год гои совершали крестный ход с этим мощами, и в связи с этим улицы считались слишком святыми для нахождения там евреев, и мы жили в страхе до конца дня, зная, что малейшее нарушение может привести к беспорядкам, а беспорядки – к погрому.

В тот день, когда я увидела шествие сквозь щель в ставнях, на улице были солдаты и полицейские. Всё было как обычно, но я об этом не знала. Я спросила няню, которая тоже смотрела сквозь щель у меня над головой, для чего были нужны солдаты. Она беспечно ответила мне: «На случай погрома». Да, там были и кресты, и священники, и толпа. Громко трезвонили церковные колокола. Все было готово. Гои собирались искромсать меня топорами и ножами, разорвать на куски веревками. Они собирались сжечь меня заживо. Крест – там крест! Что же они сделают со мной сначала?

Но гои могли сделать кое-что похуже, чем сжечь или разорвать мою плоть. Это случалось с беззащитными еврейскими детьми, которые попадали в руки священников или монахинь. Меня могли крестить. Это было бы хуже, чем смерть от пыток. Лучше мне утонуть в Двине, чем позволить капле крестильной воды коснуться моего лба. Меня бы заставили стоять на коленях перед отвратительными иконами, целовать крест – лучше я отдамся на растерзание проходящей толпе. Отречься от Единого Бога, преклониться перед идолами – лучше умереть от чумы и быть съеденной червями. Я была всего лишь маленькой девочкой, и не особенно храброй – когда мне было больно, я плакала. Но не было такой боли, которую я бы не вытерпела – нет, ни единой – лишь бы меня не крестили.

Все еврейские дети чувствовали то же самое. Рассказывали множество историй о еврейских мальчиках, которые были похищены царскими агентами и воспитывались в семьях гоев, пока они не стали достаточно взрослыми, чтобы пойти в армию, где они служили до сорока лет, и все эти годы священники пытались с помощью взяток и ежедневных пыток, заставить их принять крещение, но – тщетно. Это происходило во времена Николая I, но люди, прошедшие эту службу, были не старше моего деда, когда я была маленькой девочкой, они сами рассказывали о пережитом, и было ясно, что это правда, и сердце разрывалось от боли и гордости.

Некоторых из этих солдат Николая, как их называли, отрывали от матери, когда они были совсем ещё маленькими мальчиками лет семи-восьми. Их отвозили в отдалённые деревни, где их друзья никогда не смогли бы их найти, и передавали какому-нибудь грязному, жестокому крестьянину, который использовал их как рабов, и держал в хлеву со свиньями. Мальчиков никогда не оставляли вдвоём и давали им чужие имена, чтобы полностью отрезать их от родного мира. А затем одинокого ребенка отдавали священникам, где его пороли, морили голодом и запугивали – маленького беспомощного мальчика, который звал свою маму, но все равно отказывался креститься. Священники обещали ему вкусную еду, хорошую одежду и освобождение от труда, но мальчик отворачивался и тайно произносил свои молитвы – молитвы на иврите.

По мере того, как он взрослел, его подвергали всё более жестоким пыткам, но он всё равно отказывался креститься. К этому времени он уже забыл лицо матери, и из всех молитв, возможно, только «Шма»* осталась в его памяти, но он оставался евреем, и ничто не могло заставить его измениться. После ухода в армию его подкупали обещаниями повышения по службе и наград. Он остался рядовым и выдержал жесточайшую дисциплину. Когда его демобилизовали из армии в возрасте сорока лет, он был сломленным человеком без дома, он не имел представления о своем происхождении и всю оставшуюся жизнь скитался по еврейским поселениям, разыскивая свою семью, он прятал шрамы от пыток под лохмотьями и просил милостыню, переходя от двери к двери. Если он был одним из тех, кто сломался под жестокими пытками и позволил себя крестить ради передышки от страданий, то Церковь никогда больше не отпускала его, как бы громко он ни протестовал, утверждая, что он все еще еврей. Если его заставали за проведением еврейских обрядов, то подвергали самому суровому наказанию.

Мой отец знал одного человека, которого забрали ещё маленьким мальчиком, но он никогда не уступал священникам даже под самыми страшными пытками. Поскольку он был очень умным мальчиком, священники были крайне заинтересованы в его обращении в свою веру. Они пытались подкупить его взятками, которые взывали бы к его честолюбию. Они обещали сделать из него великого человека – генерала, дворянина. Мальчик отворачивался и произносил свои молитвы. Потом его пытали и бросили в камеру, а когда он заснул от истощения, пришел священник и крестил его. Когда он проснулся, ему сообщили, что он христианин, и принесли распятие, чтобы он его поцеловал. Он отказался, отбросил распятие, но ему сказали, что он обязан делать то, что предписывает христианская вера, ибо отныне он крещеный еврей и принадлежит Церкви. Остаток жизни он кочевал между тюрьмой и больницей, он всегда держался за свою веру, произнося еврейские молитвы наперекор своим мучителям и расплачиваясь за это плотью.

В Полоцке были мужчины, увидев лица которых, можно было состариться за минуту. Они служили Николаю I и вернулись некрещёными. Белая церковь на площади, какой её видели они? Я знала. Я всем сердцем проклинала церковь каждый раз, когда мне приходилось проходить мимо неё. И я боялась – очень боялась.

В базарные дни, когда крестьяне приходили в церковь, и колокола звонили каждый час, у меня было тяжело на душе, и я не могла найти покоя. Даже в доме моего отца я не чувствовала себя в безопасности. Гул церковного колокола разносился над крышами домов, он всё звал, и звал, и звал. Я закрывала глаза и видела заходящих в церковь людей: крестьянок с их ярко расшитыми фартуками и стеклянными бусами, босоногих маленьких девочек с цветными платочками на головах, мальчиков в шапках, слишком глубоко натянутых на их светлые волосы, подпоясанных верёвкой мужиков в лыковых лаптях – их была цела толпа, они медленно продвигались вверх по ступенькам, крестясь снова и снова, пока их не поглотил черный дверной проём, и на ступеньках остались сидеть только нищие. Бум, бум! Что делают люди в темноте в окружении бледных икон и жутких распятий? Бум, бум, бум! Их колокол звонит по мне. Они будут пытать меня в церкви, когда я откажусь целовать крест?

Не стоило им рассказывать мне эти страшные истории. Они остались в далёком прошлом, а мы теперь жили при благословенном «Новом режиме». Александр III не был другом евреев, но всё же он не приказывал отнимать маленьких мальчиков у их матерей, чтобы делать из них солдат и христиан. Каждый человек обязан был служить в армии в течение четырех лет, и к еврейскому новобранцу, скорее всего, относились бы со всей строгостью, даже если бы его поведение было безупречным, но это не шло ни в какое сравнение с кошмарными условиями старого режима.

Но что действительно имело значение, так это то, что во время службы приходилось нарушать еврейские законы повседневной жизни. Солдату часто приходилось есть терефу* и работать в Шаббат*. Он обязан был сбрить бороду и проявлять почтение к христианским обычаям. Он не мог посещать ежедневные службы в синагоге, его личные молитвы прерывались насмешками и оскорблениями сослуживцев гоев. Он мог идти на самые разные хитрости, но, тем не менее, был вынужден нарушать иудейский закон. Вернувшись домой, по окончании срока службы, он не мог избавиться от клейма этих навязанных ему грехов. Целых четыре года он жил как гой.

Уже из-за одной только набожности евреи боялись военной службы, но были и другие причины, которые делали службу тяжким бременем. Большинство мужчин двадцати одного года – призывного возраста – уже были женаты и имели детей. Во время их отсутствия их семьи страдали, а дела приходили в упадок. К концу срока службы они становились нищими. И как нищих их отправляли домой с их военного поста. Если на момент увольнения у них оставалась хорошая военная форма, то её забирали и выдавали поношенную. Им давали бесплатный билет до дома и несколько копеек в день на расходы. Таким образом их спешно загоняли обратно за Черту, будто сбежавших заключенных. Царю они больше не были нужны. Если по истечении отпущенного на возвращение срока их находили за пределами Черты, то арестовывали и отправляли домой в цепях.

Существовал ряд исключений из правила об обязательной военной службе. Единственный сын семьи освобождался от службы, и некоторые другие. При медосмотре перед призывом многих не допускали к службе по состоянию здоровья. Это надоумило людей наносить себе телесные повреждения, чтобы вызвать временные увечья и иметь шанс не пройти медосмотр. В надежде избежать службы мужчины делали операции на глазах, ушах или конечностях, которые причиняли им ужасные страдания. Если операция прошла успешно, то пациента отвергала медкомиссия, он вскоре выздоравливал и становился свободным человеком. Однако часто требовалось, чтобы увечье признали неизлечимым, так что в результате этих тайных практик в Полоцке было много людей слепых на один глаз, или слабослышащих, или хромых, но легче было перенести эти вещи, чем воспоминания о четырёх годах службы в царской армии.

Сыновья богатых отцов могли избежать службы, не калеча себя. Всегда можно было подкупить военных комиссаров. Это была опасная практика – если бы о договорённости стало известно, больше всего пострадали бы не комиссары – но ни одна уважаемая семья не позволила бы забрать сына в новобранцы, не сделав всё возможное для его спасения. Мой дед едва не разорился, откупая сыновей от армии, а мама рассказывала захватывающие истории из жизни младшего брата, который долгие годы скрывался под чужими именами и обличиями, пока не закончился призывной возраст.

Если бы евреи избегали военной службы из-за трусости, они не наносили бы себе более страшные увечья, чем те, которые грозили им в армии, и от которых они оставались инвалидами на всю жизнь. Если бы причиной была скупость, – страх потерять прибыль от своего дела за четыре года, – они не отдавали бы все сбережения, не продавали бы свои дома и не влезали бы в долги в надежде подкупить царских агентов. Еврейский новобранец боялся, действительно боялся, жестокости и несправедливости со стороны офицеров и сослуживцев, он боялся за свою семью, которую часто оставлял на попечение родственников, но страх перед нечестивой жизнью был сильнее всех остальных страхов вместе взятых. Я знаю, ибо помню своего двоюродного брата, которого взяли в солдаты. Всё было сделано для того, чтобы спасти его. Деньги тратились налево и направо, мой дядя даже не поскупился приданым своей незамужней дочери, когда других средств не осталось. Мой брат также прошёл тайное лечение – в течение нескольких месяцев он принимал какое-то разрушительное лекарство, – но эффект был недостаточно выражен, и он прошёл медкомиссию. Первые несколько недель его рота была дислоцирована в Полоцке. Я видела, как мой кузен в Шаббат занимался строевой подготовкой на площади, имея при себе оружие. Я чувствовала себя нечестивой, как будто это я согрешила. Легко понять, почему матери призывников постились и рыдали, молились и сводили себя беспокойством в могилу.

В нашем городе был человек по имени Давид Замещающий, потому что он, будучи освобождённым от службы, ушёл в армию вместо другого человека. Он сделал это за деньги. Полагаю, его семья голодала, и он увидел в этом шанс обеспечить их на несколько лет. Но поступать так грешно – идти в солдаты и быть обязанным жить как гой по собственной воле. И Давид знал, что поступил безнравственно, ибо он был благочестивым человеком в душе. Когда он вернулся со службы, он постарел и был сломлен тяжестью своих грехов. И он сам назначил себе покаяние, которое заключалось в том, чтобы проходить по улицам каждое утро в Шаббат, призывая людей к молитве.

Делать это было непросто, потому что Давид усердно трудился всю неделю в любую погоду, летом или зимой, и не было утром в Шаббат более усталого, слабого и разбитого человека, чем Давид. Тем не менее, он заставлял себя подниматься с постели еще до рассвета и шёл от улицы к улице по всему Полоцку, призывая людей проснуться и совершить молитву. Много раз призыв Давида будил меня утром в Шаббат, и я лежала, слушая, как его голос постепенно удаляется и затихает, и было грустно до боли, как щемит сердце от прекрасной музыки. В сером утреннем свете, когда не спала только я и Давид, а Бог ждал молитв народа, было очень одиноко, и я была рада ощущать тепло сестры, спящей рядом со мной.

Гои удивлялись, почему нас так беспокоило всё, что связано с религией – еда, Шаббат и обучение детей ивриту. Они злились на нас за наше так называемое упрямство, насмехались над нами и высмеивали самое святое. Но были и мудрые гои, которые всё понимали. Это были образованные люди, такие как Федора Павловна, которые подружились со своими еврейскими соседями. Они всегда относились к нам с уважением и открыто восхищались некоторыми нашими обычаями. Но большинство гоев были невежественными, недоверчивыми и злобными. Они не верили, что в нашей религии есть что-то хорошее, и, конечно, мы не осмеливались убеждать их в обратном, потому что в этом случае нас бы точно обвинили в том, что мы пытаемся обратить их в свою веру, и тогда нам конец. Ох, если бы они только могли понять! Однажды Ванка поймал меня на улице, таскал за волосы и обзывал, и вдруг я спросила себя почему – почему? – этим вопросом я не задавалась долгие годы. Я так разозлилась, что могла врезать ему, в какой-то момент я была готова дать сдачи. Но это почему-почему? жгло мне душу, и я забыла отомстить за себя. Это было так чудесно – я не могла найти слов, чтобы выразить это, но смысл был в том, что Ванка издевался надо мной только потому, что не понимал. Если бы он мог чувствовать моим сердцем, если бы он хоть на день мог стать маленьким еврейским мальчиком, мне казалось, он бы понял – он бы понял. Если бы он мог понять Давида Замещающего, прямо сейчас, без сторонних объяснений, как поняла его я. Если бы он мог проснуться на моем месте утром в Шаббат и почувствовать, как его сердце разрывается от странной боли, потому что один еврей преступил закон Моисеев, а Бог склонился, чтобы помиловать его. Ну почему же я не могу объяснить это Ванке? Мне было так жаль, что душевная боль была сильнее боли от ударов Ванки. Гнев и храбрость покинули меня. Теперь Ванка забрасывал меня камнями с порога дома своей матери, а я шла дальше по своим делам, шла не спеша. От того, что ранит больнее всего, я убежать не могла.

Была одна вещь, которую гои всегда понимали, и это деньги. Они брали любые взятки в любое время. Мир в Полоцке стоил дорого. Если вы не поддерживали хороших отношений со своими соседями гоями, они находили тысячу способов досадить вам. Если вы прогнали их свиней, которые перерыли ваш сад, или возразили против дурного обращения их детей с вашими, то они могли пожаловаться на вас в полицию, раздувая дело ложными обвинениями и привлекая фальшивых свидетелей. Если у вас не было друзей в полиции, то дело могло быть передано в суд, и тогда можно считать, что вы проиграли ещё до начала судебного разбирательства, если конечно у судьи не было причин встать на вашу сторону. Самый дешевый способ жить в Полоцке – платить по мере необходимости. Даже маленькая девочка знала это в Полоцке.

Возможно, ваши родители занимались коммерцией – обычно так и было, практически у каждого была своя лавка – и вы много слышали о начальнике полиции, сборщиках налогов и других царских агентах. Между царем, которого вы никогда не видели, и полицейским, которого вы, напротив, знали слишком хорошо, вы представляли себе длинную вереницу чиновников всех мастей, и все они тянули руки к деньгам вашего отца. Вы знали, что ваш отец ненавидел их всех, но видели, как он улыбается и кланяется, наполняя их жадные руки. Вы делали то же самое, только в меньшей степени, когда, увидев, что к вам по безлюдной улице приближается Ванка, вы протягивали ему огрызок своего яблока и заставляли себя улыбнуться. Эта фальшивая улыбка причиняла боль, вы ощущали черноту внутри.

В гостиной вашего отца висел большой цветной портрет Александра III. Царь был жестоким тираном – об этом шептались ночью за закрытыми дверями и плотно задвинутыми ставнями – он был Титом*, Хаманом*, заклятым врагом всех евреев, и всё же его портрет висел на почётном месте в доме вашего отца. Вы знали почему. Это играло вам на руку, когда полиция или государственные чиновники приходили по делам.

Однажды утром вы вышли поиграть на улицу, и увидели небольшую группу людей у фонарного столба. На нем было объявление – новый приказ начальника полиции. Пробравшись сквозь толпу, вы смотрите на плакат, но не можете прочитать, что там написано. Женщина в потёртой шали смотрит на вас и с горькой улыбкой говорит: «Радуйся, девочка, радуйся! Начальник милиции просит тебя радоваться. Сегодня над каждым домом должен развеваться красивый флаг, потому что сегодня День рождения царя, и мы должны его праздновать. Приходи и посмотри, как бедняки будут закладывать свои самовары и подсвечники, чтобы собрать деньги на красивый флаг. Это праздник, девочка. Радуйся!»

Вы понимаете, что женщина говорит с сарказмом, вам знакома такая улыбка, но вы следуете её совету и идёте смотреть, как люди покупают свои флаги. У вашей кузины лавка текстильных товаров, откуда открывается прекрасный вид на происходящее. Вокруг прилавка толпа, а ваша кузина и её помощница отмеряют куски ткани – красные, синие и белые.

«Сколько ткани потребуется?» – спросил кто-то. «Пусть я не узнаю о грехе столько, сколько узнал о флагах» – отвечает другой. «Как это всё сложить вместе?» «Обязательно нужны все три цвета?» Один покупатель положил несколько копеек на прилавок и сказал: «Дайте мне кусок флага. Это все деньги, что у меня есть. Дайте мне красный и синий, а для белого и рубашка сгодится».

Вы понимаете, что это не шутка. Флаг должен украшать каждый дом, иначе хозяина потащат в полицейский участок для оплаты штрафа в двадцать пять рублей. Что случилось со старушкой, которая живет в ветхой лачуге на отшибе? Это было в тот раз, когда приказали поднять флаги по случаю приезда в Полоцк великого князя. У старушки не было ни флага, ни денег. Она надеялась, что полицейский не заметит её жалкую избу. Но он заметил, бдительный попался, он подошел и выбил дверь своим здоровенным сапогом, и забрал последнюю подушку с кровати, и продал её, и поднял флаг над прогнившей крышей. Я хорошо знала эту старушку, у неё был один водянистый глаз и морщинистые руки. Я часто относила ей тарелку супа с нашей кухни. Когда полицейский забрал подушку, на её кровати не осталось ничего, кроме тряпья.

Царь всегда получал то, что ему причиталось, даже если при этом рушились семьи. Был один бедный слесарь, который задолжал царю триста рублей за то, что его брат сбежал из России, не отслужив в армии. Для гоев такого штрафа не существовало, только для евреев, и вся семья несла долговую ответственность. Слесарь никогда не смог бы заработать столько денег, и заложить ему было нечего. Приехала полиция и арестовала всё его имущество, включая приданое его молодой невесты, с продажи всего этого было выручено тридцать пять рублей. Через год снова явилась полиция за остатком причитающегося царю долга. Они поставили свою печать на все, что нашли. Невеста была в постели со своим первенцем, мальчиком. Обрезание должно было состояться на следующий день. Полиция не оставила даже простыни, чтобы завернуть ребенка, когда его передадут на операцию.

Если вы были маленькой девочкой в Полоцке, до ваших ушей доходило немало горьких слов. «Этот мир фальшив», – слышали вы и знали, что так и есть, глядя на портрет царя и флаги. Ещё одна поговорка – «Никогда не говорите полицейскому правду», и вы знали, что это хороший совет. Этот штраф в триста рублей был для бедного слесаря приговором к пожизненному рабству, если бы только ему не удалось выпутаться обманным путём. Стоило ему обзавестись хоть каким-то имуществом, как за ним приходила полиция. Он мог бы скрыться под чужим именем, если бы смог сбежать из Полоцка по фальшивому паспорту, или подкупить нужных чиновников, чтобы они выдали фальшивое свидетельство о смерти пропавшего брата. До тех пор пока долг царю оставался неоплаченным, он мог обеспечить мир себе и своей семье только нечестными способами.

Поразительно, сколько пошлин и налогов мы должны были платить царю. Мы платили налоги на наши дома, налоги на арендную плату за дома, налоги на ведение торговли, налоги на прибыль. Не уверена, существовали ли налоги на наши убытки. Налоги собирал и город, и уезд, и центральное правительство, и начальник полиции, который всегда был с нами. Были налоги на общественные работы, но прогнившие деревянные мостовые продолжали гнить из года в год, а когда нужно было построить мост, взимались специальные налоги. Мост, кстати, не всегда был дорогой общего пользования. Железнодорожный мост через Двину был открыт для военных, но простые люди могли пользоваться им только по индивидуальному разрешению.

Мой дядя объяснил мне все об акцизах на табак. Табак, будучи источником государственных доходов, облагался большим налогом. Сигареты облагались налогом на каждом этапе процесса. Существовал отдельный налог на табак, на бумагу, на мундштук, и на готовое изделие тоже устанавливался дополнительный налог. Дым налогом не облагался. Должно быть, царь упустил это из виду.

Торговля не приносила прибыли, когда цена товара была настолько раздута налогами, что люди не могли ничего купить. Единственный способ получить прибыль – это обмануть правительство и мухлевать с налогами. Но обманывать царя было опасно, повсюду были шпионы, защищавшие его интересы. Люди, продававшие сигареты без государственной печати, получали от своей торговли больше седых волос, чем денег. Постоянный риск, тревога, боязнь ночной полицейской облавы и разорительные штрафы в случае разоблачения сулили торговцу контрабандным товаром очень мало прибыли или комфорта. «Но что поделаешь?» говорили люди, пожимая плечами – этот жест выражает беспомощность Черты. «Что поделаешь? Надо жить».

Жить было нелегко, при такой перенаселённости жёсткая конкуренция была неизбежна. Магазинов было в десять раз больше, чем должно было быть, в десять раз больше портных, сапожников, парикмахеров, жестянщиков. Гой, если он потерпел неудачу в Полоцке, мог уехать в другое место, где уровень конкуренции был ниже. Еврей, обойди он хоть всю Черту, нашел бы те же самые условия, что и дома. За пределами Черты ему дозволялось посещать только некоторые разрешенные места после уплаты непомерно высокого сбора в дополнение к постоянному потоку взяток. И даже тогда ему приходилось жить, отдавшись на милость местному начальнику полиции.

Ремесленники имели право проживать вне Черты при выполнении определенных условий. Когда я была маленькой девочкой, мне казалось, что это легко, пока я не поняла, как это работает. Был один шляпник, который получил надлежащую квалификацию, сдав экзамены и заплатив за свои торговые документы, чтобы жить в определенном городе. Но начальнику полиции неожиданно взбрело в голову поставить под сомнение подлинность его бумаг. Шляпник был вынужден поехать в Санкт-Петербург, где он изначально получил квалификацию, для повторной сдачи экзаменов. Он потратил многолетние сбережения на мелкие взятки, пытаясь ускорить процесс, но увяз в бюрократической волоките на десять месяцев. Когда он наконец вернулся в свой родной город, то оказалось, что в его отсутствие был назначен новый начальник полиции, который обнаружил новый изъян в только что полученных документах и выслал его из города. Если бы он приехал в Полоцк, то увидел бы, что там одиннадцать шляпников делят между собой доход, которого едва хватило бы на жизнь одному.

Купцы были в том же положении, что и ремесленники. Они тоже могли купить право на проживание за пределами Черты, постоянное или временное, на условиях, которые не гарантировали им безопасность. Я гордилась тем, что мой дядя был купцом Первой гильдии, но это влетало ему в копеечку. Он должен был платить большой ежегодный сбор за звание и отчислять определенный процент от прибыли своего дела. Он имел право выезжать по делам за Черту дважды в год на срок не более шести месяцев. Если его находили вне Черты после истечения срока действия выданного ему разрешения, он должен был заплатить штраф, сумма которого могла превысить всё, что он заработал за свою поездку. Я представляла себе, как мой дядя путешествует по России, торопясь поскорее закончить свои дела в отведённый срок, в то время как полицейский идёт за ним по пятам, отсчитывая оставшиеся дни и часы. Это была глупая фантазия, но некоторые вещи, которые делались в России, действительно были очень странными.

В Полоцке случалось такое, от чего приходилось смеяться сквозь слёзы, как клоун. Во время эпидемии холеры городские власти неожиданно проявили рвение и открыли пункты по раздаче дезинфицирующих средств населению. К этому моменту четверть населения уже была мертва, и большинство умерших были похоронены, другие гнили в заброшенных домах. Оставшиеся в живых, некоторые из них были перепуганы до смерти, украдкой пробирались по пустынным улицам, шарахаясь друг друга, пока не пришли к назначенным пунктам, где они толкались и толпились, чтобы получить свои маленькие пузырьки с карболовой кислотой. Многие умерли от страха в те ужасные дни, но некоторые, должно быть, умерли от смеха. Ибо только гоям было позволено получить дезинфицирующее средство. Бедных евреев, у которых не было ничего, кроме вырытых для них могил, из пунктов раздачи прогнали.

Возможно, с нашей стороны было неправильно думать о своих соседях гоях, как о существах другого вида, но безумства, которые они творили, не прибавляли им человечности в наших глазах. Легче было дружить с животными в хлеву, чем с некоторыми из гоев. Корова, коза и кошка откликнулись на доброту и помнили, кто был к ним добр, а кто – нет. Гои различий не делали. Еврей есть еврей, его было положено ненавидеть, плевать на него и безжалостно использовать.

Помимо нескольких интеллигентных людей, единственными гоями, которые обычно не смотрели на нас с ненавистью и презрением, были глупые крестьяне из деревни, которых с трудом можно назвать людьми. Они жили в грязных избах вместе со своими свиньями, и единственное, что их заботило – как раздобыть еды. Это была не их вина. Земельные законы делали их настолько бедными, что им приходилось продавать себя, чтобы хоть как-то наполнить свои животы. Какая польза была нам от доброжелательности этих жалких рабов? За бочонок водки можно было купить целую деревню. Они трепетали перед самым подлым горожанином, и по сигналу длинноволосого священника затачивали свои топоры, чтобы использовать их против нас.

У гоев было своё оправдание их злодеяниям. Они утверждали, что наши торговцы и ростовщики наживались на них, а наши лавочники обсчитывали их. Люди, которые хотят защитить евреев, никогда не должны отрицать этого. Да, я подтверждаю, мы обманывали гоев всякий раз, когда осмеливались, потому что это было единственное, что нам оставалось. Помните, как царь вечно присылал нам указы – вы не должны делать этого и не должны делать того, пока не оставалось практически ничего, чем можно было бы заниматься честно, кроме как заплатить дань и умереть. Он собрал нас вместе и держал взаперти, тысячи людей там, где могли жить только сотни, и все средства к существованию облагались максимальным налогом. Когда на одной территории слишком много волков, они начинают охотиться друг на друга. Мы, голодающие пленники Черты, жили по законам голодной волчьей стаи. Но наша человечность проявлялась в том, что мы проводили различия между нашими жертвами. При любой возможности мы щадили свой род, направляя против наших расовых врагов коварные уловки, на которые нас толкала горькая нужда. Разве это не кодекс войны? В тылу врага мы не могли действовать иначе. Еврей вряд ли смог бы заниматься коммерцией, если бы не выработал двойную совесть, которая позволяла ему делать с гоем то, что считалось бы грехом по отношению к собрату еврею. Подобные духовные деформации сами себя объясняют. Взглянув на законы Черты, невольно задумываешься, как вообще русским евреям удалось сохранить человеческий облик.

Могильщик из Полоцка

Любимой жалобой на нас было то, что мы жадны до золота. И почему гои не могли увидеть всю правду там, где они видели половину? Да, мы жаждали прибыли, сделок, сбережений, стремились выжать по-максимуму из каждой сделки. Но почему? Разве гои не знали причину? Разве они не знали, какую цену мы должны были заплатить за воздух, которым мы дышали? Если бы еврей и гой держали лавки по соседству, гой мог бы довольствоваться меньшими доходами. Ему не нужно было покупать разрешение на выезд в деловых целях. Он не должен был платить штраф в триста рублей, если его сын уклонялся от военной службы. Ему не нужно было платить, чтобы утихомирить подстрекателей погромов. Расположение полиции он покупал по более низкой цене, чем еврей. Его природа не заставляла его делать взносы на школы и благотворительность. Быть христианином ничего не стоило, напротив, это приносило ему награды и привилегии. Быть евреем было роскошью, платить за которую приходилось либо деньгами, либо кровью. Стоит ли удивляться, что мы держались за свои гроши? Что для войны щит в битве, то для еврея рубль в Черте.

Знание вещей, о которых я рассказываю, оставляет шрамы на теле и в душе. Я помню маленьких детей в Полоцке с лицами стариков и глазами с поволокой тайны. Я научилась хитрить, раболепствовать и лицемерить прежде, чем узнала названия времен года. И у меня было достаточно времени, чтобы поразмышлять над этими вещами, потому что мне нечем было заняться. Вот если бы меня отправили в школу – но, конечно, меня туда не отправили.

Для девочек не было бесплатных школ, и даже если ваши родители были достаточно богаты, чтобы отправить вас в частную школу, вы не смогли бы далеко пойти. В среднюю школу, которая находилась под контролем государства, еврейских детей принимали в ограниченном количестве – только каждого десятого из ста претендентов – и даже если вам повезло, трудности на этом не заканчивались. Репетитор, который вас готовил, говорил об экзаменах, которые вам предстоит сдать до тех пор, пока вам не становилось страшно. Вы отовсюду слышали, что самым умным еврейским детям отказывали в поступлении в школу, если экзаменаторам не нравился их крючковатый нос. Вы пришли на экзамен вместе с другими еврейскими детьми, на душе тяжело из-за переживаний по поводу носа. Конечно же, был специальный экзамен для еврейских кандидатов, девятилетний еврейский ребенок должен был ответить на вопросы, которые тринадцатилетний гой с трудом мог понять. Но это не так уж и важно. Вы были готовы к экзамену, рассчитанному на тринадцать лет, вопросы вам показались довольно простыми. Вы с триумфом написали свои ответы – и получили низкую оценку, а обжаловать результат было нельзя.

Бывало, я стояла в дверном проеме отцовского магазина, жуя невкусное яблоко, и смотрела, как ученики возвращаются домой из школы парами и по трое: девочки в аккуратных коричневых платьях, чёрных фартуках и маленьких соломенных шляпках, мальчики в опрятной форме со множеством пуговиц. У них всегда было много книг в ранцах за спиной. Они брали их домой, читали, писали и учились всяким интересным вещам. Они мне казались существами из другого мира. Но у тех, кому я завидовала, были свои проблемы, как я часто слышала. Их школьная жизнь была сплошной борьбой с несправедливостью со стороны преподавателей, с жестоким обращением одноклассников и повсеместными оскорблениями. Те, кто благодаря героическим усилиям и невероятной удаче, успешно завершили курс обучения, наталкивались на новую стену, если решали двигаться дальше. Их не принимали в университеты, квота была три еврея на сто гоев, при тех же препятствующих поступлению условиях, что и в средней школе – экзамены повышенной сложности, несправедливые отметки, или неприкрытый произвол при вынесении решения. Нет, царь не хотел, чтобы мы учились в школах.

Я слышала от матери, что когда её братья были маленькими мальчиками, дела обстояли иначе. У царя в то время возникла блестящая идея. Он сказал своим министрам: «Давайте просвещать народ. Давайте одержим победу над этими евреями с помощью государственных школ вместо того, чтобы и дальше позволять им упорно изучать иврит, который не учит их любви к своему монарху. Принуждение на них не действует, насильно обращённые всякий раз берутся за старое, как только осмеливаются. Давайте попробуем образование».

Возможно, мирное обращение евреев в христианство не было единственной целью царя, когда он повсюду открывал государственные школы и заставлял родителей посылать туда своих сыновей на обучение. Возможно, он просто хотел быть хорошим, и действительно надеялся, что это пойдет на пользу стране. Но евреям общественные школы казались дверью в бездну вероотступничества. Учителя всегда были христианами, преподавание было христианским, а правила поведения в школе, касающиеся расписания, одежды и манер, часто противоречили еврейским обычаям. Государственная школа прервала священное обучение мальчика в еврейской школе. Где бы вы нашли благочестивых евреев после нескольких поколений мальчиков, воспитанных христианскими учителями? Очевидно, царь охотился за душами еврейских детей. Закончив школьный курс обучения, все они должны были войти прямиком в дверь церкви. И все благочестивые евреи восстали против школ, и всеми правдами и неправдами не пускали туда своих мальчиков. Чиновник, назначенный для ведения реестра мальчиков с целью их зачисления в школы, разбогател на взятках, которые ему платили обеспокоенные родители, скрывавшие своих сыновей.

Через некоторое время мудрый царь передумал, или умер, возможно и то и другое, и школы были закрыты, а еврейские мальчики снова стали спокойно изучать свои книги на иврите, и носили талит* у всех на виду, и никогда не оскверняли уста свои ни единым русским словом.

А затем передумали евреи, некоторые из них. Они захотели отправить своих детей в школу изучать историю и науку, потому что обнаружили, что и в этих дисциплинах есть добро, как и в Священном Законе. Этих людей называли прогрессивными, но у них не было возможности прогрессировать. Все цари, вступавшие отныне на престол, упорно отстаивали старое представление о том, что ни одна дверь не должна быть открыта для еврея – ни дверь за пределы Черты, ни дверь из их средневековья.