Читать книгу Потерянный для любви - Мэри Брэддон, Мэри Элизабет Брэддон - Страница 5

После обеда в мастерской последовал другой, у мистера Чамни; уроки дважды в неделю, доверие, возраставшее ежедневно, пока через полмесяца такого быстрого сближения мистеру Чамни не пришла в голову внезапная идея познакомить своего нового друга Лейборна со старым, Олливантом. Забавная случайность, приведшая к их знакомству, несомненно, заинтересует доктора, как не могла не заинтересовать его романтическая идея, затаившаяся в отцовской голове в невысказанном виде.

И тут очень кстати Флора получила записку от миссис Олливант:

«Дорогая мисс Чамни! Почему бы вам меня не навестить? Возможно, мне следовало сказать, что я старая женщина (хотя это вы и сами могли увидеть), очень привязанная к домашнему очагу, так что не стоит ожидать от меня ответных визитов. Мы живем так близко друг к другу, и я думаю, что могу попросить вас время от времени коротать со мной вечера без дальнейших приглашений. Если ваш папа будет вас сопровождать, тем лучше. Доктор всегда будет рад его видеть.

Кстати, я слышала, что вы очаровательно поете, и не могу не попросить вас захватить ноты.

Искренне ваша,

Летиция Олливант».

«Получается, это доктор похвалил мое исполнение, –  удивилась Флора, –  а мне он тогда даже из вежливости ничего не сказал. Только смотрел своими серьезными темными глазами. Вот мистер Лейборн совсем не такой!»

Мистер Лейборн был вынужден сознаться, что у него тенор, и несколько вечеров было посвящено дуэтам из опер Моцарта.

– Отправимся на Уимпол-стрит сегодня же вечером, –  решил мистер Чамни, прочитав записку миссис Олливант.

– Хорошо, папа. Но что, если к нам зайдет мистер Лейборн?

– Ничего не попишешь, Крошка. Я всегда рад его видеть, однако не можем же мы все вечера торчать дома.

– Конечно, нет, папа, –  расстроенно ответила Флора, –  но у нас как раз начал получаться второй дуэт…

– У вас будет еще куча времени для дуэтов. Флора, мне просто кажется, что нужно рассказать доктору о нашем новом знакомом.

– А доктору какое до него дело, папа?

– Ну, во-первых, он мой старейший друг. А во-вторых, я считаю его практически твоим опекуном.

– Каким еще опекуном, папа? –  встревожилась Флора. –  Зачем мне опекун, если у меня есть ты?

– Пока что есть… Ох, нет. Просто… Понимаешь, люди ведь умирают…

– Папа, папочка! –  Флора кинулась к нему на грудь, прижавшись изо всех сил. –  Как ты можешь говорить такие ужасные вещи?

– Это естественный ход вещей, Крошка. Все мы смертны, рано или поздно это случится. Не пугайся, лапочка. Не то чтобы я уже собрался протянуть ноги, однако составил на днях завещание –  это обязанность каждого мужчины, понимаешь, милая? И назначил Олливанта твоим опекуном и попечителем. Лучше же пусть это будет он, чем кто-то еще, правда, Фло?

– Никто не лучше! Не хочу я ни опекуна, ни попечителя. Хочу только, чтобы ты был со мной.

– Так и будет, дорогая, сколько дозволит Господь. Ради нас обоих, пожалуйста, пусть это будет как можно дольше!

Захлебываясь рыданиями, Флора эхом повторила молитву.

Миссис Олливант приняла их в своей чопорной гостиной, где вещи неделями не сдвигались с места; стулья в темно-красных чехлах, выгодно купленные сельским врачом на местной распродаже, будто приклеенными стояли у стены; на столах –  те же бювары для документов и коробки с конвертами, ароматические флаконы и альбомы, которые Катберт помнил с раннего детства по резиденции в Лонг-Саттоне. Фигурки на каминной полке тоже были из тех времен, как и мрачные, черные с позолотой часы в псевдогреческом стиле периода французского консульства, такого же цвета подсвечники-сфинксы и рама висящего над камином зеркала, составлявшего пару с овальным зеркалом на другом конце комнаты. Пара хлипких пристенных столиков в обрамлении зеркальных полосок и заставленных чашками и блюдцами в восточном стиле, умостилась между длинными узкими окнами. Старинный брюссельский ковер с растительным узором, когда-то в оттенках маринованных овощей, теперь выцвел до светло-серых, желто-зеленых и грязно-коричневых тонов. В целом комната имела скудный и блеклый вид, но миссис Олливант считала ее красивой и не позволяла ни единой пылинке осесть на лакированных поверхностях столов и спинках стульев.

Когда доложили о приходе гостей, она в одиночестве сидела за рабочим столом и читала при слабом свете лампы под абажуром. После ужина сын уделил всего час на беседу с ней, а потом удалился в свой кабинет.

– Зажги свечи, Джеймс, и сообщи хозяину, что приехали мистер и мисс Чамни. Вряд ли звук другого имени способен отвлечь его от книг, –  любезно добавила она.

Слуга зажег пару восковых свечей в египетских подсвечниках, которые едва осветили каминную полку и слабо отразились в темной глубине зеркал.

Тусклая комната показалась Флоре унылой даже в сравнении с полупустыми гостиными Фицрой-сквер. Там жизнь была словно в походном лагере и не лишена очарования. А здесь каждый предмет говорил о минувших днях, людях, что давно умерли, о так и не осуществившихся надеждах, мечтах, оказавшихся пустыми, о невыразимой меланхолии, что приобретают обыденные вещи после того, как состарятся.

Миссис Олливант, как и окружавшая ее обстановка, будто бы принадлежала далекому прошлому. Она одевалась и укладывала волосы по моде Лонг-Саттона тридцатисемилетней давности. Ее темные волосы были частично спрятаны под накидкой из брабантского кружева –  свадебным подарком –  и скреплены черепаховым гребнем, когда-то принадлежавшим ее матери, как и аметистовая брошь на ажурном воротничке. Стального цвета шелковое платье было сшито так же скромно и невзрачно, как те наряды, что шила ей мисс Скиптон, главная лонг-саттонская портниха, когда она только вышла замуж. Ничто в ней не менялось –  время даже пощадило спокойное задумчивое лицо и практически не отметило ход тихих лет. Страсть не оставила морщин, а злоба –  уродливых отпечатков. Трудно было представить себе лицо, которое говорило бы о более спокойном существовании и безмятежной душе. И все же оно отражало необъяснимую меланхолию женщины, что жила лишь наполовину, чье существование было больше похоже на летаргию впадающих в зимнюю спячку животных, чем на пылкое изменчивое бытие теплокровного человеческого существа.

При виде Флоры она просияла в своей тихой манере, протянула руки, которые девушка приняла с некоторой застенчивостью, и поцеловала ее с более материнской нежностью, чем мисс Мэйдьюк.

– Как мило с вашей стороны, мисс Чамни…

– Прошу, зовите меня Флора, дорогая миссис Олливант!

– Да, разумеется. Как мило с вашей стороны, Флора, вспомнить о старушке…

– У меня не так много друзей, чтобы о вас позабыть. Но даже будь их гораздо больше, ничего подобного бы не произошло. Хотя у нас появился новый друг, папа вам сейчас о нем расскажет.

– Новый друг?

– Новый друг? –  эхом повторил голос у двери.

Обернувшись, они увидели доктора Олливанта, стоявшего там с серьезным внимательным видом. Он неспешно вошел в комнату как человек, утомленный дневной работой, и пожал руки гостям –  сначала Флоре, бросив быстрый, но испытующий взгляд на ее легко краснеющее лицо, потом ее отцу.

– И где это ты подцепил нового друга, Чамни? –  спросил он, опускаясь в свое любимое кресло, в то время как Флора по настоянию миссис Олливант сняла кокетливую шляпку и плюшевую шубку.

– «Подцепил»? Можно и так сказать. Все вышло совершенно случайно. Я же говорил тебе, что интересуюсь судоходством –  в пределах пары свободных тысяч, но тем не менее.

И Чамни рассказал свою историю, которую доктор выслушал с неописуемой серьезностью, словно тот признавался ему в преступлении, а он размышлял, как бы уберечь друга от каторги.

Флора наблюдала за ним с глубочайшим огорчением. Он не выказал ни единого проблеска энтузиазма, ни намерения поздравить их с приобретением этого сокровища –  молодого художника с чарующим тенором и искренне готового наставлять ее в искусстве рисования.

– Если хочешь моего честного мнения, Чамни, –  наконец сказал доктор, глядя на огонь в камине, а не на своего друга, –  то я считаю, что ты поступил очень глупо.

– Что?

– И очень неблагоразумно. Так близко сойтись с молодым человеком: открыть ему двери своего дома, сделать практически членом семьи лишь на том основании, что кто-то был его дядей, и даже не потрудиться навести справок о его характере или получить хотя бы отдаленные сведения о его прошлом. Кто он такой, этот мистер Лейборн –  так ты сказал? –  кроме как племянник некоего Джона Фергюсона, спившегося в дебрях Австралии?

– Я обязан Джону Фергюсону каждым пенни, который имею, –  пробормотал мистер Чамни.

– Может, и так. Но осмелюсь сказать, что и он был обязан тебе тем, что не потерял и не промотал каждое пенни, которое имел. В любом случае за этим Лейборном я не признаю права на твою благодарность. И позволь дать тебе совет: в недобрый час ты впустил этого проходимца в свой дом, –  так воспользуйся теперь первой же возможностью, чтобы вышвырнуть его оттуда. Разумеется, я выражаюсь фигурально.

– Надеюсь, что так! –  ответила Флора, чуть не плача от небывалого разочарования. Отсутствие участия и дружелюбия со стороны их старейшего друга оказалось тяжким ударом. –  Мистер Лейборн вряд ли позволит, чтобы его вышвыривали, даже папе. А по поводу проходимца… Очень жестоко и несправедливо с вашей стороны, доктор Олливант, говорить так о человеке, с которым вы даже не знакомы. Уверена: если бы вы увидели его мастерскую, то были бы совсем иного мнения. Там все так аккуратно, и упорядоченно, и, можно сказать, благородно, и множество самых сложных форм, прекрасно скопированных мелом. Он же показывал нам свои наброски. Помнишь, папа?

Мистер Чамни покивал. Сам он принял отповедь довольно смиренно. В конце концов, малыш Олливант нередко отчитывал его за неспособность к изучению Вергилия и леность ума по отношению к гиперболам и параболам двадцать два года назад.

Доктор взглянул на Флору с интересом и задумчивостью, отчасти пренебрежительно, как на глупого ребенка, отчасти заинтригованно, как на довольно занимательную молодую женщину.

– Замечательно, пусть так, –  сказал он. –  Будем считать, что молодой человек –  само совершенство.

– И он хорошо поет… –  пробормотала Флора.

– Как скажете. Не волнуйся, мама, мы с мисс Чамни не будем ссориться. Кстати, могу ли я попросить вас исполнить для моей матушки что-нибудь из старинных баллад, мисс Чамни?

– Прошу вас, зовите меня Флорой, –  смягчилась она от его почти принесенного извинения. –  Никто не говорит мне «мисс Чамни».

– Даже мистер Лейборн?

– Ну, если только он. Но он ведь молодой человек.

– Я полагаю, это имеет значение. Тогда буду называть вас Флорой или, если вы на меня уже не сердитесь, даже Крошкой, как ваш отец.

– Ну уж нет. Этого я позволить не могу: только папе можно называть меня всякими глупыми именами.

Вошел слуга с подносом и по приказу доктора зажег больше свечей на старомодном пианино. Миссис Олливант приготовила чай, используя чайник и заварник, которые были подарены ее мужу за умение возвращать здоровье лонг-саттонским больным. Она сделала это по-домашнему, на староанглийской манер, и была довольна, когда чай похвалили.

После чая Флора согласилась петь, но не так охотно, как всегда. Она не забыла недобрые слова доктора о ее художнике –  первом гении, с которым она познакомилась, первом человеке, кто так запросто рассуждал о Тициане, Рубенсе и Рейнольдсе[12], словно рисовал с ними бок о бок. И серьезные темные глаза доктора, часто обращавшие к ней спокойный испытующий взгляд, не внушали ей такого доверия, как во время его визита на Фицрой-сквер. Тогда он ей нравился, она ему доверяла и была готова открыть свое бесхитростное сердце как отцовскому другу. Сегодня она смотрела на него с новым чувством, почти сродни ужасу, думая, что, если Господь оставит ее сиротой, только он будет стоять между ней и опустевшим внешним миром как ее законный защитник, возможно даже –  тиран.

У нее были самые смутные представления о власти опекуна: что ему дозволено, а что нет. Но ей казалось, эта власть должна быть очень велика. Это как отец, данный законом, –  с родительским авторитетом, но без отеческой любви.

И потом, одно только предположение, что папа может умереть и ужасная разлука положит конец их счастливому союзу, поразило ее душу, как внезапный порыв ледяного ветра. Она была почти убита горем, когда села за свой сборник старых баллад, и голос, которым она завела «Райскую обитель»[13], звучал жалобнее, чем обычно.

О, если бы она могла ощутить, как тоже медленно уплывает в тот лучший мир, чтобы, когда придет время ее отца, разлуки не случилось; чтобы она, кто так сильно его любит, не осталась на этой бесплодной земле без него!

Миссис Олливант похвалила ее голос, но удивилась, что Флора выбрала такие грустные песни –  самые печальные из ее репертуара. Весь вечер она была очень тиха, сидела у камина, слушая отца и доктора. Слабые попытки миссис Олливант ее разговорить оказались безуспешными. После того короткого разговора с отцом Флора чувствовала себя очень несчастной, и ей казалось, что она уже никогда не сможет радоваться жизни.

Марк Чамни рассказывал о своей любимой Австралии, а доктор слушал его спокойно и вежливо, как всегда, и говорил не более, чем требовалось, чтобы поддержать запал друга, а потом принялся расспрашивать мистера Чамни о планах на будущее.

– Надеюсь, ты не собираешься всю жизнь проторчать в арендованном старом доме? Для работающего человека вроде меня круглый год находиться в Лондоне вполне объяснимо; однако, на мой взгляд, если человек сидит на одном месте, он жив лишь наполовину. Полагаю, как только кончится зима, ты отправишься в путешествие и покажешь дочери мир –  больше, чем можно узнать из карт и учебников географии в школе.

– Я бы с радостью, –  задумчиво ответил его друг, –  только я ведь вроде как твой пациент. Думаешь, у меня хватит сил для такого предприятия?

При этих словах Флора, затаив дыхание, вгляделась в лицо доктора, но его спокойное выражение ничего ей не сказало, кроме того, что Катберт Олливант по своей природе был серьезным и вдумчивым, не из тех, кто необдуманно высказывает свои мысли или легко отказывается от своих целей.

– Для подъема на Монблан[14] или Юнгфрау[15], может быть, и нет, –  сказал он с утешающей улыбкой, что так часто рождала тщетные надежды у тех, кто ее видел. Но надежда –  лучшее лекарство для пациента, самый мощный стимул для медсестры, а врач, который не умеет надеяться, редко способен исцелять. –  На такой тяжкий труд, как двадцать лет назад, ты уже не способен, –  продолжал он, –  но я полагаю, что смена обстановки и необременительное путешествие –  а в наши дни путешествовать стало необычайно легко –  пойдут тебе на пользу и доставят удовольствие мисс Чамни (он все еще не мог заставить себя произнести ее прекрасное имя), которая, несомненно, измучится, если ты продолжишь держать ее взаперти на Фицрой-сквер.

– Но я вовсе не взаперти! –  горячо возразила девушка. –  Мы ходим на чудесные прогулки –  да, папа? –  в другие кварталы, а иногда в Риджентс-парк[16]. Лондон меня вполне устраивает. Но вы правда считаете, что папе будет полезно попутешествовать, доктор Олливант?

– Определенно да.

– Если так, мы тотчас отправимся в путь! Я готова выехать хоть завтра.

– Я бы рекомендовал дождаться хорошей погоды.

– Тогда подождем погоду. Сделаем, как будет лучше для папы. Но, доктор, он ведь не болен?

– Болен? –  воскликнул Марк Чамни. –  С чего это в глупую головушку моей Крошки могла прийти такая мысль?

Его вмешательство очень кстати избавило доктора от неловкой необходимости уклончиво отвечать на вопрос профессиональным языком. Он чувствовал, что едва ли сумеет сказать этой девушке меньше, чем правду, даже рискуя разбить ей сердце.

– Поужинаешь с нами завтра, Олливант? Заодно посмотришь на нашего нового друга, –  небрежно сказал мистер Чамни, пока Флора надевала шляпку.

– Конечно. Энтузиазм мисс Чамни пробудил мое любопытство. Мне бы хотелось увидеть это совершенство.

Миссис Олливант издала саркастический смешок, как бы вторя презрительному тону сына. Его мнение было ее мнением. Если он что-то не любил или не одобрял, этого было для нее достаточно. Скучная уединенная жизнь в Лонг-Саттоне подарила ей лишь один объект любви и восхищения. С момента его рождения она боготворила его, жила мыслью о нем во время их разлуки и существовала только для того, чтобы радовать его теперь, когда они воссоединились. Он был ее кумиром.

– Ну а вы, миссис Олливант, присоединитесь к сыну? –  гостеприимно продолжил Марк, не заметив иронии. –  Флора, попроси миссис Олливант приехать к нам.

Но Флора не могла простить этот пренебрежительный смех и ничего не сказала. Миссис Олливант отговорилась тем, что никуда не ходит, –  ведь сын так и не завел себе друзей, на чьих веселых собраниях она могла бы проводить время. Он жил своей жизнью, одинокой и изолированной, а она жила только для него.

– Сын навестит вас, –  сказала она, –  и сможет составить мнение о вашем новом знакомом. Он тонкий знаток человеческих душ.

Ее тон подразумевал, что доктор заслушает дело Уолтера Лейборна сразу в качестве и судьи, и присяжного.

– Папа, –  сказала Флора, пока они ехали домой на извозчике, –  что-то мне совсем разонравились твои Олливанты.

– О нет, Крошка! –  встревоженно воскликнул мистер Чамни. –  Бога ради, не говори так! Это достойные люди: прямые и честные, к тому же мои единственные друзья.

– Не считая мистера Лейборна, папа.

– Дорогая, мы и не должны его считать. Ты так импульсивна, Флора; и я начинаю чувствовать, что ошибся, введя его в свой дом…

– С тех пор как твой ужасный доктор убедил тебя в этом, папа!

– Мое дорогое дитя, не нужно так говорить! В мире нет никого лучше Олливанта.

– Но, папа, ты не видел его больше двадцати лет. За это время можно вообще превратиться в убийцу. Может, он и был славным мальчиком в школьные годы, однако вырос в отвратительного взрослого.

– Как не стыдно, Флора! –  воскликнул мистер Чамни, начиная сердиться. –  Я настаиваю, чтобы ты отзывалась о докторе Олливанте с должным уважением. Повторяю, он мой единственный друг. Человек, ведущий такую одинокую жизнь, какой я жил двадцать лет, не имеет возможности завести много друзей, и я рассчитываю, что он будет твоим защитником, когда меня не станет. Ну, не плачь. Что за глупая девочка! Я говорю только о вероятности в неопределенном будущем.

– Если бы вероятность потерять тебя и отдаться на милость этого человека и вправду существовала, я бы, наверное, тотчас же выбросилась из кеба, –  рыдая, сказала непокорная Флора.