Читать книгу Роза и тис - Мэри Уэстмакотт - Страница 4

Не вижу смысла подробно описывать то, что случилось потом. Начну с того, что цепь событий прервалась. Смятение, темнота, боль… Мне казалось: я все блуждаю и блуждаю темными коридорами. В перерывах между блужданиями я смутно осознавал, что нахожусь в больничной палате. Врачи, сестры в белых шапочках, запах антисептиков… сверкающие стальные инструменты, маленькие стеклянные столики на колесах…

Сознание медленно возвращалось ко мне. Смятение и боль стали уходить… Но никаких воспоминаний о людях или событиях. Когда животному больно, оно может думать только о боли или о том, как ее прекратить, – ни на чем другом сосредоточиться невозможно. Наркотики, милосердно притупляющие физические страдания, смущают ум и увеличивают ощущение хаоса.

Потом светлые периоды стали удлиняться… В какой-то момент мне сказали: я попал в аварию.

Наконец я узнал… Узнал, что стал беспомощен… Мое тело смято и изломано… Отныне моя жизнь закончилась.

Ко мне приходили посетители. Брат – неуклюжий, скованный, не знающий, что сказать. Мы и прежде никогда не были особенно близки. С ним я не мог говорить о Дженнифер.

Но думал я именно о ней. Когда мне стало лучше, мне принесли письма. Письма от Дженнифер…

Ко мне пускали только ближайших родственников. У Дженнифер не было на меня никаких прав. Официально она считалась только другом.

Она писала:

«Хью, родной, меня не пускают к тебе. Как только разрешат, я приду. Я люблю тебя всем сердцем. Настройся на выздоровление.

Дженнифер».

Еще одно письмо:

«Не волнуйся, Хью. Самое главное, что ты жив. Все остальное не имеет значения. Скоро мы будем вместе – вместе навсегда.

Твоя Дженнифер».

Я нацарапал ей записку карандашом: «Не приходи». Что я мог ей предложить?

Я увиделся с Дженнифер лишь после выписки из больницы, в доме моего брата. Все ее письма ко мне звучали одинаково. Мы любим друг друга! Мы должны быть вместе, даже если я никогда не поправлюсь. Она будет заботиться обо мне. Мы еще будем счастливы – не так, как мы когда-то мечтали, но все же счастливы.

И хотя первой моей реакцией было безжалостно разрубить узел и сказать Дженнифер: «Уходи и никогда больше не приближайся ко мне!» – я колебался. Дело в том, что и я, подобно ей, верил, будто нас связывает нечто большее, чем плотская близость, что у нас остается радость духовного общения. Разумеется, лучше ей забыть о моем существовании… А вдруг она не согласится?

Прошло много времени, прежде чем я наконец сдался и позволил ей прийти. Мы активно переписывались; мы писали друг другу настоящие любовные письма – такие возвышенные, такие героические…

И вот я разрешил ей навестить меня.

Она пришла.

Ей нельзя было оставаться очень долго. Полагаю, тогда мы уже поняли кое-что, только не хотели себе в этом признаться. Она пришла снова. А потом она пришла в третий раз. А потом… Я просто больше не мог ее выносить! Ее третье посещение длилось десять минут, но мне показалось, что прошло часа полтора! Когда после ее ухода я посмотрел на часы, то едва поверил, что прошло так мало времени. И ей те минуты тоже показались вечностью – не сомневаюсь.

Видите ли, нам было нечего сказать друг другу…

Представьте себе!

В конце концов выяснилось: между нами ничего не осталось.

Есть ли что-нибудь горше, чем развенчанные иллюзии? Духовное единение, мысли, которые дополняют друг друга, наша дружба, наше общение – мыльный пузырь! Иллюзия, порожденная взаимным влечением мужчины и женщины. Природа заманила нас в ловушку и коварно обманула. Между мною и Дженнифер не было ничего, кроме плотского влечения, а то, что мы навыдумывали, оказалось чудовищной ложью и самообманом! Нет, основой всего была лишь низменная страсть… Это открытие вызвало у меня чувство стыда, ожесточило меня… Я почти возненавидел ее и себя. Мы в отчаянии вглядывались друг в друга, и оба – каждый на свой лад – дивились, что сталось с тем чудом, в которое мы так верили.

Я видел и понимал, какая она хорошенькая. Однако ее разговоры нагоняли на меня тоску. А ей было скучно со мной. Разговор не доставлял нам ни малейшего удовольствия.

Она взваливала всю вину за случившееся на себя, и лучше бы она этого не делала. Никакой необходимости в том не было… Я уловил в ее голосе истеричные нотки. «Боже, – подумал я, – да из-за чего она так суетится?»

В конце своего третьего посещения она, с присущим ей стойким оптимизмом, заверила меня:

– Милый Хью, я очень скоро приду опять.

– Нет, – ответил я. – Не надо!

– Ну конечно приду! – Голос ее звучал неискренне, лицемерно.

Я пришел в ярость:

– Ради бога, Дженнифер, не притворяйся! Все кончено! Между нами все кончено!

Она, конечно, говорила, что между нами ничего не кончено и она не понимает, что я имею в виду. По ее словам, она собиралась посвятить мне свою жизнь – она будет заботиться обо мне, и мы будем счастливы. Она была полна решимости принести себя в жертву и этим довела меня до белого каления. К тому же я знал, что она не из тех, кто отступается от своих слов. И когда я вообразил, что она всегда будет рядом – болтать, стараться быть доброй и терпимой, отпускать идиотские бодрые замечания… Я запаниковал. Мое состояние было порождено слабостью и болезнью.

Я наорал на нее. Я велел ей уходить прочь – прочь! Она ушла, и в глазах ее застыл страх. Но вместе с тем я понял: она испытывает и облегчение.

Когда позже в комнату зашла моя невестка – задернуть занавеси, я сказал ей:

– Все кончено, Тереза. Она ушла… ушла… Как по-твоему, она не вернется?

– Нет, – спокойно ответила Тереза, – она не вернется.

– Как ты думаешь, – продолжал я, – это из-за моей болезни я вижу во всем одно плохое?

Тереза поняла, что я имею в виду. Она сказала: по ее мнению, такие болезни, как у меня, позволяют увидеть все вещи и явления в их истинном свете.

– Значит, ты считаешь, что теперь я разглядел истинную природу Дженнифер?

Тереза покачала головой. Нет, я не совсем верно ее понял. Возможно, теперь я не лучше понимаю Дженнифер, чем раньше, но зато теперь я точно знаю, какое действие Дженнифер оказывает на меня, если отвлечься от моей в нее влюбленности.

Я спросил, какого она сама мнения о Дженнифер.

Она ответила: она всегда считала Дженнифер милой и привлекательной, но абсолютно неинтересной.

– Как ты думаешь, Тереза, она и вправду очень несчастна? – жадно поинтересовался я.

– Да, Хью.

– Из-за меня?

– Нет, из-за себя самой.

– Она возлагает всю вину за мою аварию на себя, – сказал я. – Без конца повторяет одно и то же: мол, если бы я ехал не на встречу с ней, со мной ничего бы не случилось! Как это глупо!

– Наверное.

– Я не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой. Не хочу, чтобы она была несчастна!

– Брось, Хью, – улыбнулась Тереза. – Не лишай ее этого удовольствия.

– Что ты хочешь сказать?

– Ей нравится – да-да, нравится быть несчастной. Разве ты до сих пор не понял?

Холодная трезвость суждений моей невестки всегда приводила меня в замешательство.

Я сказал, что подобная черствость отвратительна.

– Может, и так, – задумчиво подтвердила Тереза, – однако мне кажется, что теперь это уже не имеет значения. Больше тебе не нужно тешить себя иллюзиями. Дженнифер любит и всегда любила сидеть и предаваться размышлениям о том, как все плохо. Она упивается своими мыслями и убеждает себя в том, что все действительно плохо. Но коль скоро ей нравится такая жизнь, пусть так и живет! Видишь ли, Хью, – добавила Тереза, – нельзя жалеть человека, если он сам себя не жалеет. Сначала объект жалости должен пожалеть себя сам. Жалость и сострадание всегда были твоей слабостью. Они мешали тебе видеть истинную природу вещей.

Я ненадолго облегчил душу, обозвав Терезу сущей мегерой. Она согласилась: наверное, она и правда мегера.

– Ты никогда никого не жалеешь.

– Нет, жалею. Мне по-своему жаль Дженнифер.

– А меня?

– Не знаю, Хью.

Я саркастически хмыкнул:

– Тебя абсолютно не трогает тот факт, что я остался искалеченным, разбитым – развалиной без будущего?

– Не знаю, жаль мне тебя или нет. То, что с тобой случилось, дает тебе возможность начать жизнь заново и смотреть на предметы и явления под совершенно иным углом зрения. Как это, наверное, интересно!

Я заявил Терезе, что она – совершенно бесчеловечная особа. Она вышла, улыбаясь.

Тереза тогда сослужила мне хорошую службу.