Читать книгу Прости меня, Леонард Пикок - Мэтью Квик - Страница 12

Она отвела меня в кафе неподалеку от того переулка, где украла мое школьное удостоверение. Там сидело в основном старичье. Ели рогалики и причмокивали от удовольствия.

Она начала говорить мне, что у нее жуткий стресс и еще что-то насчет парня с ее работы по имени Брайан, с которым она когда-то перепихнулась разок, а теперь он использует это против нее, так как они претендуют на одну и ту же более высокую должность. Ее мать умирала в каком-то хосписе в Нью-Джерси, именно там она и провела предыдущую ночь. Ей реально хотелось побыть возле своей мамы, ведь той недолго осталось, но она, моя новая знакомая, твердо знала, что, хотя ей, конечно, на работе слова никто не скажет по поводу отсутствия из-за умирающей матери, Брайан воспользуется удобным поводом, чтобы отпихнуть конкурентку и самому занять желанную должность.

По крайней мере, я так понял.

Она говорила сбивчиво и неразборчиво, словно была под хорошим градусом, продолжала размахивать руками и даже в кафе осталась сидеть в своих шикарных солнцезащитных очках. Она изливала мне душу, наверное, не меньше часа, и я уж начал было думать, что она еще та врунья, иначе зачем оставлять умирающую мать, чтобы якобы не опоздать на работу, а затем тратить со мной хрен знает сколько времени в каком-то дурацком кафе? И разве Брайан не использует ее отсутствие на работе – неважно, по какой причине, – против нее?

Я как раз сидел и думал об этом, но тут она прервала ход моих мыслей:

– Итак, что ты узнал, когда шел по пятам за взрослыми? Шпионил за нами?

– Не знаю, – ответил я.

– Не лги мне, Леонард Пикок. За тобой должок. Ты обязан мне объяснить.

И тогда я тяжело сглотнул и сказал:

– Я еще не закончил исследования. Поэтому и пошел сегодня за вами.

– А что ты узнал сегодня после встречи со мной?

– Честно? – спросил я и, когда она кивнула, заявил: – Вы казались и правда несчастной. Большинство из тех, за кем я иду, выглядят именно так. Похоже, они не любят свою работу, но и возвращаться домой им тоже не слишком хочется. Думаю, они ненавидят все стороны своей жизни.

Она рассмеялась и сказала:

– И чтобы это понять, надо ходить по пятам за людьми, сошедшими с поезда?

– Я надеялся, может, я что-то неправильно понимаю, – объяснил я.

А она вдруг спросила:

– А разве ребята в твоей школе не выглядят тоже несчастными? Я ненавидела школу. НЕНАВИДЕЛА!

И я ответил:

– Ну да, большинство из них действительно кажутся несчастными. Хотя в основном это чистой воды притворство. Дети ведь умеют притворяться гораздо лучше, чем взрослые, да? Но, по моей теории, с годами мы теряем способность быть счастливыми.

– Итак, если ты все и так разложил по полочкам, зачем преследовать взрослых вроде меня?

– Как я вам уже говорил, я надеялся, что ошибаюсь и для некоторых жизнь с годами становится лучше, что самые несчастные люди – вроде нас с вами – могут хоть чему-то радоваться во взрослом качестве. Это словно реклама, где геи рассказывают о том, как они страдали в школе, но затем выросли и обнаружили, что взрослая жизнь – сущий рай. Они говорят, что все становится лучше. И мне хочется верить, что даже самые отчаянные меланхолики рано или поздно обретут счастье.

Но в ответ она только махнула рукой:

– Реклама – это сплошное вранье. Жизнь вовсе не становится лучше. Взрослая жизнь – кромешный ад. И все, что я рассказала о себе, тоже сплошное вранье. Я нагородила бог знает что, так как хотела проверить, не приставили ли тебя шпионить за мной. Но в результате сама себя обдурила, потому что ты действительно полоумный несчастный недоделанный школьник, преследующий случайных людей. Ненормальный. Извращенец. Я оставлю у себя твое школьное удостоверение и, если увижу тебя снова, привлеку к суду, чтобы ты впредь держался подальше от незнакомых людей. – Она встала со стула, бросила на меня яростный взгляд, который я увидел, даже несмотря на ее огромные очки, и громко заявила, обращаясь к присутствующим: – Этот мелкий поганец выслеживает женщин в темных переулках и задает им интимные вопросы. Он настоящий извращенец. Делайте с ним что хотите! – А затем я услышал стук ее высоких каблучков по направлению к выходу.

ЦОК! ЦОК! ЦОК!

И все как один вылупились на меня, поэтому я пожал плечами и сказал, пожалуй, слишком громко:

– Ох уж эти женщины!

Типа, пошутил, чтобы снять напряжение, но это не сработало. Все как один[24] в этом гнусном кафе нахмурились.

Я понял, что женщина реально слетела с катушек. К несчастью, я выбрал роковую красотку, хотя мог бы найти более удачные объекты для исследований: склонных к меланхолии, но относительно счастливых взрослых, – такой уж я невезучий, но вся проблема заключалась в том, что она, типа, напомнила мне о Линде, которая тоже считает меня извращенцем.

То, что во всеуслышание заявила женщина в очках а-ля семидесятые, было низко и подло, хотя, возможно, и справедливо. Я расплакался прямо в кафе и в результате стал действительно ПОХОЖ на извращенца.

Разнюнился, как ребенок.

Я изо всех сил старался сдерживать слезы, но мои губы дрожали, а глаза были на мокром месте, я едва-едва успевал вытирать их рукавом.

– Я НЕ ЧЕРТОВ ИЗВРАЩЕНЕЦ! – заорал я глазеющим на меня людям, сам не знаю зачем.

Слова будто сами вылетали из моего рта:

Я!

НЕ!

ЧЕРТОВ!

ИЗВРАЩЕНЕЦ!

И все как один вздрогнули.

Кое-кто из посетителей, даже не успев доесть до конца, поспешно положил деньги под столовые приборы и покинул кафе.

И тут из кухни вышел мускулистый повар, весь в татуировках, и сказал:

– Эй, малец! Заплати по счету и вали отсюда. Договорились?

Что ж, как я и говорил, я всем создавал только проблемы – и в кафе без меня будет спокойнее, – поэтому я достал кошелек и отдал ему все свои деньги, хотя мы и выпили-то по чашке кофе, а затем уже нормальным голосом сказал:

– Я не извращенец.

Посетители усиленно отводили глаза, даже повар, который теперь смотрел на деньги, возможно, чтобы убедиться, что они не фальшивые, и вот именно тогда я понял, что в большинстве случаев правда не имеет значения, и когда люди трагически заблуждаются на твой счет, то ничего изменить невозможно, а потому абсолютно неважно, что ты такого сделал.

Итак, я не стал дожидаться сдачи.

А просто ушел, на фиг, оттуда.

Я отправился в парк посмотреть на голубей и неожиданно почувствовал себя таким одиноким, что даже начал мечтать о том, чтобы какой-нибудь прохожий, жаждущий завладеть моим пустым кошельком, всадил мне нож под ребра.

Я представлял, как кровь моя капля за каплей станет вытекать на снег, который окрасится изумительным алым цветом, а жители Филадельфии будут проходить мимо, спеша по своим делам, а потому вряд ли остановятся полюбоваться красным от крови снегом и тем более не заметят, что прямо у них на глазах умирает ученик средней школы.

Эта мысль подействовала на меня настолько успокаивающе, что я даже улыбнулся.

А потом я стал думать, чего хочу больше: чтобы мама той роковой женщины умерла в страшных мучениях или, наоборот, выздоровела и даже помолодела; чтобы обе они потихоньку вернулись в детство, даже если та женщина в безумных очках а-ля семидесятые просто-напросто парила мне мозги, выдумав историю с умирающей матерью. Но ведь была же у нее мать, которая или уже умерла, или находится сейчас в весьма преклонном возрасте, – и вообще, гораздо приятнее думать о том, как они вместе молодеют, а не о том, как вместе стареют, и неважно, заслуживают они того или нет.

Это был очень странный день, и мне казалось, что я попал в черно-белый фильм с Богартом, где женщины сплошь немного чокнутые, а мужчины расплачиваются своими эмоциями за близкие отношения с «прекрасной половиной человечества», как любит говорить Уолт.

Как сейчас помню, после той истории с женщиной в очках а-ля семидесятые я прогулял четыре дня занятий, чтобы посмотреть с Уолтом, как старина Богги наводит порядок в черно-белой стране по имени Голливуд.

Мне домой успели сто миллионов раз позвонить из школы, прежде чем Линда удосужилась проверить в своем Нью-Йорке домашний автоответчик[25], но надо отдать ей должное, она в тот же вечер попросила шофера отвезти ее домой, а затем осталась со мной на день или два, потому что я реально слетел с катушек: не разговаривал, был страшно подавлен, сидел, уставившись в стенку, и продолжал тереть ладонями глаза до тех пор, пока они уже не начали вылезать из орбит.

Любая нормальная мамаша отвела бы меня к доктору или, на худой конец, к психологу, но только не Линда. Я слышал, как во время разговора по телефону со своим французским хахалем она сказала: «Я не позволю какому-то там психологу обвинять меня в проблемах Лео». Именно тогда я наконец понял: теперь я сам по себе и на Линду рассчитывать не приходится – она меня точно не спасет.

И все же каким-то чудом я все-таки сумел собраться в кучку.

Начал разговаривать, вернулся в школу, а Линда облегченно вздохнула и снова оставила меня одного.

Мода звала.

Дела призывали Линду в Нью-Йорк – нужно было срочно разработать дизайн камисоли[26] со вшитыми чашечками, – и я, естественно, вошел в ее положение.

И жизнь потекла своим чередом.