Читать книгу Клинок Тишалла - Мэтью Стовер - Страница 7

Глава четвертая

Оглавление

Единственным защитником богини на полставке был подлый рыцарь. Он был отражением рыцарства в разбитом зеркале, и все, что ни делал он, было разбито.

Подлый рыцарь не носил брони и не рубил мечом. Он был мал ростом, худ, урод и невежа. Он не умел скакать на коне, и оруженосцы не служили ему. Он был обманщик и негодяй, и жизнь его строилась на лжи.

Сила его была как сила десяти рыцарей, ибо сердце его было тронуто порчей.

1

Анхана расползлась по речной долине, будто язва, изливающая смрадный гной промышленных отбросов и канализационных стоков прямо в воды реки, которую люди называли Большим Чамбайдженом. По мере того как тяжеловесная баржа огибала излучину реки далеко к северо-востоку от имперской столицы, город выплывал из накрывшего кварталы дымного облака: смазанная клякса на лике земли, затушеванная расстоянием до мертвенной серости гниющего мяса.

На носу баржи стоял фей в курточке и штанах из сильно потертого, выцветшего сукна. Похоже было, что когда-то одежда приходилась ему впору, – костяк, во всяком случае, у него был крепкий, и плечи – для Перворожденного – широкие, но сейчас она висела на нем, точно на вешалке. Лицо избороздили глубокие морщины: следы лишений и скорбей более глубокие, чем позволит себе выказать истинный Перворожденный. Череп над заостренными ушами покрывал короткий, в полпальца, ежик платиновых волос. Когда-то роскошные башмаки изрядно стоптались; взамен пояса чресла его были препоясаны толстой плетеной пеньковой веревкой. Кошелька у него не было, а вместо благородного оружия в руках он сжимал швабру, на которую и оперся устало.

Он глядел вниз по течению на Анхану, и костяшки стискивавших швабру пальцев побелели. Губы приоткрылись, обнажив по-волчьи острые клыки. В огромных золотых очах с сузившимися по-кошачьи от жаркого вечернего солнца зрачками полыхало едва сдерживаемое отчаяние.

Когда-то – не так давно – он был принцем.

Звали его Делианн.

– Эй, на палубе! – хрипло окликнул его помощник боцмана. – Ты там драишь или дрочишь?

Перворожденный словно не слышал его.

– Ты, хер собачий, я к тебе обращаюсь!

Над двойными шпилями дворца Колхари собрались тучи, словно протянутая с небес рука, с отдаленным рокотом осыпавшая землю молниями. Даже издалека видно было, что дождь еще не начался: все так же висел в воздухе липкий, исчерна-бурый угольный дым над Промышленным парком, в северной части города. Ливень еще не смыл сажу с воздуха, чтобы сбросить ее в реку.

Еще одна буря, еще одна потрава рыбы: стоки с улиц Анханы убивали все живое в реке. Делианн тоскливо помотал головой. «Чтобы без опаски пить речную воду, надо неделю спускаться по течению. А братья любят напоминать мне, что по крови я из этих существ.

Но это не так. Не так.

Я еще хуже».

Более тысячи лет, от самого своего рождения, город осквернял здешние воды, даже когда то, что ныне звалось Старым городом, было еще пиратским логовом на острове посреди реки. Сам Панчаселл Митондионн почти десять веков тому назад осаждал этот город, прибежище беглых хумансов, когда возглавлял Союз народов во время Восстания. Здесь он и пал, предприняв последний, неудачный штурм и передав главенство над своим домом и всеми Перворожденными Сумеречному королю, Т’фарреллу Вороньему Крылу.

«Здесь мы потерпели поражение», – подумал Делианн. Первый народ вел битвы с дикарями еще много лет после осады Анханы, но переломная точка войны была здесь. Теперь, почти тысячу лет спустя, даже ветераны Восстания диких, сходившиеся с этими тварями врукопашную, не называли их «дикими». Только так, как они звали себя сами, – хумансы, будто от слова «гумус».

Проросшие из грязи.

– Эй!

За окликом последовал грубый толчок в спину и резкое «р-р-рт!» рвущейся ткани – боевой коготь помбоцмана запутался в складках делианновой рубашки.

Перворожденный обернулся к своему обидчику – стареющему огриллою с бугрящимся шрамом в левой глазнице и костяным обрубком на том месте, где из выдающейся вперед нижней челюсти должен был торчать левый клык. Огрилллой нагнулся и склонил голову к плечу, чтобы получше разглядеть непокорного Перворожденного единственным налитым кровью глазом.

– Ты знаешь, кого я не люблю больше, чем долбаных безруких филонов на палубе? – Великан нагнулся так низко, что одним движением оставшегося бивня мог выколоть Делианну глаз. – Долбаных эльфов, вот кого. Так что, драить будем или плавать?

Перворожденный едва глянул на него; взгляд Делианна был прикован к едва заметным за плечом огриллоя настоящим ограм. Две команды – каждая из шести огров вдвое выше человека ростом и весом примерно в полтонны – по очереди под неторопливый мерный счет старшого вгоняли в речное дно тридцатифутовые багры из промасленного дуба. Напрягались могучие спины, пытаясь перебороть инерцию баржи, и когти на ногах оставляли глубокие царапины в настиле палубы.

– Почему тормозим? – бесстрастно поинтересовался Перворожденный.

– Совсем дурной, козел? Анхана – главный порт на реке, нам до завтрашнего дня причала не видать. – Смешок помбоцмана был столь же мерзок, сколь и сам он. – Решил, что коль мы на день раньше пришли, так тебе пахать на день меньше? Хрен тебе! Работай, эльф. Или плыви.

– Ладно. Поплыву.

Делианн выпустил швабру и все с тем же безразличием на лице обернулся, готовый прыгнуть в воду, но огриллой оказался быстрее. Могучая длань схватила Перворожденного за плечо, так что боевой коготь на большом пальце вонзился в ребра, и потянула обратно на палубу.

– Хрена с два! – прорычал великан. – Ты мне задолжал день работы, козел. Ты чо, кейнист какой-то? Решил, что тебе все можно?

– Я не вполне понимаю, кто такие кейнисты, – ответил Делианн. – Но лучше отпусти меня.

– Пошел ты на хрен! Чтобы меня надул какой-то эльфишка!

Он дернул Делианна за руку, давая почувствовать боль и одновременно сбивая с ног. Великан ожидал сопротивления, даже драки, и был к этому готов, но тощий, изможденный Перворожденный застыл чучелом.

– Ты… хочешь отпустить меня.

Пальцы огриллоя разомкнулись сами собой, боевой коготь прижался обратно к запястью. Великан недоверчиво уставился на свои руки.

– Какого хрена…

– Я терпел твое общество пять дней, – отстраненно заметил Делианн, – потому что не мог быстрее добраться до Анханы иным способом. Теперь я ухожу, и ты меня не остановишь.

– Жопа! – решительно заявил огриллой, поднимая другую руку и собирая пальцы в кулак таким образом, чтобы не задеть угрожающе выставленный боевой коготь. На Большом Чамбайджене не было иного закона, кроме того, который команды барж устанавливали сами, – и никто не станет корить старшего на борту, если тот изувечит или пришибет простого матроса. – Я тебя выпотрошу, точно семгу, блин.

Морщины, оставленные на лице Перворожденного голодом и странствиями, прорезались глубже, превратившись в следы возраста – невозможной дряхлости, как будто Делианн взирал на мир сквозь толщу тысячелетий. Рука огриллоя безвольно повисла.

Великан взревел, оскалив клыки, и мучительно повел плечами, словно руки его были прижаты к телу незримыми кандалами, которые можно стряхнуть… но все было не так. Его руки ничего не сковывало. Они просто не повиновались его воле, свисая, будто парализованные.

– Эльфийский прострел, – с растущим, быстро переходящим в праведную ярость недоумением пробормотал он. – Поганец меня прострелил! Эй, полундра!

В ответ на вопль помбоцмана поднялись головы по всей барже.

Хотя в целом на реке царит беззаконие, за некоторые традиции команды баржей готовы жизнь положить, и за эту – в числе первых. Дюжина огров разом выдернула из воды свои шесты, грузчики побросали бутылки, сложили карты, спрятали кости. Даже палубные крысы, беднейшее поречное отребье, работавшее за харч и дорогу, отставили ведра и швабры, чтобы подхватить багры и крючья. И все разом ринулись на нос.

Делианн наблюдал за ними, чуть приметно нахмурив пушистые брови. Ближайший огр, потом еще один, за ним третий – с грохотом рухнули на палубу, с воем хватаясь за сведенные мучительной судорогой ноги. Прострел обездвижил их, как удар ножом по ахилловой жиле.

Остальным пришлось сбавить ход, чтобы бьющиеся в судорогах великаны никого не зашибли ненароком. И тут же дорогу им перегородила стена огня высотой с двух огров.

– Это просто фантазм! – взвыл огриллой. – Просто эльфья волшба, олухи! Она никого не тронет!

Очевидно, кое-кто из матросов, как и помбоцмана, знал, что чары Перворожденных обычно действовали лишь на рассудок жертвы, а может, просто был похрабрее. Они ринулись в огонь – и вывалились из него, шатаясь, в горящей одежде и с тлеющими волосами. С воплями они попрыгали в реку.

Огриллой моргнул единственным глазом, прищурился, моргнул снова.

– Не тронет, – тупо повторил он, – эльфья же!

– И это было бы так, – отозвался Делианн, – будь я взаправду эльфом.

Протянув руку, он дернул помбоцмана за единственный клык с такой силой, что великана скрючило.

– Я не люблю насилия, – отчетливо прошептал он прямо ему в ухо. – Я не желаю зла ни тебе, ни кому другому. Но сейчас я ухожу. Времени нет разводить церемонии. Кто бросится – прибью. Понял? Потом вернусь и прибью тебя. Скажи, что ты меня понял.

Огриллой шарахнулся, мотая башкой, будто пытался стряхнуть надоедливого эльфишку, но тощий, почти бесплотный фей оказался чудовищно силен. Он снова притянул великана к себе. Из-под пальцев его струился дымок, разнося смрад горящей кости. Великан застонал, потом завизжал пронзительно и долго.

– Скажи, что ты меня понял, – повторил Делианн.

– Я… понял, понял, – прохныкал огриллой. – Только сгинь!

Перворожденный отпустил его, и великан отпрянул. На клыке его остались черные отпечатки пальцев. Он едва не рухнул в огонь, но в этот момент завеса пламени потухла, будто накрытая невидимым одеялом, оставив только широкую полосу из тлевших досок.

Делианн глянул вниз с борта, проверяя, не зашибет ли он кого-нибудь из прыгнувших в реку матросов, потом бросился вниз сам, ушел под воду, вынырнул и, сильно загребая, направился к берегу. Выбравшись из воды, он кинулся бежать, даже не оглянувшись на баржу посреди реки. Путь его лежал в Анхану.

«Людская кровь, – слышались ему насмешки братьев. Это была их любимая подколка. – Всегда делать – и никогда не быть. Это зовет людская кровь, ты разбрасываешься временем, как хуманс; у тебя его так мало, что не жаль и растратить, словно нищеброду, нашедшему кошелек».

«Может быть, – откликнулся он своим мыслям, – но сейчас у меня осталось больше времени, чем у вас».

Он отчаянно хотел ошибаться; мучительное стремление отвергнуть реальность жгло ему сердце, как колдовской пламень опалял палубу баржи.

До окраины Анханы оставалось не больше трех миль по равнине; над городом сгущались дождливые сумерки.

Делианн бежал неловко, спотыкаясь, будто ноги его принадлежали кому-то другому или были перебиты, так что Перворожденный припадал сразу на обе, но, несмотря на это, двигался очень быстро, стягивая Силу, чтобы напитать натруженные мышцы. Трущобы, окружавшие Лабиринт Анханы, он преодолел за четверть часа.

Буря рвалась ему навстречу, обливая потоками сернистого дождя. Не сбавляя шага, Делианн свернул на дорогу, ведущую на север, туда, где Лабиринт переходил в Промышленный парк.

Даже пустоглазое людское отребье, населявшее эти трущобы, находило в себе силы плюнуть в пробегавшего; спешить мимо хумансов так, словно тебе есть куда податься, считалось непочтительным. Анхана была сердцем людских земель, и здесь привечали только тех Перворожденных, кто знал свое место.

Добравшись наконец до Города чужаков – нелюдского гетто Анханы, – Делианн выпустил водоворот Потока, поддерживавшего его. Сейчас он не мог позволить себе отвлекаться от реальности, если хотел живым выйти из сплетения узких многолюдных улочек, расталкивая бессчетных Перворожденных, покорителей камней, огриллоев и хумансов.

Наступала ночь, и под открытое небо решились выбраться даже несколько троллей; то один, то другой задумчиво косился на решительного прохожего и голодно цыкал бивнем, будто втягивая стекающую по губам слюну. От вони перехватывало дыхание, от шума и бесконечной суеты кружилась голова. Мерзость, запустение, слепые глаза Перворожденных – из-за Анханы Делианн оставил род людской ради эльфийских пущ.

За двадцать лет, что Делианн не ступал на эти улицы, Город чужаков сильно изменился. Тогда здесь было тесное, переполненное гетто, набитое Перворожденными, покорителями камней, древолазами, огриллоями и их родичами-великанами, что пытались заработать на хлеб по окраинам столицы, продавая хозяевам-людям силу и мастерство, теряя себя в дурмане и выпивке, огрызаясь и уничтожая друг друга, словно крысы в битком набитой клетке.

В те далекие дни стражники-люди наводили порядок не иначе как отрядами по пятеро, заработав себе жестокостью и щедрым использованием окованных железом дубинок кличку «головоломы»; теперь, похоже, пятерки головоломов сменились парами, причем один в паре всегда был человеком, а второй – нелюдем, обычно Перворожденным или покорителем камней. Люди носили черные с серебром мундиры, нелюди – алые с золотом. Делианну они попадались на глаза постоянно: проталкивались сквозь толпу, разводили драчунов, останавливали споры, прокладывали дорогу каретам богачей. Только головой оставалось покачать…

Двадцать лет назад надеть эти цвета значило объявить о своей принадлежности к одной из двух могущественных банд Лабиринта: Лица или подданные Короля Воров. Но тогда ни одна из банд не брала под свое крыло Город чужаков, и уж во всяком случае Лица нелюдей не привечали. Кроме того, это были именно банды: Лица приторговывали незаконной «дурью» и живым товаром, подданные Короля промышляли нищенством и шарили по карманам, а сверх того – зарабатывали охраной и вымогательством. Каким образом и те и другие образовали нечто вроде народной стражи, Делианн боялся догадываться.

Само гетто выросло в размерах втрое, если не вчетверо, расползаясь, словно плесень; сейчас, ночью, оно распускалось венериной мухоловкой, источая опасно притягательный сладкий аромат. На мокрой мостовой играли грязные радуги, свет бессчетных цветных фонарей разбивался о булыжник, и вывески на приземистых тавернах и игорных домах мерцали яркими огнями. Вывески объявляли, какие удовольствия можно найти под этими крышами. Игры – от простых костей и рулетки до петушиных боев, борьбы с медведем и гладиаторских боев между разными расами, от хумансов и Перворожденных до огриллоев. Еда – от деликатесных импортных крылышек тофальмо до каши с острым шпиком, плати и жри до отвала. Напитки – от дрянной сивухи до тиннаранского бренди. Наркотики – от простого паленого рита до экзотических порошков, способных самые потаенные фантазии сделать ощутимыми ясно, как соринку в глазу. Шлюхи – на любой вкус, любого опыта, возраста, пола, ориентации и видовой принадлежности, от томной педерастии до извращений, цена на которые включает помощь врача сразу по завершении акта.

Двадцать лет назад, чтобы найти в Городе чужаков нечто такое, чего не сыщешь в другом месте, – незаконное, или соблазнительно опасное, или просто слишком мерзостное, чтобы обрести широкую популярность, – следовало отправляться в заведение под вывеской «Экзотические любовницы»», что почти на самой Дворянской. На первый взгляд это заведение казалось маленьким, хорошо обставленным борделем для узкого круга завсегдатаев; но, войдя в этот круг, показав себя достойным доверия, – иными словами, к тому моменту, когда владелец заведения получал достаточно пригодных для шантажа улик, чтобы посетитель пискнуть без разрешения не смел, – можно было получить доступ в мир в буквальном смысле слова неограниченных чувственных возможностей. В «Экзотических любовницах» невозможного не существовало – только дорогостоящее.

Но теперь, похоже, весь Город чужаков преобразился в базарный вариант «Экзотических любовниц», и отыскать в нем само заведение было совершенно невероятно. Делианн стоял посреди улицы, тупо взирая на вывеску грибоведа, занявшего домик на Дворянской, механически перечитывая список выставленных на продажу возбуждающих, дурманных или галюциногенных спор: бесплодный самообман, конечно, попытка отложить на пару секунд тот миг, когда понимаешь, что понятия не имеешь, что делать теперь.

Он зашел так далеко…

Легкие пальцы скользнули по его ребрам – там, где Перворожденные обычно носят кошельки. Рука Делианна устремилась им навстречу неуловимо быстро, чтобы выволочь хозяина этих пальцев на обочину перед Перворожденным. Грязное людское дитя.

– Извини, фей, спотыкнулся я, – торопливо выпалил мальчишка.

– Это заведение… – мрачно промолвил Делианн. – Оно когда-то называлось «Экзотические любовницы». Что с ним случилось?

Мальчишка выпучил глаза, потом хитро прищурился:

– Эй, я по этим нотам не пою, зато есть у меня сестренка, ей одиннадцать, ничего еще не делала, ну разве пару раз отсосала…

– Я спрашивал не об этом.

– Ну ладно-ладно, правду сказать, тринадцать ей, только…

Делианн тряхнул его. Сильно.

– «Экзотические любовницы», – повторил он.

Мальчишка закатил глаза и внезапно завизжал что было сил:

– Косоглазый! Косоглазый! Спасите меня от этого долбаного кейниста!

Он попытался пнуть Делианна в лодыжку – слушать его вопли было больнее – и как-то вывернулся из пальцев, чтобы ринуться прочь и раствориться в толпе, разглядывающей Перворожденного с нарастающей враждебностью. Кто-то ругался вполголоса, но только один взялся выразить всеобщее мнение:

– Урод косоглазый!.. Хочешь оттрахать мальчонку, так плати, как приличные люди!

Дело могло кончиться плохо, – судя по виду, многие из зевак только рады были бы попинать прохожего, и никто не в состоянии был, глядя на изможденного, оборванного Перворожденного, осознать, насколько опасной может стать подобная попытка, но тут сквозь толпу протолкался рослый мужчина в черной с серебром кольчужной рубашке, а за ним плечистая покорительница камней в юбке из алой с золотом парчи.

– Все-все, разошлись, – устало повторяла она, по дороге наступая на мозоли, поддавая под дых и время от времени отпихивая с дороги самых наглых. Короткие руки бугрились мускулами, точно корни болотных кипарисов; если она кого-то толкала, тот улетал. – Разойдитесь. Шевелись! Да, ты, ты, козел! Пошли!

К Делианну подошел человек и смерил Перворожденного холодным взглядом:

– Что за дела, леший? Беды ищешь? Если что, так мы уже пришли.

– Я ищу, – неторопливо проговорил Делианн, – фею, которая держала здесь веселый дом.

– Здесь? – Мужчина нахмурился. – Что-то не припомню. Руфи – грибовед здешний – тут лавку держит уже сколько? Почитай, лет восемь, я еще в патруле тогда не служил. Эй, Таулкг’н, ты помнишь, чтобы здесь был бордель?

Его партнерша фыркнула в бороду и отпустила пару фраз, которые Делианн не вполне расслышал, – кажется, язвительные комментарии в адрес хумансов с их короткой жизнью и короткой памятью.

– Ага. – Она отшвырнула последнего зеваку и обернулась. – «Экзотические любовницы». Тут они были.

– «Экзота»? – Глаза патрульного вспыхнули, по губам зазмеилась нехорошая улыбка. – Тулки, до тебя дошло? Этот лешак ищет Герцогиню.

Покорительница камней сделала шаг вперед, уперев руки в бока, смерила Делианна взглядом раз-другой, потом грустно помотала головой:

– Не трать силы, лешак. Не станет она с тобой говорить.

– Никакой Герцогини я не знаю, – терпеливо ответил Делианн. – Я ищу фею по имени Кирендаль.

– Это она и есть, – пояснил человек. – Ее прозвали Герцогиней, потому что она перетрахала половину Кабинета министров.

Покорительница камней всем своим весом наступила напарнику на ногу.

– Придержи язык.

– Просто скажите, где я могу ее отыскать.

– Теперь она держит «Чужие игры»…

– «Чужие игры»? Целый квартал заведений на улице Кхазад-Лун?

– Точно, лешак. Только не попадешь ты к ней, точно говорю. Занята она, ясно? Важная пе…

Что еще хотела сказать покорительница камней, Делианн не расслышал: он уже бежал.

2

Казино «Чужие игры» распласталось посреди клоаки Города чужаков, словно колоссальная зловредная жаба, поблескивая радугой слизистых боков. Дому не исполнилось еще и восьми лет, а он уже проглотил всех соседей от улицы до улицы; сросшиеся здания занимали бо́льшую площадь, чем сам дворец Колхари, – три ресторана, семь салунов, четыре игорных дома, два театра и десятки уличных балаганов разного размера и степени уюта. В пределах квартала можно было купить все, что угодно, – от сигар до внезапной смерти. Комнаты здесь сдавались внаем по часам. Крыша, окаймленная исполинским нимбом, сияла, точно маяк, видимый даже с луны. А нимб был всего лишь радужно мерцающим отражением колоссального пузыря Силы, титанического Щита, заключавшего в себя здание и видимого только потому, что струйки дождя стекали по его поверхности на улицу.

Делианн прислонился к скользкой от дождя белокаменной стене, выглядывая из проулка. Сукно куртки отяжелело от воды, давило на плечи. С карниза прямо на голову ему стекала кисловатая, отдающая химией вода. Он стоял достаточно далеко от входа в проулок, чтобы жуткий алый, зеленый, золотой свет не попадал ему в лицо.

Для колдовского зрения «Чужие игры» сияли еще ярче, чем для обычного. Над зданием кружился смерч стянутой Силы, сплетение невозможно ярких струй – алых и аметистовых, бронзовых и изумрудных, лазурных и серебряных, – будто праздничные флаги, бьющиеся над крышей. За краем Щита толпились зеваки, вглядываясь в лица дворян, светских львов, знаменитостей, которые по очереди выходили из карет, одна за одной подкатывающих к устланным дорожкой из пурпурного бархата широким мраморным ступеням парадного. Зрители опирались на колдовской Щит, словно на стенку, прижимаясь к ней лицами, словно одной силой воли могли проложить себе дорогу из сырой мглы в вечный летний полдень за стеной.

Над крышей многоколонного портика сиял огнями шатер размером с речную баржу; плакаты на нем объявляли умопомрачительную мировую премьеру некоего шоу с вульгарным названием и Актерами, о которых Делианн слышал впервые.

Несколько мгновений он изучал строение пузыря. Похоже, что стена состояла из нескольких переплетенных Щитов; должно быть, «Чужие игры» ради этого держали на службе шестерых или семерых тауматургов, скорее всего – людей. Когда по улице проезжала по проложенному в толпе коридору карета, в Щите открывался проем, ровно настолько, чтобы пропустить экипаж и сопровождающих, а потом закрывался, словно ворота, чтобы не допустить внутрь чернь. Часть Щитов были, вероятно, постоянными, заряженными загодя, – например, те, что прикрывали здание от дождя, питаемые запасенной энергией, а не сосредоточенным вниманием тауматурга. Но ворота были делом рук человеческих. Сквозь подпитываемые кристаллами Щиты Делианн мог пройти без особых сложностей и не поднять тревоги, но тогда ему пришлось бы привлечь внимание Кирендаль каким-то иным способом.

Он вышел на улицу.

Не обращая внимания на толчки и ругань, Делианн продирался сквозь толпу. Добравшись до того места посреди улицы, где проезжали сквозь Щит кареты, он просунулся между рослым хумансом и невысоким троллем.

– Извините, – вежливо проговорил он.

Оба зеваки разом глянули сверху вниз на тощего оборванного эльфа и перемигнулись.

– Пошел в жопу, эльфеныш, – бросил человек. – Найди себе место сам.

– Уже нашел, – ответил Делианн, раскидав обоих.

Зеваки, нимало не ожидавшие такой противоестественной силы, которой обладал Перворожденный, полетели в толпу. Тролль разумно решил, что этот фей наделен неясными еще способностями, и отступил, мрачно бормоча под нос что-то на родном хрюкающем наречии. Человек, наделенный меньшим умом, решил настоять на своем.

– Эй, – воскликнул он, – ты, недоросток, ты на кого полез?

Делианн застыл в ожидании. Его подташнивало.

Хуманс занес руку:

– Да я тебя сейчас…

Делианн прервал его коротким ударом правой. Из носа верзилы брызнула кровь, из глаз – слезы. Перворожденный пнул своего противника в пах, а когда тот сложился, осторожно обошел его кругом, прихватил левой рукой за шею, а костяшками правой надавил на разбитую переносицу. Громила с воем выпрямился, перегнулся назад и медленно повалился наземь.

Удовлетворившись тем, что противник повержен, Делианн напоследок пнул его еще раз: носок башмака с изумительной точностью врезался лежащему под ложечку. От боли верзила свернулся клубочком, тяжело дыша и всхлипывая.

Делианн выпрямился и обвел толпу бесстрастным взглядом:

– Еще желающие есть?

Не вызвался ни один.

Перворожденный оскалил длинные острые клыки – зубы хищника:

– Тогда с дороги!

Он отвернулся, не в силах сдержать омерзения. Чтобы обойтись без насилия, надо было подумать, а он слишком устал, чтобы размышлять связно. Требовалось подключить воображение, а этого-то Делианн не мог себе позволить. На протяжении двух недель фантазия дарила ему только цвет воплей, прикосновения мертвых детей, запах геноцида.

Внутри пузыря под вечным полуденным солнцем сновали лакеи и швейцары в алых с золотом ливреях. У дверей дремали шестеро огров в полном боевом облачении. Их кирасы, покрытые эмалью тех же цветов, блестели, точно фаянсовые горшки. Кроваво-красные алебарды были отставлены на плечо.

Колдовское зрение подсказывало Делианну, что никто на улице не направляет Силу. Только над драгоценностями толстухи, выползавшей из экипажа с помощью двух услужливых привратников, порхал крошечный завиток чар, помогавший самоцветам блестеть ярче. Перворожденный кивнул своим мыслям. Если повезет, ему придется одолеть лишь обычную стражу.

Не теряя колдовского зрения, он настроил свою Оболочку на колебания Щита перед собой, оценивая силы тауматурга, державшего чары. В лучшем случае – третий сорт. Щит едва выдерживал удары дождевых капель, не говоря уже о напоре толпы. Собрав побольше Силы, Делианн обратил ее в копье, пробив им Щит легко и спокойно, точно иглой шприца. Его Оболочка вошла в резонанс с чарами так плотно, что он ощутил алый всплеск боли, исходящий от тауматурга. Без особых усилий он проделал невидимым копьем в Щите дыру в человеческий рост и шагнул в нее.

Толпа за спиной ахнула неслышно: для обычного зрения все обстояло так, словно чародей спокойно прошел сквозь Щит, противостоявший всем усилиям зевак. Те навалились снова, но Делианн уже отпустил поток Силы, и Щит вновь встал на место. Впрочем, тауматург на службе в «Чужих играх» прекрасно понял, что случилось, и, вероятно, уже поднял тревогу.

Ну разумеется: Делианн вздохнуть не успел, как от кучки прислужников в дверях отделился изящный Перворожденный в вечернем костюме и, жестом подозвав двух крепких покорителей камней в ало-золотых ливреях, двинулся к пришельцу по сухому булыжнику прикрытой Щитом улицы так торопливо, как мог, не выдавая спешки.

Они встретили Делианна в сорока шагах от входа. Троица расступилась, надежно загораживая проход и не проявляя при этом явной грубости. Фей оказался высок ростом и изящен, его темный костюм – безупречно сшит, начищенные ногти блестели, как пуговицы. Сложив руки на груди, он вежливо поклонился Делианну:

– Я могу вам чем-нибудь помочь, сударь?

– Можете, – промолвил Делианн, проскальзывая между ним и одним из покорителей камней так, словно тех вообще не было в природе. – Объявите о моем прибытии.

– Сударь? – многозначительно переспросил фей, одним этим словом деликатно описав и порванную одежду, и стоптанные башмаки, и веревку на поясе, и противоестественные морщины. Он как бы незаметно зашел гостю за спину; покорители камней пристроились по бокам, похрустывая костяшками пальцев.

– Можете объявить, – повторил Делианн, – что прибыл принц-подменыш, Делианн Митондионн, младший из наследников Сумеречного короля.

Фей даже не моргнул.

– Простите, принцу назначено?

Делианн двинулся вперед.

– Прошу, ваше высочество, – мягко промурлыкал фей. Кажется, у него был большой опыт общения с лунатиками, и Делианна он отнес именно к этой категории. – Эту трудность вполне возможно обойти. У нас есть резервная ложа для царственных гостей. Не изволите ли проследовать за мной?

Делианн мог догадаться, что ожидало бы его в таком случае: жестокие побои где-нибудь в подвале, после чего изувеченное, бессознательное тело выбросят на улицу, за Щит в назидание прочим незваным гостям.

– Не стоит утруждаться, – ответил он. – Я пришел не ради представления. Мне нужно повидать Кирендаль.

– Прошу вас, сударь. Я вынужден настоять.

Руки твердые, как горные корни, впились в локти Делианна. Пара покорителей камней сложила его пополам с той легкостью, которая приходит с опытом. Со стороны казалось, что гостю стало нехорошо и без помощи слуг он на ногах не удержится; на самом деле его попросту несли. На какой-то момент усталость взяла свое. Так уютно было расслабиться, не оказывая сопротивления, когда тебя несут, словно ребенка, хотя железная хватка была все же болезненна… вот только тащили его не в ту сторону! Делианн нашарил ступней мостовую и отворил свой разум Силе.

Высоко над головами мерцали в незримом свете Потоков Силы своды Щита. За долю мгновения Оболочка чародея выросла в пятнадцать человеческих ростов, коснувшись этого Щита, а в следующий миг Делианн, уловив его гармонию, настроил себя на поток чар. В идеальном резонансе Оболочка пробила колдовской свод и коснулась серебряной ленты, вплетенной в многокрасочный смерч Силы. И тогда погасли огни.

Тьма обрушилась на улицу, словно кувалда.

Внезапное исчезновение мириад цветных фонарей ошеломило толпу. Застыли в недвижном молчании зеваки, и лакеи, и даже кони в упряжках – словно ослепли. На какую-то бесконечную секунду улица оказалась погружена во тьму и тишину, тихую, точно дыхание ребенка, разыскивающего буку под кроватью.

И тогда Делианн вспыхнул огнем.

Он полыхал, словно факел, словно костер, словно тысяча разом вспыхнувших магниевых лент, он полыхал так, будто солнце, озарявшее все закоулки «Чужих игр», теперь протекало сквозь его кожу. Лакеи – покорители камней – с воплями шарахнулись от него. От обугленных ладоней шел дымок. Фей в вечернем костюме закрыл глаза руками и визжал, как напуганный ребенок.

Истертая одежда Делианна вмиг прогорела дотла, и пепел унесло в ночь ветром. Истлели волосы. Обнаженная плоть носила следы недавних плохо заживших ран. По черепу змеился кривой шрам, будто от удара мечом. Одно бедро вздулось вдвое больше другого и покраснело, лодыжка другой ноги изогнулась посредине, и на месте изгиба виднелся костяной узел в кулак величиной.

Нагой, лысый, окутанный пламенем Делианн вышагивал по ступеням парадного, оставляя на пурпурной дорожке выжженные следы.

Все расступились, кроме одного из огров – не то самого храброго, не то самого тупого. Тот попытался ткнуть гостя алебардой. Едва коснувшись объявшего Делианна пламени, клинок огра растаял и стек лужицей жидкой стали к ногам, а древко до половины обуглилось.

Пламя отражалось в глазах, окрашиваясь цветами ужаса.

– Я пришел повидать Кирендаль, – повторил Делианн. – У меня нет времени на любезности.

В воздухе перед ним соткалось палевое мерцание, и из ниоткуда, будто сквозь невидимую полуоткрытую дверь, выступила высокая фея.

Она была выше Делианна ростом и еще стройнее, изящная, словно парящий сокол. Вечернее платье на ней сверкало, будто сотканное из алмазных нитей. Платиновые волосы были подняты высоко над остренькими ушками и уложены в экстравагантную сложную прическу. Глаза мерцали отражением цвета денег, будто вложенные в глазницы серебряные монетки. Тонкие губы разошлись в безрадостной улыбке, обнажив длинные, игольно-острые зубки. Ноготь на указательном пальце правой руки был подточен и накрашен так, чтобы напоминать стальной орлиный коготь.

– Ты знаешь, – заметила она, – как показать себя. Ищешь работу?

Какое-то мгновение Делианн не мог заставить себя ответить.

– Кирендаль… – проговорил он сквозь завесу огня.

– Прошу прощения, – перебила она легкомысленно, – что встретила неподобающим образом. На мне слишком много одежды. Просто позор.

Она даже не повела плечами, но платье каким-то образом соскользнуло, собравшись лужицей у ног. Она шагнула вперед, нагая, как и Делианн, совершенно спокойная, и протянула ему руку:

– Так лучше?

У Делианна отвалилась челюсть. Соски Кирендаль были выкрашены в тот же цвет, что и глаза, и казались твердыми, как металл, под который маскировались. И в этот миг полнейшего остолбенения пламень, защищавший его, погас.

А он даже не заметил мерцания Оболочки Кирендаль и в какой-то тошнотворный миг осознал почему: ее вообще не было здесь. Он видел перед собою фантазм, вложенный в его, и только его, разум из какого-то безопасного места. А покуда он пялился, Кирендаль перенастроила Щит над головой, отрезав его от Силы.

Ему показалось, что он свалял большого дурака.

Он только начал протягивать свою Оболочку в другую сторону, когда на голову ему кто-то набросил плотную сетку из тяжелых холодных нитей, и стоило ловушке сомкнуться, как видение Кирендаль и сброшенного платья перед ним сгинуло, будто стертое невидимой рукой. Тяжелая рука сбила Перворожденного с ног, а он не мог притянуть к себе ни капли Силы, чтобы укрепить мышцы и разорвать сетку, – на ней вспыхивали алые огни противочар, блокирующих все его попытки. Один из огров поднял пленника за ногу и сунул в сетку, как котенка, собрав ее наподобие мешка.

– Ты небоззь не ззнать, какие жжтуки у городззких в моде, пока бродижжь в пужже, а, лежжак?

3

Кресло было тяжелое. Очень крепкое – из толстых досок твердого клена и вдобавок прибитое к полу. Цепь, приковывавшая левое запястье Делианна к правой лодыжке, была намотана на перекладину между ножками.

Огру потребовалось не больше пяти минут, чтобы убедительно доказать вытряхнутому из мешка Делианну, что тот не сможет притянуть к себе достаточно Силы, чтобы зажечь свечку. Нечто неведомое в стенах комнаты отсекало чародея от источника колдовских чар так же надежно, как сетка. Доказательство по-огричьи было простым: он быстро, ловко и безжалостно измолотил Делианна ороговелыми кулачищами до потери сознания. Потом надел на пленника кандалы и ушел.

Делианн сидел лицом к голой серой стене. На ней виднелись смутные бурые разводы – должно быть, старая, не до конца стертая кровь. Извернувшись в кресле, Делианн мог наблюдать за входной дверью, но избитое тело при этом быстро наливалось болью. Вздохнув, чародей отказался от борьбы и уставился в стену. В комнате было зябко; кандалы леденили руку и ногу, по всему телу бежали мурашки. Очень долго не происходило ничего. Оставалось только дрожать от холода и прислушиваться к собственному дыханию.

Наконец дверь за спиной отворилась. Повернувшись, Делианн увидел, как входит Кирендаль, и не смог сдержать стона. Хозяйка «Чужих игр» выглядела в точности такой, какой представил ее фантазм. Она не скользила над полом, но двигалась слишком плавно, чтобы это можно было назвать просто ходьбой. Рядом с ней маячила здоровенная огра в мешковатом балахоне, поигрывая сплетенной из кожаных лент дубинкой длиной – и толщиной – в руку Делианна.

В руке Кирендаль держала, перекатывая в пальцах, что-то маленькое и круглое, вроде орешка.

– Тебе никто не рассказывал, – пробормотала она рассеянно, – что бывает с маленькими эльфами, когда те играют с огнем?

– Не зови меня эльфом, – промолвил Делианн неторопливо. – Я сносил эту кличку от хумансов и от огриллоев. От тебя я оскорбления слушать не обязан.

– Это, – перебила его Кирендаль, – не ответ на мой вопрос.

Незримая рука впилась ледяными когтями в живот Делианна, свернув кишки в комок боли. Он мучительно всхлипнул, глаза заволокло алым туманом, но даже сейчас он не был совершенно беспомощен. С легкостью, скрываемой гримасой боли на искаженном лице, он настроил свою Оболочку на чары Кирендаль, присосавшись к ярко-зеленому лучу, текущему от ее призрачной Оболочки в его внутренности. Он черпал ее энергию и с ее помощью строил отводку, чтобы использовать все бо́льшую долю Силы, терзавшей его, – ментальный шунт, направлявший Силу в Оболочку Делианна вместо физического тела.

– Так я и думала, что ты попытаешься, – заметила фея.

Она бросила короткий взгляд огре, и та огрела Делианна кожаной дубинкой по темени с такой силой, что в голове у Перворожденного взорвался фейерверк. Колдовское зрение оставило его.

Кирендаль оскалилась.

Стальные когти впились под ребра, рванули желудок. Делианна согнуло пополам и после нескольких спазмов мучительно вывернуло прямо на голые ноги. Кирендаль отступила на шаг, чтобы не испачкать вечерние туфли на высоких каблуках.

Когда чародей нашел в себе силы поднять голову, Кирендаль смотрела на него, состроив на точеном лице дружелюбную мину. Запах блевотины ее словно не беспокоил.

– Свое положение ты осознал. Теперь попробуй войти в мое. Меньше чем через час поднимется занавес и начнется шоу, которое я планировала устроить больше года. Я собрала исполнителей со всей Империи, из Липке – из Ч’рранта, пропади он пропадом! Только своих я вложила в эту затею семьдесят восемь тысяч ройялов, а мои партнеры – еще больше. И это такие партнеры, которые оправданий не слушают. Если не будет прибыли, они станут по очереди трахать меня в задницу, пока я не сдохну от потери крови.

Каждое ругательство она произносила со сдержанным удовлетворением, будто радуясь, что хотя бы в этой камере может изъясняться так, как считает нужным.

– А теперь какой-то тронутый урод, назвавшись принцем-подменышем, разбрасывается огненными чарами, как в самом страшном кошмаре людского тауматурга, и я хочу знать, что происходит. Ты кейнист, так?

Делианн покачал головой:

– Я даже не знаю, кто это такие.

– Не дури мне голову, хрен. У меня сегодня в зале два епископа и архидьякон, сучий потрох, Церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота. Я знала, я точно знала, что какой-нибудь тронутый ублюдок-кейнист попробует их достать.

– Я не кейнист. Не понимаю, почему меня все время с ними сравнивают.

Кирендаль фыркнула:

– Тем хуже для тебя. Все просто, хрен: я хочу знать, кто ты такой, кто тебя послал и что ты затеял; и времени, чтобы все это выяснить, у меня очень немного. Поэтому я буду тебя пытать, покуда мне не понравятся твои ответы. Понял?

– Мне нужна твоя помощь, – проговорил Делианн.

Кирендаль стиснула в руке гриффинстоун так, что алые струйки Силы задымились вокруг кулака.

– Ты выбрал странный способ просить о ней, – процедила она сквозь зубы.

– Я пришел не просить, – отрезал он. – Я не стал бы злоупотреблять старой дружбой. Я Делианн Митондионн, младший наследник Сумеречного короля, и клятвой верности, которую ты давала моему отцу, я требую от тебя службы.

– Ты с кем, по-твоему, разговариваешь, хмырь?! – недоверчиво поинтересовалась Кирендаль, обходя кресло, как будто нагое, безволосое, опаленное жаром тело могло лучше выглядеть в другом ракурсе. – Лешаков ты мог бы запугать, только сейчас ты в большом городе. У меня осведомители по всему континенту, урод. Для начала: принц Делианн мертв. Уже не один год мертв, скорей всего. Его место занял Актири, двойник, – и не рассказывай мне, будто Актири не бывает. Я-то знаю лучше. А этого Актири-двойника убили две недели назад по другую сторону Зубов Богов. Один из принцев дома Митондионн раскусил его, и Актири на него напал. Свита принца зарубила его.

– Торронелл, – уточнил Делианн, и его обожженное лицо исказилось душевной болью. – Это все правда. Почти.

– Почти?

Делианн едва приметно усмехнулся:

– Я не самозванец, и я жив.

Кирендаль фыркнула:

– А вот тебе на закуску, хрен собачий: я знала подменыша. Он служил у меня охранником в «Экзотических любовницах» добрых двадцать пять лет назад, до того, как его приняли в доме Митондионн. Служил почти год, и я тесно с ним познакомилась, если понимаешь. И ты – не он.

– Уверена, Кир? – грустно спросил Делианн. – Дорисуй мне волосы и брови – неужели я правда так изменился?

В первый раз за все время она посмотрела на него внимательно. Нахмурилась, ощерив зубы, словно увиденное пугало ее.

– Сходство есть, – призналась она нехотя. – Но ты постарел… постарел, как хуманс…

– А я и есть человек, – ответил Делианн. – И всегда им был. Я Делианн.

Кирендаль выпрямилась и помотала головой, будто отвергая увиденное, отрицая неоспоримое.

– Даже будь ты подменышем, я не стала бы помогать тебе. Я ничего не должна ублюдку. Или его долбаному Сумеречному королю. Что я видела от них? – Радужные полосы катились по ее Оболочке, не смешиваясь, точно по мыльному пузырю на солнце. – Я все еще не услышала причины, по которой Тчако не следует прибить тебя и выбросить тело в реку.

Делианн понимал, что это не пустая угроза. Он видел ее кулаки, стиснутые так крепко, что длинные острые ногти до крови царапали запястья. Она обезумела, глухая к доводам рассудка, и была опасна, как раненый медведь. Он понимал ее – полностью, без труда.

Он чувствовал себя так же.

Он всегда считал себя героем, одним из «хороших парней», из тех, кто может противопоставить миру свой закон, провести черту, переступить которую не решится ни при каких обстоятельствах. Он с готовностью отдал бы жизнь, прежде чем совершить то, что собрался сделать сейчас; выбор оставался за ним. Но если сейчас он предпочтет смерть бесчестию, то сделает выбор не за себя, а за миллионы душ – миллионы, у которых никакого выбора уже не будет.

– Если ты отречешься от долга перед моим отцом, – вымолвил он, – гибель Первого народа будет на твоей совести, Кирендаль. Через два года мы исчезнем с лица земли.

Но этим он просто тянул время, отсрочивал неотвратимое; он уже понял, что словами не тронет сердца хозяйки «Чужих игр».

– У меня нет времени на эти игры.

Она подала знак Тчако, и кожаная дубинка вновь обрушилась на голову Делианна, забрызгав поле зрения яркими искрами.

Когда он поднял глаза, по шее его потекла теплая струйка, – значит, от удара разошелся шрам на голове… или, подумалось ему мимолетно, рядом появилась новая рана.

– Все, что ты можешь со мной сделать, не изменит правды, – тихо проговорил он.

– Я еще не услышала от тебя правды, – прорычала Кирендаль, грозно поднимая гриффинстоун.

– Ты не слышала ничего, кроме правды.

Рычание перешло в разочарованный визг, и пальцы стиснули камушек. Боль вбуравилась в живот Делианну – он согнулся, раздираемый сухими рвотными спазмами. Под ложечкой жгло, будто он наглотался горячих углей, но чародей даже не сделал попытки перетянуть на себя часть ее Оболочки и тем защититься. Именно этой атаки он ждал.

Настроив свой мозг на тот канал связи, что создала Кирендаль между их Оболочками, он открылся боли, принял ее, притянул к сердцевине своего бытия, хотя переносимые им муки грозили погасить рассудок, словно свечу. Это было как покаяние в том, что он сделает затем.

В последний миг некое предчувствие подсказало ей, что` вознамерился сделать пленник, и Оболочка Кирендаль вспыхнула всеми цветами ужаса. Только тогда она начала сопротивляться – отчаянно, как бьется загнанный в глубочайший угол собственного логова зверь. Взвыла раз, тонко и отчаянно…

И тогда через связавшую их пуповину Делианн открыл ей душу.

4

Образы льются беспрерывным рваным потоком, непонятные, невообразимые; взгляд одновременно изнутри и снаружи, когда смотришь и видишь: забрызганные блевотиной босые ноги, острые каблуки, боль в животе и боль под сердцем от пытки, полыхающее чучело на темных ступенях парадного, и снова – глядя из огня на тающее лезвие алебарды – металл стекает пламенной лужицей на горящий ковер…

ЧТО ТЫ СО МНОЙ ДЕЛАЕШЬ?!

Тсс, всё, поздно трепыхаться, терпи…

Образы сплетаются, выстраиваясь чередой, последовательно: прогулка по изменившемуся, ужасающе полузнакомому Городу чужаков, разговор со стражей, сценка с карманником. Все быстрее: прыжок с речной баржи, шелковое касание воды, пламя и крики, жестокая хватка старшого-огриллоя…

Что это?

Моя жизнь.

Долгие дни со шваброй на палубе, с топориком в зарослях, в воде среди комьев плавника – опасная, утомительная работа палубной крысы на Большом Чамбайджене. И другие дни: в долгом одиноком пути с Зубов Богов, где каждый шаг – новое проявление боли, через лес, вдоль ручья, чтобы не остаться без воды, питаясь Силой, чарами удерживая кроликов и белок на месте, покуда те не подпускали к себе так близко, что руками можно было сломать им шеи. Поначалу опаляешь куски мяса вызванным мыслью огоньком, но, по мере того как проходят дни и иссякают силы, резервы чар сокращаются, и язык обжигает кровавый привкус сырого мяса.

Это наши жизни?

Наша жизнь.

Мы – Делианн.

Часы, проведенные в агонии, когда вытекают из тела силы; дни, проведенные в колдовском трансе, когда он сражался с шоком и усталостью при помощи Силы, наращивая слой за слоем кальций на обломках кости, жалея, что слишком плохо понимает ремесло целителя, мечтая набраться сил, чтобы ровно зарастить перелом – и все равно делая ошибки, оставив инфекционный очаг в левой бедренной кости, криво зарастив правую голень, – и силой мысли отгоняя отчаяние, разжимая стискивающий сердце черный кулак…

Мы не понимаем.

Терпи. Осталось недолго.

Проснуться на осыпи у подножия обрыва и удивиться, что еще жив, чувствовать, как трутся друг о друга обломки костей в ногах при каждом движении, видеть высоко наверху лик брата, окаймленный на миг прозрачным иссиня-белым нимбом высоких перистых облаков. Я наблюдаю, как лицо исчезает за краем и небо за обрывом пустеет, безразличное и чистое…

Как меня бросают умирать.

Мы все еще не понимаем.

Никакого «мы» нет.

Я понимаю.

Это моя жизнь.

Я Делианн.

5

Я стою на краю обрыва, глядя на рудники, покуда Кюлланни и Финналл поют Песнь войны.

Далеко-далеко внизу и до самого края ясных вечерних небес земля изъязвлена, будто лик луны, пустошь с кратерами и отвалами. Сами горы покрыты шрамами, источены, будто неведомый бог отхватил то тут, то там по куску. А по этой неживой земле мечутся фигурки рабочих, как черные точки: ворочают землю, ведут сливные трубы, вгрызаются в камень и рыгают смоляным дымом, покуда хрустально чистый горный воздух не начинает обходить стороной их владения – свод из дыма и пыли, накрывающий преисподнюю.

А чуть поближе – та ограда, которую описывала Л’жаннелла, чудовище из стали и проволоки на фоне дымного марева, разукрашенное смутно видимыми телами.

Это хуже, чем я боялся, хуже, чем я мог даже представить себе. За пять недолгих дней мир, в котором я жил, прогнил изнутри и рухнул, будто проеденный кислотой. Все, что я считал неизменным и прочным, обернулось промокашкой и тонким стеклом.

– Это Слепой Бог, – сурово шепчет Торронелл так тихо, что один я могу слышать его, и повторяет погромче, охватывая взмахом руки не только руины Алмазного колодца и Трансдеи, но и все, что случилось с тех пор, как мы сошли с Северо-западного тракта. – Все это работа Слепого Бога. Нарушена дил-Т’Лланн, и Слепой Бог последовал за нами с Тихой земли.

Из всех нас один я понимаю, что Ррони выражается отнюдь не метафорически.

Торронелл принимается расхаживать кругами, и лицо его темнеет от раздумий. Только сейчас на черепе его начинает пробиваться щетина – отрастают волосы, сожженные мною в попытке спасти ему жизнь. Я следую за ним, стараясь держаться между ним и нашими тремя спутниками. Здоров он или нет, я обязан считать его зараженным.

Даже то, что Ррони приказал нам выйти сюда, на этот утес, свидетельствует о том, что рассудок его помрачен. Я бы рад думать, что это лишь последствие того ужаса, что мы пережили за прошедшую неделю, но начинаю терять надежду. Боюсь, что мне придется убить его.

Кюлланни и Финналл всё поют, а я уже не могу больше.

Это безумие надо остановить прежде начала, и никто другой не сделает этого за меня.

– Нет, – хриплю я. – Не надо войны. Плевать, что они творят. Войны не будет.

Кюлланни и Финналл умолкают; и они, и Л’жаннелла будто не видят меня. Отворачиваются и глядят на Торронелла. Глаза его лихорадочно блестят.

– Или вы не понимаете? – спрашивает он. – Я скажу вам, почему он не желает вступать в войну с этими хумансами. Сливаемся.

– Но проклятие… – возражает Л’жаннелла.

– Ложь! – сплевывает Торронелл. – Еще одна Делианнова ложь. Сливаемся.

Боже, господи боже, он правда болен после всего, что мы перенесли, он все-таки болен, и мне придется… придется… Я стискиваю в руке эфес рапиры под широкой гардой, мечтая вонзить клинок в собственное сердце. Но самое страшное, что это не выход: моя смерть ничего не решает.

А его смерть спасет мир.

Я пытаюсь выхватить шпагу, но руки не слушаются. Как я до этого дошел? Как я до такого докатился?!

Ну почему я?!

Потому что больше некому. Вот и весь ответ.

Я вытаскиваю клинок, и по серебряному лезвию пробегает блик вечернего солнца. Соединенные Оболочки моих спутников играют слепящей живой зеленью Слияния. Они смотрят на меня: Л’жаннелла, Кюлланни и Финналл – с недоверчивым изумлением, Торронелл – с горьким торжеством.

– Видите?! – скрежещет он. – Эти артанцы не от мира сего – они Актири! Он один из них! Он! Проклятый Актир!

То же самое он, должно быть, повторял про себя, от рассудка к рассудку, через Слияние, где невозможно скрыть истину. Слияние не даст солгать. Они услышали обо мне правду и знают это.

– Он хочет убить меня! Он хочет всех нас убить!

В это он тоже верит. Это даже почти правда. Вирус, пожирающий его мозг, дает достаточно убежденности в собственных словах, чтобы завершить дело. Ответить я могу только одним способом – сделав выпад. Бритвенно-острый кончик рапиры устремляется к его сердцу.

Финналл успевает заслонить своего принца собственным телом. Лезвие пронзает ее тело под реберной дугой, легко рассекая мышцы и печень, покуда острие не цепляется за позвоночник. Содрогаясь от неуютного холода в животе, слишком свежего, чтобы восприниматься как боль, она хватается обеими руками за клинок и, падая, вырывает его из моей ослабевшей руки.

Господи, Финналл…

Но я не могу остановиться. Мой народ, мой мир… у них нет иного защитника.

Опыт четвертьвековой давности, из додзё студийной Консерватории, напоминает мне, как убивать людей голыми руками. Я бросаюсь к Торронеллу, но тот с воплем отшатывается – и он все еще мой Ррони, мой брат, и секундное колебание губит меня.

Сверкает меч Кюлланни – я вижу это уголком глаза и едва успеваю отпрыгнуть, разворачиваясь к нему. В ушах стоит голос моего наставника: «Когда у твоего врага есть меч, а у тебя нет – драпай как подорванный!»

Не вариант.

«Отойди с линии атаки, изувечь ему руку. Дерись не с клинком, а с врагом».

Кюлланни поднимает меч, прыгает на меня. Я пропускаю его, тянусь к локтю, но в тот самый момент с язвительным глухим «бац!» что-то обрушивается мне на голову. В глазах вспыхивают белые искры, ноги подкашиваются. Я отступаю, не останавливаясь, прикрывая руками жизненно важные органы от новых ударов.

В руке Торронелла окровавленный меч.

Он треснул меня по голове. Мечом.

Я отступаю еще на шаг, и нога моя не находит опоры.

Ступня моя проваливается, и тело следует за ней, я лечу, лечу, лечу, только вот опора все же найдется, это только кажется, что ее нет в природе, пока стена обрыва проносится мимо. Я врезаюсь в уступ скалы, отскакиваю, как мячик, лечу дальше. Что-то ломается с громким хрустом – судя по звуку, нога.

Последний удар отзывается в голове вспышкой бесцветного огня. И темнота.

6

Л’жаннелла сидит на корточках по другую сторону прогалины, подальше от прогоревших углей вчерашнего костра, съежившись и дрожа, хотя утро совсем теплое. В Слиянии ей отказано моим приказом – моей ложью, так что ей приходится описывать пережитый ужас просто словами. Язык складывался не для того, чтобы нести такой непосильный груз, но хриплый, дрожащий, бесцветный голос передает то, что не вместилось в слова. Самые светлые из моих воспоминаний – как смеется Л’жаннелла над удачным розыгрышем, даже если сама стала его жертвой. Видеть ее в такой тоске и беспредельном ужасе так же мучительно, как слушать ее рассказ.

Теперь мы знаем, почему так долго не откликались покорители камней Алмазного колодца. Ясна и судьба посланцев, которых отправил мой отец, чтобы выяснить судьбу подгорного народа. Кровь гремит в ушах, заглушая слова, но смысла ей не заглушить.

Крошечное сонное людское герцогство Трансдея, мало населенное до недавних пор лишь мирными пахарями, – кроме плодов земли, эта страна могла предложить миру лишь гостеприимство, которым пользовались путники на Северо-западном тракте, – превратилось в гигантский, жаждущий новых владений муравейник. Под водительством загадочного народа, назвавшегося артанцами, Трансдея сглотнула Алмазный колодец, будто и не стояло тысячу лет свободное владение покорителей камней. Горы, которые так ценили их обитатели, превратились в омертвелую пустошь, покрытую карьерами и разглоданную колоссальными машинами, выгрызавшими из горных склонов сотни длинных тонн камня в день.

А дальше – хуже. Дежавю стискивает мне глотку, когда Л’жаннелла начинает описывать машины в карьерах: титанические громады ковшей, изрыгающих черный дым и ревущих от голода, плуги на колесах, соединенных плоскими железными цепями. Я вижу машины своим мысленным взором – полагаю, ясней, чем сама разведчица. Я вырос рядом с ними.

Мой отец – мой первый отец, биологический отец – управляет компанией, которая строит такие вот машины, и я нутром чую, кто такие эти артанцы.

Потом она рассказывает об ограде вокруг карьеров, ограде на стальных столбах, заплетенных колючей проволокой. Пальцем прочерчивая в воздухе изгибы стали, она описывает витки проволоки по верху ограды и торчащие по всей длине ограды короткие лезвия. Это я тоже могу представить вполне ясно: собранный из секций забор и поверху пущенную колючую проволоку.

Торронелл ловит мой взгляд, и сквозь блеклую пленку пота, покрывшую его лицо, проглядывает осуждение. Он догадался. Открывает рот, будто собираясь заговорить, и тут же захлопывает, делая вид, что отвернулся, и только напоследок хитро косится на меня налитым кровью глазом.

Боже – все боги, боги людей, если вы меня слышите, – пусть только его пробьет пот от страха и омерзения. Не от лихорадки. Пусть в этом взгляде горит простая ненависть.

Л’жаннелла продолжает безжалостно. По всей длине ограды, миля за милей, развешаны тела – трупы, скелеты, на иных еще сохранились обрывки одежды, больше всего покорителей камней, немного Перворожденных, даже пара крошечных древолазов, – ноги не касаются земли, раскинутые руки примотаны к ограде той же проволокой. Распяты.

Распяты артанцами.

Я не могу смотреть на Торронелла. Если я хотя бы голову поверну в его сторону, хоть краешек лица его увижу, я начну оправдываться, слова посыплются с языка, как бы ни стремился я их удержать. «Но это не мой народ! – хочу прокричать я. – Это не мой народ сотворил! Это кто-то другой, некто чужой, в ком нет ни капли моей крови, ни толики моего дыхания!» В свои годы, когда следовало бы давно привыкнуть, я все еще цепенею порой от омерзения при виде тех ужасов, на которые мы способны.

Двадцать семь лет прожив под личиной Перворожденного чародея, я до сих пор способен ненавидеть себя за то, что я – человек.

Но перед Л’жаннеллой я не могу этого показать. Тайна моего происхождения принадлежит дому Митондионн, самому Т’фарреллу Вороньему Крылу, как было со дня моего приятия, и не мне ее раскрывать.

Я успеваю отвлечься раздумьями, как Л’жаннелла вновь обращает на себя мое внимание. Теперь я понимаю, почему она в одиночку вернулась, чтобы рассказать об увиденном, оставив позади Кюлланни и Финналл.

– Они наблюдают и ждут, когда мы к ним присоединимся. А пока ждут – сочиняют Песнь войны.

Я чувствую, как буравит мой висок пламенный взор Торронелла, и не осмеливаюсь оглянуться.

– Они не вправе…

– А как иначе? – впервые подает хриплый, скрежещущий голос Торронелл.

– Песнь не прозвучит без дозволения дома Митондионн, – поясняет Л’жаннелла, – но, подменыш, Алмазный колодец находился под защитой твоего дома более тысячи лет, со времен Панчаселла Невезучего. Покорители камней колодца – родня нам. Разве погибель их родины – недостаточно важная тема для Песни войны?

– Не в том дело.

– Тогда в чем? – горько хрипит Торронелл. – В чем? Скажи!

– Подменыш, – продолжает Л’жаннелла, прежде чем я успеваю найти слова, – хумансы Трансдеи уже объявили нам войну. Посланцы твоего отца – или ты не слышал меня? Тела их развешаны на той ограде! На тех столбах висит тело Квеллиара – брата Финналл! Он убит! Можешь ты вспомнить его смех и не возжаждать крови?!

Не важно. Мучительная боль под сердцем грозит стиснуть мне глотку, оставив несказанными последние слова, но я нахожу силы вытолкнуть их:

– Не надо войны. Войны не будет.

Торронелл поднимается на ноги.

– Это не тебе решать. Старший здесь я. Мы пойдем слушать их Песнь.

– Ррони! Нет, черт! Ты не знаешь, во что ввязываешься!

– А ты знаешь? Откуда? Или ты хочешь объяснить?

Он знает, что я не могу – по крайней мере, при Л’жаннелле. Он что, вправду болен? Поэтому он меня подзуживает?

Придется ли мне его убить?

Торронелл смотрит на меня так, будто мысли мои написаны на лбу. Ждет решения.

Я уже решил: сдаюсь. Разве у меня есть выбор?

– Ладно, – обреченно говорю я. – Пойдем слушать Песнь.

7

– Я прекрасно себя чувствую, – напряженно произносит Ррони, облизывая губы. Он сидит лицом к костру, и мне хочется верить, что румянец на его щеках лишь от жара близкого пламени. – Прошло четыре дня. Если бы я заразился, лихорадка уже началась бы, верно? – В глазах его стоит живой ужас. – Верно?

Оба мы одеты в чистое – сменную одежду из седельных сумок. Стреноженные кони пасутся невдалеке. Мы сидим на валежнике у крошечного костерка. Мои волосы начинают отрастать – бесцветная щетина, из-за которой череп похож на наждачку. Голова Ррони еще блестит обожженной лысиной.

Губа его рассечена, на лице раздутый лиловый синяк моей работы. С тех пор как Ррони очнулся, он все сильней сопротивлялся тому, чтобы открыть душу целительному уюту Слияния; за эти четыре дня мы беседовали вслух больше, чем за последние десять лет.

Я тоскую по Слиянию, тоскую по той близости, что мы разделяли с братом, и безнадежно мечтаю о том, чтобы воспользоваться им, но даже не упоминаю об этом. Не могу. Под ложечкой копится тошнотворная мука, подсказывая, что я не хочу на самом деле разделить те чувства, что скрывает Торронелл. Поэтому я только киваю неуверенно, полагаясь на то, что темнота и неровный свет костра скроют выражение моего лица.

– Да, четыре. Кажется. Я не уверен.

– Как ты можешь не быть уверен? – шипит Ррони.

Я же не могу включить монитор и посмотреть!

Но этого я не могу сказать – Ррони и так плохо.

У меня нет секретов от брата. Ррони узнал правду двадцать пять лет назад, еще до моего приятия. О таком не упоминают при наших спутниках; мое истинное происхождение остается тщательно скрываемой тайной дома Митондионн. Все – или почти все, не исключая наших товарищей, – знают, что у меня есть своя тайна, но не подозревают, в чем она заключается. Все полагают, что я Мул, одно из тех редкостных и жалких созданий, что появляются на свет, если хуманс изнасилует Перворожденную. Считается, что мое прозвание – подменыш – лишь вежливый эвфемизм.

Истина куда страшнее.

Я должен принять ее. После всего, что случилось, отрицать прошлое или бежать от него уже невозможно. Я Актир.

Не Актер, нет; мои ощущения никогда не передавались на Землю, чтобы Студия могла распродать их зевакам. Но Актир – безусловно, ибо я родился на Земле. Родился человеком. Внешность Перворожденного мне придали в Консерватории на острове Наксос при помощи косметических операций.

Меня зовут Сорен Кристиан Хансен. Двадцать два года я жил человеком – достаточно долго, чтобы окончить Колледж боевой тауматургии при Студии; достаточно долго, чтобы фримодом отправиться в Надземный мир, якобы для тренировки. А там я сбросил людскую оболочку, словно сухие ошметки лопнувшей куколки, и расправил эльфийские крыла.

В первые годы, прожитые под личиной Делианна, я едва мог вспомнить свое настоящее имя, не говоря о том, чтобы произнести вслух, но гипнотические барьеры, установленные Студией, со временем стираются, если их не подновлять. Уже не один десяток лет я имел право поведать о себе правду, но так и не собрался.

Я уже не знаю, в чем она заключается.

Я едва помню Сорена Кристиана Хансена: от него остались только воспоминания мальчишки, пытавшегося скрасить детство фантазиями о том, что он незаконнорожденный сын Фрея, владыка лиосальфар. Мальчишки, мечтавшего только об одном – стать Перворожденным чародеем. Двадцать семь лет, более половины жизни, я пробыл Делианном подменышем и почти двадцать пять – принцем Делианном Митондионном, приемным сыном Т’фаррелла Вороньего Крыла.

Моя людская родня давно считала меня мертвым и вряд ли оплакивала. У Хансенов были и другие сыновья, а в семье выдающихся Бизнесменов, таких, как Хансены из «Фабрик Ильмаринен», Сорен Кристиан был не только сыном и братом, но и ценным товаром.

Я не тоскую по ним. Мне не нравилось быть человеком, тем паче Бизнесменом. Я не способен обманываться ностальгическими иллюзиями, которые поманили бы меня обратно в тесный мирок узколобых людишек, привилегий и прибылей, в котором варилось мое бывшее семейство. Я оставил Землю позади, стряхнул, как страшный сон, и на полжизни отдался мечте. Я никогда не думал, что этот четвертьвековой давности ужас отыщет меня, протянет лапу и вырвет сердце.

Ррони, сердце мое… только не поступай так со мной. Только не умирай.

Торронелл после меня младший из наследников дома Митондионн. Родился он триста семьдесят три года тому назад, и, как считаю я, сорокадевятилетний, существо столь древнее не может просто так отдать концы. Господи боже, он родился в тот год, когда Дарвин отплыл в море на борту «Бигля», – как он может сейчас умереть?

– Я же говорю, – повторяю я, – я же не в школе это изучал. ВРИЧ уничтожили за сто лет до моего рождения.

– Предположительно, – ядовито добавляет Ррони.

Я киваю.

– Все, что я помню, – это романы Чумных лет. Я их в детстве много читал. Романы – это как… как эпические поэмы. Ты можешь много знать о мятеже Джерета, но вряд ли прочтешь на память полный текст Пакта Пиричанта.

Ррони отворачивается:

– Это людская история.

– Мне помнится, что инкубационный период ВРИЧ составляет примерно четыре дня. А может, и десять, или двадцать, или месяц. Не знаю. Романисты порой вольно обходятся с фактами, а это, может быть, вообще другой штамм. Вирусы мутируют… ну, меняют свойства, и признаки болезни, и результат. Говорят, так и образовался сам вирус РИЧ.

Эту тираду я повторял уже с десяток раз за последние четыре дня. Каждый раз я перечислял все, что мне известно о болезни, и все, чего мне неизвестно, с той же терпеливой, неспешной дотошностью. Скорбный ритуал каким-то образом помогал Ррони держаться, позволял поверить, что я мог попросту ошибиться. Иного утешения я не мог ему дать.

– Как я могу умереть от хуманской хвори? – снова и снова спрашивал Ррони. – Мы даже не одной породы!

У меня на это был только один ответ:

– Не знаю.

Все, что я могу сказать: бешенство, изначальная, природная форма ВРИЧ, поражает всех млекопитающих. Если инфекция развилась, летальный исход неизбежен. Никаких процентов, никаких лекарств, никаких апелляций. ВРИЧ – хуже. Намного хуже: быстрее развивается и куда более заразен. ВРИЧ персистирует в окружающей среде, образуя в отсутствие теплокровного хозяина споры, сохраняющие активность на протяжении месяцев.

И передается он воздушно-капельным путем.

Мне остается лишь молиться, что я успел.

Перворожденный, которого я убил в той деревне, стоит у меня за плечом днем и ночью. Из головы не идет, как день за днем должна была развиваться в нем зараза. Сколько еще он прожил бы в муках? Несколько суток? Неделю? Более жуткую смерть трудно себе представить. Иногда в моих снах у мертвеца оказывается лицо Ррони.

А иногда лицо самого Сумеречного короля.

Помню, как стоял в очереди вместе с другими детьми Бизнесменов. Мне было пять лет. Помню, как прижалось к бедру холодное дуло инъектора – и короткий болезненный укол, прививку. На глаза навернулись слезы, но я сморгнул их, не издав ни звука. Случай был торжественный, обряд перехода в касту; прививка была моим пропуском в мир, и я принял ее, как подобает Бизнесмену. Никогда не думал, что сейчас, сорок лет спустя, от того короткого укола будет зависеть судьба мира.

– Так сколько еще нам ждать? – бормочет Ррони, вывязывая узлы из белых от натуги пальцев. – Когда мы решим, умру я или буду жить? Вот-вот вернутся с разведки остальные – должны были явиться еще к прошлому закату. И что тогда? Что мы скажем им? Как убережем их от заразы? – Он с жалобным видом кивает на лошадей. – Если я заражен, то даже Нюллу и Пасси придется уничтожить – как ты уничтожил деревню.

Ррони и его скакуны… он часто говаривал, что лошадь суть совершеннейшее выражение Т’налларанн, Духа Жизни: сильные, быстрые, верные, яростные защитники, верные сверх возможного. Сейчас его обращенный к ним взор отяжелел от предчувствия погибели.

– Любая живая тварь может принести заразу в наши поселки, наши города. Так что нам придется убивать, и убивать, и убивать, пока здешние земли не превратятся в пустыню, ибо твой ВРИЧ может распространиться через любое создание… кроме тебя, – с горечью заканчивает он.

Я не поднимаю глаз.

– Будем держаться версии о проклятии.

– Они поймут, что мы врем.

– Они это уже знают, – напоминаю я. – Но не догадаются, в чем правда.

За несколько суматошных минут после того, как я спалил деревню, мне удалось придумать весьма жалкое объяснение своих действий: я вообще никудышный лжец. Друзьям я крикнул издалека что-то про могучее проклятие, наложенное на деревню и сгубившее ее обитателей до единого, а затем перекинувшееся на нас с Ррони, стоило нам зайти туда. Я заявил, будто опасаюсь, что проклятие сможет коснуться их через магическое Слияние Оболочек, и отказался от любого контакта – телесного или мысленного.

Я приказал остальным членам отряда двигаться на северо-восток, к горам, продолжая разведку. «Помните наш наказ, – говорил я, – нет ничего важнее задачи, мы должны узнать, что случилось с Алмазным колодцем. А мы с Ррони останемся здесь, чтобы изучить действие проклятия и по возможности избавиться от него». Спорить никто не стал. История вышла неправдоподобная, но чего не бывает в жизни… кроме того, я их принц.

– Не нравится мне это, – бурчит Ррони. – Они наши друзья. Они имеют право знать правду.

Не поднимая глаз, я качаю головой. Посмотреть ему в глаза я не могу.

– Такого они не заслужили. Расскажи правду о ВРИЧ – и придется поведать, откуда нам все это известно. Придется объяснить, что меня зараза не берет. А как только откроется это, обо всем остальном забудут. Они смогут думать только о том, как мы их предали.

Ррони отворачивается. Согбенная спина почти заслоняет макушку голого обожженного черепа.

– Может, так и есть… – хрипло шепчет он.

Я гляжу в огонь. Ответить я не рискую, а глянуть в лицо брату боюсь.

– Это совершил твой народ, – продолжает Ррони. Слова вытекают из него, словно капли желчи – тягучие и горькие, словно вздувающийся пузырь ненависти выдавливает их.

– Ррони, не надо. Вы мой народ..

– Твой народ… сотворил этот ужас. Невежественные говорят, будто Актири насилуют, и убивают, и оскверняют все, чего касаются, ради развлечения. Возможно, те, кто утверждает это, не столь невежественны, как можно подумать. Как иначе объяснить это? Зачем еще вы сотворили бы такое со мной?

Сердце мое стискивает боль – раз, другой.

– Ты правда так думаешь, Ррони? Ты думаешь, что я сотворил с тобой это?

Торронелл молча отворачивается от костра в ночь. Знает, что ответа я не вынесу.

Много-много лет назад, когда я оказался от наследия своей касты и перспектив актерской карьеры, я любил напоминать себе, что совершил это из особенного духовного благородства, ибо не мог наживаться на чужих страданиях… я был очень молод.

Использование киборгов-работяг в тяжелой промышленности, в том числе на «Фабриках Ильмаринен», я воспринимал как равнозначное, с точки зрения морали, кровавому насилию, которое чинили среди туземцев Надземного мира известные Актеры, поскольку и то и другое требовало до определенной степени воспринимать людей как предметы. «Фабрики Ильмаринен» использовали киборгов-сборщиков как легко заменяемых и так же легко программируемых роботов. Актеры, даже те, что подвизались в героических амплуа, вынуждены были культивировать равное пренебрежение к жителям Надземного мира, которых волей-неволей убивали и калечили в ходе своих Приключений. Основой успеха Студии был пополняемый расходный запас «злодеев».

По мере того как шли годы и я лучше узнавал себя, я понял постепенно, что мое решение мало общего имело с моралью и еще меньше – с благородством. Все упиралось в дело вкуса.

Я ненавижу убивать. Мне невыносимо причинять кому-то боль или даже осознавать, что боль причиняют ради меня. Возможно, дело тут в моем даре – способности влезать в шкуру другого человека, и моя эмпатия достигла такой тонкости, что каждый удар я заранее ощущаю на себе. Причина в конечном итоге не так важна, как результат: я не был, не мог быть и не мог стать убийцей.

Перворожденные не молятся. У нас нет богов в людском понимании этого слова. Наши духовные порывы коренятся в неистребимом, неотделимом родстве со сплетенной паутиной судеб. Мы касаемся источника Силы и находим его в себе. Сквозь нас течет кровь мира, как пронизывают ее жилы все сущее. Мы не просим милостей от жизни – мы чувствуем в ее ходе.

Но родился я человеком и на грани отчаяния возвращаюсь к обычаям предков.

Когда гаснут угли походного костра, в глухой ночи я безнадежно умоляю Т’налларанн, чтобы мне не пришлось убивать своего брата.

8

Серебряные сумерки пахнут кровью.

Я покачиваюсь с пятки на носок, стоя на краю мертвой деревни. Длинные кудри цвета лунного луча легко колышутся за ушами. По мере того как Т’фар склоняется к западу и меркнет свет дня, мои хирургически подстроенные глаза отзываются. Оседающие хрупкие скелеты кривых домишек выглядят яркими и выпуклыми, словно хромированная бритва.

Паршивая идея. Дурацкая.

Но я все же посылаю на частоте Слияния сдвоенные образы: моих товарищей, скрытых опушкой леса, и себя, осторожно вступающего в мертвый поселок: «Оставайтесь на месте. Я иду».

Слияние возвращает мне в основном эхо тревоги и недовольства со стороны Л’жаннеллы, Кюлланни и Финналл, настолько сильное, что шарахаются кони, и уксусно-язвительную добавку братца Торронелла: мертвая мартышка с моей физиономией, гниющая на груде пропитанных маслом бревен: «Не жди, что я стану поджигать твой погребальный костер, когда человечья кровь сгубит тебя, обезьяныш».

Я криво усмехаюсь, отправляя в ответ образ Ррони, придерживающего коня за уздцы, покуда я вылетаю из деревни на манер ошпаренной кошки: «Будьте наготове. Возможно, выйду я куда быстрей, чем вхожу».

Едва заметный ветерок тревожит лес, покачивая ветви над головой и заставляя зеленые Оболочки живых деревьев подрагивать, словно тени от факелов. Деревня кишит мелкими яркими Оболочками лесной живности – бо́льшая часть тает с исходом дня, перекрашиваясь в бурые оттенки сна. Мелкие птахи летят в гнезда под пологом леса. Земляные белки, полевки и прочая их родня зарываются поглубже в уютные норки, скрываясь от неслышно парящих сов, чья очередь пробуждаться уже пришла. Лес полон жизни… а деревня мертва.

В живой деревне Перворожденных эти шалаши, кое-как сложенные из валежника, предстали бы для глаз и рук выращенными из живого дерева, натертыми благовониями, украшенными тончайшей филигранью из платины и червонного золота. В живой деревне плыл бы в воздухе аромат тушенных в масле грибов, пенистого пива, которое разливают из дубовых бочонков, запах благоуханного дыма очагов, куда подкладывают ясень и омелу. В живой деревне даже тишина звенит от неслышного детского смеха.

В этой деревне тишину смел вороний грай над трупами.

В этой деревне пахнет падалью.

Паршивая идея, повторяю я себе. Дурацкая.

Но я принц, а это мой народ. Если не пойду я, сюда сунется Ррони. Хотя Торронелл в гораздо большей степени язвительный светский лев, нежели воитель, он тоже принц. Это моя работа. Я гораздо больше доверяю своим способностям пережить неожиданное. И, честно говоря, мне нечего терять по сравнению с ним.

Стоя на краю деревни, я упираю дужку обратного лука в башмак и, согнув его таким образом, натягиваю тетиву. Из колчана на поясе вынимаю стрелу с серебряным наконечником и прилаживаю на тетиву. Захожу в деревню – тихо, как растягиваются предзакатные тени. Кое-что удается мне не хуже, чем истинным Перворожденным.

Шалаши жмутся к стволам лесных великанов в дремучей чаще, чтобы тень гигантских крон сдерживала рост подлеска. Наши деревни открыты, как сам лес, и вся их защита – талант Перворожденных создавать фантазмы. Я скольжу от дерева к дереву, ноздрями впитывая информацию, недоступную глазам – даже хирургически улучшенным; слишком глубокие тени лежат под грубыми крышами.

Из каждого окна сочатся миазмы гниющей крови.

За углом полуразваленной хибары сквозь просветы между рассевшимися жердями виднеется шумная куча черных крыльев и кривых клювов на хорошо вытоптанном пятачке. Я подхожу, протягивая щупальце своей Оболочки, чтобы потревожить алые сполохи воронов, и те разлетаются – кто лениво встает на крыло, кто лишь отскакивает в сторону, не в силах оторваться от земли под тяжестью зобов, набитых плотью.

Вороны обсели тело малыша-фея, распластавшегося на земле, как сломанная кукла. Этот фей был совсем юн – шести, может, семи лет, – яркие краски его юбочки не выцвели еще на солнце. Чьи-то руки с любовью вывязывали эту юбочку, нить за нитью, и с такой же любовью выбивали рисунок на широком кожаном ремне, вырезали деревянный меч и плели из гибких веток игрушечный лук, что валялся рядом.

Я приседаю рядом с телом, удерживая свой лук вместе со стрелой параллельно земле свободной левой рукой. Осторожно поворачиваю голову малыша к последним лучам дневного света. В пустой глазнице, во рту и ноздрях шевелятся черви, но оставшийся глаз еще смотрит на меня с мертвого лица, как пыльный опал. Вороны исклевали только губы и язык; даже нежная плоть подбородка не тронута.

Сердце мое пускается в галоп. Судя по размеру червей, малыш мертв уже дня три; к этому времени вороны должны были ободрать его лицо до кости, добраться до легких и печени, разве что их отгонял другой стервятник, крупней, а на теле нет следов работы кого-то побольше птиц. Кто-то отгонял воронов.

В этой деревне есть живой.

«Убирайся оттуда!» – словами передает мне Кюлланни. Из четверых моих товарищей она лучшая охотница и прекрасно понимает, к чему здесь брошен детский трупик. Малыша оставили на улице нарочно – как наживку.

Ага. Меня тоже.

Я припадаю на колено и делаю вид, что все мое внимание занято разлагающимся трупом. Невдалеке, за спиной, слышатся тихие осторожные шаги и хриплое сдавленное дыхание.

«Подменыш, ну же, убирайся оттуда!» – присоединяются Л’жаннелла и Финналл, добавляя свои страхи к мольбам Кюлланни: образы смутной, чудовищной фигуры за моим плечом.

Я непроизвольно нагибаюсь над телом еще ниже. Ничего не могу с собой поделать – это инстинктивная реакция. Уменьшить площадь мишени.

«Оставьте его в покое, – предлагает Торронелл, отправляя образ: мартышка с лицом Делианна старательно ковыряется в невозможно хитроумной головоломке. – Пусть наш обезьяныш поиграет. Иногда он даже знает, что делает».

Милосердные боги, хоть бы сейчас был такой случай!

Я аккуратно поворачиваю хрупкое тельце, но нигде не нахожу смертельной раны. Земля вокруг тела истоптана вороньими лапами, и следов на ней не найти. Руки малыша сведены предсмертной судорогой и до сих пор будто каменные, хотя трупное оцепенение давно уже сошло. Из расклеванного рта протекла, впитавшись в землю, слюна, оставив на щеке окаймленный запекшейся кровью след. Корка выглядит странно – будто фрактальный узор из пузырьков, точно засохшая мыльная пена.

Во рту у меня враз пересыхает, под ложечкой стягивается ледяной комок. Я внимательно вглядываюсь в засохшие пятна, сдерживая дыхание и проклиная сгущающиеся сумерки.

Твою мать!

Блин, блин, твою мать, господи, лишь бы я ошибся!

Это может быть все, что угодно. Может. Может, мальчишка набрал полный рот сырых листьев рита – к примеру. Или жевал ради смеха мыльную кору, и тут его хватил удар.

Но поверить в это мне не удается. Детские страхи слишком крепко въедаются в подсознание, чтобы можно было ошибиться. Засохшая пена на лице, пальцы-когти – под ногти забилась грязь, когда он скреб землю в предсмертных корчах…

Будь тело хоть немного посвежей, я мог бы сказать точно. Черный язык, иссохшийся и растресканный, как солончак к концу лета. Железы на шее вздуты так, что не повернуть головы.

Еще шаг слышен за спиной, и еще. Я едва обращаю на них внимание, полностью поглощенный фантазиями: расколоть череп мальчишки, вырезать немного ткани из ствола мозга, соорудить какие-нибудь магические линзы для микроскопа, достаточно мощные, чтобы отыскать в нейронах тельца Негри…

Тихие шаги сливаются в отчаянный бросок, и сквозь Слияние до меня доносится вопль брата: «ДЕЛИАНН!»

Я откатываюсь вправо, упор на локоть позволяет мне перекатиться через плечо, пропустив неловкого противника мимо так, что лук в левой руке не касается земли. Я притягиваю оперение к груди и отпускаю, не целясь, позволяя телу действовать без вмешательства рассудка.

Серебряный наконечник пробивает ребра моложавого крепкого фея. Тот оборачивается ко мне, рыча, царапая древко, точно раненая пума. Стрела ломается, и обломок древка глубоко царапает ему руку. «Убийца! – хрипит он сдавленно. – Убийца!» И бросается на меня безоружный, широко расставив руки. Пальцы его сведены судорогой и похожи на когти.

Бросив лук, я снова проскальзываю под его рукой и выхватываю из ножен на левом бедре рапиру. Обнаженный клинок звенит серебряным колокольчиком. Безумец бросается на меня снова, и я делаю выпад, пробивая острием его бедро чуть выше колена, чтобы бритвенно-острое лезвие рассекло подколенную жилу.

Его нога подкашивается, и мой противник неловко падает на бок, извиваясь, бессловесно рыча и царапая землю когтями, подтягиваясь ко мне дюйм за дюймом.

«Возможно, он не один, – передает Ррони. – Я иду».

«НЕТ! – реву я так, что Слияние доносит до меня эхо ошеломления и боли всех моих четверых спутников. – СТОЙ НА МЕСТЕ!»

«Не кричи на меня, обезьяний детеныш. Громкий голос не дарит вечной жизни. Тебе нужен помощник».

Как я ему объясню?

«Ррони, честью нашего дома клянусь, что ты не должен идти сюда. Только войдешь в эту деревню – и ты покойник. Поверь мне».

«Это дело людской крови, братик?»

«Э-э-э, да, верно…»

Я с трудом выдавливаю из себя слова. В Слиянии ложь трудно передать и вовсе невозможно – скрыть. Едкая оранжевая вспышка, которой мои друзья встречают неловкое вранье, колет мое сердце, точно шип.

«Прошу тебя, Ррони. Теперь я тебя прошу. Не подходи».

«Я здесь старший, Делианн. Я должен был рисковать первым». Кажется, у нас неприятности. Ррони зовет меня по имени, только когда слишком встревожен, чтобы сыпать оскорблениями, а уж сколько лет он не пытался давить старшинством – не упомню. «Или выходи сам, или я тебя оттуда вытащу».

«Не надо. Только не надо».

Диалог занимает не больше секунды. Я сажусь на корточки на пути раненого фея и протягиваю к нему свою Оболочку. Его аура, алая с искрящимися лиловыми прожилками, бьется вокруг тела, словно холодное пламя. По мере того как я осторожно подстраиваю собственную Оболочку под этот кровавый оттенок с фиолетовыми молниями, чувство Слияния понемногу покидает меня. Впервые с тех пор, как мы пятеро покинули Митондионн, я остаюсь совершенно один.

Когда наши Оболочки полностью гармонизируются, я открываюсь жидкому вихрю Потока и, пока энергия окружающего нас леса льется в мой мозг, осторожно перехватываю управление мышцами поверженного, заставляя его замереть.

Он сопротивляется, но так, как мог бы сопротивляться человек или зверь, противопоставляя мысленной хватке силу воли; отказываясь поверить, что члены не повинуются ему, он подпитывает себя гневом. Я не самый опытный мыслеборец – любой из моих братьев меня одолеет, но силой со мной мериться не советую. Братья любят шутить, что я изящен, как лавина, но, как и лавину, грубой силой меня не одолеть.

Я пользуюсь раненым, точно марионеткой, заставляя его собственные мускулы перевернуть тело и запрокинуть голову, чтобы лучше было видно его лицо.

Оба его глаза окружены опухшей, пурпурно-черной плотью и покрыты бледно-желтым налетом, который кусками прилипает к ресницам и образует дорожку на щеках. На иссеченных трещинками черных губах стынет розовая, алыми жилками пронизанная пена, и язык тоже черный, рассохшийся до того, что из него сочится густая, желеобразная кровь. Железы под челюстью раздуло настолько, что кожа натянута, будто на барабане.

Зародившаяся при первом взгляде на мертвого ребенка холодная тошнота у меня под ложечкой смерзается в айсберг.

Вообще-то, такого не может быть.

Я пытаюсь выдавить: «Блин, ой, блин, господи, блин…», но горло стискивает так, что даже шепотка не выцедить.

Т’фар уходит на запад, за горизонт, и розовый свет заката сменяется встающей над восточными горами Т’ллан. Поднявшись на ноги, я подхожу к беспомощно распростертому у моих ног фею, глядя, как его кровь на глазах становится черной. Поднимаю тонкий клинок – лунное серебро струится по нему, будто вода, – представляя, как медленно, с влажным хрустом он вонзается в живот лежащему, ищет острием трепещущее сердце, чтобы пронзить его, чтобы высосать жизнь из безумных глаз.

Другого лекарства я не могу ему предложить.

Я не родился принцем Перворожденных. Я мог отказаться от этой чести и долга. Даже в тот день, когда Т’фаррелл Воронье Крыло прочел слово усыновления перед собравшимся родом Митондионнов, я осознавал, что от меня потребуется когда-нибудь исполнить обязанность, сходную с нынешней.

Я сам выбрал эту судьбу. Отказываться поздно.

Опускаю посеребренный луною клинок, покуда острие не упрется под ложечку бессильному фею. Сквозь наши слившиеся, сродненные Оболочки пробиваются импульсы чего-то более глубокого и интимного, чем просто физический контакт. Он закатывает глаза, и наши взгляды встречаются. Я вхожу в него.

На долю мгновения я становлюсь раненым феем…

Недвижно лежащим на стынущей земле, заключенным в непослушном теле, когда при каждом вздохе сломанное крыло царапает пробившую легкое стрелу с мерзким «скррт!», а под раненой ногой натекает теплая лужа крови. Но это все мелочи, не стоящие упоминания, по сравнению с болью в распухшем горле.

Какая-то сволочь загнала мне в глотку горящее бревно и теперь тычет им в такт неровному биению сердца, пытаясь вколотить поглубже. Меня терзает жажда, мучительное стремление впитать хоть каплю влаги, причиняющее даже больше страданий, чем битое стекло во рту. Четыре ночи подряд я вижу во сне только воду – чистые, прозрачные лесные родники, способные утишить боль во рту и потушить пламя лихорадки. Тело снедает жар, лицо горит во внутреннем огне, превращая губы в кровавые угли, язык – в почернелую шкуру, застывшую в очаге рта. Вода – единственное мое спасение. Но даже утренняя роса, которую я выжимал из наросшего на деревьях за шалашом мха, жгла горло кислотой. Два дня прошло с той поры, как я последний раз заставил себя сделать глоток.

Вхождение длится едва ли миг, но меня начинает трясти. На лбу выступает липкий пот. Могло быть хуже – я мог полностью провалиться в чужое прошлое, пережив нервную гиперчувствительность, когда легчайший шепоток долотом пробивает барабанные перепонки, когда самая тусклая лучина ножом режет зрачки, и нестерпимый зуд, и неутолимый голод, и приступы неукротимой рвоты, и нарастающую убийственную паранойю, которая превращает жену, детей, даже родителей в глумливых кровожадных чудищ…

Все эти симптомы я знаю наизусть. Черными тенями они стоят на краю рассудка, принюхиваясь, выжидая, когда реальность совпадет с ними…

Сегодня я благодарен своей способности заглядывать в души. Она облегчает мой долг: он становится милосердием.

Придерживая фея, я всем весом налегаю на клинок. Острие вонзается в живот с явственным сопротивлением, подрагивая от мышечных спазмов, и ползет вверх, покуда клинок не находит сердце и не рассекает его насквозь, царапая кончиком позвонки.

И все равно фей умирает целую минуту. Его разодранное сердце судорожно перекачивает кровь во вспоротую брюшную полость, а он еще жив и в сознании, смотрит на меня безумными, голодными глазами, пока тело его умирает по частям, пока кровь перестает притекать вначале к конечностям, потом – к кишкам и торсу, поддерживая пламень последней искры сознания.

Я вижу, как оно, померцав, гаснет.

Вытерев рапиру, я не сую ее в ножны, как обычно, а вгоняю острием в выступивший из земли корень, и она покачивается маятником, поблескивая в лунном свете. Выдергиваю из трупа сломанную стрелу и поступаю с ней так же.

Я неторопливо распутываю перевязь из кожаных шнурков, поддерживающую мои ножны и колчан, снимаю, вешаю на эфес рапиры. Затем приходит очередь рубахи, и штанов, и чулок, и башмаков. Все это я складываю на узловатом широком корне рядом с рапирой и сломанной стрелой. Подбираю с земли отброшенный в сторону лук и с торжественной, церемонной бережностью возлагаю сверху.

– Да что ты такое творишь?! – В голосе Ррони слышится хрипотца. Мы уже много дней не разговаривали вслух, и его привычная насмешка подозрительно испарилась. – Делианн, облачись! Или ты вовсе обезумел?

Он стоит за моей спиной; я оборачиваюсь и смотрю ему в глаза. Брат мой, мой лучший друг. Ррони стоит над детским трупиком; тонкие его черты корежат омерзение и ужас, и целую вечность – одно биение сердца – я могу только смотреть на него, не двигаясь, не моргая, не дыша. Все мое существо захвачено мучительной мечтой: чтобы мой брат родился трусом.

Трус никогда не зашел бы в эту деревню. Трус не оставил бы Митондионн, чтобы отправиться в опасный бессмысленный поход на пару с полубезумным, полным людской скверны братом.

Трус выжил бы.

Я возвращаюсь в себя, будто ужимаясь, – словно мир съежился за миг и я должен в нем поместиться.

– Что ты натворил здесь? Делианн, да ответь же! Что с тобой сотворили?

Я не могу уложить этого в голове – пока.

Скорее всего, Ррони уже мертв.

Он делает шаг, протянув ко мне щупальце Оболочки, меняющее цвета в попытках подстроиться под меня и сковать. В тот миг, когда оттенок ее выпадает из пламенной зелени Слияния, я выдергиваю из дерева рапиру и бросаюсь вперед. Одно из преимуществ моей смертной крови – Сила, с которой не сравниться ни одному из Перворожденных. Когда эфес рапиры врезается Ррони в висок, тот падает как подкошенный.

Я стою над ним, задыхаясь, и мучительная боль жжет мне грудь.

Вонзив рапиру обратно в корень, я опускаюсь на колени и проворно раздеваю брата. Одежду его я укладываю поверх собственной, башмаки ставлю рядом. Нагой, босой, безоружный, я обхожу деревню по околице, собирая Поток внутри огненного образа, который я держу в своем сознании, ясного, как сон; от моих шагов земля прорастает пламенем. Не находя ответов в Слиянии, мои друзья в лесу тревожно окликают меня, когда первые струйки дыма касаются их. Я касаюсь их мыслей единственным кратким: «Терпение».

Я возвращаюсь к центру деревни. Огонь льнет к моим ногам, будто верный щенок. Встав рядом с узловатым корнем, я поднимаю на руки своего брата и обращаю лицо к бесстрастным звездам.

Вокруг меня в языках пламени танцует смерть моего народа. Но я клянусь – Т’налларанн, Дух Жизни, слышишь?! – я клянусь, что не дам ей пройти.

Одним неслышным зовом я окутываю очистительным огнем нас обоих. Пламень с громом обрушивается в лес, словно обломок солнца, и к небесам вздымается ядовитой поганкой дым. Землю вокруг нас усеивают ведьмовским кольцом тлеющие во тьме, словно мириады глаз, угли.

Я стою в центре круга, все так же держа Ррони на руках. Оба мы дышим тяжело – воздух полон дыма. Платиновые кудри брата превратились в вонючие, спутанные паленые патлы, тело покрыто тончайшей серой пылью – сгоревшим эпидермисом. Думаю, что я выгляжу еще хуже.

– Вот теперь, – удается пробормотать мне голосом бесцветным и мрачным, как пепел моего сердца, – осталось придумать убедительную ложь для остальных, и все еще может обойтись.

9

Связь прервалась вспышкой белого огня. Кожаная дубинка Тчако врезалась Делианну в лоб.

– Ты что делаешь?! – взвыла огра, снова занося дубинку. – Ты, кровосос долбаный, я из тебя лепешку сделаю! Ты что с ней сотворил?!

Кирендаль распростерлась на полу перед ним. Лицо ее было белым, словно известка. Вновь просвистела в воздухе дубинка, едва не расколов ему череп. На изгвазданную бурым стену брызнула свежая кровь, и в глазах у пленника потемнело.

Все Слияние заняло времени не больше, чем ушло у великанши на один взмах дубиной.

Делианн попытался заслониться рукой от следующего удара, но не мог даже поднять руки, даже отвернуть головы…

– Если ты ее обидел, ты, долбаный…

– Тчако, – прошептала с пола Кирендаль голосом слабым и дрожащим, но достаточно ясным, чтобы спасти Делианну жизнь, – не надо. Не бей его. Помоги встать.

Грубые черты огры исказились в карикатурной маске недоумения, однако великанша опустила дубину и протянула чешуйчатую длань, чтобы помочь хозяйке. Кирендаль тяжело оперлась о ее руку и протерла глаза.

– Возьми ключи. Сними с него кандалы.

– Кир, ты не в се…

– Шевелись, твою мать! – рявкнула фея.

Снести ее недовольство великанша не могла. Бросив на Делианна убийственный взгляд, она пошла за ключами.

Дверь затворилась.

Лишенная опоры, Кирендаль пошатнулась, вновь коснулась своего лица – будто проверяя, нет ли жара, – и, забыв о роскошном платье, опустилась рядом с Делианном, чтобы положить руки ему на колени в древнем жесте верности.

– Я… просто не верится… Делианн, я…

– Все в порядке, Кир, – прошептал он ласково. – Понимаю, это нелегко. У меня было две недели, чтобы свыкнуться с этой мыслью, и все равно хочется порой выть без остановки.

Она опустила глаза, согнув перед пришельцем гордую хрупкую шею:

– Я в вашем распоряжении, мой принц. Что сделать?

Делианн глубоко вздохнул и понадеялся, что вдвоем они все же сумеют кого-нибудь спасти.

– Для начала, – медленно проговорил он, – надо поймать Актири.

Клинок Тишалла

Подняться наверх