Читать книгу Мы над собой не властны - Мэтью Томас - Страница 6

15

Коннелл уже лег спать, а Эд удивил Эйлин – вместо того, чтобы проверять лабораторные работы или читать научные статьи, улегся с газетой на диван слушать Вагнера. Эйлин в музыке не слишком разбиралась, но Вагнера всегда узнаешь по мощным крещендо и басовым партиям. Эд часто слушал Вагнера, когда на него находило раздумчивое настроение.

Эйлин устроилась на другом диване с книжкой. За окнами в морозных узорах стыла февральская ночь. Включив электрокамин, Эйлин постояла минутку, слушая, как позвякивают стеклянные угольки. Ей нравилось, что ее мужчина, при своем солидном образовании, внушающем уважение даже их вполне приземленным друзьям, непременно прочитывает спортивный раздел в газете. Вдруг он встал и вышел в кабинет. Уже собрался ложиться, решила она, но Эд принес авторучку и взялся за кроссворд. Эйлин было приятно, что он всегда спрашивает ее совета, если не может сразу найти подходящее слово. Значит, уверен в собственных силах, если способен легко признать свое невежество в какой-то узкой области.

– Я сделал все, что мог, – сказал Эд, откладывая сложенную газету. – Нужно быть реалистом. Наверное, пора немного отпустить вожжи.

Эйлин подняла глаза от книги, но встретиться с ним взглядом не получилось – Эд смотрел в потолок.

– Ты о чем? – спросила Эйлин.

– Скоро мне пятьдесят. Хочу сбавить темп. Я заслужил отдых.

– Чушь какая! – возмутилась Эйлин.

– Пора, как нормальные люди, забывать о работе, приходя домой. Может, буду по вечерам смотреть телевизор.

– Не поверю, пока не увижу.

– А вот прямо сейчас и начну.

У Эйлин сильней забилось сердце. Приятно, если он станет больше времени проводить в их общей постели. Слава богу, он уже отказался от вечерних семинаров, и все равно слишком много работает. Иногда засиживается у себя в кабинете до глубокой ночи – выходит оттуда, когда Эйлин уже давно спит.

– Все равно долго не продержишься. Заскучаешь.

– Не заскучаю.

– Ну, лишь бы ты был доволен…

Эд уже отвернулся к проигрывателю – сменить пластинку. Подключил наушники, так что Эйлин даже не услышала, что играют. Потом лег на диван и закрыл глаза.

Эйлин ждала, что он почувствует ее взгляд и посмотрит на нее. Эд любил иногда прилечь и о чем-то думать в полудреме, но всегда время от времени открывал глаза и поводил бровью, глядя на жену. А сейчас лежит так тихо… Может, заснул? Нет, постукивает ногой в такт музыке. Пластинка доиграла, а он лежит неподвижно, скрестив руки на груди. Эйлин выключила настольную лампу и направилась в спальню. По дороге окликнула Эда – он не ответил. Вообще никак не отреагировал, только поправил очки. Эйлин подошла и остановилась над ним. Решил ее переупрямить? Ей почему-то стало тревожно. Она наклонилась поцеловать его в щеку, но не успела прикоснуться, как он открыл глаза и уставился на нее полным ужаса взглядом, словно все это время размышлял о чем-то совершенно чудовищном.

– Я ложусь спать, – сказала Эйлин.

– Сейчас приду.

Без него Эйлин всегда плохо спала – то задремывала, то снова просыпалась. Промучившись какое-то время, она вышла в гостиную. На столике возле дивана горела лампа. Эд так и лежал в наушниках. Крутилась очередная пластинка – Эд набрал целую стопку и установил стереосистему на автоматический режим. Эйлин выключила проигрыватель и позвала Эда по имени. Он махнул рукой:

– Еще минутку полежу.

– Четыре утра.

Эйлин выключила и лампу тоже, впуская в комнату предрассветные сумерки.

– Ты же сам всегда говоришь, как важно нормально спать. Иначе не отдыхаешь как следует. Разве тебе свет не мешает? Ложись по-человечески, нам через несколько часов на работу.

– Я, наверное, отменю сегодня занятия. Неважно себя чувствую.

– Что?

За двадцать лет он ни разу не отменял занятий. Они с Эйлин даже ссорились из-за этого. «Можно разочек пропустить, – говорила Эйлин, когда он ради работы отказывался идти в гости. – Не уволят тебя из-за такой ерунды. И вообще, не могут они тебя уволить!»

– По-моему, я заслужил выходной, – сказал Эд.

– Все равно ложись в кровать. Поздно очень.

Она не отстала, пока Эд не поднялся и не побрел вместе с ней в спальню.

Утром Эйлин проснулась и увидела, что он сидит на краю кровати.

– Позвони, пожалуйста, в колледж. Скажи, что я не смогу сегодня прийти.

Эйлин позвонила, потом приняла душ и оделась, а по дороге на кухню увидела, что Эд снова лежит на диване, будто с места не сходил со вчерашнего вечера. Только на столике рядом с ним появилась чашка чая.

– Я смотрю, ты всерьез взялся отдыхать?

– Просто собираюсь с силами. Завтра все будет в порядке.

Он позволил поцеловать себя на прощание. Эйлин ушла на работу, а вернувшись, с удивлением нашла его на том же месте. Честно говоря, она не верила, что Эд в самом деле просидит целый день дома. Это было совсем не в его характере. Он втайне гордился тем, что никогда не пропускает работу.

В столовой валялись на кресле портфель и школьный пиджак Коннелла. Эд, не открывая глаз, отстукивал ногой ритм. Эйлин наклонилась над ним и похлопала по плечу. Эд ткнул пальцем в наушники, показывая, что ничего не слышит. Эйлин жестами предложила ему снять наушники.

– Я слушаю музыку, – сказал он.

– Я вижу.

– Как день прошел?

– Нормально. А ты так и лежишь?

– Вставал поесть.

– Такой, значит, у нас новый стиль жизни?

– Хочу попробовать. По-моему, очень бодрит.

– Рада слышать.

– Я давно собирался заняться собой, – сказал Эд. – Это – всего только первый шаг. В последнее время мозги как в тумане. Я решил вернуться к основам бытия.

– А работа?

– Завтра отпросись за меня опять, пожалуйста.

Большое зеркало в соседней комнате отражало Эйлин в старом пальто – пора бы уже другое купить. Когда-то она думала, что тридцать лет – это старость, и вот ей через год исполнится пятьдесят. В тридцать она была такой молодой, что даже не верится.

– И как ты себе все это представляешь?

– Пока еще не продумал до конца.

– Ужинать с нами будешь сегодня?

– Конечно.

Эд махнул ей – хватит, мол, – и снова нацепил наушники.

Занимаясь готовкой, Эйлин раздумывала, что за напасть такая с ним приключилась. Кризис среднего возраста, не иначе. Может, боится старости? Дело не в другой женщине, в этом Эйлин была уверена. Они с ним – двое заговорщиков, объединенных общим стремлением к нормальной жизни. Если любовь не удержит от измены, остановит другое: потребность сохранить семью и спокойную жизнь. Эду можно доверять, и не только потому, что он не пьет, не играет на скачках и всегда помнит про их годовщину. Просто она слишком хорошо его знает. Другие женщины ищут в мужчине загадку, а Эйлин любила Эда за то, что никакой таинственности в нем нет. Он умный, глубокий, но не слишком сложный. Недостаточно страстный для сумасшедшего романа и в то же время настолько страстный, что не удовлетворится мимолетной интрижкой. Слишком занят работой, чтобы любить двух женщин сразу, и чересчур брезглив для адюльтера.

Несколько дней спустя Эд вернулся к работе, хотя по вечерам все тем же ритуальным жестом надевал наушники. Однажды вечером он ушел к себе в кабинет. Эйлин с облегчением перевела дух, решив, что Эд опять проверяет студенческие работы, но когда зашла к нему с тарелкой печенья, он что-то писал в блокноте и быстро прикрыл страницу рукой, чтобы Эйлин не могла прочесть. Когда она позже снова заглянула в кабинет, блокнота нигде не было видно.

За ужином Эйлин теперь чувствовала себя странно. Она никак не могла встретиться с Эдом глазами – он отводил взгляд, не рассказывал о работе, вообще ни о чем не говорил, только расспрашивал Коннелла, как прошел день в школе.

– Тогда они его подняли, – рассказывал Коннелл, – и помогли ухватиться за кольцо, а когда он повис, они ему мяч не передали, а сдернули с него трусы! Он так и висел, пока не прибежал мистер Котсуолд и не снял его.

– Ха-ха!

Эд хохотал слишком уж заливисто. Эйлин ожидала, что он возмутится поступком мальчишек. Может, слушал вполуха? Пылкий смех в сочетании с рассеянным взглядом встревожил Эйлин – уж не зря ли она так уверенно исключила возможность романа? В последнее время на него нет-нет да нападала какая-то задумчивость, впору сказать – мечтательность.

– Ну что ж…

Эд отодвинул стул, мимоходом погладил Коннелла по голове и, вернувшись на диван, отгородился от всех наушниками. Коннелл смотрел смущенно, словно только что протянул руку для рукопожатия, а ее оттолкнули. Эйлин понимала, что лучше с ним сейчас не заговаривать, чтобы не расстроить еще больше.

Эйлин пошла спать, чувствуя себя какой-то нескладехой. Ущипнула себя за бок – и откуда эти жировые наслоения? Сама не заметила, как расплылась. Правда, врачи на работе до сих пор на нее оглядывались, встретив в коридоре, но, если Эд перестал на нее смотреть, внимание других мужчин ничего не значит – им все равно, на кого пялиться. А может, она и раньше не такой уж красавицей была?

Эд пришел в спальню только после полуночи. Остановился возле кровати, как-то странно уставившись на Эйлин. Она оцепенела.

– Хочешь мне что-нибудь сказать?

– Да нет, – ответил он.

– Кстати, что за музыку ты слушаешь?

– Вагнера. Цикл «Кольцо нибелунгов». Столько пластинок, еще не распечатанных. Печальное зрелище. Вот, решил все переслушать.

У Эйлин словно громадный камень с души упал, даже самой удивительно. Такое не придумаешь. Наверное, так делают люди на распутье, когда дорога в прошлое и в будущее кажется одинаково непролазной: стараются отвлечься, затевая что-нибудь длительное.

Эйлин уже много лет выбирала продукты к столу по расцветке, а сейчас ей вдруг это стало казаться невыносимым мещанством. Хмуро оглядывая оранжевую морковку, ярко-зеленую фасоль, белое картофельное пюре и темную горку мяса с луком, она возила вилкой по тарелке – а сына за такое всегда ругала.

Раньше ей нравилось сидеть на кухне, смотреть, как трепещут на ветру занавески и как в окне напротив семья Палумбо собирается обедать, а теперь ее раздражало, что соседний дом так близко. Страшно надоело упираться взглядом в облезлую кирпичную стенку, да и убогий интерьер в комнате видеть не хотелось. До сих пор она терпела убожество здешней обстановки, радуясь, что у нее есть собственное жилье, а сейчас окружающее наводило тоску.

Эйлин преследовали мысли о Бронксвилле. В восемьдесят третьем она перешла из больницы Святого Лаврентия в Епископальную больницу Святого Иоанна в Фар-Рокэвее – там ей предложили место главной медсестры. И все бы хорошо, вот только ей не хватало ежедневных поездок в Бронксвилл. Пару лет спустя она вернулась в больницу при колледже Альберта Эйнштейна в Бронксе, на должность старшей медсестры, и тогда же начала задумываться: не пора ли наконец переехать в Бронксвилл? Оттуда и на работу ездить им обоим ближе. Она теперь неплохо зарабатывает, Эду тоже стали прилично платить, и к тому же они удачно вложили деньги. По совету коллеги Эда по Нью-Йоркскому университету, геолога, они купили на восемь тысяч долларов акций нефтяного месторождения, и стоимость этих акций быстро поднялась до сорока четырех тысяч. Правда, в восемьдесят пятом нефтяная компания обанкротилась. В том же году они потеряли двадцать тысяч из-за мошенничества с грошовыми акциями компании «Ферст Джерси секьюритиз». В восемьдесят седьмом начальник Эйлин ушел на правительственную должность, а новый руководитель, набирая себе команду, уволил многих прежних сотрудников. Эйлин без работы не осталась – устроилась в больницу Норт-Сентрал-Бронкс, но с понижением зарплаты.

Эйлин просто не могла больше видеть чудовищно безвкусную люстру и двух унылых стариков в доме напротив. Она вскочила и задернула занавески. Эд воспринял это как знак, что ужин окончен, и немедленно улегся на диван.

Когда Эйлин с Эдом только-только переехали в этот район, здесь жили ирландцы, итальянцы, греки и евреи. Все были знакомы со всеми. Постепенно прежние жители разъехались. Их место заняли колумбийцы, боливийцы, никарагуанцы, филиппинцы, корейцы, китайцы, индусы, пакистанцы. Коннелл играл с новыми друзьями, а Эйлин с их родителями так и не познакомилась. Когда ее приятельница Ирэн из соседнего квартала переехала в Гарден-Сити, в освободившемся доме поселилось иранское семейство – то есть сами они называли себя персами, но Эйлин мысленно звала их не иначе как иранцами. Их сын, Фаршид, учился в одном классе с Коннеллом и повадился приходить к нему в гости.

Пригороды напирали. Район и раньше был наполовину пригородным, поскольку с центром его связывало не только метро, но и автомобильные дороги. Возле каждого дома была своя подъездная дорожка, а вдоль Северного бульвара через равные промежутки располагались заправочные станции и автосалоны. Совсем недалеко – аэропорт Ла-Гуардия, автострады Роберта Мозеса, крупная автостоянка возле стадиона «Шей» и – ледниковой громадой – остатки Всемирной ярмарки.

Место любимых магазинов Эйлин заняли лавчонки, где бойко шла торговля дешевыми украшениями, футболками, комиксами и контрафактными фейерверками, салоны экзотических причесок с наглухо занавешенными окнами, школы карате, пункты обналичивания чеков, лавчонки, где корейцы продавали дешевые подделки популярных японских игрушек, таксопарки, сомнительные бары, забегаловки фастфуда, рестораны, больше похожие на притоны курильщиков опиума, и продуктовые магазинчики, где Эйлин в жизни бы не рискнула ничего купить. В здании бывшего кинотеатра на углу устроили танцзал для латиноамериканских танцев. До глубокой ночи там сверкали неоновые огни и грохотала ритмичная музыка, словно подгоняя остатки старожилов убираться подобру-поздорову. У входа скапливались автомобили, ни пройти ни проехать, и вечно вспыхивали драки, которые приходилось разнимать с полицией. Мрачноватый ирландский бар еще держался, но не могла же Эйлин этим гордиться после того, как долгие годы старательно его избегала.

В окрестных домах обитали призраки былого богатства. Воображение рисовало старых холостяков, чахнущих над стремительно исчезающим имуществом, – с каждым из них угаснет какой-нибудь старинный род. Одно-два заведения, такие как кафе-мороженое «У Джана» и кондитерская Барричини, сохранились неизменными, но заходить в них было грустно – только лишнее напоминание, как мало осталось от прежних времен.

Эйлин понимала, что перемены – неотъемлемая часть жизни великого города, но когда тебя выживают с насиженного места, смотреть на вещи объективно может разве что святой. Эйлин великомученицей становиться не собиралась, тем более если ради этого надо подавить в себе гнев на пришлых. Уж конечно, не святость заставила ее справиться со своими чувствами пару лет назад, когда они всей семьей отправились в отпуск на Багамы, а в это время их дом обокрали. Просто нужно было дальше как-то жить в том же районе, где в любой бакалейной лавке продавец или покупатель вполне мог оказаться одним из грабителей. Вернувшись из круиза, Эйлин обнаружила, что кто-то порылся в ее шкатулке с драгоценностями и вывернул все ящики комода. К счастью, она в свое время не пожалела денег и наперекор Эду арендовала сейф в банке «Мэньюфекчерерс Хановер траст компани». Там Эйлин хранила швейцарские часы Эда, материнское обручальное кольцо и все ценные бумаги. Хоть одно утешение – ворюгам не много досталось. В кои-то веки она порадовалась, что у Эда нет привычки дарить ей дорогие браслеты и ожерелья на день рожденья и годовщину свадьбы. Правда, мерзавцы утащили стереопроигрыватель, но им давно уже надо было купить новый. Будет повод сделать Эду подарок. Эйлин сердилась и на Орландо – они ведь были дома, как могли не услышать? Или услышали и ничего не сделали? Но что больше всего ее мучило, из-за чего она по ночам лежала без сна, мечтая о мести, – подлые воры забрали из чулана кларнет мистера Кьоу. Ну зачем им кларнет? Разве за него много дадут? Не для себя же взяли, эти тупые свиньи понятия не имеют, как играть на таком хрупком инструменте. Небось в своей замызганной воровской квартире, разбирая добычу, долго таращились на разобранные части кларнета, а потом выбросили их в мусорный бак.

И ведь не обвинишь во всем новую волну иммигрантов. Соседи справа и слева живут здесь дольше Эйлин, однако и для них настали тяжелые времена. Раньше оба дома выглядели солидно, хоть и скучновато, а сейчас во дворе Палумбо возле бочки с водой стоит на кирпичах изъеденная ржавчиной машина, а у Джина Коуни вечный ремонт – строительные леса уродуют фасад, клумба у крыльца завалена обломками досок и заросла сорняками. Джин целыми днями с деловым видом расхаживает по двору, затянув на талии пояс с инструментами. Среди новых жильцов о нем гуляют самые дикие слухи. Рассказывают, будто он раньше поставлял оружие Ирландской республиканской армии, а теперь скрывается. Шептались, что его дочь носит короткие юбки, чулки в сеточку и неведомо где шляется по ночам. Эйлин знала правду: Джин слетел с катушек после того, как его жену сбил пьяный водитель, а его дочь – никакая не проститутка, всего-навсего жертва латиноамериканской моды, распространенной в среде, где она выросла, – хотя девиц в таком наряде и впрямь легко принять за потаскушек.

Когда они с Эдом сюда переехали, в садиках перед домами пышно цвели цветы, кое-где жители не без успеха разбивали огороды, а сейчас все заросло – только выглядывают из-за оград здоровенные сорняки. Эйлин старалась устроить у себя оазис на фоне общего запустения, хоть ей и не досталось по наследству отцовского таланта ладить со всякой растительностью. Раньше Анджело ей помогал, и она многому от него научилась, но вот уже несколько лет, как третий сердечный приступ свел его в могилу. С тех пор Эйлин постоянно приходилось покупать новые растения взамен безвременно увядших.

Эйлин тратила прорву денег на мебель. Раз в два года отдавала в чистку ковры и заново перекрашивала стены. Купила чудесную хрустальную люстру на распродаже на Бауэри. Дом у них был, конечно, не роскошный, но все-таки не без блеска. Только некуда деваться от топота Орландо на втором этаже. Неприятно слушать, как они расхаживают прямо над головой. Не утешало даже сознание, что весь дом принадлежит ей.

Эйлин готовила чай. Эд сидел за столом, к ней спиной. Когда-то, впервые обняв его в танце, Эйлин восхитилась, какой он крепкий, основательный. Сейчас ей хотелось колотить по этой несдвигаемой спине кулаками. Сгорбившись, он потирал себе виски. Эйлин коснулась его плеча, а он вздрогнул и отшатнулся. «За кого он меня принял?»

Эйлин хотелось устроить ему скандал, пока он не воткнул в уши наушники. Или дождаться, когда он устроится на диване, тогда уже выдернуть затычки и заорать, перекрывая музыку. Выкричать все, что накипело. Но ничего этого она не сделала. Весь вечер просидела с книгой в кресле, а потом легла спать.

Может, она слишком сурова к мужу? В конце концов, за столько лет преподавания он заслужил отдых. Коннелл пока никак не комментировал новые привычки отца. Впрочем, достигнув подросткового возраста, мальчик вообще почти перестал разговаривать, только молча с насупленным видом слонялся по дому. Может, все ее тревоги – надуманные?

Но нет, Коннелл тоже заметил.

– Слушай, что ты все с этими пластинками? – спросил он отца однажды вечером, выдувая пузырь из жвачки.

Обычно Эйлин раздражала эта его манера, а сейчас она вдруг поняла – так сын придает себе храбрости, чтобы заговорить.

Эд промолчал, только покосился на Коннелла.

– А наушники зачем? – спросил тот, подступая ближе.

Эйлин опасалась, что Эд раскричится, – он вообще в последнее время вел себя странно. Однако Эд без всякой злости снял наушники.

– Я слушаю оперу.

– Ты ее все время слушаешь.

– Обидно было бы так до самой смерти и не услышать великую музыку. Верди… Россини… Пуччини…

– Какой смерти? У тебя вся жизнь впереди!

– Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, – отозвался Эд.

– Слушать и без этих можно. – Коннелл показал на наушники.

– Не хочу никого беспокоить.

– Как будто так ты никого не беспокоишь!

В другой раз, когда Эйлин забирала Коннелла с тренировки по бегу, он спросил ее в машине: может, отец несчастлив?

– Не думаю, – ответила Эйлин. – С чего ему быть несчастным?

– Он всегда говорит: «В жизни порой нужно принимать решения. Подумай, рассмотри со всех сторон, взвесь все последствия, а когда уже решил – того и держись».

Эйлин никогда не слышала от Эда подобных рассуждений. Вот, значит, о чем они с Коннеллом разговаривают без нее? Она невольно насторожила уши.

– Вот как с девчонками. Он говорит: «Если решил жениться – все, обратного хода нет. Может, не все идет гладко, но трудности преодолимы. Главное, что ты принял решение».

У Эйлин что-то сжалось в животе.

– Я вот чего не понимаю – если это такая тяжелая работа и надо без конца себе повторять: я, мол, решил и не отступлю, – зачем тогда люди вообще женятся?

– Потому что влюбляются, – ответила Эйлин, словно оправдываясь. – Мы с твоим отцом полюбили друг друга. И сейчас любим.

– Я знаю, – ответил сын.

А Эйлин вдруг подумала: откуда ему знать? Ей всегда было неловко проявлять чувства, а при ребенке – просто немыслимо. Когда Коннелл был совсем маленьким, Эд иногда целовал ее и прижимал к себе, а она выворачивалась. Первой к нему никогда не тянулась, но Эд с самого начала знал, что, если они поженятся, он должен будет всегда делать первый шаг. Эйлин не из тех, молоденьких, в мини-юбках. Зато она ему уступает, при своей-то безмерной независимости. С ним в постели она совсем другая, но об этом сын знать не может.

– Папа счастлив, – сказала она. – Просто он не становится моложе. Доживешь до его лет – поймешь.

Не лучшее объяснение, но, как видно, этого хватило. Коннелл до самого дома больше не задавал вопросов.

16

Папа теперь целыми днями валялся на диване. Правда, сегодня с утра пришел в комнату Коннелла и позвал его съездить на бейсбольную тренировочную площадку. Они отправились на свое обычное место – позади мини-маркета, недалеко от шоссе Гранд-Сентрал-парквей.

Коннелл, выбрав не очень обшарпанную биту, стал искать подходящий по размеру шлем. Папа тем временем разменял деньги и вернулся с целой горстью монет для тренировочных автоматов. Коннелл подошел к автомату с надписью «Высокая скорость», надел провонявший чужим по́том шлем и натянул на правую руку бейсбольную перчатку. Заняв позицию в боксе, отведенном для левшей, он просунул монетку в щель автомата. Замигали лампочки, из машины вылетел мяч и с разгону врезался в обитую резиной стенку. За ним последовал другой. Сможет ли Коннелл отбить хоть один? Скорость мячей на глаз была не меньше восьмидесяти миль в час – хотя и не девяносто, как утверждала надпись на машине.

В следующий раз Коннелл даже замахнулся, но слишком поздно. Мяч пролетел мимо и с жутким звуком шмякнулся о стену. Следующий мяч бита едва зацепила, второй удалось чуточку отклонить с первоначальной траектории, а следующий – отправить обратно. Конечно, в реальной игре это был бы верный аут, но все-таки здорово! Рядом восторженно завопил папа. На следующем ударе Коннелл перестарался – замахнулся слишком широко. Мяч ударил в рукоятку биты, так что отдачей прошило обе руки. Коннелл запрыгал на месте от боли и в следующий раз вовсе промахнулся.

– Спокойно, сын! – сказал папа. – Эти мячи тебе по силам. Важно поймать ритм.

Следующий удар пришелся вскользь. На этом серия мячей закончилась. Коннелл, зажав биту между ног, поправил перчатку. Очередь за ним никто не занимал, так что можно было не торопиться. В соседних боксах мячи бодро отскакивали от бит. Отец прижался снаружи к сетке, держась за нее руками.

– Готов?

– Угу.

– Давай запускай.

Коннелл сунул в щель новую монетку и занял позицию. Первый мяч просвистел мимо.

– Смотри на мяч, – сказал папа. – Веди его взглядом до самой перчатки кетчера. Вот сейчас, давай. Не замахивайся пока.

Коннелл проводил мяч глазами.

– Рассчитывай время. Следующий придет точно в ту же точку. Главное – уловить момент.

Коннелл махнул битой и промазал. Ему уже надоело.

– Короче замах! Сейчас главное – попасть по мячу.

Коннелл ударил сдержанней и отбил – в настоящей игре попал бы в аутфилд. Попробовал еще раз – опять получилось. И в третий. Мяч отскакивал от биты со звуком лопнувшей дыни. Запахло паленой резиной.

Когда закончились монетки, Коннелл протянул биту отцу:

– Хочешь?

– Нет, – сказал папа. – Давай ты.

– Я уже наигрался.

– Мне, наверное, ни одной подачи не отбить.

– Да ладно! Ты себя недооцениваешь.

– Мое время прошло, – сказал папа.

– Ну хоть попробуй, пап! Всего-то одна монетка.

– Ладно. Только ты не смейся, когда я там буду торчать как пугало огородное.

Папа вошел в огороженный сеткой загончик и взял у Коннелла шлем. Взял и биту, без перчатки. На нем была клетчатая рубашка и тесные джинсы. У Коннелла мелькнула мысль, что он и впрямь немножко похож на пугало. Из-под шлема торчали очки, будто у сварщика. Коннелл занял место у сетки снаружи, где раньше стоял папа. А папа, опустив в щель монетку, встал на ту же позицию, что и Коннелл, – для левшей.

Первый мяч влепился в стенку. Второй – тоже. Папа так и стоял, держа биту на плече. Еще один мяч хряпнулся о стену.

– Ты отбивать-то будешь?

– Надо поймать нужный момент.

Глухо стукнул очередной мяч. Следующий пролетел чуть выше, прямо на Коннелла. Папа даже не пошевелился.

– Всего три осталось! – крикнул Коннелл.

– Не время еще. Я наблюдаю за мячом, – сказал папа.

– Два осталось.

– Ну и хорошо.

– Папа! Не стой как столб!

Машина выбросила последний мяч. Папа ударил коротко и резко. Мяч устремился в обратную сторону с силой пушечного ядра, а бита вернулась к папе на плечо отточенным движением, как по учебнику.

– Ух ты!

– Неплохо, – согласился папа. – Я, пожалуй, закончу, пока веду в счете.

Коннелл забрал у него снаряжение. Папа казался усталым, словно полчаса битой махал. Коннелл скормил автомату еще монетку и встал на место отца. Должно быть, отцовский удар придал ему уверенности: на этот раз он отбил все мячи, кроме одного, затем расстался еще с одной монетой и перешел в атаку, сокрушая мяч на подлете.

– Молодец! – сказал папа.

Коннелл отбивал, пока совсем не выдохся, а потом они поехали в любимую закусочную, где всегда подкреплялись после тренировки. Папа взял Коннеллу чизбургер, а себе – сэндвич с тунцом и шоколадный коктейль на двоих. Коннелл мигом прикончил свою половину, и папа отдал ему свою.

– Да ладно, пап.

– Ничего, пей, – сказал папа.

Он и не ел почти, больше смотрел на Коннелла.

– Что? – спросил Коннелл.

– Я раньше любил смотреть, как ты ешь. Да и сейчас люблю.

– А что такого-то?

– Когда ты был совсем маленький, годика два, ты запихивал еду себе в рот и еще ладошкой уминал. Вот так! – Папа продемонстрировал, прижав ко рту ладонь. – И говорил: «Еще тефтельку!» А мордашка вся в соусе… «Еще тефтельку!» Выражение такое решительное, словно в мире ничего важнее нет. Быстро-быстро жевал и всегда просил добавки. Говорил: «Уже всё!» Мне страшно нравилось наблюдать, как ты ешь. Наверное, это родительский инстинкт. Ест – значит, будет жить. Ну и просто приятно смотреть, с каким удовольствием ты наворачивал. Гренку с сыром тебе нарезали малюсенькими квадратиками. Ты их заглатывал один за другим, и ничего больше в ту минуту для тебя не существовало.

Коннелл занервничал под взглядом отца. К своему сэндвичу тот до сих пор не притронулся.

– Ты так и будешь на меня глядеть?

– Нет-нет, я ем.

Папа откусил кусочек сэндвича. Коннелл попросил еще воды и кетчупа.

– Жаль, я не умею тебе объяснить… – сказал вдруг папа.

– Что?

– Как это – когда у тебя есть сын.

– Картошку фри будешь?

– Нет, бери себе. Всю бери, не стесняйся. – Папа придвинул к нему тарелку. – Наешься как следует.

17

На пятидесятилетие Эда они договорились уютно поужинать вдвоем, но Эйлин решила вместо этого устроить сюрприз – пышный праздник с толпой гостей. Уж по крайней мере, Эду придется тогда встать с дивана! Хотя на самом деле Эйлин хотела большего: встряхнуть мужа, пробудить в нем прежний азарт к жизни. Слишком много времени он стал проводить в одиночестве – пускай хоть против воли пообщается с людьми.

Составляя список приглашенных, Эйлин впервые заметила, что среди них в основном ее знакомые. Друзья Эда как-то отпали. И с мужьями подруг та же история – задачу поддерживать общение с внешним миром они перекладывают на жен. Так нельзя! Она не допустит, чтобы Эд совсем замкнулся в домашнем кругу. Она отыщет его старинных приятелей, с кем он дружил до того, как познакомился с ней, и пригласит дальних родственников, которых он раньше в глаза не видел. Надо ему напомнить, что в жизни еще много красок.

Эйлин высадила на клумбу новые цветы, хотя, ясное дело, на мартовском холоде растения замерзнут сразу после праздника.

Она разравнивала землю вокруг розового куста, когда мимо на бешеной скорости промчалась машина. Из динамиков неслась оглушительная сальса. Будь Эйлин мужчиной, плюнула бы вслед – такую ненависть вызывал у нее отморозок за рулем. Наверняка работает на какой-нибудь наркокартель. Хоть бы не сбил ее гостей по дороге от станции! И не дай бог, к ним сунутся с предложениями проститутки, работающие на Рузвельт-авеню. Как-то одна такая полезла к Эду, когда они с Эйлин спускались по лестнице, держась за руки.

Остается надеяться, что приглашенное больничное начальство не будет о ней судить по неудачному району. Они должны ее воспринимать как человека своего уровня, от этого зависит карьера! Как им объяснить, что раньше в Джексон-Хайтс все было совсем по-другому?

Эйлин не считала себя расисткой и гордилась, что не раз помогала темнокожим медсестрам, если с ними несправедливо обходилось руководство. И с охранниками в больнице болтала запросто, а они по большей части черные. Она с удовольствием рассказывала, как ее отец взял к себе напарником мистера Вашингтона, когда другие шоферы отказывались с ним ездить. С неменьшим удовольствием она рассказывала сагу о том, как старожилы-ирландцы обходили стороной китайский продуктовый магазинчик на углу и, когда тот был уже на грани разорения, отец Эйлин зашел туда посмотреть на владельца. Убедившись, что мистер Лю – человек работящий и честный, отец Эйлин целый день простоял на углу возле лавки, где продавали подгнившие овощи, останавливал прохожих и говорил им: «Лучше потратить деньги у того китаёзы». К нему прислушивались. А сейчас по всему Вудсайду, куда ни глянь, китайские магазинчики. Сделал бы кто-нибудь из нового поколения то же самое для ирландского иммигранта в поисках честного заработка? А те чернокожие медсестры, которых она поддерживала, хоть пальцем шевельнут, чтобы помочь белой женщине? На глазах у Эйлин Бронкс катился под откос, но она не дрогнула. Охранники изумлялись, как это она решается каждый день ездить по такому району одна. И после вечерней смены всегда провожали до машины.

Нет, она не расистка. И тем не менее ей не нравится то, что происходит вокруг. Район превратился в зону военных действий.

Настал день праздника. Никогда еще ее дом не казался таким тесным. За час до прихода Эда в коридоре было не протолкаться. Эйлин попросила кузена Пата унести столик из прихожей в подвал. Постепенно гости стали стекаться в кухню. Эйлин ощущала их присутствие как своего рода броню. Она хлопотала у плиты. В духовке дозревала запеченная ветчина с брокколи, и еще несколько кастрюлек требовали внимания. По крайней мере, за угощение стыдно не будет. Вскоре прибыл поставщик с новыми запасами еды, и Эйлин позволила себе чуть-чуть расслабиться.

Позвонил из телефона-автомата Коннелл и сказал, что они приедут минут через десять. Эйлин вдруг стало страшно. Она сообщила новость в гостиной, и гул разговоров постепенно стих. Тишина казалась оглушительней прежнего шума. Почти можно было услышать, как в ее мутной глубине отдаются удары сердца. Эйлин протолкалась через плотные ряды гостей, чтобы Эд сразу ее увидел, как войдет.

Когда Эд перешагнул порог, Эйлин зажмурилась – почему-то не могла смотреть ему в лицо. Вокруг радостно завопили. Эйлин открыла глаза. Эд, улыбаясь, переходил из одних объятий в другие, встречая каждого нового гостя шумными возгласами, похожими на боевой клич индейцев, – не то восторженными, не то попросту безумными. На красном от волнения лице выступили капли пота. Эйлин тоже подошла его обнять, и Эд встретил ее точно таким же воплем, словно они год не виделись. Каждого следующего гостя он приветствовал с тем же преувеличенным изумлением и никак не мог угомониться.

Эйлин боялась отойти от него хоть на шаг, боялась и оставаться рядом. Его обнимали со всех сторон. Эйлин рискнула сбегать в кухню и налила ему выпить, а когда вернулась, Эд снова и снова показывал друзьям, как он удивился сюрпризу. Хоть бы никто, кроме нее, не заметил, насколько неубедительно он изображает веселье… Она крикнула Коннеллу, чтобы включил музыку. Эда повели к столу. Эйлин ловила в зеркале отражения гостей, стараясь угадать, что они обо всем этом думают, но взгляд невольно возвращался к лицу мужа. При виде своего брата Фила, прилетевшего из Торонто, он издал приветственный крик, похожий на предсмертный звериный вой. Эйлин схватила поднос с закусками и начала обходить гостей. Запахи еды прекрасно сочетались между собой. Вокруг ни пылинки, где ни тронь, и всё на своих местах. Если и случился кое-где непорядок, так только по вине гостей – кто-то опрокинул чашу с пуншем и разбил пару хрустальных кружек. Ну ничего, гостям простительно.

Эйлин, с бокалом вина, отправилась в гостиную, вести светскую беседу. Из общего приятного гула то и дело выделялись отдельные голоса. А Эйлин преследовало воспоминание о преувеличенно бурном восторге мужа. Не выдержав, она отправилась его искать.

На крыльце собрались курильщики, там же были кузен Пат и малышня. Эда никто не видел. Уборная оказалась занята, но потом оттуда вышла тетя Марджи. Эйлин спустилась в подвал, обшарила все закоулки – Эда нигде не было.

Поднявшись к черному ходу, Эйлин не стала входить в квартиру, а окликнула Эда по имени, запрокинув голову. Сверху никто не отозвался, но Эйлин, следуя своей интуиции, все равно поднялась на один пролет. Эд сидел на ступеньке между вторым и третьим этажами. Сидел и молча смотрел, как Эйлин приближается к нему. Под его взглядом ей стало жутко: Эд словно все это время ждал, когда она за ним придет. Снизу доносились приглушенные голоса и музыка – то тише, то громче, подобно дыханию. Веселье в самом разгаре – значит, никто ничего не заметил пока.

– Фрэнк хочет сфотографироваться с тобой, – сказала Эйлин. – Фиона только что приехала – ты ее еще не видел?

Эл молчал, не отводя взгляда.

– Пат явился только ради тебя. Он больше не ходит по гостям. Слышал бы ты, как мы с ним говорили по телефону! «Праздник в честь Эда? Ну конечно, всегда с радостью».

– Не подпускай его к бару, – сказал Эд.

– Он вообще в дом не зашел, – усмехнулась Эйлин. – Сидит на крыльце.

У нее вдруг защипало глаза, хотя грустить вроде было не с чего.

– Там весело, – сказала она. – А с тобой было бы еще лучше.

Эд похлопал рукой по ступеньке возле себя. Неожиданно ласковый жест растрогал Эйлин, а поскольку она в то же время злилась, это совсем сбило ее с толку. Она чуть не ушла вниз одна, но все-таки сдалась и села рядом, подобрав юбку.

– Старею я, – сказал Эд. – Здоровья уже никакого.

– Это просто из-за дня рождения у тебя такие мысли, – возразила Эйлин. – Все стареют.

– Я не ожидал, что столько народу соберется. Думал, посидим своей семьей, будет тихий вечер.

Эйлин невесело улыбнулась:

– У нас в последнее время все вечера тихие.

– Половину этих людей я в глаза не видел.

– Ты почти всех знаешь! Кроме разве что трех-четырех.

– Значит, я их забыл.

– Ничего подобного! Пойдем со мной. Я буду заговаривать с каждым, и ты понемногу всех вспомнишь.

Эд отвел глаза.

– Ты же любишь гостей! Всегда ворчишь и жалуешься, что я слишком часто их приглашаю, а потом сам больше всех доволен. Они пришли ради тебя. Начнут спрашивать, куда ты делся, – что я им скажу?

– Скажи, что вот только секунду назад видела меня в соседней комнате.

– Да что с тобой?

– Устал я. Так устал, никакими словами не передать. Ты представляешь, сколько сил уходит на то, чтобы каждый день стоять у доски и удерживать внимание студентов? Ни на минуту нельзя расслабиться. Ты не вправе сказать: «У меня сегодня плохой день». Чувствуешь себя жонглером, который подбрасывает в воздух шарики, и, если хоть один упадет на землю, случится что-то ужасное. Мне бы прилечь…

– Нельзя. Столько народу в доме! Придется как-то выкручиваться. Прости меня!

– Не надо извиняться, ты не виновата.

– Виновата. Все из-за меня. Дурацкая была затея. Дура я, дура!

– Дождаться бы конца учебного года… Я так мечтаю о каникулах! В этом году никаких летних школ. Буду бездельничать целые дни напролет.

В другое время Эйлин зашипела бы на него, требуя немедленно оторвать задницу от ступеньки и идти к гостям, однако сейчас почему-то удержалась. Хотела сказать, что спустится к ним сама, а он пусть еще посидит минут пять, но тут Эд встал, хлопнув себя по коленкам:

– Ладно, пошли!

По дороге Эйлин забежала в подвал и прихватила бутылку вина.

– Вот, держи, на случай, если кто-нибудь заметит, что ты выходил.

Фрэнк Магуайр, с фотоаппаратом на шее, обрадовался Эду, точно овчарка, собирающая в кучу отару овец. Фрэнк выстроил всех в ряд, затем все долго ждали, пока он наводил фокус. Пауза длилась и ширилась. Эйлин старалась запомнить это мгновение – не зримые подробности, их она всегда сможет увидеть на снимке, а общее настроение: как давние приятели по-дружески обхватили друг друга за плечи, немножко досадуя, что их заставляют позировать, и как потом смеялись, чуть смущенные собственной минутной искренностью. Когда фотографируется группа мужчин, всегда заканчивается вот так – все разбредаются по углам, словно невидимая сила отталкивает их друг от друга, хватаются кто за бокал, кто за тарелку с закусками, кто за сигарету. Эд остался беспомощно стоять посреди комнаты. Эйлин решила не отходить от него весь вечер, держать под руку и незаметно направлять. Он, словно чуткая парусная яхта, слушался малейшего поворота руля: когда надо, лавировал, когда надо – поворачивал на другой галс. Чувствуя, что рядом с ней ему полегчало, Эйлин снова начала наслаждаться праздником. Захотелось даже отойти на минутку, послушать разговоры, но Эйлин усилием воли остановила себя. Она всегда считала, что ей очень повезло: во время выходов в свет муж способен развлекаться самостоятельно, без ее участия. Можно время от времени переглядываться издалека, подмигнуть или помахать рукой. Когда Эйлин видела, как загораются глаза у женщин, оказавшихся рядом с ее мужем, по телу пробегал электрический разряд желания. Некоторые вещи издали виднее, чем вблизи.