Читать книгу Странник, пришедший издалека - Михаил Ахманов - Страница 2

Запястья и щиколотки Скифа стягивали прочные кожаные ремни. Еще один ремень шел от щиколоток к запястьям, так что, поднявшись, он не смог бы выпрямиться во весь рост – широкая полоса толстой кожи была слишком короткой. На шее у него блестел медный обруч с двухметровой цепью, которую днем пропускали в кольцо под лукой седла. Ноги при этом, разумеется, развязывали, но руки не освобождали ни на минуту. Через пару суток такой пытки Скиф уже почти не чувствовал онемевших пальцев.

Святой Харана! Вот он и попался, как кур в ощип! Вместе с Джамалем, верным компаньоном, странником из миров иных! И теперь оставалось лишь гадать, что ждет их в самом близком будущем: каменоломни, галеры или нечто еще более неприятное. Скиф хотя и был в душе романтиком и оптимистом, склонялся к последнему варианту.

Джамаль лежал на спине рядом с ним, согнув колени и глядя в ночное небо Амм Хаммата, усеянное яркими блестками звезд. Руки и ноги его тоже были связаны, медный ошейник подпирал нижнюю челюсть, всклокоченные черные волосы падали на лоб. Дальше скорчились в траве еще семеро собратьев по несчастью – семь парней и молодых мужчин неизвестной племенной принадлежности, все – грязные, лохматые, босые, облаченные в жалкое рубище. Джамаль не многим отличался от них: был так же грязен, бос, скручен ремнями и закован в рабский ошейник. Правда, одеяние его выглядело поприличней – некогда роскошная шелковая пижама в ярких разводах, изображавших павлиньи перья. В таком виде князь и заявился сюда, попав в амм-хамматские пределы прямо с больничной койки. Теперь, после трехдневных скитаний в дикой степи, пижама изрядно запылилась и разорвалась в дюжине мест; вдобавок шинкасы срезали с нее все пуговицы. И неудивительно – пуговицы были золотыми.

Сейчас вся их компания, все девять окольцованных и связанных невольников, располагалась меж двух костров под присмотром рослого вонючего бандита с огромной секирой, откликавшегося на имя Коготь. Был он одним их трех ближайших подручных Полосатой Гиены, которых Скиф называл про себя сержантами. Сам Гиена, по-местному – Тха, являлся невеликой кочкой на ровном месте, всего лишь шаманом и вождем маленького отряда степных разбойников – или, если угодно, капитаном. Но замашки и амбиции у этой толстой жабы были генеральские, что внушало Скифу самую острую неприязнь. Как говаривал майор Звягин, не стоит капитану принюхиваться к генеральскому коньяку: пьян не будешь и свое пиво расплескаешь. Верная мысль! Скифу тоже казалось, что всякой гиене положено знать свое гиенье место: начальствовать над двадцатью шакалами, рвать глотки беззащитным антилопам и не строить из себя льва, готового схватиться с буйволом.

Так размышлял Скиф, с горечью сознавая, что он-то сейчас не могучий степной бык, способный поднять хищника на рога, и даже не быстроногая антилопа. Так, нечто вроде кролика-кафала… да еще со связанными лапами…

Желая отвлечься от мрачных дум, он повернул голову к Джамалю и тихо, сквозь зубы, пробормотал:

– Ну, выходит что-нибудь, князь?

Джамаль перекатился на бок и снизу вверх заглянул в лицо компаньону.

– Не выйдет это, дорогой, придумаем другое. Найдется кусок мясца, чтоб подманить шакалов… только выбрать надо полакомей, с тухлинкой…

– Поторопись с выбором-то, – произнес Скиф. – Иначе дело труба.

О себе он, впрочем, не тревожился; колокола Хараны-заступника молчали, а это значило, что он сумеет выкрутиться из любой передряги. Но вот Джамаль… С ним-то что будет?.. С одной стороны, Скиф за него не отвечал, ибо таинственное явление князя в амм-хамматские пределы свершилось по собственной его воле и желанию, и был он сейчас не клиентом, коего полагалось лелеять да беречь, а равным партнером. И в этом качестве князь на законном основании подвергался всем опасностям и риску, всем тяготам странствий в жестоком мире прошлого, где судьбой человеческой правили меч, стрела да аркан. С одной стороны, все обстояло именно так; но с другой… С другой, Джамаль был ему дорог; и не просто дорог, а жизненно необходим. И самому Скифу, и Сарагосе, и всей Системе! Отсюда следовал бесспорный вывод: князя надо спасти, даже если для этого придется назвать пароль, досрочно прервав амм-хамматское странствие. Но такую возможность Скиф приберегал на крайний случай.

Сейчас Джамаль пытался решить проблему иными способами, не столь радикальными: уже два дня он внушал Гиене мысль забыть о пленниках, бросить их где-нибудь посередь степи и убраться к дьяволу. Или к нечистому Хадару, игравшему в шинкасском пантеоне роль Сатаны… Однако все усилия князя оставались тщетными; либо он не мог повторить фокус, сыгранный некогда с Зуу'Арборном, джараймским купцом, либо Полосатый Тха, смрадный хиссап, потомок ксиха, не поддавался гипнозу. Впрочем, надежды Джамаль еще не потерял.

– Как думаешь, – спросил он, по-прежнему заглядывая Скифу в лицо, – куда нас тащат?

Тот дернул плечом.

– Сказано было – к ару-интанам, в сеняков превращать… А дальше – понимай как знаешь! То ли продадут кому, то ли…

Он рухнул лицом вниз, едва не перевернувшись через голову; острая боль прострелила поясницу. Коготь, сын ксиха, приложился сапогом по самому копчику! Сапог у него был мягким, шитым из хорошо дубленной шкуры, но ступня не уступала крепостью лошадиному копыту.

Стоя над поверженным Скифом, Коготь с минуту разглядывал его. От шинкаса попахивало немытым телом, пропотевшей кожей и конским навозом; ко все этим ароматам примешивался едкий запах пеки, местного хмельного напитка, который шинкасы потребляли в невероятных количествах.

Коготь прочистил горло, поиграл висевшей на шее серебряной цепью и внушительно произнес:

– Сену! Сену – не болтать, молчать! Твой, мутноглазая зюла, еще говорить, Коготь дух вышибать. Твой до арунтанов не доживать!

– Сам ты зюла, – прошипел Скиф, корчась от боли. – Зюла безносая, ксих недорезанный, хиссапья моча…

Новый удар, в почки, заставил его прикрыть рот. Поминать зюлу, ксиха или хиссапа считалось у шинкасов страшным оскорблением, и за первым ударом тут же последовали второй и третий – по одному за каждый непечатный эпитет. Зюла была огромной бородавчатой жабой, самого мерзкого обличья, обитавшей кое-где в лесных ручьях; ксих являлся абсолютным подобием земной свиньи, а хиссап напоминал бесхвостого койота, вонючего, словно скунс. Все эти тварюги Скифу еще не встретились ни разу, но ему пришлось свести с ними заочное и самое близкое знакомство, так как язык шинкасов наполовину состоял из проклятий, божбы да смачных ругательств. Правда, до русского в этой части было ему далековато.

– Молчать! – прикрикнул Коготь, раздуваясь от злости. Его физиономия, почти безносая, с огромной выступающей челюстью, побагровела, сальные черные пряди разметались по плечам. Остальные шинкасы, развалившиеся сейчас на траве по другую сторону костра, почти ничем не отличались от этого неандертальца: были такими же темноглазыми, смуглыми, плосколицыми, с ноздрями, смотревшими не вниз, а вперед. Скиф, светловолосый и белокожий, казался им, очевидно, уродом, что подчеркивалось неоднократно и в самых крепких выражениях – и Полосатым Тха, бандитским капитаном, и его сержантами, Клыком, Когтем и Ходдом-Коршуном, и прочими воинами, включая распоследнюю шваль – Пискуна и Две Кучи.

Коготь ткнул пленника топорищем в ребра. Секира его весила килограммов пять и древко имела соответствующее – длиной в полтора метра, толщиной с лошадиную ногу, украшенное кольцами из серебра. Скиф уставился на нее с вожделением. Были б у него свободны руки… и если б он добрался до своей катаны и топора… или хоть до проволоки, зашитой в комбинезонную лямку…

Мечты, мечты! Ну, добрался бы, совладал с Когтем, самым крепким бойцом в отряде… Так ведь оставалось еще два десятка! Против них не выстоять… ни в одиночку, ни на пару с Джамалем… Разве что семь братцев-невольников помогут? Но с ними Скиф еще не успел свести близкого знакомства.

– Глядеть туда, мешок с дерьмом Хадар! – древко секиры вновь прогулялось по Скифовым ребрам. – Глядеть! – Коготь вытянул над костром длинную мускулистую руку. – Твой скоро менять на сладкий трава, вот так! Твой стать сену… ничего не понимать, ничего не видеть, не слышать, только работать. Пока твой видеть, понимать – глядеть! Глядеть, какой шинкас грозный воин! Бояться шинкас! Сильно бояться!

– Боялся моськи волкодав… – пробормотал Скиф, но тут Джамаль, вытянув связанные руки, коснулся его локтя:

– Слушай, дорогой, не надо, не заводись. Побереги здоровье. И погляди… Может, придумаем чего.

Совет был мудр; очевидно, поэтому Коготь и не приложился рукоятью секиры к пояснице торгового князя. Впрочем, с Джамалем шинкасы не рукоприкладствовали – оттого ли, что был он черноволос и смугл, как сами они и остальные пленники, или подчиняясь некой таинственной эманации, исходившей от великого финансиста. Эманации сей не хватало, чтоб подчинить Полосатого Тха, но по крайней мере князь ухитрялся избегать побоев.

Скиф, уже не огрызаясь, в угрюмом молчании уставился на пространство за костром, где важно восседал Гиена в ожерелье, в котором сверкали пуговицы с пижамы Джамаля, с чашей пеки в левой руке. Троном степному князьку служили три седла, поставленные друг на друга; остальные седла и упряжь были аккуратно разложены в стороне, вместе с большими секирами, луками, колчанами и походными мешками. Имелось там и два-три длинных прямых меча, украденных либо отвоеванных у амазонок из Города Двадцати Башен; однако ни шлемов, ни металлических панцирей Скиф не замечал. Похоже, шинкасы брезговали доспехами, предпочитая идти в бой нагими по пояс, в одних своих устрашающих масках из размалеванной кожи.

Чуть дальше, за рядом седел и секир, фыркали стреноженные кони. Их, как всегда, стерегли Пискун и Две Кучи, обладавшие самым низким статусом в орде и потому назначенные на роль вечных козлов отпущения. Прочие шинкасы, числом восемнадцать, сгрудились перед своим владыкой, размахивая легкими топориками и ножами длиной в половину руки. Лица их прикрывали плотные кожаные маски, одевавшиеся, как знал уже Скиф, и во время сражения, и во время боевых плясок; то и другое посвящалось Шаммаху, богу Чистого, Одноглазому Кондору Войны, Всевидящему Оку.

Тха отхлебнул из своего серебряного кубка, шлепнул правой ладонью торчавший у колена небольшой барабан; резкий звук раскатился в сумраке ночной равнины. Из толпы выступили двое: коренастый Клык и широкоплечий жилистый Ходд-Коршун, самые сильные воины после Когтя. Клык был обнажен до пояса, и с шеи его свисало ожерелье, а Ходд щеголял в безрукавке из оленьей шкуры мехом наружу и широких браслетах. Каждый держал топорик с треугольным лезвием и длинный нож; маска Ходда пестрела серыми полосами, маска Клыка была размалевана рыжей охрой. Скиф отлично видел обоих: света хватало, так как над степью уже взошли луны, темно-багровая Миа и Зилур, больший из двух серебристых амм-хамматских сателлитов.

Гиена вновь ударил в барабан, и гибкие фигуры воинов заскользили по кругу. Ноги их в мягких сапогах приминали траву, руки плавно двигались, словно отбивая некий ритм: взмах топором, два взмаха ножом, оружие скрещивается перед грудью, затем руки идут в стороны, вверх… И снова – взмах топором, два взмаха ножом. Постепенно движения шинкасов делались все быстрее, все стремительнее, а круг становился уже; наконец, они сошлись на расстояние трех шагов.

Раздался грохот. Замелькали топоры и клинки, то отсвечивая алым в пламени костра, то сверкая чистым серебром или отливая багрянцем в лучах Зилура и Миа. Клык и Коршун танцевали, звеня оружием, и танец их был грозен. Пляска диких воинов, вступивших в почти реальный поединок! Они рубили и секли, наносили удар за ударом, отступали и наступали, уклонялись, делали быстрые выпады, то ныряли в сторону, то падали в траву, то подскакивали вверх. Фехтовальная техника, на взгляд Скифа, была невысока, однако пляска производила устрашающее впечатление. Казалось, один из воинов вот-вот рухнет на землю с пробитым черепом или дырой в груди.

Тха, степной князек, одобрительно кивая головой, потягивал хмельную пеку, подбадривал сражавшихся гортанными возгласами. Рука его опять потянулась к барабану, послышались четыре рокочущих удара, и четверо шинкасов из толпы, размахивая топориками, прыгнули к бойцам. Круг сразу стал шире; теперь шесть фигур метались за костром, и перезвон клинков сделался почти непрерывным.

Новые удары барабана – три, четыре, пять… Уже все шинкасы кружились в боевом хороводе, подобные сражавшимся насмерть демонам. Жуткие кожаные маски, скрывавшие их лица, трепетали; длинные пряди, словно десятки змей, скользили по плечам; ноги, подчиняясь грохоту барабана, отбивали четкий ритм. Внезапно, после двух резких ударов, кольцо танцующих распалось: теперь каждый бился со своим противником, но все девять пар в прежнем темпе двигались по кругу, вздымая свои топоры и ножи.

– Половецкие пляски, – пробормотал Скиф, чувствуя, как Коготь нетерпеливо переминается за спиной; охраннику тоже, вероятно, хотелось поразмяться.

– Женщин не хватает, – прокомментировал Джамаль и поскреб колено сквозь прореху в пижамных штанах. – Вах, не хватает! В театре, с девушками, все же лучше получается.

– В театре, – заметил Скиф, – у танцоров хоть шеи чистые. А эти… Грязны, как задница ксиха!

Разумеется, он тут же получил древком по ребрам. Затем Коготь, склонившись к нему, дыша вонючим перегаром, прохрипел:

– Смотреть! Страшно, а? Какой шинкас воин! Чик-чик, – он похлопал по лезвию своей огромной секиры, – и голова – нету! Голова идти гулять к Хадар, кишки тоже к Хадар, а твой печень – жрать Коготь!

– Развяжи руки, ублюдок, и твой печень жрать хиссап, – ответил Скиф. – Твой печень и их печень тоже, – он кивнул в сторону танцующих.

Некий план начал складываться у него в голове; весьма рискованный, способный в равной мере привести к успеху либо к провалу. Тут уж все зависело от главаря шинкасов, от его чванства, амбиций и степени презрения, питаемого им к невольникам. Скифу казалось, что шансы у него есть, ибо недостатком самомнения Гиена отнюдь не страдал.

Коготь, вероятно, тоже. В очередной раз ткнув пленника топорищем, он хрипло расхохотался.

– Твой – кафал, а зубы скалить как пирг! Ха! Твой топор не держать, меч не держать! Твой видеть острое железо, мочиться со страха! Твой…

– Не нужны мне меч и топор! – прервал его Скиф, свирепо ощерившись и не обращая внимания на предостерегающие знаки Джамаля. – Я без топора уложу любого! На выбор! И долго плясать у костра не стану! Не девка!

– Твой?! – изумился Коготь. – Твой – убить любого? Без меча? Без ножа? Без топора? – Он скорчил жуткую гримасу и резко выдохнул: – Твой – хиссап!

Затем, переложив секиру в левую руку, шинкас вцепился правой в ошейник Скифа и рывком поднял пленника на ноги. Тонкие губы Когтя скривились в злобной ухмылке, в глазах – узких, как амбразуры дота, – мелькнул опасный огонек. Намотав цепь на запястье, он потащил Скифа вокруг костра, пиная коленом под зад и рявкая:

– Твой – убить – любого! Ха! Вонючий червь! Кал ксиха! Отрыжка зюлы! Убить – любого! Ха! Твой кафала не зарезать! А шинкас – все шинкас! – великий воин! Любой выпустить твой кишки! Ха-ха! Выпустить одним ножом, без топора!

* * *

Кое-какие основания для подобных выводов имелись: слишком уж легко он им достался.

Три дня назад, когда Джамаль спас его от дурманного морока, Скиф, отдышавшись, тут же приступил к ревизии. В голове у него теснилось десятка два вопросов сразу – и как торговый князь сумел проникнуть в Амм Хаммат, и как оказался на опушке рощи, и почему убийственный запах падда вроде бы не повлиял на него, и каким образом человек, минутой раньше беспомощно пускавший пузыри на больничной койке, ухитрился выздороветь – исцелиться окончательно и бесповоротно, о чем свидетельствовали и его связная речь, и быстрые энергичные движения, и лукавый блеск темных глаз. Пожалуй, это внезапное исцеление являлось самым поразительным – и, разумеется, самым приятным моментом; но в первые пять минут Скиф даже не пытался разрешить сию загадку.

Он проверял свою память.

Проверял быстро, тщательно, словно бы экзаменуя сам себя, отвечая на вопросы некой невидимой анкеты: имя, фамилия, адрес, основные факты биографии, события последних дней, задача, с которой его послали в Амм Хаммат, рекомендации и приказы Сарагосы, пароль… Он помнил все; на этот раз, похоже, кладовые памяти не потерпели ущерба, и объяснить это можно было лишь одним: он не терял сознания, а значит, дурные сны не успели овладеть его разумом и душой. Убедившись в этом, Скиф сразу почувствовал себя уверенней; сел и во все глаза уставился на Джамаля.

Торговый князь был облачен в роскошную пижаму цвета нежной зелени, с яркими разводами и золотыми пуговками; если б не босые ноги и щетина на щеках, походил бы он сейчас на Гаруна аль-Рашида, заявившегося по-домашнему в свой гарем, чтобы скрасить ночь с одной из многочисленных одалисок. Волосы у князя были слегка растрепаны, лоб блестел от проступившей испарины, но вид он имел довольный и никоим образом не походил на идиота. На кретина, в беспамятстве пускавшего слюну в медицинском боксе фирмы «Спасение»!

«Отрадный факт», – подумал Скиф; затем встал, утвердился на чуть подрагивающих ногах и произнес:

– Ну?

Любопытное словечко! При случае может означать что угодно: «да» или «нет», согласие либо отрицание, возмущение или восторг, просьбу, решительный вызов или желание стушеваться. Наконец, вопрос; не конкретный, а самого общего свойства – мол, выкладывай, парень! Все выкладывай, до самого донышка!

Судя по лицу Джамаля, ситуацию князь понял верно.

Он хмыкнул, переступил с ноги на ногу, потом пробежался пальцами по золотым пижамным пуговкам, будто пересчитывая их; губы его отвердели, у переносья собрались морщинки, и Скиф вдруг понял, что перед ним стоит сейчас не тот Джамаль, Георгиев сын, с коим довелось ему странствовать по амм-хамматским лесам и равнинам, а некая загадочная личность, неизмеримо более значительная, властная и суровая. Это превращение свершилось словно бы в одну-единственную секунду: был Джамаль – и нет Джамаля. А вместо князя – чужой человек, и душа у него – потемки. Ну, может, не потемки, а тот самый серый туман, о котором толковал Сарагоса…

Оборотень! Двеллер из серой мглы! – мелькнуло в голове у Скифа, и рука сама потянулась к лазеру.

Но тут Джамаль заговорил:

– Вижу, сомневаешься, дорогой? Правильно, сомневайся… Сомнение полезно; сомнение – ключ к истине.

– А в чем она? – спросил Скиф, отмечая про себя, что даже интонации у князя изменились: грузинский акцент стал едва заметен, и речь сделалась как бы уверенней и чище.

– Истина – сложная штука, – произнес Джамаль, – и нет одной истины для всех, генацвале. У каждого она своя – у меня и у тебя, у Нилыча и у Доктора. И всякая истина сложна… Какую же ты хочешь знать?

– Твою, князь, твою. Если ты – прежний Джамаль…

– Прежний, – он кивнул головой и усмехнулся. – Почти весь прежний… ну, не весь, так наполовину. Джамаль, сын Георгия, из рода Саакадзе… может, князь, а может, не князь, но уж во всяком случае не то, что ты обо мне подумал.

– Наполовину… – протянул Скиф. – На одну половину… А на другую?

Джамаль вздохнул и вновь переступил с ноги на ногу.

– На другую – Наблюдатель. Ну, если хочешь – странник и гость… Но не из тех, которых ищет Нилыч. И потому не стоит тебе, дорогой, хвататься за пистолет. Я – союзник, не враг, клянусь могилой матери!

Странник и гость… Голова у Скифа пошла кругом.

– Это какой же могилой ты клянешься? – выдавил он. – Той, что на Марсе? Или в созвездии Ориона?

– Той, что на Южном кладбище, у Пулковских высот, – спокойно ответил Джамаль. – Там моя мама и лежит, рядом с отцом, уже года четыре. А другие… – он сделал паузу, подняв лицо к ясным небесам Амм Хаммата, – другие мои родители еще живы. Надеюсь, что живы, дорогой. Я, видишь ли, немного запутался со временем… Далекий путь, понимаешь? Не с Марса, нет, и не из созвездия Ориона… Дальше! Вах, как далеко!

Вах!

Это восклицание словно вернуло прежнего Джамаля. Скиф перестал нащупывать локтем ребристую рукоятку лучемета; брови его приподнялись, рот недоуменно округлился.

– Не понимаю, – пробормотал он, – не понимаю… Отец и мать на Южном кладбище… а другие дальше Ориона… Ты что же, два раза родился?

– Не два, четыре, – уточнил Джамаль. – Вот видишь, истина, как я сказал, сложна. Не всякий поверит, генацвале. Понял, нет?

Он так точно скопировал интонации Сарагосы, что Скиф невольно рассмеялся. Затем оглядел золотую рощу, сверкавшую метрах в двухстах на фоне изумрудного кедровника, бросил взгляд на холмы, пологими волнами уходившие на восток, в степь, и на горные вершины, что розовели южней, у самого горизонта, поднял глаза к бездонному бирюзовому небу, вдохнул воздух, пронизанный запахами трав и хвои. Он снова был в Амм Хаммате! В прекрасном и диком Амм Хаммате, рядом с Сийей! И рядом с Джамалем… Сийю еще предстояло отыскать, но Джамаль был здесь, на расстоянии протянутой руки. Гость, странник, пришелец, четырежды рожденный – и все-таки Джамаль… Чужой – и близкий…

Он опустил взгляд на лицо князя, будто пытаясь отыскать в нем что-то странное, непривычное, нечеловеческое. Тот, вероятно, понял: глаза его насмешливо сверкнули, губы растянулись в усмешке.

– Что так смотришь, генацвале? У меня нет ни рогов, ни копыт, ни хвоста.

– Ты чужой… – в смущении пробормотал Скиф.

– Чужой, вах! Разве ты мало повидал чужих за последнее время? Ты даже любил одну красавицу… или любишь, а? Так что – она тебе тоже чужая? Или нет? – видя, что Скиф отвечать не собирается, князь – или Наблюдатель? – ободряюще похлопал его по плечу. – Сегодня чужой, завтра свой, генацвале. А для нас это завтра миновало еще вчера… когда мы с тобой тут бродили и мерились силой с полосатыми собачками… Разве не так?

– Так, – согласился Скиф, – так.

– Тогда идем! Солнце уже высоко, – прищурившись, Джамаль поглядел на золотисто-оранжевое светило, потом махнул в сторону ближнего холма.

– Идем! Вот только одежка у тебя неподходящая…

Князь ухмыльнулся, колыхнул полами пижамной куртки.

– Это верно! Слишком я торопился вслед за тобой… Ну, ничего! Доберемся до наших девушек, будет и одежда.

Они направились к востоку, к холмам, за которыми лежала бескрайняя степь, поросшая низкой и высокой травой, пересеченная оврагами и ручьями, украшенная цветущим кустарником и древесными рощами. Где-то там, далеко, на восходе солнца, высилась огромная скала, а на ней стоял Город Двадцати Башен, девичье царство… Скиф, впрочем, полагал, что им не придется тащиться пешком в такую даль; рано или поздно встретятся путникам Белые Родичи или отряд Стерегущих Рубежи, а значит, будут и кони. На миг закрыв глаза, он ощутил ритм бешеной скачки, порывы ветра, бьющего в лицо, едкий запах конского пота… Сийя скакала рядом с ним; он слышал ее смех, видел, как вьется за плечами девушки белый плащ, подобный крылу чайки, как сверкает на солнце ее шлем с пышной гривой султана…

Поднявшись на ближайший курган, Джамаль остановился. Отсюда, с высоты, была видна изумрудно-зеленая полоска кедровника, окаймлявшая морское побережье; за ней равнина резко обрывалась вниз, к скалам и соленым водам, лиловевшим на западе. Море было пустынным: ни лодки, ни корабля. Проклятый Берег, припомнил Скиф. Так называли это место амазонки, и теперь он догадывался, почему: тут и там среди яркой зелени кедров светились золотые купола над рощами падда, деревьев дурных снов, недосягаемые ни для человека, ни для зверя, ни для птицы.

Однако ж надо как-то добраться до них, промелькнула мысль. Хотя бы ветку с дерева раздобыть, как Пал Нилыч велел…

Взглянув на сосредоточенное лицо Скифа, Джамаль спросил:

– О чем задумался, дорогой? Что-то не так?

– Не так. Рановато мы направились в степь… Меня ведь сюда не гулять послали.

– Понимаю, что не гулять. И чего же ты хочешь?

– К роще подобраться. Пал Нилычу, понимаешь ли, образцы нужны. Кора, листья… Да и на купола эти стоит поближе взглянуть…

Джамаль покачал головой.

– Не советую. Два раза я тебя вытаскивал, а в третий мы оба можем там остаться. Иначе действовать надо, дорогой.

– Иначе? Как?

– Помнишь, о чем девушки толковали? Есть, мол, среди них Видящие Суть, те, которые не спят и могут говорить без слов… Только им дозволено касаться падда. Выходит, известно им, как попасть в рощу и как выбраться назад. Найдем их, поинтересуемся… – Джамаль устремил взгляд на восток, в сверкающую под солнцем степь, где обитали таинственные жрицы народа Башен. Затем, покосившись на Скифа, спросил: – Сам-то ты как на опушке очутился? Другого места выбрать не мог, а?

Скиф пожал плечами.

– Глупость вышла. Думал грешник о черте, вот и угодил на сковороду. Понимаешь, если в момент Погружения представить себе нечто конкретное… ну, море там или горы…

– Я знаю. Доктор находит подходящий мир, а уж место в этом мире ты выбираешь сам, если не договорился заранее. Я знаю!

– Знаешь? – подозрения опять ожили в душе Скифа. – А что ты еще знаешь? И как ты сюда попал? Ты же валялся в койке да пускал пузыри! Тебя ведь разрядником стукнули – эти, атаракты! Так врезали, что Сарагоса уже заупокойную по тебе отслужил!

– Много он понимает, твой Сарагоса! – Джамаль, усмехнувшись, начал спускаться по склону. – Мне нужно было попасть сюда, в этот мир, вот я и попал. Мы давно его искали… я искал, и другие… другие Наблюдатели… А пока искал, кой-чему научился у Доктора. Так что теперь, когда он проложит тропинку среди звезд, я пройду по ней и назад не оглянусь. Понимаешь?

– Нет! – Скиф решительно помотал головой. До сих пор ответы Джамаля, неопределенные и уклончивые, лишь множили вопросы. К примеру, зачем он искал этот мир? И кто те другие, которые тоже участвовали в розысках? Что им было нужно в Амм Хаммате? И при чем тут Доктор? Если уж Джамаль сумел добраться до Земли и обзавестись там родителями, отчего бы не повторить этот фокус и в Амм Хаммате?

– Нет, не понимаю! – Скиф прикоснулся к плечу князя, словно хотел убедиться, что тот не призрак, не туманная тень, возникшая из небытия. – Не понимаю и не пойму, если ты не расскажешь все. Все! Откуда ты пришел на Землю, чего тебе надо, что ты ищешь и зачем? А для начала хотелось бы узнать, как ты из койки-то вылез? Ведь остальные…

– Остальные… – медленно протянул Джамаль. – Остальные – люди, а я все-таки не совсем человек… Конечно, если б они, – князь будто выделил это «о н и», – взялись за меня по-настоящему, и я бы не выдержал. Но разрядником меня не возьмешь! Так что считай, что болезнь моя была притворством. Неплохо сыграно, да?

– Неплохо, – согласился Скиф. – Но зачем?

– Шеф твой сказал, что отправит людей в Амм Хаммат… Сказал ведь, так? Еще говорил, может, и сам пойдет, верно? – Скиф молча кивнул. – Выходит, и я мог бы проскользнуть следом… за тобой, за Нилычем… Но разыскать нужную тропку непросто, дорогой! Тут лучше пристроиться поближе к Доктору – так близко, как сможешь подобраться. Вот я и подобрался… Дело случая!

– Случай, что к тебе атаракты заявились? Да еще стукнули разрядником?

Джамаль усмехнулся.

– Верно! Помогли они мне, вах, как помогли! Не хотели, а помогли! Попал я, как ты говоришь, в койку, метрах в пятнадцати от Доктора, считая напрямую. И когда он принялся над тобой колдовать…

– Ну хорошо, – сказал Скиф, представляя сейчас эту койку, скрытую мерцающей пленкой защитного кокона, – хорошо, с этим мы разобрались. А со всем остальным?

Об остальном Джамаль рассказывал не один час. Путники успели пересечь неширокую цепочку холмов, перебраться вброд через два-три ручья и углубиться в степь километров на двадцать. Оранжево-золотое амм-хамматское солнце поднялось в зенит, потом неторопливо покатилось к западному горизонту, к морю, оставшемуся далеко позади; в прозрачном степном воздухе повеяло вечерней прохладой, стада газелей, оленей и антилоп потянулись на водопой, бирюзовое небо начало темнеть, наливаться огненными предзакатными красками. Князь все говорил и говорил, и, слушая его, Скиф невольно задавался вопросом: кто же шагает сейчас рядом с ним? То ли прежний Джамаль, финансовый гений с темпераментом авантюриста, человек хоть и странный, но понятный, невзирая на все странности; то ли Наблюдатель с далекой и неведомой планеты Телг, четырежды рожденный в разных мирах, сменивший не одну личину, проживший не одну жизнь, преодолевший безмерные пространства – такие, что не постигнуть ни разумом, ни чувством.

Обе эти личности сосуществовали в Джамале в неразрывном и тесном единении. Пожалуй, о двух личностях не стоило и говорить; по сути дела, он являлся созданием на редкость цельным, помнившим как свою земную биографию, так и все прочие жизни, иные существования и ипостаси, объединенные одной задачей: разыскивать и наблюдать. Он вел свои поиски в трех мирах, считая с земным, и надеялся, что теперь его миссия близка к завершению. Личины, которые он надевал, не были чем-то искусственным и чуждым; возрождаясь в каждом мире, принимая новый облик и новую судьбу, он становился частицей новой своей родины – такой же, как любое из мириад существ, родившихся и проживших свой век на Земле. А значит, он был земным человеком, хоть сам временами утверждал обратное; и Скиф, успокоившись на сей счет, уже не видел разницы между Джамалем прежним и Джамалем нынешним.

Смеркалось, в небесах вспыхнули первые звезды, темно-красный диск Миа медленно всплывал над горизонтом, озаряя степь багровыми отблесками. Скиф, продолжая слушать речи Джамаля, начал озираться по сторонам, присматривая место для ночлега. За день они одолели немалое расстояние и теперь приблизились к небольшому озеру у подошвы крутого холма. Водоем окружали заросли высокой травы, походившей по виду на бамбук; стебли ее, как помнилось Скифу, были мягкими и гибкими, но довольно прочными. Вполне подходящий материал, чтобы сплести сандалии для князя, решил он, выбрав это место для ночлега. Вода плескалась рядом, а в зарослях хватало сухостоя для подстилок и костра – правда, жарить на костре было нечего: днем Скиф не охотился, увлеченный беседой. Ну, ничего, подумалось ему, на первый раз обойдемся консервами.

Вскоре, нарезав сухих стеблей, они расположились рядом с банками в руках, то и дело прикладываясь к фляге. Перед ними пылал костер, разожженный вспышкой лазера; за кругом мерцающего света лежала холмистая степь, полная прохлады, таинственных шорохов и шелеста трав. Они поели; пища была еще земной, но вода в объемистой фляге и огонь, плясавший над грудой сушняка, уже принадлежали Амм Хаммату.

Но Скиф об этом сейчас не думал. Внимая речам Джамаля, он будто бы отключился от реальности, забыл про темную амм-хамматскую степь, расстилавшуюся вокруг, про купола и золотые рощи, про город на скале, увенчанный двадцатью башнями, где поджидала его Сийя ап'Хенан. И даже о ней он не вспоминал в этот миг, ибо рассказы князя были такими же чарующими, как сказки Тысяча и одной ночи или эллинские предания о битвах богов и титанов. Правда, казалось ему, что Джамаль слегка обеспокоен тем, как будут восприняты его истории. Повествуя о делах удивительных и необычайных, он как бы старался подчеркнуть, что ничего удивительного и необычайного в них нет, что цель его поисков не столь уж отличается от целей и задач Системы, и сам он, наподобие Скифа, Самурая или Сентября, принадлежит к некой межзвездной Суперсистеме, является ее агентом и полномочным эмиссаром.

Таковым был его статус, если определять его в земных терминах; и Скиф уже собирался успокоить своего компаньона, сказав, что теперь ему все понятно и что он не считает телгского Наблюдателя коварным инопланетным чудищем, а готов рассматривать его как союзника и коллегу. Но тут за спинами путников, в высокой траве, раздался шорох, а затем над ними взметнулась большая ременная сеть. Не успел Скиф выхватить оружие, как был повержен наземь, спеленут и связан; жуткие маски склонились над ним, а перевернутая лодка багровой луны, будто символ поражения, плыла в вышине, насмешливо покачивая днищем.

* * *

Коготь проволок его вокруг костра, не скупясь на зуботычины и пинки. Резким ударом о барабан Тха остановил танец, и теперь разгоряченные шинкасы сгрудились за спиной вождя, не выпуская из рук своих ножей и маленьких топориков. Маски их чуть подрагивали, и Скифу казалось, что они ухмыляются, предвкушая новое развлечение. От воинов разило потом и кислым запахом хмельной пеки.

Цепь дернулась вверх, ошейник врезался в челюсть, заставив Скифа задрать голову. Он стоял перед Гиеной Тха в унизительной позе, согнувшись и вытянув связанные руки ниже колен; ремень, соединявший запястья со щиколотками, не позволял выпрямиться.

Тха, на редкость упитанный среди своего сухощавого воинства, поерзал в седле толстым задом и оттянул двумя пальцами отвислую нижнюю губу – знак удивления, принятый среди шинкасов. Он не смотрел на пленника, видно, считая его недостойным ни взгляда, ни плевка; узкие щелочки меж припухлых век уставились на Когтя, лицо перекосила гримаса раздраженного недоумения.

– Что надо? – пропыхтел вождь. – Зачем твой тащить сюда этот падаль? Этот бледный вошь?

На следующий день после пленения Скиф выяснил, что язык степных разбойников ничем существенным не отличается от наречия амазонок. Слова оказались теми же самыми, но было их гораздо меньше, если не вспоминать о ругани; кроме того, глагольные формы отсутствовали напрочь. «Такие изыски, – размышлял Скиф, – не для шинкасов; под толстыми их черепами не наблюдалось изобилия мыслей. Они думали о вещах понятных и простых – о женщинах и лошадях, о драках, пьянках и жратве, о набегах и добыче, о золоте и серебре, о пленниках, коих ару-интаны обращали в покорных сену. Пожалуй, самым отвлеченным соображением являлась идея о собственном величии и непобедимости, сидевшая в темени всякого шинкаса словно гвоздь в доске; свои победы они считали естественной закономерностью, а поражения – происками злобного Хадара, нечистого и завистливого божества…»

Скиф, руководствуясь этой доктриной, надеялся, что вызов его не останется без ответа.

Его охранник, сжимая в одной руке цепь, а в другой – огромную секиру, вытянулся перед вождем.

– Мутноглазая зюла говорить: убить шинкас! Любой шинкас! Любой воин! Убить без топора, без меча, без ножа. Ткнуть пальцем – и убить! Плюнуть – и убить! Ха!

Гиена почесал толстую щеку и ухмыльнулся.

– Зюла – ядовитый тварь. Ядовитый слюна! Вдруг плюнуть – убить, а? Убить! Семь ног Хадара! Быть Коготь – нет Когтя!

Выпустив цепь, Коготь поднес грязную ладонь к губам Скифа. Пальцы у него были толстые, с обломанными ногтями; кожа, покрытая валиками мозолей, напоминала древесную кору.

– Плюнуть! – рявкнул он. – Плюнуть!

Скиф плюнул, и шинкас с торжествующим видом вытер ладонь о голый живот.

– Коготь не умирать! Коготь брать нож, резать глотку длинноносой крысе!

Воины за спиной Тха одобрительно загалдели, а сам князек в задумчивости принялся оглаживать то свое ожерелье, то отвислую щеку, то рукоять торчавшего за поясом меча. Меч этот был Скифу отлично знаком: его драгоценная катана в черном лакированном футляре, ставшая добычей победителей, а с ней и охотничий нож, кисет с золотом и пуговицы с пижамы Джамаля. Всем остальным шинкасы побрезговали, оставив в траве, у прогоревшего кострища, рюкзак, консервы, лазер, компас и прочее добро. Скиф полагал, что, не ведая назначения этих предметов, дикари сочли их бесполезными и недостойными называться добычей. Его скрутили ремнями и подвергли обыску, быстрому и не слишком тщательному, ибо понятия о карманах у шинкасов явно не было. Пластинка Стража, висевшая под рубахой, не возбудила их алчности, не нашли они и проволоку в комбинезонной лямке, и плоскую коробочку, прощальный дар дяди Коли.

Тха наконец принял решение. Повернувшись к Скифу, он дважды ударил в барабан и с важностью произнес:

– Твой хочет драться? Твой будет драться. Шинкас смотреть и думать: вот кафал кусать пирга! Очень весело! Ха-ха!

Кафалами у шинкасов звались те безобидные длинноухие создания, полукролики-полукрысы, на которых Скиф с Джамалем охотились в амм-хамматских степях и лесах во время прошлого визита. Что касается пиргов, то они внушали степным разбойникам опасливую ненависть, так как хищников сильнее и страшнее их в степи не водилось. Впрочем, сила, ловкость и едва ли не человеческий разум пиргов пользовались у шинкасов уважением – в той мере, в которой этот дикий народ мог испытывать подобное чувство. Судя по репликам, услышанным Скифом, пирги являлись Белыми Родичами – уже знакомыми ему степными тиграми с белоснежной шерстью, заключившими союз с племенем Сийи ап'Хенан.

– Твой драться с Пискун? – спросил Тха. – Или с Две Кучи?

Это предложение было откровенным оскорблением: двое названых являлись слабейшими бойцами, самыми распоследними, самыми тощими, самыми грязными во всей орде и почти не имевшими украшений. Скиф презрительно сплюнул:

– Пирг не давит хиссапов!

– Пирг? Твой – пирг? – Гиена в изумлении оттянул губу. Сейчас он был особенно похож на жабу, на толстую коричневую жабу, внезапно потерявшую девственность. Его широкий безгубый рот приоткрылся, жирные щеки затряслись. – Хо-хо! Хо-хо-хо! Ну, мой поглядеть! Скоро поглядеть! Твой драться с Дырявый. Дырявый – сильный воин!

Этот шинкас был обязан своей кличкой рваному отверстию, зиявшему в щеке, сквозь которое просвечивали зубы. Скиф полагал, что эта дыра являлась напоминанием о встрече с амазонками, а точнее, с длинным копьем, коим воительницы владели с поразительной ловкостью. Дырявому еще повезло: копейный наконечник лишь взрезал плоть от нижней челюсти до скулы, вырвал клок мяса и скользнул над плечом.

С пренебрежительной усмешкой Скиф ткнул пальцем в щеку.

– Дырявый – плохой воин! Женщина победить Дырявый. Женщина проколоть его копьем! Я – мужчина! Я не буду с ним драться.

Видимо, его предположение оказалось верным: Тха побагровел и раздраженно стукнул в барабан.

– С кем твой драться, отрыжка Хадар? Мой слушать тебя и думать: твой – прямо Кондор Войны, как Шаммах! Много болтать, а?

– Я хочу драться с ним! – Скиф мотнул головой в сторону Когтя. – С этим вонючим хиссапом!

– Хей-то! Пожрать твой Хадар! Коготь – лучший воин! Луна не успеть подняться, он кушать твою печень! И твой говорить, что взять Когтя без оружия? Без ножа, без топора?

– Взять, – подтвердил Скиф. – Я взять Когтя, отправить его к Хадар, ты отпустить меня, отпустить моего друга, отдать мой меч. Хорошо?

– Там посмотреть. – Гиена почесал жирные складки на шее. – Пока мой глядеть, как твой плясать с Коготь, и смеяться. Сильно-сильно смеяться! – Он повернулся к Когтю и отрывисто приказал: – Резать ремень! Брать нож!

Шинкас, сопевший за спиной Скифа, полоснул клинком ремни, и тот наконец выпрямился, разминая запястья. Руки были свободны, и ноги тоже; кровь снова пульсировала в пальцах, покалывая их острыми иголочками. Харана, бог с жалом змеи, верный Скифов хранитель, молчал; значит, судьба не сулила ему ни поражения, ни серьезной раны.

– Дерьмо ксиха! – прошипел Коготь, натягивая на лицо кожаную маску, столь же страшную, как собственная его физиономия. – Дерьмо ксиха! Мой спустить шкура, весь шкура с хиссап! Твой не стать сену, но арунтан не обижаться на Когтя, Коготь поймать других хиссап, других зюла, привести арунтан! Арунтан давать Коготь много сладкий трава.

Не слушая его злобного бормотанья, Скиф продолжал массировать руки. С ногами все было уже в порядке; он подпрыгнул несколько раз, потом обмотал цепь вокруг шеи, закрепив конец ее под ошейником. Его противник потянулся к торчавшей за поясом рукояти ножа.

– Э, нет! Пусть бьется секирой, – произнес Скиф, оборачиваясь к костру и пытаясь разглядеть лицо Джамаля. Встревоженный князь приподнялся на коленях, остальные пленники тоже зашевелились, вырванные из обычной своей апатии. Никто из них добрых чувств к шинкасам не питал, а к Когтю – особенно.

– Биться топором? Большим топором? – рука Гиены вновь потянулась к нижней губе. – Нехорошо! Слишком быстро! Раз – и Коготь снять твой глупый голова! Не успеть повеселиться! Нож лучше.

– Топор, – настаивал Скиф.

Тха в раздумье помял отвислую щеку.

– Коготь – топор, твой – нож, – наконец распорядился он. – Так интересно. Топор – тяжелый, медленный, нож – легкий, быстрый. Твой, длинноносый крыса, быстро бегать, мой воины стеречь, чтоб не убежать совсем. – Он махнул рукой Клыку, и тот поднял свой лук и колчан.

– Пусть он оставит нож себе, – сказал Скиф, плюнув Когтю под ноги.

– Твой драться голой рукой? Мой говорить – нельзя! Шаммах не велеть! Шаммах тоже хотеть повеселиться! Долго повеселиться!

Шаммах, бог Чистого, почитаемый в облике огромного степного кондора, был кровожаден и неуступчив, так что спорить тут не приходилось. Рванув зубами комбинезонную лямку, Скиф вытащил заточенный обрезок проволоки, продемонстрировал его Гиене и пояснил:

– Я биться этим. Вместо ножа.

Неожиданно вождь шинкасов согласился. На его жирной физиономии расплылась ухмылка, глаза превратились в две крохотные щелочки, ладонь легла на барабан, пальцы дрогнули, выбивая короткую дробь.

– Не спешить, – сказал он, взглянув на Когтя. – Не спешить, безногий ящерица, или мой закопать твой в землю. Дать бледный вошь побегать. Побегать, хо-хо!

Барабан отрывисто грохнул, и бойцы начали сходиться.

Озирая рослую фигуру Когтя, Скиф перебирал в уме все способы, которыми мог прикончить этого дикаря. Их, изобретенных на Земле за пару тысячелетий, насчитывался не один десяток; одни годились в групповой схватке, когда предстояло сражаться с несколькими противниками, другие шли в ход против воина в броне, против всадника или человека с огнестрельным оружием, третьи – когда противостоял равный по силе враг, мастер рукопашного боя. Коготь, разумеется, таким мастером не был; полагаясь на свой топор и тупую мощь мускулов, он двигался с небрежностью дворняги, собиравшейся запустить клыки в цыплячье горло.

Но массивная секира шинкаса, и длинный нож, и свисавший с пояса кистень не значили сейчас ничего. Как говорил Кван Чон, сингапурский наставник Скифа, неуклюжий меч только щекочет воздух. И еще он говорил, что смертоносным оружием может стать любой предмет – карандаш или остро заточенная палочка, шнурок, игла, свернутый особым образом бумажный лист, шелковая нить… Но самым грозным и страшным орудием убийства являлся сам человек. В то же время он был уязвим в сотне мест; его глаза, ноздри, рот, уши, виски, нервные центры и кровеносные сосуды позволяли закончить бой одним ударом или превратить врага в инвалида на веки вечные. Древнее искусство ходу коросу, умение убивать обнаженной рукой, ценилось Кван Чоном превыше всего; он поучал, что ладонь надежней стального клинка, а быстрота и ловкость важнее защитной брони.

Живот Когтя, поднявшего топор над головой, был открыт. Одним стремительным выпадом Скиф мог проколоть шинкасу печень, пробить сквозь брюшину позвоночник, быть может, достать до сердца… Но Тха – Полосатая Гиена и Шаммах – Кондор Войны желали насладиться редким зрелищем, и потому Скиф подпрыгнул, перевернулся в воздухе и отпечатал подошву башмака чуть ниже ребер Когтя, угодив врагу в солнечное сплетение. Он не стал бить носком, такой удар мог отправить Когтя к Хадару раньше времени.

Шинкас покачнулся, но устоял на ногах; из-под маски донеслось гневное рычание, потом огромный топор обрушился на Скифа. Но там, где сверкнуло стальное лезвие, была лишь одна пустота.

– Торопишься, хиссап! Так мы побегать не успеем, – заметил Скиф, перемещаясь к границе светового круга. Теперь багровый диск встававшей на востоке Миа был у него за спиной, а шинкас находился перед самым костром. Пламя немного слепило Скифа, но имелись в этой позиции и кое-какие преимущества. В конце концов разделаться с Когтем – не главная задача; важней удивить толстую жабу, восседавшую на трех седлах с чашей пеки в руках. Удивить, а еще лучше – напугать!

Скиф пал на землю, перекатился, поджал ноги к груди, ударил ступнями шинкаса по коленям. Тот рухнул на спину в двух шагах от пылающего огня. Маска задралась на лоб, приоткрыв распяленный в вопле рот, топор отлетел в сторону, и какую-то долю секунды Скифу пришлось бороться с искушением – подхватить секиру да и обрушить ее на башку Тха и грязные шеи его воинства. Но их было много, слишком много – даже для бойца, владевшего искусством рукопашной схватки. О луках тоже не стоило забывать: пользоваться ими шинкасы умели.

Под их выкрики и волчий вой Скиф поднялся и отступил к краю светового круга. Тха, покинув свое высокое сиденье, потрясал кулаками; глотка его извергала брань, щеки налились кровью.

– Моча хиссапа, блюющий кафал, гнилая плесень! Твой перепить пеки, а? Твой не стоять на ногах, вонючий ксих? Твой не держать топор? Твой спотыкаться, как жеребая кобыла? Недоумок, мокрица, падаль, отродье зюлы! Забрать твой Хадар! Забрать в Великую Паутину, пожрать сердце и печень, выколоть глаза, набить брюхо дерьмом!

– Подожди ругаться, толстозадый, – сказал Скиф, – может, твой ублюдок еще меня прикончит. Луна ведь только поднимается. Мы…

Он собирался сказать, что у них с Когтем еще хватит времени для танцев, но противник прервал его. С утробным воем вскочив на ноги, он ринулся к Скифу, и следующие четверть часа тот уворачивался, как змея, прыгал то в сторону, то вверх, падал в сухую траву, ударами башмака о топорище изменял смертельный полет секиры, успевая ткнуть шинкаса отточенной проволокой в руку или в плечо. Кровь, мешаясь с потом, струйками текла по груди Когтя, воздух клокотал в его глотке, тяжелый топор вздымался уже не с прежней резвостью, однако натиска шинкас не ослаблял. Его соплеменники улюлюкали и рычали, Тха то стучал в барабан, поощряя своего бойца, то прикладывался к чаше, то бил себя по толстым коленям. Невольники по другую сторону костра оживились и, как показалось Скифу, о чем-то расспрашивали Джамаля. Но Наблюдатель и звездный странник внимания на них не обращал. На его небритой пыльной физиономии застыло выражение тревожной сосредоточенности, пальцы терзали ошейник, будто князь хотел оторвать его вместе с головой. Судя по всему, он не был уверен в том, кто окажется победителем, и мучился от бессилия.

Пора кончать, решил Скиф. Руки его вдруг распростерлись наподобие птичьих крыльев; правая, с зажатой в кулаке проволокой, пошла вниз, коснулась земли, подбросила вместе с ногами-пружинами тело в воздух; левая, с плотно сложенными пальцами, метнулась вперед, ударила, словно острие клинка, нацеленного в горло. Прием сей назывался поэтично, с присущей Востоку изысканностью: «южный ветер летит, окуная в воду одно крыло». Вот другим-то он и врезал Когтю – под самую челюсть!

Шинкас захрипел, опустил секиру и, шатаясь, сделал несколько шагов назад. Сейчас он находился спиной к костру, и желтые языки пламени как бы обтекали высокую темную фигуру; искры огненным фонтанчиком вихрились над головой, улетая вверх, в ночное небо. Миа, багровая луна, стояла уже высоко, над горизонтом показался краешек диска серебристого Зилура, звезды горели многоцветьем сказочного фейерверка. Но за ними, за космическим мраком, чудилась Скифу иная тьма – черный полог Безвременья, о котором говорил Джамаль. Темпоральный вакуум, тропинка к иным мирам, к Фрир Шардису, к Ронтару, Альбе, Земле… к Амм Хаммату…

Коготь, прикрываясь топором, пытался увернуться от града ударов, но Скиф безжалостно загонял его в костер. Удары не были смертельными, но шинкас, хрипя и булькая поврежденным горлом, не мог ступить и шагу; сапоги его начали тлеть, потом занялись кожаные штаны, и Коготь испустил хриплый тоскливый вопль – точно волк, почуявший свою погибель. Он уже стоял в начале вечной тропы – не той, что вела сквозь пустоту Безвременья к иным равнинам и небесам, но убегавшей прямиком в пасть Хадара. К смерти и забвению!

В руке Скифа блеснула проволочка, метнулась к левой глазнице дикаря, вошла под череп, жалящей змейкой проникла в мозг…

Хрип и вой смолкли, секира выпала из рук Когтя. Он начал оседать на подгибающихся ногах, опрокидываться в костер, но победитель, ухватив мертвеца за волосы, выдернул тело из огня. Запах паленой кожи и обгоревшей плоти ударил по ноздрям; сморщившись, Скиф поднял топор, отступил, волоча труп по траве, швырнул его на землю перед Гиеной, замершим в остолбенении, и сказал:

– Ну, хорошо повеселились вы с Шамахом? Прекратим пляски или продолжим?

Продолжение было ему на руку: если прикончить Клыка и Ходду-Коршуна, отряд останется без главарей. Лучше всего вызвать на поединок Тха, Полосатую Гиену, но об этом Скиф и не мечтал; вождь шинкасов слишком ценил свою шкуру, чтобы сражаться с мутноглазой длинноносой зюлой, уложившей лучшего его бойца.

Тха пришел в себя, спустил штаны и помочился на труп Когтя – высшая мера презрения среди шинкасов.

– Хадар любить соленое мясо, – выдавил он и кивнул воинам. Они обступили Скифа редкой толпой, настороженные, с топориками и луками в руках; десятки щелочек-глаз уставились на него, пасти приоткрылись, смрадное дыханье стаи хищников отравило воздух. Сейчас бросятся, решил Скиф и вскинул топор к плечу.

Но Тха, не подавая сигнала к нападению, деловито подтянул штаны и сказал:

– Мой веселиться, хорошо веселиться, и Шамах, Всевидящий Глаз, тоже. Хей-хо! Мой не видеть, чтоб голой рукой убить воина с топором. Никогда не видеть! А? – Он обвел взглядом своих людей, молчаливых, словно гранитные изваяния, потом ткнул Скифа кулаком в грудь. – Чудо! Такой чудо жаль отдать арунтан! Жаль делать сену! Такой, – он ткнул Скифа под ребро, – драться, с кем велю! Убивать! Убивать Большеногий из Клана Коня, убивать Длинный Волос, убивать Змей-Кигу, убивать самый главный – Четыре Рога из Быков! И тогда мой – главный! Клык – вождь левого стремени, Ходд – правого, Копыто, Дырявый и Ноздря – с тысячей воинов позади! Хорошо, а? Мой бить в барабан, все пускать стрелы, бить топором, хватать падаль, делать сену! Моча хиссапа! Идти к горам, жечь город с ведьмами! Идти в лес с синим мхом, брать трусливых ксихов, тащить к арунтан! Идти к Петляющей реке, брать поганых зюл Синдора, тоже тащить к арунтан! Много воинов – много добычи!

«Ах ты, Чингисхан вонючий! Город с ведьмами тебе подавай!» – подумал Скиф. Вслух же он произнес:

– Мой тебя веселить, отправить Когтя к Хадар, твой обещать: отпустить меня, отпустить моего друга. Так?

Про меч он даже не упомянул; это было бы не слишком дипломатично.

– Мой сказать: посмотреть, – возразил Гиена. – Теперь думать так: мой снимать с тебя ошейник, твой брать топор Когтя, брать нож, брать ожерелье, брать коня и служить! Убивать, кого мой говорить.

– Не хочу я никого убивать, – сказал Скиф, уже не ломая язык. – Разве что Клыка с Ходдом да Копыто с Дырявым! Их – хоть сейчас!

Но Тха лишь хитро улыбнулся и молвил:

– Твой, бледная вошь, хотеть к арунтан? Твой приятель, хиссап вонючий, тоже хотеть к арунтан? Стать сену, а? Забыть про девок, про коней, про пеку? Все забыть, только сидеть на цепь и работать! Хотеть? Он выдержал паузу, но Скиф с угрюмым видом молчал. – Мой видеть – не хотеть! – торжествующе заключил Гиена. – Тогда слушать, что велено, и жить. Твой жить, приятель, жить! За то – мой приказать, твой убивать! Так! Убивать Большеногий, убивать Длинный Волос, убивать Змей-Кигу, убивать Четыре Рога!

– А если они драться не станут? – поинтересовался Скиф.

– Твой не понимать, а? Твой – недоумок, ксих, сын ксиха, зюла длинноносая! Шинкас всегда драться, ясно? Танцевать на закате для Шаммаха, бога Чистого, просить победу, просить богатство, просить власть! Воин танцевать, вождь танцевать, махать нож и топор. Твой видеть, да? Твой тоже будет танцевать – в стойбище, в большом кругу! Танцевать и колоть кого велю! Незаметно! Этим, – Тха покосился на окровавленную проволоку, зажатую у Скифа в кулаке.

«Колоть кого велю… Тебя первого, жирная гадюка! – подумал Скиф. – Не доживешь ты до стойбища, до своего большого круга! Не помашешь ножом да топором!»

Клык и Дырявый подошли к нему, заставили вытянуться на земле и принялись сбивать ошейник.

* * *

Утром над равниной пронеслась гроза – первая, какую Скиф наблюдал в амм-хамматских степях. Была она стремительной и внезапной; тучи наползли с юга, со стороны гор, примерно час-полтора сверкали молнии, грохотал гром, теплые водяные струи впивались в землю, секли кустарник и травы, молотили по конским спинам, по плечам людей. Затем все прекратилось. Темные тучи разошлись, обратились в белые полупрозрачные облачка, оранжевое солнце вспыхнуло в бирюзовом небе, дождь отшумел, почва впитала влагу. Пожалуй, единственным напоминанием о скоротечной непогоде были капли росы в траве да запах, исходивший от шинкасов. Поменьше вони, побольше свежести… Но пекой от них несло по-прежнему. Костер утром из-за дождя не раскладывали, и воины, съев несколько горстей сушеного мяса, запили его хмельным, по четверти бурдюка на брата. Скиф от своей порции отказался; пека казалась ему еще более мерзкой, чем пахнувшее жженой резиной зелье в кабаке папаши Дейка, у красноглазых альбийцев.

Положение его переменилось к лучшему. Теперь он не брел связанным в цепочке невольников, а ехал на мощном караковом жеребце по кличке Талег, еще вчера принадлежавшем Когтю. Вместе с конем ему достались серебряная цепь, мешок и все оружие побежденного шинкаса – огромная секира для конного боя, небольшой топорик с треугольным лезвием, напоминающий томагавк, длинный кинжал, засапожный нож, лук со стрелами, сеть и связка кожаных ремней. Штаны и сапоги Когтя, как следует промытые дождем, он отдал Джамалю, и теперь князь, шагавший у стремени Талега, являл собой прелюбопытное зрелище: ниже пояса – сущий шинкас, выше – Гарун аль-Рашид, облаченный в роскошную пижамную куртку. Ввиду теплой погоды особой необходимости в ней не было, но под курткой был спрятан клинок – засапожный нож, который Скиф тайком передал князю. Руки и ноги Джамалю развязали, но обруч оставался на шее, и цепь надежно соединяла пленника с седлом Талега. Выходило, что Скиф присматривает за своим приятелем, а за ними обоими глядел Копыто, кряжистый шинкас с огромными ступнями. Правда, ни Скифу, ни Джамалю он не докучал, а больше интересовался содержимым своего бурдюка и к полудню был, что называется, готов.

Теперь компаньоны могли беседовать беспрепятственно. Двигались они в самом арьергарде, и перед ними маячили спины семерых невольников да крупы семерых жеребцов, на коих восседали стражи-шинкасы; основная же часть отряда во главе с Гиеной следовала впереди. Скиф вначале был удивлен таким доверием, если не сказать легкомыслием, но после зрелого обдумывания решил, что Гиена, жирный ксих, не так глуп, как кажется. Вероятно, невзирая на косноязычие и скудость мысли, он разбирался-таки в человеческой природе и справедливо полагал, что Скиф приятеля не бросит и в одиночку не сбежит. Ну а вдвоем на одной лошади, пусть даже выносливой и крепкой, компаньоны далеко бы не ускакали.

– Третий день идем на юг, – произнес Джамаль. – Замечаешь, дорогой?

– Замечаю, – буркнул Скиф, покачиваясь в седле. – Странное дело! Я-то думал, что они нас потащат к самой ближней роще – к той, откуда ты меня выволок.

– Не потащили, однако. Значит, есть у них свои расчеты и планы.

– Хорошо бы разузнать заранее. Этим бедолагам ничего не известно? – Скиф кивнул на цепочку пленников.

– Ничего, – ответил Джамаль, оглаживая заросшие черной щетиной щеки.

– Вроде ты с ними вчера толковал? Пока я занимался Когтем…

– Толковал. Это крестьяне, генацвале, мирные крестьяне из Синдора, с Петляющей реки – есть такая на востоке. Об этих местах они знают не больше нас с тобой. Тха схватил их пару недель назад, погнал к побережью, и ведомо им лишь одно: все превратятся в сену.

– В атарактов, – мрачно уточнил Скиф.

– Ну, в атарактов… думаю, здесь те же поганцы угнездились, что у нас на Земле.

«У нас, – отметил Скиф. – Выходит, Джамаль считал себя землянином – в той же мере, как разведчиком с планеты Телг. Что ж, неудивительно; на Земле он прожил сорок пять лет, но лишь тридцать из них занимался тем, для чего его послали. Правда, он помнил о прежних своих странствиях и прежних обличьях, иногда непохожих на человеческие, но сейчас он был человеком – таким же, как сам Скиф, как обитатели Земли, Амм Хаммата или, скажем, Фрир Шардиса…»

Вспомнив о Шардисе, Скиф на миг прижмурил глаза, представляя гигантскую гроздь разноцветных пузырей Куу-Каппы, возвышавшихся над зеленовато-синей морской гладью. Там крутились сейчас Девять Сфер, даруя избранным удачу, там властвовал переменчивый бог судьбы, там оставался друг Чакара, любопытный серадди, исследователь невероятного и невозможного… Но вряд ли он занят теперь чем-нибудь серьезным, решил Скиф; скорей всего ухлестывает за дионной Ксарин, рыжей гадюкой, таскается с ней по лавкам да пьет жгучий бьортери с Островов Теплого Течения…

Он заглянул в лицо Джамалю и сказал:

– Что ж думают наши крестьяне из Синдора? И что собираются делать? Вроде бы они не жалуются на судьбу. Идут куда велено, прямиком к демонам в пасть, так? Люди они или бараны?

– Вах, дорогой! Стоит ли их порицать? Они люди, однако не воины и меч в руках не держали. Раньше шли с покорностью, а теперь ждут, что мы их освободим… ты освободишь, генацвале. После вчерашнего ты для них – бог и господин, Паир-Са, Владыка Ярости.

– Это кто ж таков? – спросил Скиф.

– Пирг, я полагаю, Великий Небесный Пирг. – Джамаль пожал плечами. – Китока, их старший, все расспрашивал вчера, откуда мы взялись – то ли с багровой луны прилетели, то ли прямиком с солнца?

– Откуда б ни прилетели, а без этих синдорцев нам не обойтись. – Скиф оглядел согбенные спины пленников. – Как думаешь, станут они драться?

– Почему же нет? Жизнь всякому дорога, генацвале…

Наступила пауза. Скиф размышлял о том, что прошло три дня, наступил четвертый, а он ни на шаг не приблизился к цели. Правда, время не потеряно: одни откровения Джамаля стоили дороже дорогого. Но главной проблемы – как отделаться от шинкасов – звездный странник разрешить не мог. Впрочем, бодрости он не терял, будто плен, в который они угодили, являлся всего лишь зряшной помехой, недостойной серьезного беспокойства.

Приподнявшись в стременах, Скиф оглядел степь. Слева уходили к солнечному восходу пологие холмы, кое-где заросшие деревьями и кустарником, справа травянистая равнина тянулась до самого горизонта, впереди розовели вершины горного хребта. Большой отряд распугал всю живность, но, если приглядеться, можно было заметить то длинноухих кафалов, дежуривших у норок, то небольшое стадо антилоп с рогами в форме лиры, то странное животное с длинной шеей, напоминавшее жирафа-недоростка, – задрав голову, это создание ощипывало листья в одной из рощ. Иногда в траве мелькали полосатые спины огромных гиен-тха или неслышной тенью проскальзывал зловонный хиссап; но хищники держались в отдалении от людей. Скиф по прежнему опыту полагал, что местные твари умны и различают пешего от конного. Пеший был беззащитен и являлся законной добычей; всадник на быстром скакуне мог догнать, ударить вблизи клинком, издалека – стрелой. Правда, водились тут звери, не боявшиеся ни клинка, ни стрелы… Позвать бы их! Да как?

– Что высматриваешь, дорогой? – спросил Джамаль.

Скиф напряг память. Внезапно степной простор заслонило лицо Сийи; он увидел, как сходит она с коня в своих блистающих доспехах, как направляется к огромным белым зверям, ожидающим в траве. Движения ее были грациозны, точно у лесной лани; плащ птичьим крылом струился по пятам. Она заговорила, и голос девушки зазвучал в ушах Скифа перезвоном хрустальных колоколов.

Не глядя на Джамаля, он начал медленно повторять:

– Значит, белых высматриваешь? – Джамаль усмехнулся. – Зря, генацвале! Теперь ты сам – Пирг, Владыка Ярости и Повелитель Гнева! Вот и действуй как положено, не жди белых котов. Мы их тут не увидим. Ни их, ни наших девушек.

– Это почему? – спросил Скиф.

– Да потому, что идем к югу всего километрах в тридцати от моря и от Проклятого Берега. А в прошлый раз где мы их встретили? Там, далеко в степи! – Джамаль вытянул руку на восток. – Так что у побережья они не гуляют. Жаль, вах!

– Жаль, – согласился Скиф, думая, что слова князя верны и на чью-либо помощь в разборках с шинкасами рассчитывать не приходится. – Выходит, нужно этого Китоку с его командой воодушевить… так воодушевить, чтоб они в наших степных молодцов, хиссапов вонючих, зубами вцепились! Сможешь? – Он испытующе посмотрел на князя.

– Попробую, генацвале. С Гиеной-то ведь вышло… вышло все-таки. – Джамаль наморщил лоб. – Загадывал я иное, но все же…

Скиф, поперхнувшись от неожиданности, откашлялся, склонился к компаньону с седла, поймал взгляд темных зрачков князя. В них, словно в ночном амм-хамматском небе, мерцали серебристые искорки – ни дать ни взять два Млечных Пути из мириадов звезд.

– Что вышло? – невольно понизив голос, спросил он. – Что ты имеешь в виду?

– Ну, например, это, – Джамаль повертел свободными от пут руками. – И это… и это тоже… – Потрепав по холке жеребца, он кивнул на огромную секиру, что раскачивалась у седла Скифа.

– Хмм… Свобода, конь и оружие… Я правильно понял?

– Правильно, дорогой. Свобода, разумеется, относительная, но большего я добиться не сумел. Вах! Наш князек на редкость тупоголовый! Плохо поддается внушению. Ну, хоть голову твою не снял после вчерашнего, воином сделал… И то хорошо.

Не воином, а подневольным убийцей, отметил Скиф. Ассасином, который расчистит повелителю дорогу к власти… И препятствий на этой дороге не так уж много – Большеногий из Клана Коня, Длинный Волос, Змей-Кига да Четыре Рога из Клана Быков! Мелочь, собственно говоря! Он с охотой прирезал бы всех четверых, но первым – самого Гиену, жирного смрадного хиссапа!

Князек, покинув свое место во главе колонны, объезжал строй пленников, инспектировал прочность цепей и ремней. Эта проверка являлась для Гиены лишь поводом помахать плетью; удары сыпались на спины несчастных пленников вперемешку с обещаниями содрать с них кожу живьем, утопить в нужнике Хадара, скормить вонючим ксихам. Скорей всего Тха так бы и поступил, если б синдорцы не представляли определенной ценности. Тела их, правда, были никому не нужны, но души… Души можно было обменять на сладкую траву.

Скиф, скрипнув зубами, принялся наматывать уздечку на кулак. Руки заняты, и то хорошо – зудят меньше… Он испытывал страстное желание придушить Гиену, но понимал, что не всякая страсть разумна.

Мысли его вновь обратились к Джамалю. «Молодец, однако, князь, – промелькнуло в голове, – справился! Наколдовал! Без его незримой помощи дела могли обернуться куда хуже…» Представив толпу шинкасов, окруживших его у вечернего костра, Скиф нахмурился и постарался изгнать неприятное видение. Чем любоваться на Гиену с плетью в руке да вспоминать вчерашнее, лучше поразмышлять о гипнотических способностях звездного странника, проявлявшихся уже не в первый раз. Сам Джамаль утверждал, что ни в коей мере не является телепатом – чтению мыслей и внушению оных не обучен. Но какие-то паранормальные таланты у него, без сомнения, имелись: не телепатия, но эмпатия, способность убеждать – речами, жестами либо безмолвной передачей ощущений, чувств, эмоционального настроя.

Со слов Сарагосы Скиф знал, что подобным даром, пусть неосознанным и используемым интуитивно, обладают многие. Есть люди, объяснял Пал Нилыч, к которым испытываешь необоримое влечение – в том случае, когда ты им приглянулся; есть великие ораторы, политики и вожди, способные убедить любого, что луна сияет под ногами, а джунгли растут в небесах; есть, наконец, певцы и актеры, коим дарована странная власть над чувствами людскими, умение пробуждать радость и горе, исторгать слезы или смех… Но Джамаль в отличие от прочих эмпатов пользовался своим даром вполне сознательно и с немалой выгодой для себя. Правда, всесильным он не был; человеку благожелательному он мог внушить доверие и дружелюбные чувства, мог стремительно очаровать женщину, переубедить в споре, добиться выгодного решения, утешить, развеселить, ободрить… Но влияние его на характер тупой и злобный, натуру тщеславную и исполненную непрошибаемого самодовольства было ограниченным; ему удавалось лишь сыграть на одних слабостях мерзавца в пику другим.

«И на том спасибо, – подумал Скиф. – Если уж князь сумел распалить в мелкой душонке Тха наполеоновские мечты, то справится и с другой задачей – вселит в синдорских крестьян капельку героизма, искорку отваги, песчинку ненависти. И тогда…»

Он погладил рукоять секиры и с мрачным видом принялся пересчитывать раскачивавшихся в седлах врагов.

* * *

К вечеру путники добрались до обширной морены – гряды валунов, уходившей к югу насколько видел глаз. Камни тут были разные: одни – величиной с баранью голову, другие – с целого барана, а третьи – со слона или с пару слонов. Эти последние глубоко утопали в мягкой почве и поросли мхом с длинными бурыми прожилками; пожалуй, они походили больше не на слонов, а на стадо мохнатых мамонтов, что прилегли в траве да так и застыли навеки, скованные необоримой дремотой.

Справа от каменистой гряды, за ровным полем, тянулся кедровник. В одном месте его изумрудная лента была разорвана полукруглым строем золотых деревьев; их раскидистые кроны с огромными листьями и гроздьями ягод чуть слышно шелестели на степном ветру, одним своим видом навевая сон. У опушки рощи, тоже полукругом, темнело с десяток плит, сперва показавшихся Скифу вырубленными из камня. Потом он уловил металлический блеск, игру солнечных лучей на отшлифованной поверхности, и догадался, что эти монолиты не имеют отношения к лежавшей на востоке морене.

Вероятно, роща и металлические плиты при ней являлись целью их путешествия. Подумав об этом, Скиф склонился с седла и шепнул князю в ухо:

– Сегодня, Джамаль. Сегодня ночью… Ты уж постарайся, поговори с нашими синдорцами. Другого случая не будет.

Звездный странник молча кивнул. На лице его, озаренном последними лучами солнца, промелькнуло озабоченное выражение; потом он сунул руку под куртку, нащупывая рукоять спрятанного за поясом ножа.

Шинкасы тем временем спешились, расседлали лошадей и начали разбивать лагерь – в безопасном удалении от дурманных деревьев, почти у самых валунов. Заметив здесь следы прежних кострищ, Скиф решил, что место это посещалось не один раз: на камнях виднелся налет копоти, трава была вытоптана, а вытекавший из-под большой глыбы ручеек перекопан и углублен; на его илистом берегу сохранились отпечатки конских копыт.

Воины принялись раскладывать костры – не два, как обычно, а три; этот последний разводили в каменном кольце, сложенном из потемневшего гранита. Скиф вместе с пятью шинкасами и Джамалем рубил и таскал хворост – толстые и сухие стволы кустарника, пробивавшегося среди камней. Еще четверо степняков свежевали тушу жирафоподобного хошава, подбитого стрелами ближе к вечеру. Закончив с хворостом, Скиф внимательно осмотрел зверя. У хошава были длинные ноги с раздвоенными копытцами, мясистая полутораметровая шея, плоский горб жира на спине у самой холки, лошадиная пасть со сточенными пожелтевшими зубами. Небрежно содрав шкуру, шинкасы обрубили зверю ноги и принялись его потрошить, выкладывая внутренности рядом на траве. Руководил этой кровавой работой долговязый и плечистый Ходда-Коршун.

Когда он принялся вытягивать из распоротого брюха кишки, похожие на сизых змей, лицо Джамаля перекосилось от отвращения. Заметив это, Ходда оскалил огромные зубы.

– Пожива Хадар! – буркнул он. – Шаммах кушать чистое, Хадар жрать нечистое; оба довольны, оба любить шинкас, оба дарить удачу, защищать от арунтан!

– Жертва? – спросил Джамаль.

– Жертва, – подтвердил Ходда. – Шаммах и Хадар помогать, арунтан давать много сладкий трава. Столько за каждого! – Он широко развел руки, потом ткнул окровавленным лезвием ножа в сторону синдорцев. – Завтра этот кал ксиха стать сену! Полежать на камень, понюхать запах, все забыть! Хочешь? – с хищной усмешкой Коршун уставился на Джамаля.

Князь насупил брови.

– Ты, дорогой, потроши свою зверюшку! Там поглядим, кто на камешек ляжет!

Он собирался добавить еще что-то, но Скиф предостерегающе потянул его за рукав пижамы, пробормотав:

– Молчаливому воздается вдвойне. Займись-ка лучше делом, компаньон.

Когда Джамаль, все еще хмурясь, отошел к пленникам, Скиф повернулся к долговязому шинкасу.

– Камни там? – спросил он, махнув рукой в сторону рощи.

– Там, – подтвердил Ходда-Коршун.

– Люди дышать сладкий запах, стать сену, да?

– Не люди, мешок с дерьмом Хадар. – Тонкие губы Коршуна растянулись в усмешке.

– Шинкас тоже нюхать запах, стать сену, так?

– Не так. Утром шинкас взять ткань, закрыть рот, вести падаль, привязывать на камень – быстро, быстро! Убегать! Потом ждать… Ждать, пока Глаз Шаммах подниматься, ждать, пока Глаз Шаммах опускаться, ждать, пока Глаз Шаммах нет совсем. Отвязывать! Брать сену, брать сладкий трава. Нюхать трава! Хорошо!

– Нюхать трава – тоже стать сену?

Ходд-Коршун тряхнул черными сальными лохмами и рявкнул:

– Твой глупый кафал! Твой свалиться с коня, ударить голову, так? Твой весь нечистый, сверху и снизу! – Он презрительно сплюнул. – Трава – слабый запах, хорошо! Где камень – сильный запах, плохо! Понимать, дурной башка?

– Понимать, – ответил Скиф, размышляя, чем бы еще поживиться в этом источнике ценнейшей информации. Глаз Шаммаха у шинкасов обозначал солнце, и со слов Коршуна выходило, что пленников выдерживают у камней примерно сутки. Видимо, из-за того, что к самим дурманным деревьям, где запах был по-настоящему силен и разил наповал, шинкасы не рисковали приближаться. Мудрая предосторожность!

Скиф, привычным жестом коснувшись виска, спросил:

– Арунтан делать сену, так? Потом выходить из рощи, приносить много сладкий трава?

– Ходда говорить – твой кафал! Зюла мутноглазая! – буркнул долговязый шинкас, с опаской поглядывая в сторону дурманных деревьев. – Арунтан не выходить. Арунтан никто не видеть. Никто, никогда! Глаз Шаммах подниматься и опускаться, трава уже лежать. Вот так, бледная плесень!

Речь степняков, хоть и понятная Скифу, была отрывистой и резкой. Соплеменницы Сийи, амазонки из Города Двадцати Башен, растягивали слова; в их устах название таинственных амм-хамматских демонов звучало как ару-интан, с отчетливым долгим «и» в середине. Несомненно, они являлись более культурным и высокоразвитым племенем, чем грабители-шинкасы – и, безусловно, более приятным на вид. От них пахло свежим степным ветром и ароматом луговых трав; их голоса звенели, как взметнувшиеся в воздух струи водопада, а песни и заклятья будили у Скифа воспоминания о гомеровском эпосе. От шинкасов же разило потом и брагой, и вряд ли они могли сложить хоть пару стихотворных строк. Песен, похоже, у них не имелось вообще, а главным видом искусства были вечерние пляски под рокот барабана и звон клинков.

Скиф, однако, надеялся выжать из Ходды-Коршуна еще что-нибудь интересное – о сену, ару-интанах и прочих загадочных материях, в которых ему полагалось разобраться. К примеру, кто, когда и как повелел шинкасам ловить пленников, обращая их в безмозглых тварей? Если подозрения Джамаля были справедливы, то степнякам отводилась в Амм Хаммате та же роль, что Рваному с приспешниками на Земле. Действовали они, разумеется, попроще и погрубее, без разрядников и гравитационных метателей, без тайных убежищ и прочей конспирации, но суть от этого не менялась: шинкасы, так же, как банда Рваного, поставляли товар. Но, как бы ни хотелось Скифу взглянуть на заказчика, торопиться он не собирался – по крайней мере до тех пор, пока не вернет утерянное снаряжение. Самой ценной его частью был лазер с запасными батареями, который Скиф надеялся отыскать. Клинок, топор и стальная проволока годились против банды Тха, но для их хозяев нужно было обзавестись чем-то посерьезней.

Он снова принялся расспрашивать Коршуна, но выяснил немногое – лишь то, что ару-интаны появились в Амм Хаммате в незапамятные времена и вступили с шинкасами в сделку. Вернее, даже не с шинкасами, а с грозным Шаммахом и нечистым Хадаром, ибо демонам полагалось общаться не с людьми, а с такими же могущественными существами божественного происхождения. Боги объявили степнякам свою волю – как положено, через шаманов и вождей; затем началась охота, длящаяся до сей поры. Шинкасы и прежде считались разбойным племенем, падким на чужое и предпочитавшим нож да секиру мирному посоху пастуха, однако невольников они не держали – невольники для кочевого народа были бы лишней обузой. Но теперь невидимые демоны, по милости Шаммаха и Хадара, не скупились на сладкую траву – в обмен на нечто неощутимое и, безусловно, ненужное двуногим хиссапам, коих здесь и там мог зацепить шинкасский аркан. Выгода получалась двойной, ибо ару-интаны превращали пленников в покорный скот, весьма ценившийся на юге, севере и востоке, а также в заморских западных странах. Впрочем, там, как понял Скиф, имелись свои Проклятые Берега и свои шинкасы, охотники за людьми.

Коршун, продолжая болтать, не забывал о деле, и через полчаса хошав был выпотрошен и поделен на две половины – чистую и нечистую. Тут к мясу важно приблизился Тха с барабаном в руках, выбрал кусок полакомее и буркнул:

– Мой! Жарить! Побыстрее, задница ксиха!

Остальное мясо из чистой половины без церемоний свалили в огонь, пылавший меж камней. Гиена принялся что-то бормотать, изредка касаясь туго натянутой кожи барабана; потом, когда хошавьи ребра, череп и хребет почернели, а прочее обратилось в прах, велел бросать в костер брюшину, внутренности и ноги. Пританцовывая, он несколько раз обошел жертвенник по кругу, тряся толстыми щеками и взывая то к Шаммаху, то к Хадару, и наконец устроился на трех седлах со Скифовой катаной в руке. На благородный японский клинок был насажен шмат мяса; Тха обнюхал его и начал жрать. «Чтоб ты подавился, гадюка», – подумал Скиф.

Он вдохнул запах горелой плоти, закашлялся и под угрюмыми взглядами шинкасов отступил подальше от жертвенного костра. К счастью, ритуал заканчивался; оба божества уже получили свое. Шаммах, гигантский Одноглазый Кондор Войны, чьим Всевидящим Оком являлось солнце, сожрал верхнюю почетную половину; Хадару, семиногому пауку с ядовитыми жвалами и бесчисленными звездами-глазами, досталась презренная нижняя часть. Согласно нехитрой шинкасской теологии, любая тварь – включая, разумеется, и человека – принадлежала от пояса и ниже злобному Хадару, а выше – грозному Шаммаху. В этом был определенный смысл, ибо у зверей вверху находилась голова с рогами, с пастью и зубами, а у человека, кроме того, две руки, в коих он держал оружие. Убивая топором, стрелой, рогом или клыком, все твари земные служили Великому Одноглазому. Что же касается нижней части тела, то в ней полезным был лишь детородный орган да отчасти ноги – топор и лук ими, конечно, не удержать, но можно хотя бы лягнуть врага. Все остальное считалось хранилищем мочи и кала, веществ гнусных и мерзких, коими завалена гигантская паутина, что плетет Хадар по ночам поперек бездонной небесной пропасти. В нее, разумеется, отправлялись все покойные враги шинкасов, тогда как сами степные удальцы после смерти обитали на спине Шаммаха, прыгая среди огромных перьев на манер блох.

Тха покончил с жарким, священной долей вождя и шамана, и плавно переместился на землю, ерзая по ней задом и скребя жирную грудь. Остальные воины, заправившись пекой, лепешками и сушеным мясом, тоже возлегли у огня, перед ровным валом мешков с припасами, свернутых сетей, набитых стрелами колчанов, луков и топоров. В этот вечер половецкие пляски, вероятно, не предусматривались – то ли потому, что Шаммаха с Хадаром уже задобрили жертвой, то ли из-за предстоящей назавтра нелегкой работы, то ли в связи с опасным демоническим соседством, не располагающим к танцам и развлечениям. Минут через пять шинкасы дружно захрапели, обратив ноздри к небесам; в хор этот вплетались далекий рык гиен, протяжные завывания хиссапов и заунывные вопли каких-то ночных птиц.

Уснули, впрочем, не все, как положено темной порой, когда яростное Око Шаммаха сменяют бесчисленные и холодные глаза Хадара. Не спал Скиф – жмурил веки, посматривал в нетерпении на Джамаля; не спал Дырявый, охранявший сегодня пленников, которые сгрудились в ярко освещенном пространстве меж двух костров; где-то в темноте дремали вполглаза Пискун и Две Кучи, как всегда присматривавшие за лошадьми. У Пискуна, тощего неуклюжего верзилы, был комариный голосок; напарник его вечно страдал животом – что, судя по всему, и явилось причиной для прозвища.

Скиф, которому полагалось теперь спать рядом с воинами, улегся с краю. Тут, на границе света и тьмы, он был почти незаметен; к тому же свежий ветерок отгонял неприятные запахи – дым костра и едкую вонь немытых тел. Принюхавшись, он различил чуть заметный сладковатый аромат, которым тянуло от рощицы падда. Медвяный бриз овевал его лицо, вселяя бодрость и готовность к действию; голова была на удивление ясной, мышцы наливались силой, сердце мерными ударами отсчитывало секунды.

Теперь он знал об этом сладком запахе неизмеримо больше прежнего. Воздействие его, вероятно, зависело от концентрации: в очень малых дозах аромат падда бодрил, но передозировка вызывала наркотический транс, более или менее глубокий, а затем – смерть. При определенных условиях, размышлял Скиф, это зелье можно использовать месяцами или годами – так, как Догал и прелестная Ксарин, и как, несомненно, пользовались им шинкасы. Он почти уже не сомневался, что сладкая трава и пачки золотистого «голда» имеют одно и то же происхождение, однако гипотезу эту полагалось подтвердить. Сарагоса, его шеф, был из тех людей, которые верят не домыслам, но лишь твердо установленным фактам.

Костры начали прогорать. Рдеющие угли бросали слабые отблески на кучку жавшихся друг к другу пленников; редкие вспышки огня выхватывали на миг то лицо с опущенными веками, то нагую спину, скорченные плечи, поджатые к подбородку колени. Скиф глядел на этих синдорских крестьян, пытаясь угадать, как поведут они себя в бою и сколько их выживет после схватки. Вряд ли половина – шинкасы – были воинами опытными и безжалостными и к тому же вдвое превосходили пленников числом. Но иного выхода, кроме внезапной ночной атаки, Скифу в голову не приходило; он мог защитить этих людей лишь их собственными руками.

Дырявый сидел за костром, в трех метрах от связанных невольников, воткнув в землю древко секиры и опираясь на нее подбородком. Физиономию его скрывали длинные черные волосы, свисавшие до груди, и Скиф молчаливо порадовался, что не видит лица шинкаса: не так просто взглянуть в глаза человеку, которого через четверть часа отправишь на тот свет. Разумеется, Дырявый был скорей шакалом, чем человеком – такой же хищной тварью, как заключенные из вилюйской тайги и таиландские мафиози, едва не превратившие Скифа в калеку. Вспомнив об этом, он успокоился. Как говаривал майор Звягин, если обед на столе, остается только вытащить ложку.

Так он и поступил – но вместо ложки была у него остро заточенная стальная проволока, более надежная, чем топор или кинжал. Сжимая ее в кулаке, Скиф то посматривал на Джамаля, то переводил взгляд на амм-хамматское ночное небо: багровая Миа с усердием лезла вверх, на востоке разгоралось серебристое сиянье Зилура, и света с каждым мгновением становилось все больше.

Наконец князь сделал призывный жест, чуть заметно кивнув на дремлющего шинкаса. Скиф перевернулся на живот, бесшумно пополз в полумрак, распластавшись по земле, словно гигантская рептилия; его руки и колени ощущали мягкую влажную почву, грудь приминала траву, какой-то камешек упорно давил у самого локтя. Через секунду он вспомнил: не камешек вовсе, а маленькая круглая коробочка, запрятанная в нарукавном кармане, прощальный дяди Колин дар. Он так и не успел ее вытащить и рассмотреть: события обрушились на него стремительной лавиной. Сначала откровения Джамаля, звездного странника, потом – шинкасы… Совсем немало для четырех прошедших дней!

Он подтянул колени к груди, привстал на четвереньках и прыгнул. Левая рука метнулась вперед, клещами стиснув челюсти шинкаса; правая ударила сильно и резко, направив стальной стерженек в ямку под затылком. Дырявый всхрапнул, дернулся и тут же обмяк, словно куль с мукой; Скиф почувствовал, как на мгновение вздулись и опали упругие мышцы, как что-то влажное потекло по ладони – вероятно, шинкас прокусил губу. Освободив его от ножа, топора и кинжала, он приподнялся и бросил взгляд на спящих степняков.

Все было тихо – если не считать басистого разноголосого похрапывания да стонов ночной птицы, парившей где-то в вышине. Таинственно мерцали угли, багровый свет Миа скользил по травам и камням, поблескивал алыми всполохами ручеек, за которым паслись лошади. До них было не меньше сотни метров, и Скиф полагал, что ни Пискун, ни Две Кучи не всполошатся; оба сторожа сейчас наверняка дремали, устроившись под каким-нибудь обросшим мхами валуном.

Мимо угасающего костра Скиф проскользнул к Джамалю – тот, не теряя времени, уже вовсю трудился с ножом над прочными ремнями. Избавить синдорцев от ошейников и цепей он, конечно, не мог, но цепи не помеха в драке; главное, чтоб не гремели и не путались в ногах. Большинство синдорцев обматывали их вокруг пояса.

– Готовы? – прошептал Скиф, нащупывая плечо князя. Продолжая пилить и резать неподатливую кожу, Джамаль скосил на компаньона темный глаз.

– Я сделал все, генацвале. Почти все… Теперь ты с ними поговори.

– Поговорить? Сейчас не время для болтовни! Нам надо…

– Не торопись, – прервал его Джамаль. – Ты – Паир-Са, Владыка Ярости, их вождь. Они хотят услышать твое слово.

– Ну ладно. – Оглядев лица синдорцев, на которых страх мешался с решимостью, Скиф пристукнул кулаком о ладонь. – Ладно! Вы крестьяне, так?

Китока, кряжистый муж лет сорока, склонил голову.

– Так, господин. Прости, но руки наши привычны к мотыге и серпу, а сердца страшатся смерти и крови. И мы никогда не убивали людей, о владыка!

– Они, – Скиф кивнул в сторону спящих шинкасов, – не считают вас людьми. Для них вы – хиссапы! Трусливые кафалы, кал ксиха! И это станет правдой, если вы безропотно уляжетесь завтра на камни. – Он выдержал паузу, всматриваясь в тревожные глаза синдорцев. – Ну, так что решим? Драться, бежать, или… – Его рука вытянулась к темневшей неподалеку роще.

– Я не хочу становиться сену, – быстро произнес один из молодых парней. – У меня есть девушка… там, за Петляющей рекой…

Остальные поддержали его негромким согласным гулом. Скиф довольно кивнул.

– Тогда беритесь за топоры и рубите! Топор для крестьянина – все равно что мотыга или серп… Рубите! Там, за костром – полосатые тха, и они продадут вас демонам за пучок травы!

Сингарцы забормотали:

– Как прикажешь, Повелитель Ярости…

– Пусть слова твои не станут прахом…

– Во имя Безмолвных Богов…

– Паир-Са, спаситель наш… благослови…

– Спасите себя сами, – сказал Скиф, поднимаясь на ноги. – Семь топоров лучше благословения Паир-Са.

Подобно ночным теням они обогнули костер и разобрали секиры. Скиф отыскал меч – длинный прямой клинок, какими бились амазонки из Города Двадцати Башен; его рукоять украшали мелкие кроваво-красные камни, напоминавшие гранаты. Такое же оружие досталось Джамалю. Князь сбросил изорванную куртку, оставшись в одних кожаных штанах; сейчас, с обмотанной вокруг шеи цепью, с мечом в руках, он походил не на пришельца из иного мира, Наблюдателя с планеты Телг, а на дикого горца, свана или пшава, выследившего банду янычар. Вероятно, земные плоть и кровь, дар поколений воинственных предков, брали верх над разумом звездного странника. Или, как всякое существо во Вселенной, он был готов отвоевать свою свободу любыми способами – словом и делом, бластером или мечом?

«Не прикончили б компаньона в суматохе», – подумал Скиф, поднимая клинок. Но князь остановил его.

– Погоди… – шепот Джамаля был еле слышен. – Погоди… Сейчас…

Черты его окаменели, плечи напряглись – точь-в-точь как у Доктора во время Погружения. Очевидно, резкий и мощный ментальный импульс требовал немалых усилий; во всяком случае, со стороны все выглядело так, словно Джамаль пытался своротить горный хребет. Это сравнение молнией промелькнуло в голове Скифа, но через секунду он позабыл о нем: кровь бешено стукнула в висках, жаркий ветер подтолкнул в спину, взъерошил волосы. Он услыхал рев, не сразу догадавшись, что кричат синдорцы; потом увидел вскинутые топоры, яростный блеск глаз, искаженные ненавистью лица…

В следующий миг все смешалось в гуле и грохоте схватки. Скиф не мог уследить, сколько шинкасов рассталось с жизнью в момент первого удара; быть может, шесть или восемь, зарубленных прямо у костра, не успевших вскочить, схватиться за оружие… Смерть их оказалась стремительной и легкой: они перенеслись из дремлющей амм-хамматской степи прямо на спину Одноглазого Кондора, великого Шаммаха, парящего в вечности и пустоте.

Но остальные шинкасы туда не торопились. Гневный вопль нападавших и звериное предчувствие опасности подняли их на ноги; не успев понять, с кем завязалась стычка, они уже рубились с неведомым врагом, дико вскрикивая, скаля зубы, размахивая длинными ножами. На стороне синдорцев были внезапность, бешенство отчаяния и тяжкое оружие, наносившее смертельные раны; но степняков насчитывалось больше и время работало на них. Они были привычны к резне, они были искусны и жестоки, и в их руках кинжалы и легкие топоры стоили тяжелых секир синдорцев.

Вероятно, невольников положили бы в первые пять-десять минут, если б не меч Скифа. Ярость, которую он ощущал, странным образом не лишила его осторожности – или, быть может, мышцы его, тренированное тело бойца-профессионала обладали способностью действовать сами по себе, не испрашивая у разума ни разрешения, ни совета. Двух степняков он поразил прямо на земле – короткими страшными ударами, пробившими насквозь ребра и сердца; двух пытавшихся приподняться рассек от плеча до пояса. Затем его длинный клинок скользнул за спину, отбивая удары ножей и похожих на томагавки шинкасских топоров; кто-то вскрикнул, задетый острием, кто-то помянул Хадара, кто-то в ярости заскрипел зубами…

Скиф стремительно повернулся. Перед ним были трое; он узнал их в переменчивом лунном свете и багровом мерцании раскаленных углей. Клык, ощерившись, раскачивал метательный нож, Копыто заходил сбоку, грозя томагавком, у третьего, Шелама-Змеи, правая рука висела плетью, но в левой подрагивал тяжелый окровавленный кистень. У ног его распростерся труп сингарца с проломленной головой.

– Хиссапы!.. – в холодном бешенстве выдохнул Скиф. – Хиссапы!

Клинок, будто направляемый волшебным заклятием, метнулся к запястью Клыка, и тот, взвыв, выронил нож. Следующий удар пришелся по черепу; хлынула кровь, заливая лицо шинкаса, и хриплый вой перешел в предсмертные стоны. Топор Копыта глухо звякнул о подставленное перекрестье меча, шипастый кистень просвистел у самого виска Скифа. Но, видно, Харана, бог с жалом змеи, был посильнее шинкасских демонов – и одноглазого стервятника, и семиногого паука, сплетающего сети в ночных небесах. Как бы то ни было, они не ворожили ни Копыту, ни Шеламу, а воины, покинутые богами, обречены на гибель.

Похоже, Шелам это почувствовал – отпрянул в сторону, дернул кистень к себе, пригнулся, ожидая взмаха меча. Но Скиф ударил его тяжелым башмаком – ударил в полную силу, нацелившись в колено; хруст костей не был слышен за грохотом свалки, но этот враг уже опасности не представлял. Затем его клинок сверкнул снова, и рука Копыта вместе с топором полетела в костер. Жарко вспыхнули угли, язычки пламени заплясали на топорище, едкий запах паленой плоти наполнил воздух. Копыто взревел, пытаясь зажать огромную рану ладонью.

Двумя ударами Скиф покончил с ними – и с приземистым коренастым Копытом, и с увертливым Шеламом-Змеей. Теперь наступил черед долговязого Ходды-Коршуна, Гнилой Пасти, Косматого и Каша-Клинка; все они были крепкими воинами, коих не стоило упускать из вида. Но в полутьме, среди беспорядочно метавшихся фигур, Скиф не мог найти их, а потому принялся рубить направо и налево. Он убил еще четверых или пятерых (кажется, Косматый и Гнилая Пасть тоже подвернулись под его клинок), пока не добрался до самой середины свалки. Тут сражались трое на трое: Джамаль и два молодых синдорца против Ходды, Каша-Клинка и Полосатой Гиены. Искусство и силы бойцов были явно неравны; в результате один синдорец уже истекал кровью, а второй с трудом оборонялся от Каша, крутившего над головой кистень. Что касается Джамаля, то длинный клинок позволял ему держать Ходду на расстоянии – пока шинкас не дотянулся до метательного ножа.

Ненависть толкала Скифа к Гиене, но звездный странник стоил подороже сотни вонючих амм-хамматских князьков. К тому же деваться Тха было некуда; одно дело вступить в бой пешим, и совсем другое – удрать в степь без коня. Скиф не сомневался, что догонит жирную жабу на первой сотне шагов, а потому, оттолкнув Джамаля, подставил клинок под топор Ходды-Коршуна. Они бились минут пять, ибо Ходда виртуозно владел томагавком и в отличие от Клыка не забывал об осторожности. Но Скиф был сильнее и быстрее долговязого шинкаса; стоило тому чуть замедлить темп, как лезвие меча рассекло топорище, а с ним и шею Ходды-Коршуна.

Каш уже валялся на земле с клинком Джамаля меж ребер. Князь, вроде бы целый и невредимый, отдувался, вытирал вспотевший лоб и поглядывал по сторонам; похоже, битва была закончена и, кроме Гиены, ни один противник не помышлял о сопротивлении. Впрочем, Тха тоже не собирался лезть в драку, ибо семнадцать его воинов лежали на земле, все – мертвей мертвого; а с ними – и пятеро синдорцев, не подававших никаких признаков жизни. За ручьем послышались крики, конское ржание, затем – гулкий топот копыт. Скиф довольно кивнул: похоже, Пискун и Две Кучи пустились в бега, не помышляя о воинской славе.

Он поманил рукой юного синдорца, перемазанного кровью с головы до пят. Кажется, этого парня ждала девушка за Петляющей рекой? Что ж, ей повезло…

– Как тебя зовут, воин?

– Сайри, мой повелитель.

– На ногах стоишь?

– Да, Владыка Ярости, – юноша поклонился. – Мне посекли кожу на ребрах. Крови много, но ничего, ничего… Теперь я не боюсь крови, клянусь Безмолвными Богами! Я и вправду стал воином! Скажи, господин, что нужно делать?

– Присмотреть за лошадьми. Надеюсь, эти два ублюдка не угнали весь табун. – Когда Сайри исчез в темноте, Скиф бросил взгляд на второго синдорца – тот, раскачиваясь, держался руками за живот и протяжно стонал. «Плохая рана, – промелькнуло в голове Скифа, – не выживет парень…» Покачав головой, он сказал Джамалю: – Посмотри, что с ним. Может, найдется чем перевязать…

Затем Скиф повернулся к Гиене. Жирный шинкас, бросив катану и приоткрыв рот, глядел на него с ужасом – так, как кафал смотрит на пятидюймовые клыки оскалившегося пирга. Даже без устрашающей маски физиономия Тха казалась пародией на человеческое лицо – темные дыры ноздрей, отвисшая челюсть, безгубая жабья пасть, глаза, скрытые тяжелыми веками… Пряди сальных волос в беспорядке рассыпались по плечам, словно змеи с отрубленными головами, на груди, под ключицей, алела длинная царапина.

Не говоря ни слова, Скиф поднял катану, сорвал с пояса Тха лакированные ножны и бережно вытер их о траву. Потом рявкнул:

– Снимай сапоги! И штаны, отрыжка хиссапа!

Штаны были кожаные, прочные, на широком ремне. Ремнем Скиф обмотал запястья Гиены, штанины разрезал и завязал у колен. Тха, сообразив, что его не собираются убивать, оживился.

– Мой богатый, – сообщил он. – Шаммах мой любить, слушать, что мой говорить. Мой сказать Шаммах: твой – пирг, великий воин! Мой – жить, Шаммах дать твой удачу. Мой – жить, твой получать выкуп. Конь, золото, пека, женщина – много женщина! Еще – сладкий трава.

– Засунь ее себе в задницу, – буркнул Скиф, подтаскивая шинкаса к костру.

– Почему задница? Мой жить, твой стать богатый! Богаче ведьма с города на скале! Много женщина, много пека! Твой спать женщина, пить пека, нюхать трава… Хорошо?

– Завтра ты у меня нюхнешь травки, падаль! – Скиф пнул пленника ногой, сплюнул и направился к Джамалю.

Звездный странник склонился над сингарцем, лежавшим на спине. Тот уже не стонал и не хрипел – видно, лишился сознания. Кулаки раненого были стиснуты, губа прикушена, волосы над левым ухом набухли кровью; его живот, от ребер до паха, пересекал глубокий разрез. Пробит череп и распорот кишечник, понял Скиф; кишечник, печень, почки и бог знает что еще… Ничего не скажешь, шинкасы умели пользоваться своими кистенями и ножами!

– Китока мертв? – спросил он, вспомнив о предводителе сингарцев.

– Мертв, – угрюмо подтвердил князь. – Еще четверо убиты, а этот… этот умирает… Долго будет умирать, генацвале!

– Долго, – согласился Скиф. Тут вспомнилось ему, как во время схватки с шинкасами, еще в первое их странствие по амм-хамматским степям, Джамаль ударил врага мечом в живот. Жестокая рана! Профессионал так не поступает… Однако в отличие от бандитов Тха звездный странник не был профессионалом, когда дело касалось убийства. Просто человек, разъяренный и перепуганный, сражавшийся за свою жизнь…

Того подраненного шинкаса добила одна из амазонок, прикончила быстрым и милосердным ударом копья. А что делать с этим умирающим синдорцем? С крестьянином, взявшимся за боевой топор, чтоб отвоевать утраченную свободу? У Скифа не поднималась на него рука. Разумом он понимал, что этот парень обречен и что скорая смерть лучше смерти в невыносимых муках, но чувства говорили иное. Он не мог хладнокровно перерезать сингарцу глотку!

Джамаль, поцокав языком, произнес:

– Ну, что скажешь, дорогой? Тут не Телг и не Земля… Да и на Земле с такими ранами… – Он положил ладонь на лоб сингарца и страдальчески сморщился. – Два или три дня еще проживет. Стонать не будет, есть-пить не будет и слова не вымолвит. Вах! Что тут поделаешь? Боль я попытался бы снять. Или…

– Или, – промолвил Скиф, уставившись в землю. – Если ты можешь, сделай так, чтобы он ушел без мучений. И поскорее.

– Хорошо.

Молчание. Полминуты, минута, полторы…

Когда Скиф поднял глаза, ладонь князя по-прежнему лежала на лбу синдорца, но тот, казалось, уже не дышал. Кровь из раны над ухом перестала течь, рот умершего приоткрылся, будто бы в улыбке, стиснутые кулаки разжались, веки скрыли лихорадочный блеск зрачков.

– Знаешь, – сказал Джамаль, – не видел я их Петляющей реки, но Кура у стен Тбилиси тоже красиво… Тридцать лет назад, когда мне исполнилось пятнадцать, я уезжал к вам, на север. Помнишь, рассказывал тебе, что заболел? Маялся с головой…

Скиф молча кивнул; теперь ему было известно, какая болезнь приключилась со звездным странником в пятнадцать лет.

– Так вот, – продолжал Джамаль, не убирая руки со лба сингарца, – отправился я к реке. Совсем мальчишка, понимаешь… Худо мне было и страшно; думал, сдохну или с ума сойду… вроде я – и не я… Я – Джами Саакадзе, школьник, сосунок, и я – Ри Варрат с какого-то Телга… Ри Варрат, Наблюдатель в четвертом рождении… Ну, будто звездный джинн в меня вселился! Как в страшном сне… – Он помолчал, поскреб обросшую темной щетиной щеку. – Вот и отправился я, значит, к реке… Вода – прозрачная, журчит, бежит по камням, небо – синий шелк, кизил в цвету – алый бархат, солнце глядит с улыбкой… доброе солнце, грузинское, не такое, как в Питере… Посмотрел я на солнышко, дорогой, и решил – к чему подыхать? Вах, Джами, говорю себе, не будь ослом тупоголовым, и с джинном с Телга можно ужиться, смотря какой джинн! Ты понимаешь красоту, он понимает красоту – вот вам и мостик друг к другу! Подумал я про мост и джинна своего, что ждет на том берегу Куры, и сделалось мне легче…

Скиф удивленно приоткрыл рот. С одной стороны, эта история, как многие иные речи звездного странника, попахивала земными, а не инопланетными ароматами, что было, разумеется, приятно. Но с другой… Здесь, под двумя лунами чуждого мира, среди истоптанной и залитой кровью травы, рядом с мертвецами, изуродованными варварским оружием, поведанное Джамалем казалось фантастическим и неуместным. Серый холодный Питер и розовый теплый Тбилиси остались за гранью реального бытия; там, по другую сторону вечности, струились стальные невские воды и прыгала, звенела по камням прозрачная Кура.

Взглянув на задумчивое лицо Джамаля, он произнес:

– Зачем ты мне это рассказал? Никак тебя домой потянуло? Только вот куда – в Тбилиси, в Питер или на Телг?

– Я не тебе рассказывал, ему. – Джамаль кивнул на мертвого синдорца. – Рассказал и показал… реку, небо, солнце и цветущие кусты кизила… Видишь, он улыбается! Значит, умер счастливым! Человеком умер, не безмозглым сену, понимаешь?

За ручьем заржали лошади – Сайри, видно, сбивал их в табун, собираясь подогнать поближе к кострам. Темно-багровая Миа стояла в зените, серебряный Зилур догонял ее, а самая меньшая из лун, Ко, напоминала о себе лишь слабым заревом над южными горами. Скиф оглянулся на пленника, неподвижным кулем лежавшего в траве, посмотрел на груды трупов, на мертвых степняков и синдорцев, вздохнул и сказал:

– Давай-ка, князь, собью я с тебя ошейник. А потом сядем у костра, отпразднуем победу, выпьем пеки… Хотя и мерзкое зелье, да чем еще синдорцев помянуть? Ну, заодно и тебя окрестим.

– Вах, генацвале! Что меня крестить? Я и так крещеный, – возразил Джамаль, глядя на компаньона снизу вверх.

Но Скиф замотал головой.

– Я не про тот крест, что тебе в детстве навесили. Когда в первый раз ходили мы в Амм Хаммат, ты был клиентом, а я – проводником. Ты вроде как куражился да развлекался, а я тебя лелеял и берег… Ну а теперь расклад другой, верно? Теперь мы в равных правах – идем вместе и деремся вместе, как Пал Нилыч со всей нашей командой… там, у Приозерского шоссе!

Брови Джамаля поползли вверх.

– Это где Сингапура убили? И еще двух ваших?

– Убили, – подтвердил Скиф, выбирая секиру потяжелее, – убили. Значит, команда нуждается в пополнении, так? И коль уж ты увязался за мной, звездный джинн, ты этим пополнением и будешь. Не Наблюдателем с Телга, а землянином и агентом звена С, разведчиком Системы.

Князь приглядел подходящую глыбу гранита и вытянулся рядом на земле; цепь и ошейник глухо заскребли по камню.

– Так ты меня, дорогой, и кличкой осчастливишь? – усмехаясь, произнес он. – Как там у вас положено? Смерч, Скелет, Сердар или Сирена?

– На скелет ты не похож, на смерч и сердара не тянешь, а вот Сирена – в самый раз. Умеешь обольщать! – Скиф размахнулся и с одного удара перерубил цепь. – Но Странник все-таки лучше. Ты ведь Странник и есть – Странник, пришедший издалека.