Читать книгу «Верный Вам Рамзай». Книга 1. Рихард Зорге и советская военная разведка в Японии 1933-1938 годы - Михаил Алексеев - Страница 9

(«Рамзай» – Центру, 1 сентября 1936 г.)

Начиная с конца XIX века, военная и военно-морская разведка Японии велась с позиций военных и военно-морских агентов при посольстве России в Токио (дипломатические отношения Японии с Российской империей установлены 26 января 1855 г. Симодским трактатом). О трудностях, с которыми приходилось сталкиваться разведчикам в погонах при добывании разведывательной информации с официальных позиций сохранилось не одно свидетельство.

«Военному агенту приходится ограничиваться доставлением не тех сведений, какие нужны и желательны, а какие можно добывать, – писал в 1898 году военный агент в Японии Генерального штаба полковник Н.И.Янжул начальнику штаба Приамурского военного округа. – В Западной Европе военный агент имеет то важное преимущество, что в распоряжении его находится доступный ему обширный печатный материал по изучению быта и устройства иностранной армии, за исключением сравнительно немногих, не подлежащих гласности данных по мобилизации армии, по её стратегическому сосредоточению и по вооружению и обеспечению запасами крепостей. В Японии же военный агент находится в совершенно иных условиях»[127].

«Подозрительность и осторожность японских военных властей доходит до того, что они воздерживаются от публикаций даже таких невинных данных, как штаты и дислокация войск мирного времени, не говоря уже об организации частей по штатам военного времени, об устройстве обоза, снабжения и тыла армии. Поэтому из приказов и других гласных официальных распоряжений многого узнать нельзя, – отмечал Янжул. – Между тем в Японии нет того международного отброса, который в Западной Европе составляет главный источник для добывания секретных сведений по военному делу. Между японцами, к чести их, охотников заниматься этим художеством не находится, а для иностранцев непреодолимым препятствием служит незнание письменного японского языка и то обстоятельство, что каждый иностранец состоит под деятельным наблюдением полиции. Китайские иероглифы составляют самую серьёзную преграду для деятельности военного агента, направленной к изучению военного устройства этой страны. Не говоря уже о том, что эта тарабарская грамота исключает возможность пользоваться какими-либо случайно попавшимися в руки негласными источниками, она ставит военного агента в полную и грустную зависимость от добросовестности и от патриотической щепетильности японца-переводчика. Вообще даже в самых невинных вещах. Положение военного агента может быть поистине трагикомическим. Представьте себе, что вам предлагают приобрести весьма важные и ценные сведения, заключающиеся в японской рукописи, и что для вас нет другого средства узнать содержание этой рукописи, при условии сохранения необходимой тайны, как послать рукопись в Петербург, где проживает единственный наш соотечественник (бывший драгоман г. Буховецкий), знающий настолько письменный японский язык, чтобы быть в состоянии раскрыть загадочное содержание японского манускрипта. Поэтому для военного агента остаётся лишь один исход – совершенно и категорически отказаться от приобретения всяких quasi-секретных письменных данных, тем более, что в большинстве случаев предложение подобных сведений со стороны японцев будет лишь ловушкой. С другой стороны, опыты обращения иностранных военных агентов за сведениями в соответствующие органы военного управления всегда оканчиваются полной неудачей» [128].

«На самые заурядные вопросы, – продолжал военный агент, повествуя о проблемах получения разведывательной информации гласными способами с официальных позиций, – в лучшем случае получается уклончивый ответ и чаще – категорический отказ со ссылкою на существующие будто бы правила, воспрещающие сообщение подобного рода сведений. В этом отношении, насколько мне известно, японские военные власти не делают различия между представителями всех вообще иностранных армий. Отсюда следует, что военному агенту в Японии, за весьма редкими исключениями, приходится довольствоваться теми недостаточными фактами и сведениями, которые публикуются официально или появляются в периодической печати, в виде отчётов, приказов, положений, сторонних сообщений и заметок. Всё, что можно потребовать от военного агента, это быть au courant всех сведений и источников, появляющихся гласно в печати. Всё прочее – желательно, но не обязательно»

Мнение Янжула подтвердил его преемник на посту военного агента в Японии Генерального штаба полковник Б.П. Ванновский. В одном из своих донесений последний привёл следующий случай. После года хлопот и настояний ему удалось, наконец, получить из японского военного министерства «Учебник по военной администрации». При ознакомлении с учебником оказалось, что его содержание представляет собой «краткий, несвязный, неточный, непоследовательный пересказ ряда военных постановлений, иногда, совершенно второстепенных, причём все точные данные, цифры и штаты были опущены, а о вопросах комплектования сказано, что они секретны и будут изложены ученикам военной школы устно»[129].

Те же жалобы поступали и от наших военно-морских агентов. «Условия, среди которых мне приходится действовать, – писал лейтенант А.Г. Чагин в Петербург 12 марта 1897 г. – продолжают быть неблагоприятными отчасти по политическим причинам, отчасти вследствие исключительной японской замкнутости, подозрительности и европейце-ненавистничества, а к нам, русским, в особенности. Раз вопрос касался чего-нибудь более серьезного, то мои просьбы либо обходились молчанием, либо удовлетворялись в такой ничтожной степени, что граничило с отказом»[130].

«Работа русских официальных агентов в Японии (особенно военных и морских), – утверждал чиновник российского Министерства финансов Л.В. фон Гойер, несколько лет работавший в Токио накануне Русско-японской войны, – крайне затруднена тем обстоятельством, что японцы слишком близко и тщательно за ними следят. Мне достоверно известно, что к каждому русскому агенту японское правительство приставляет пять или шесть агентов, которые днём и ночью за ними следят. Каждый шаг, каждое движение их было известно. За всеми лицами, с которыми они имели сношение, также бдительно наблюдали»[131]. «Никогда русскому агенту, – утверждал Гойер, – не удастся нанять в Токио, Иокогаме или где-нибудь в стране действительно порядочного шпиона, а если случайно удастся, то десятки японских сыщиков, окружающих его, быстро поймут это и теми или иными средствами удалят его. Были примеры, когда русские агенты получали интересные сведения, но, увы, в большинстве случаев они шли прямо из Генерального штаба». Опираясь на свои наблюдения, Л.В. Гойер приходил к пессимистическому выводу, что «русские, да и все иностранные, военные и морские агенты в Японии играют лишь роль представительскую, – серьёзных, секретных сведений они никогда не соберут».

С подобными, если не большими трудностями, пришлось встретиться советским военным разведчикам «под официальным прикрытием», не говоря уже о разведчиках-нелегалах. Оперативная обстановка в Японии 1930-х годов по-прежнему отличалась от стран Западной Европы, Америки и Китая и в целом являлась весьма неблагоприятной для нелегальной деятельности разведчика-европейца.

Розыском крамолы и борьбой со шпионажем занимались главным образом два органа – кэйсацу (полиция), которой ведало Министерство внутренних дел, и кэмпэйтай (военная жандармерия в составе военного министерства), созданная в целях обеспечения «военной безопасности» в Японии.

В 1911 году при департаменте полиции МВД был создан специальный отдел – токубэцу кото кэйсацу – особая (специальная) высшая полиция, – сокращённо токко, секретная служба, состоявшая из многочисленных отделов: печати, цензуры и наблюдения за общественным порядком, отдела общественной безопасности. Отдел общественной безопасности состоял из секторов, в том числе по надзору за левым движением и корейцами, проживавшими в Японии; иностранного отделения, осуществлявшего надзор за иностранцами[132]. Токко пользовалась особыми правами, а её сотрудники – особыми привилегиями.

Особое и весьма привилегированное положение занимала и кэмпэйтай – военная жандармерия. К 1930-м годам кэмпэйтай значительно расширила сферу своей деятельности, охватив область политики и идеологии. Важнейшую роль в этом сыграл генерал Тодзио Хидэки – начальник штаба японской Квантунской армии (1937 – 38 гг.); заместитель военного министра (1938 – 39 гг.); военный министр (июль 1940 г. – октябрь 1941 г.). По словам одного из ближайших сподвижников Тодзио, к концу 30-х годов кэмпэйтай «стала приобретать политическую силу, и, когда Тодзио стал военным министром, она приобрела чрезвычайное сходство с тайной полицией»[133].

Система тотальной слежки за населением с помощью так называемого института гонингуми (пятидворок), основанного на принципе круговой поруки, взаимного наблюдения и тайных доносов, введённая ещё в годы феодализма, почти в неизменном виде сохранилась в Японии и в первой половине ХХ века.

В 1930 г. императорское правительство обратилось к населению с предложением сообщать всё, что дошло до их сведения. Газета «Осака Майнити» писала в этой связи: «Недавно полицейские власти Токио объявили, что “отныне они охотно будут получать тайные сообщения от граждан”, что означает создание общенациональной системы шпионажа, доноса и полицейского наблюдения. Эта система даст возможность злым людям наносить ущерб другим ради мести»[134].

Основные трудности, с которыми сталкивался нелегал-европеец, определялись следующими особенностями условий жизни и деятельности в Японии:

– незначительное (по сравнению с другими странами) число иностранцев;

– ограниченное правовое положение иностранцев;

– резко выраженный национализм, широкая пропаганда недоверия и подозрительности по отношению к иностранцам как к возможным шпионам;

– расовые различия европейцев и японцев, резко выделявшие европейца из среды местного населения и делающие его легко доступным объектом наблюдения и слежки;

– широко развитая система слежки, наличие специальных органов наблюдения за иностранцами.

В своей книге «Японская угроза», изданной в 1933, О’Конрой отмечал, что согласно «последней переписи», в Японии «постоянно живёт около 6500 человек», представителей «белой и жёлтой рас», в том числе «американцев – 1870, англичан – 1610, немцев – 930, русских – 850, уроженцев Британской Индии – 230, швейцарцев – 170, датчан – 90, итальянцев – 45 и норвежцев – 45» [135].

В 1938 году в Японии жили 67 млн. японцев и всего около 28 тыс. иностранцев, в том числе 19 тыс. китайцев и 9 тыс. представителей белой расы – европейцев и американцев.

Наиболее многочисленными (не считая китайцев) к тому времени были следующие иностранные колонии (цифры округлены)[136]: США – 2 тыс.; Великобритания – 2 тыс.; русские белоэмигранты – 1200; Германия – 1 тыс.; Франция – 500; СССР – 350; Канада – 300; Швейцария – 200; Голландия – 100 человек. Все они жили в Токио, Иокогаме, Кобе и Осаке. По роду занятий иностранцы разделялись на три основные группы: дипломатические и консульские работники; коммерсанты; специалисты из различных областей деятельности и лица свободных профессий. В 1933 г. в качестве дипломатических и консульских работников: от США в Японии был 51 чел.; от Великобритании – 44; от Франции – 21; от СССР – 17; от Германии – 16; от Голландии – 15; от Швейцарии – 1. Вместе с семьями и обслуживающим составом общая численность этой категории иностранцев составляла 800–900 человек, то есть около 10 % иностранного населения.

Основным видом занятий иностранцев была коммерческо-предпринимательская деятельность, которая охватывала до 80 % всего состава иностранных колоний. Это представители и служащие экспортно-импортных фирм, страховых компаний (в Токио и Иокогаме в 1933 году насчитывалось 33 иностранных страховых компании), владельцы торговых и мелких торгово-производственных предприятий, ремонтных мастерских и т. п. Из иностранных торговых предприятий наиболее распространёнными были рестораны, пивные бары, кафе, кондитерские, магазины мелких металлоизделий и др.

К группе специалистов и лицам свободных профессий относилось остальное иностранное население, то есть те же 10 %. Эту группу составляли журналисты, инженеры, консультанты при промышленных предприятиях и новых производствах, научные работники, врачи (в Японии в 1933 г. было 12 частных иностранных больниц), миссионеры и т. п. Граждане государств, имевших наиболее развитые экономические и политические связи с Японией (в частности, американцы, китайцы, немцы, голландцы) имели право въезда в Японию без визы и свободного проживания в стране (при условии занятия официально обоснованной полезной деятельностью), но японские законы предусматривали для них некоторые правовые ограничения. Иностранцы могли вкладывать свои капиталы в японские предприятия, но им не разрешалось приобретать недвижимую собственность в виде земельных участков, производственных зданий и жилых домов. Правда, эти ограничения не создавали серьёзного препятствия для лиц, располагающих необходимыми денежными средствами: недвижимая собственность приобреталась на подставных лиц, а невмешательство чиновников соответствующих органов надзора без особого труда достигалось с помощью взяток.

«… система шпионажа в Японии доведена до совершенства. – Утверждал О’Конрой, опираясь на свой опыт сотрудничества с полицией. – Шпион А может быть назначен для наблюдения за посольством; в этом случае Б будет назначен наблюдать за А, третий шпион – В, получит приказ наблюдать за Б, а четвёртый – Г наблюдает за первыми тремя. В добавление к тому существуют ещё тайные общества, задачей которых является наблюдение за иностранцами. Кроме того, японец всегда рад донести полиции о чём-либо подозрительном в поведении варвара или японца, друга варвара. Что касается иностранных чиновников в Токио, то они вращаются только в официальных кругах и никогда не могут почувствовать истинного отношения к себе со стороны народа»[137].

Между полицейскими и жандармскими органами существовал постоянный и систематический обмен материалами по вопросам контрразведки и политического наблюдения.

Наблюдение за иностранцами в основном осуществлялось органами полиции, поскольку иностранцы относились к гражданскому населению, являвшемуся главным объектом её деятельности. Иностранный отдел имел многочисленный штат агентов, знавших тот или иной язык и специально подготовленных для наружного наблюдения. Система наблюдения за иностранцами включала в себя: а) предварительное изучение и оценку иностранца как объекта наблюдения; б) наружное наблюдение за иностранцем вне дома; в) внутреннее наблюдение и изучение иностранца в его личной жизни, его повседневного поведения в домашних условиях; г) в отдельных случаях – активное «прощупывание» с помощью провокаций.

Полиция подразделяла иностранцев на категории – исходя из национальности и степени её «опасности». В 1930-е годы наиболее опасными считались советские граждане, затем следовали китайцы, далее – англичане и американцы. Немцы – после прихода к власти Гитлера – стали рассматриваться как наименее «вредная» нация за исключением немцев-эмигрантов, хотя полностью наблюдение не снималось и с них. Меньше других следили за итальянцами, турками, поляками, норвежцами, шведами, австрийцами, балканскими народностями, представителями стран Южной и Центральной Америки.

Наблюдение за вновь прибывающими иностранцами начиналось на пароходе – если пароход японский или с момента высадки в порту – если пароход иностранный. До прихода парохода в порт администрация получала по радио и публиковала в газетах списки прибывающих пассажиров, которые тщательно изучала полиция. Уточнения в этот план вносились после прибытия парохода и получения от пароходной обслуги полных сведений о результатах наблюдения за пассажирами.

В первой половине 30-х годов прибывающие в Японию иностранцы подвергались в порту высадки незначительным полицейским формальностям: краткому опросу – откуда, с какой целью приехали, как долго намерены пробыть в Японии (с 1936 года для приезжающих и проживающих в Японии иностранцев была введена регистрация в полиции с заполнением подробной учетной карточки – анкеты и представлением фото).

Нередко вскоре после приезда, а иногда ранее, ещё на пароходе, иностранцу «случайно» встречался и завязывал с ним знакомство весьма приветливый японец, который предлагал свои услуги в качестве компаньона, оказывался коллегой по профессии или просто выражал готовность помочь в ознакомлении со страной. Этот новый «знакомый» бывал весьма настойчив, добиваясь сближения и укрепления дружеских отношений. Можно было не сомневаться в том, что этот «друг», сотрудник иностранного отдела полиции, выполнял задание по изучению объекта.

Для систематического наблюдения за иностранцами, изучения их образа жизни, поведения, привычек, знакомств и связей полиция и жандармерия широко использовали в качестве агентов домашнюю прислугу, боев-посыльных, поставлявших на дом продукты, обслуживающий персонал и японцев – сотрудников иностранных учреждений и предприятий.

Использование домашней прислуги в качестве полицейской агентуры открывало полиции доступ в дом в отсутствие хозяина. Если иностранец уезжал из дому хотя бы на 1–2 дня, он должен был ожидать, что в его отсутствие у него в квартире будет произведён тщательный обыск.

Малочисленность и резкие расовые отличия делали европейцев в Японии весьма удобными объектами для наружного наблюдения. Европеец уже через несколько дней становился хорошо известным не только ближайшим соседям, но и большинству жителей квартала. Наружное наблюдение осуществлялось специальными агентами и многочисленными полицейскими постами, обеспеченными телефонной связью. Полиция и жандармерия широко пользовались услугами нештатных наблюдателей: гейш, проституток в публичных домах, женской обслуги в ресторанах, барах, гостиницах, дансингах и т. п. Сотрудничество с полицией было обязательным условием для поступления на работу в подобного рода заведения. В условиях массовой безработицы полиция получала возможность, не расходуя дополнительных средств, содержать широкую агентуру.

Иностранцы, подозреваемые в нелегальной разведывательной деятельности, нередко подвергались своего рода «активной» полицейской проверке – путем подсылки к ним агентов-провокаторов, предлагающих продать какие-либо «секретные» сведения или документы. Как правило, такие полицейские «операции» проводились в примитивной, грубой форме и могли ввести в заблуждение лишь неискушённого, малоопытного новичка.

Наблюдение велось и за посольством Германии. В отличие от наблюдения за советским посольством, оно велось не открыто, но тайно.

7 января 1934 года «Рамзай» несколько самоуверенно сообщал Центру: «Я особенно не боюсь больше постоянного и разнообразного наблюдения и надзора за мной. Полагаю, что знаю каждого в отдельности и применяющиеся каждым из них методы. Думаю, что я их всех уже окончательно стал водить за нос». Спустя два с половиной года тональность докладов Зорге изменилась. Показательно письмо Центру от 1 сентября 1936 года: «Трудность обстановки здесь состоит в том, что вообще не существует безопасности, что всегда могут произойти такие неожиданные вещи, которых в нормальных условиях совершенно не приходится опасаться. Вас могут, например, ни с того ни с сего задержать, когда вы после 12 часов ночи возвращаетесь из Йокогамы в Токио; ни в какое время дня и ночи вы не гарантированы от полицейского вмешательства… В этом чрезвычайная трудность работы в данной стране, в этом причина того, что эта работа так напрягает и изнуряет… В малейших частностях повседневной жизни вы здесь подвержены необыкновенному произволу».

В поездках по Японии Зорге несколько раз сопровождал его коллега – корреспондент газеты «Франкфуртер цайтунг» Фридрих Зибург, которому приписывалась работа на гестапо. О том, с чем приходилось сталкиваться двум немецким журналистам во время этих путешествий, Зибург оставил следующее воспоминание: «В двух или трёх поездках, предпринятых мною вместе с Зорге, нам пришлось иметь дело с прямо-таки несметным числом полицейских в форме и в штатском, ходивших за нами по пятам, проверявших наши документы и заводивших с нами разговоры. В этом не было ничего необычного, ибо боязнь шпионов в этой стране приобрела уже характер подлинной мании. Хотя я имел самые надёжные рекомендации японских властей и мог считаться личностью вне всяких подозрений, всё же японские полицейские беспрестанно досаждали мне своим интересом к моей персоне.

Нередко во время утреннего бритья в моём гостиничном номере появлялся довольно нечистоплотный молодой человек со множеством авторучек в нагрудном кармане; беспрерывно кланяясь и с почтительным шипением втягивая воздух он представлялся полицейским агентом и выражал надежду, что я чувствую себя в Японии в полной безопасности. То же самое происходило со мной и во время экскурсий, в общественных парках и даже в храмах.

Эти молодые люди, с их буквально кричащей “неприметностью“, большей частью бывали совершенно удовлетворены, как только я вручал им свою визитную карточку с надписью на японском языке; их я заказал сразу по прибытии в Токио – кстати, по настоятельному совету Зорге. Агент кэмпэйтай, как правило, долго изучал визитку, словно какой-то особо важный документ, отвешивал очередной поклон и просил разрешения оставить её у себя. Впоследствии я узнал, что собирание визитных карточек является излюбленным занятием японцев, многие из которых заполняют ими страницы объёмистых альбомов; при этом особое внимание уделяется, конечно же, визитным карточкам иностранцев.

Публике без конца читают наставления об опасности шпионажа. Постоянно проводятся специальные курсы обучения и публикуются соответствующие инструкции. Мне самому довелось как-то побывать на одной из лекций: японский полицейский офицер выступал перед гейшами, призывая их также включиться в борьбу со шпионами. К сожалению, я ни слова не понимал по-японски. Тем не менее зрелище было презабавное; японский полицейский офицер, щуплый человечек с серьёзным выражением лица, с ёжиком седых волос и в огромных очках, стоял перед залом, наполненным этими прекрасными, словно цветы, созданиями в пестрых кимоно и с напудренными до меловой белизны лицами.

Впоследствии мне разъяснили, к чему сводились эти инструкции. Ну, во-первых, шпиона – разумеется, являющегося представителем белой расы, – следовало сразу же распознавать по внешнему виду. Согласно представлениям японской контрразведки, этот внешний вид в точности соответствовал облику шпионов из старых приключенческих фильмов. Со всей серьезностью этим девушкам втолковывают, что если в чайный домик заходит мужчина в пальто с поднятым воротником и в дорожной шляпе, с короткой трубкой в зубах, а то и с моноклем в глазу, значит, это непременно шпион. Я привожу всё это в качестве примера того наивного схематизма, который японские власти перенесли на комплекс шпиономании.

Вместе с Зорге я побывал также в городах Киото, Нара и Ямада, где мы осматривали священные храмы. В поездах к нам то и дело обращались какие-то люди, пользуясь несколькими фразами на ломаном английском или немецком языках, и просили у нас визитные карточки. На вокзале в Ямаде нас обступила целая группа полицейских в форме; беспрерывно кланяясь и с почтительным шипением втягивая воздух, они записали наши биографические данные. Даже когда мы задержались перед священным храмом, вдруг появился какой-то юноша, одетый в необыкновенно грязную короткую куртку европейского покроя, долго таращил на нас глаза из-за стекол огромных очков и в конце концов предложил обменяться визитными карточками.

Как-то раз один из полицейских даже попросил разрешения осмотреть наши авторучки. Позже я узнал, что японцы испытывают особый страх перед авторучками, ибо считают, что с их помощью шпионы производят фотосъемку или разного рода измерения. Постоянно велись также разговоры об инфракрасных лучах, с помощью которых, якобы, шпионы проделывали свои тёмные дела; я не знаю, какая навязчивая идея заставляла японских контрразведчиков думать, что белого шпиона всегда можно распознать по тому, что он постоянно “фотографирует сверху вниз”.

Как бы там ни было, назойливый интерес полицейских ко мне и Зорге во время наших поездок можно было считать нормой поведения по отношению к двум известным европейским журналистам. Не исключено, однако, что Зорге уже в то время в чём-то подозревали»[138].

В определённом смысле это описание является карикатурой на работу японских спецслужб, в профессиональности которых сомневаться не приходится. В данном случае речь шла о «демонстративной» слежке, проводимой с целью равно запугать объект наблюдения, так и успокоить его, выпячивая дилетантизм наблюдавших, тем самым отвлекая внимание от действительного скрытного наблюдения.

Существуют высказывания на эту тему известного американского журналиста Гарольда О. Томпсона, неоднократно наблюдавшего работу японских спецслужб.

«С 1936-го по лето 1941 года, – писал он, – я находился в Токио в качестве корреспондента Юнайтед Пресс. Мой корпункт находился на седьмом этаже здания агентства Дэнцу. В том же коридоре располагались рабочие помещения Немецкого телеграфного агентства (ДНБ), агентств Гавас и Ассошиэйтед Пресс. Зорге часто заходил к своим коллегам из ДНБ. Я встречал его и на японских пресс-конференциях… Несмотря на наше поверхностное знакомство, Зорге мне нравился. Он был дружелюбным, отзывчивым парнем… Мне особо запомнился один случай. Японская полиция приставила к Зорге агента для постоянной слежки, как это она проделывала со многими из нас. Однажды этот агент пришел в корпункт, чтобы поболтать с моим помощником-японцем. Последний сказал мне, что полицейский агент пребывает в радостном настроении, так как Зорге попал в мотоциклетную катастрофу и в настоящее время находится в больнице Сен-Люк, отчего у полицейского высвободилось время для личных дел. Я отправился в больницу, где узнал, что Зорге получил лишь незначительные травмы и уже выписан. Когда я сказал об этом полицейскому, он пулей вылетел из комнаты, спеша вновь занять свой “наблюдательный пост”. Мне кажется, что за Зорге следили гораздо интенсивнее, чем за большинством из нас»[139].

Несмотря на то что генерал-майор Ойген Отт, военный атташе, а в последующем посол не подозревал, что имеет дело с советским разведчиком, профессия обязывала его проявлять минимум доверия. Как впоследствии признавал сам Отт, он даже приставил к Зорге, с которым поддерживал дружеские отношения, шпиков. «Иногда на него что-то находило, – писал Отт о Зорге, – и он на время исчезал; по моему поручению за ним месяцами велась слежка»[140]. Насколько это соответствовало действительности, судить трудно. Не исключено, что Отт пытался оправдаться задним числом.

Летом 1940 г. произошло событие, потрясшее весь корпус иностранных корреспондентов в Токио: внезапно исчез корреспондент агентства Рейтер Джемс Кокс. В иностранной колонии ходили самые противоречивые слухи. Наконец в японских газетах появилось краткое сообщение, что Кокс, арестованный по подозрению в шпионаже и переданный кэмпэйтай, во время одного из допросов «выбросился» из окна третьего этажа жандармского управления. Версия о «самоубийстве» была рассчитана на то, чтобы завуалировать жестокую расправу, учинённую японскими жандармами над иностранным корреспондентом[141].

В 1900 г. был издан специальный закон «О поддержании общественного порядка полицией» («Дзиан кэйсацухо»), предоставивший полиции широкие возможности репрессий против японских трудящихся, поднимавшихся на борьбу за свои жизненные права[142].

15 июня 1922 года в Токио состоялся учредительный съезд Коммунистической партии Японии. Съезд принял временный Устав партии и избрал Центральный Комитет. Съезд одобрил резолюцию о присоединении к Коминтерну. С первого дня своего существования КПЯ находилась на нелегальном положении. В ноябре 1922 г. ЦК КПЯ направил на открывшийся в ноябре 1922 г. IV Конгресс Коммунистического Интернационала своих представителей. КПЯ была принята в состав Коминтерна на правах секции.

Уже 5 июня 1923 г. на основании закона «О поддержании порядка полицией» начались массовые аресты коммунистов. Свыше 100 руководителей партии было арестовано[143].

15 июля 1927 г. были опубликованы «Тезисы Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала по Японии», которые известны в Японии как «Тезисы 1927 года», в выработке которых приняли участие деятели японского коммунистического движения[144]. Эти Тезисы были единодушно одобрены расширенным пленумом ЦК КПЯ в декабре того же года. В Тезисах провидчески отмечалось: «Японский империализм войной против Китая стремиться использовать свою монополию военной силы, для того чтобы создать плацдарм для наступления на СССР, раздавить советское движение в Китае, превратить огромную территорию или возможно большую часть Китая в свою колонию, подвести под свою власть более прочную экономическую основу, захватить источники сырья, особенно для военной промышленности и военных нужд, утвердиться на Азиатском материке и подготовиться таким образом к новым войнам за господство на Тихом океане».

В тезисах Коминтерна давался марксистский анализ расстановки классовых сил в стране, и определялись конкретные пути решения стоявших задач. В частности, указывалось, что в условиях полуфеодальной земельной собственности и господства абсолютистской монархии, Япония может прийти к социалистической революции только через этап буржуазно-демократической революции, проведение которой является самостоятельной задачей. При этом подчеркивалось, что в такой стране развитого капитализма, как Япония, борьба за отмену «императорской системы» («тэнносэй») и полуфеодальной земельной собственности неизбежно превратится из борьбы против феодальных пережитков в борьбу против капитализма. Отсюда делался вывод о возможности развития буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую [145].

Термин «императорская система» наиболее адекватно передает специфику монархического строя в Японии, при котором в единую, органически целостную систему увязаны явления разного происхождения: и политического, и идеологического, и религиозного, и мировоззренческого [146].

«Коммунистическая партия Японии, – отмечалось в «Тезисах 1927 года», – должна принять следующую программу действий:

1. Борьба против империалистической войны.

2. Руки прочь от китайской революции.

3. Защита СССР.

4. Полная независимость колоний.

5. Роспуск парламента.

6. Уничтожение монархии.

…

12. Конфискация земельных владений микадо, помещиков, государства и церкви».

В 1928 г. японское правительство выступило с протестом против вмешательства Коминтерна во внутренние дела Японии, обвинив Москву в нарушении положения ст. 5 «Конвенции об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией», согласно которой стороны брали на себя обязательство «воздерживаться и удерживать всех лиц на их правительственной службе и все организации, получающие от них какую-либо финансовую помощь, от всякого открытого или скрытого действия, могущего каким бы то ни было образом угрожать порядку или безопасности какой-либо части территории Союза Советских Социалистических Республик или Японии»[147].

В феврале 1928 г. в Японии впервые были проведены выборы на основе всеобщего избирательного права. Эти выборы дали возможность компартии, которая находилась на нелегальном положении, опираясь на фабрично-заводские ячейки, заявить массам о своём существовании, открыто обнародовать свою политическую программу. Коммунистическая партия выдвинула из числа своих членов кандидатов в парламент по списку Рабоче-крестьянской партии и обратилась к массам с лозунгами: «Долой монархию!», «Создадим рабоче-крестьянское правительство!» В ответ на это министр внутренних дел в правительстве Танака Судзуки Кисабуро обрушил на Рабоче-крестьянскую и остальные пролетарские партии жестокие репрессии. Но это не дало никаких результатов. Рабоче-крестьянская партия получила на выборах 193028 голосов и провела в парламент двух своих кандидатов; за Социалистическую массовую партию было подано 128756 голосов, и она получила 4 мандата в парламенте; остальные пролетарские партии получили 2 места. Всего, таким образом, пролетарские партии получили в парламенте 8 мандатов.

Правительство было напугано появлением на политической арене Коммунистической партии, силой и организованностью рабочего класса, продемонстрированными им во время выборов. Именно поэтому японское правительство на рассвете 15 марта 1928 года на основании принятого «Закона о поддержании общественного спокойствия» провело по всей стране массовые аресты, бросив в тюрьмы более 1600 коммунистов и сочувствующих им. Это были так называемые события 15 марта. 10 апреля правительство распустило три организации, находившиеся под влиянием компартии: Рабоче-крестьянскую партию, Японский совет профсоюзов и Всеяпонский союз пролетарской молодёжи. Число обвиняемых, представших перед судом после репрессий 15 марта, достигло 400 человек[148].

В мае 1932 года при участии представителей КПЯ в Коминтерне были приняты Тезисы Западноевропейского бюро Интернационала «О положении в Японии и задачах Коммунистической партии Японии», известные в Японии как «Тезисы 1932 года». Новые тезисы развивали основные положения «Тезисов 1927 года» применительно к новым условиям. Неизменным осталось одно: «Защита СССР». «Главными актуальными лозунгами действия в настоящее время, – отмечалось в «Тезисах 1932 года», – должны явиться следующие:

1) Против империалистической войны. За превращение войны империалистической в войну гражданскую.

2) Свержение буржуазно-помещичьей монархии. За рабоче-крестьянское советское правительство.

…

6. За защиту СССР и китайской революции…»[149].

Когда находившаяся на нелегальном положении КПЯ осудила захват Маньчжурии, это вызвало против неё очередные жестокие репрессии. Под предлогом «чрезвычайного времени» членов компартии, участников рабочего и крестьянского движения и тех, кто не соглашался с политикой правительства или не проявлял «патриотического духа», объявляли мятежниками, незаконно арестовывали и пытали. По признанию главного прокурора Хирата, сделанном в 1934 году, только с 1928 по 1933 год было арестовано 40 тыс. коммунистов и им сочувствующих. «Только за девять месяцев 1933 года было схвачено 7861 человек, среди которых находилось 688 членов КПЯ и сочувствующих, 616 членов комсомола и сочувствующих коммунистическим идеалам юношей и девушек, 2605 членов нелегальных революционных профсоюзов, 804 члена крестьянских союзов, 684 учащихся, 352 учителя и 25 солдат»[150].

Волна арестов парализовала деятельность центрального органа компартии; затем она обрушилась на организации МОПР, Союз коммунистической молодёжи, Конгресс японских профсоюзов, Национальный крестьянский конгресс, Лигу японской пролетарской культуры и другие культурные организации. Но самым серьёзным ударом по японской компартии была измена Сано Манабу и Набэяма Садатика, руководителей компартии. В июне 1933 года Сано и Набэяма, находившиеся в тюрьме во время разбора их дела апелляционным судом, выступили с заявлением, озаглавленным «Письмо к единомышленникам-обвиняемым». Текст их заявления гласил:

«Японская компартия выполняет указания Коминтерна, она только внешне выглядит революционной. Выдвижение фактически вредного лозунга об упразднении монархической системы является в корне ошибочным»[151]. Далее в своём заявлении Сано и Набэяма настаивали на необходимости разрыва с Коминтерном.

Это письмо означало не что иное как отказ от принципов интернационализма в революционном движении, отказ от классовой борьбы, отказ от борьбы с императорской системой и являлось призывом к «единству нации». Как заявил Сано, «стимулом, побудившим меня стать сторонником новых взглядов, была военная обстановка, сложившаяся после маньчжурского инцидента».

Выступление Сано и Набэяма было воспринято как измена коммунистическому движению и нанесло серьезный удар прогрессивным силам общества. Другие руководители партии – Митамура Сиро, Такахаси Садаки, Накао, а затем и Кадзама Дзёкити – тоже объявили о своем «переходе». Началась так называемая «эпоха переходов». По данным расследования, проведённого уголовным департаментом министерства юстиции, через месяц после заявления Сано и Набэяма от прогрессивного движения отошли или изменили ему 415 человек из 1370 подследственных и 133 человека из 393 осуждённых на основании закона «О поддержании общественного спокойствия». «Многочисленные случаи отхода от движения объяснялись нестойкостью людей, которые не вынесли жестоких пыток и длительного тюремного заключения. У слабовольных людей имели успех такие доводы, как состояние здоровья, чувство долга перед семьей, тяжесть жизни и т. д. В этом же направлении действовала и “теория” о пробуждении самосознания японской нации в результате войны и об “историчности” императорского дома. К этому следует добавить, что уголовный департамент определял меру наказания подсудимым в зависимости от того, отступали они от своих убеждений или оставались им верны. Таким образом, слились воедино все виды и степени измены – от сознательного предательства до вынужденного отхода от практической деятельности. Таким образом, левое движение в целом и коммунистическое движение в частности в тот период потерпело поражение не только в результате ударов извне, но и благодаря разложению в рядах самих его участников»[152].

Те, кто отказывался отступить от своих убеждений, сгинули в тюрьмах. Не имея руководящего центра, КПЯ фактически прекратила существование, в глубоком подполье действовали лишь отдельные группы ее членов.

Тем не менее, министр юстиции Охара, выступая в марте 1935 года в парламенте, констатировал, что «…несмотря на все меры, предпринимаемые правительством с 1928 г. по пресечению коммунистического движения, последнее пустило настолько глубокие корни, что даже после неоднократных арестов коммунистов и всей руководящей головки остающиеся на свободе продолжают свою деятельность, а правительство до сих пор не может добиться окончательного искоренения коммунизма».

В Японии в те годы существовала небольшая группа членов компартии и близких к ней людей, среди которых можно было найти тех, кто пошел бы на сотрудничество с советской военной разведкой на идейной основе. Привлечение к сотрудничеству таких людей было чревато провалами, так как члены КПЯ и близкие к ним лица были под контролем полиции, преследовались и бросались в тюрьмы. Некоторые из них были вынуждены покинуть страну и найти убежище в Северо-Американских Соединённых Штатах.

В обстановке массовых репрессий и неустанного полицейского надзора иностранцу было тем более трудно выстраивать нелегальную работу, находить людей, которые бы осмеливались действовать в пользу советской военной разведки или хотя бы содействовать работе корреспондента иностранной газеты или журнала.

Недоверие к иностранцам с 1938 года обрело характер мании. Власти устраивали специальные выставки борьбы со шпионажем, не уставая разоблачать преступные методы иностранных шпионов. В городах сотнями развешивались антишпионские плакаты; были введены «недели борьбы со шпионажем». Картинки и лозунги, призывающие к борьбе со шпионами, помещались на спичечных коробках, выставлялись в окнах магазинов. И всегда шпионом на них изображался белый человек. Через печать и радио власти призывали население быть настороже и доносить о подозрительных иностранцах, которые несут неисчислимые бедствия Японии. Так создавалась в стране атмосфера ненависти ко всякому иностранцу, в том числе, как это ни удивительно, и к гражданам Германии[153].

Вместе с тем при повальной слежке и доходящей до мании всеобщей подозрительности, в полицию поступал настолько мощный поток сведений, что отделить «крохи» действительной информации от дезинформации, которая составляла подавляющую часть всего потока, чаще всего не представлялось возможным. А если что-то удавалось осмыслить и проанализировать, то, как правило, с большим опозданием.

Пути и методы надежной легализации и закрепления в стране; организационные формы нелегальной резидентуры; вопросы вербовки агентов и поддержания с ними связи; организация и поддержание связи с Центром; учёт наличия постоянного полицейского наблюдения; приемы конспирации – всё это требовало особого внимания и напряжения всех сил.

Военная разведка выступала инициатором в организации военного сотрудничества с японской армией. В январе 1930 г. за подписью Ворошилова в Политбюро ЦК ВКП(б) была представлена справка Разведупра, в которой отмечалось: «Вопрос об обмене командирами-офицерами между Японской и Красной армиями имеет уже значительную давность. Еще в 1925/26 году бывший японский военный атташе в СССР полковник Мике неоднократно выдвигал его по поручению Генштаба перед тов. Пугачёвым (заместитель начальника Штаба РККА. – М.А.). При этом японцы основной упор делали на командирование офицеров-японцев в СССР для изучения языка и очевидно усматривали в этом с их стороны стремление обеспечить официальным путем более широкое развертывание агентурной сети. Мы возражали против этого, предлагая перенести центр тяжести вопроса на взаимное прикомандирование командиров-офицеров к воинским частям. В этом смысле и состоялось решение Политбюро от 23 июля 1927 г., считавшее возможным допустить в наши части до пяти японских офицеров на основах полной взаимности с японской стороны… Очевидно, это не удовлетворило японцев…»[154]. Нарком предложил пойти навстречу японцам, «учитывая, что японская армия представляет для нас большой интерес и что специфические японские условия крайне затрудняют изучение этой армии обычными методами». Соглашение было достигнуто, срок стажировки для каждого командира-офицера был определён в полтора года, и уже весной 1930 года состоялся обмен первыми стажёрами: 21 марта Ворошилов уведомил замнаркоминдела Л. Карахана о том, что «назначенные для прикомандирования к японской армии командиры РККА Покладок и Козловский готовятся к отъезду в Японию 15 апреля». В. Козловский только что окончил Восточный факультет академии им. Фрунзе, а М. Покладок окончил тот же факультет годом раньше и занимал должность помощника начальника Разведотдела штаба ОКДВА (Особой Краснознамённой Дальневосточной армии). Через три года данное соглашение было продлено, а в 1935 году советское военное руководство согласилось ещё на одно предложение японцев. Теперь кроме двух командиров-офицеров, направлявшихся в воинские части, ещё по двое с каждой стороны приезжали специально изучать язык. Объяснение тому содержится в письме Ворошилова Сталину (декабрь 1935-го): «Пребывание наших командиров в Японии себя оправдывает: люди изучают страну, язык, получают правильное впечатление о методах боевой подготовки частей, их сильных и слабых сторонах, условиях быта и нравах»[155]. Практика обмена военными стажёрами продолжалась до 1938 года.