Читать книгу Скрытый остров. Книга 1. Уходили мы из Крыма… - Михаил Авдеев-Ильченко - Страница 9

Ноябрь 1920 года

Отряд ночевал в нескольких километрах от Феодосии, лагерем на обочине дороги, выставив усиленное охранение.

Спалось тревожно. Ночью со стороны города, где находилось большое скопление войск, слышались глухие разрывы, будто артиллерийская канонада. Появилось зарево пожара.

Неужели красные? Что происходит?

Тревожные мысли разогнали сон у большинства. Едва дождавшись первых признаков рассвета, отряд торопливо собрался. На завтрак время не тратили, перехватывали всухомятку на ходу. Энергичным маршем двинулись вперёд…

Перед входом в город колонна остановилась у офицерской заставы.

Прикрытые земляными валами на дорогу смотрели стволы четырёх пулемётов, готовые открыть кинжальный огонь. За ними виднелись позиции двух полевых орудий.

Старшим на заставе оказался седой полковник. Взглянув на предписание, он сказал, что отряд должен разместиться на пароходе-транспорте «Владимир», затем заученно коротко объяснил дорогу к пристани и правила погрузки.

На вопрос, как там в городе, полковник пожал плечами:

– Уходим. Спокойно, организованно.

– Что за фейерверк был ночью?

– Горел артиллерийский склад у станции Сарыголь. Партизаны безобразничали, спички где-то раздобыли. Хуже детей, выпороть некогда… Тушить склад некому. Союзнички – американский миноносец на рейде – подумали, что красные наступают. Стали корабельными орудиями ночь расстреливать, только сон разогнали.

– Как идёт погрузка?

– Нормально. Большевики пока не мешают. Не без бардака, конечно: якоря не выбираются, машины не вертятся, киль в грунт зарылся. Трюмы хламом переполнены, крысы ушли.

Кулаком и револьвером порядок постепенно наводят. Беженцев очень много, не представляю, как поместятся.

Грузчики порта, жлобы здоровые, без капли совести – бастуют. Зачем надрываться и таскать то, что после разграбить можно? Не угадали. Армия сама всё, что сколько-нибудь ценно, с собой забрала.

Ну да с Богом. Ступайте. Следующий отряд нагоняет.

За заставой отряд встретил табор гражданских: около двух сотен женщин, детей, стариков – родные офицеров и солдат отряда, кого заранее высланные гонцы смогли собрать по всему Крыму.

Остановка колонны длилась несколько минут: объятья, слёзы, короткие взволнованные фразы, устройство пожитков на телегах. Негромкая команда – и отряд, совсем не столь организованный и грозный, как прежде, двинулся дальше.

В городе колонна остановилась у брошенных казарм, напротив которых был просторный, вполне чистый плац.

Обоз с охраной остался у дороги. Отряд построился в каре. Гражданские стояли за строем.

В центр каре вышел командир отряда – генерал-майор Виктор Павлович Тарусов.

До боёв в Крыму Борис видел его один раз, на той памятной встрече, где решали купить корабли вскладчину.

Тогда Тарусов был ещё подполковником, недавним выпускником академии Генерального штаба. Известен он был как офицер способный, исключительно трудолюбивый, честный, открытый, не робеющий перед начальством и по какой-то из эти причин сознательно недооценённый по службе командованием.

Виктор Павлович милостей не искал, к чинимым ему несправедливостям был равнодушен, проходил сквозь них невозмутимым, как закованный в броню дредноут.

На гражданской войне Тарусов воевал, не забывая, что находится на своей земле. Пленных зря в расход не пускал. Деревни артиллерией не сносил. Захваченных бойцов противника, кто действительно был обманут или принуждён красными, бывало, отпускал по домам без позора, при оружии.

За сохранённую человечность его часто критиковали – рядом служили офицеры, свято верившие, что большевиков возможно остановить только расстрелами…

Генерал замер на несколько мгновений перед строем.

Сотни взглядов нетерпеливо и страстно сошлись на нём: время, время – давит, гонит… Давай, командир!

– Мои боевые друзья! – чёткий энергичный голос Тарусова был слышен и тем, кто ожидал в обозе. – Каждый из вас прошёл путь, достойный русского солдата. Мы не погрешили против присяги. Нам не в чем себя винить – часто удавалось большее, чем в силах человеческих.

Настало время отряду разделится. Верю, что не навсегда.

Вам известно содержание приказа Правителя Юга России и Главнокомандующего Русской армией генерала Врангеля об эвакуации. Тем не менее обязан официально его зачитать…

День был солнечный, небо голубое, ветерок прохладный. Они стояли, не шевелясь, на плацу, окружённом зданиями с выбитыми стёклами, сорванными дверьми, следами пуль на стенах. Лица суровые, усталые, решительные.

– Русские люди! – читал приказ Тарусов. – Оставшаяся одна в борьбе с насильниками Русская армия ведёт неравный бой, защищая последний клочок русской земли, где существуют право и правда…

Дальнейшие наши пути полны неизвестности.

Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны…

Да ниспошлёт Господь всем силы и разума одолеть и пережить русское лихолетье…

Правительство Юга России, – продолжал генерал, – предупреждает всех о тяжких испытаниях, какие ожидают за пределами России, большой скученности на пароходах, длительном пребывании на рейде и в море.

…Совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем…

У эскадры нет материальных запасов, чтобы далеко уйти из Крыма. Даже если бы эти запасы были – состояние большинства судов настолько плачевно, что лучше не пробовать. Скорее всего, эскадра будет искать стоянку где-нибудь в Турции…

Теперь прошу особого внимания, господа, – чуть повысил голос Тарусов. – Та часть нашего отряда, кто уходит с армией, – грузятся в порту на пароход-транспорт «Владимир».

Желающие продолжить борьбу с красными во Владивостоке – ожидают в Феодосии приобретённый добровольцами пароход под флагом иностранной державы. Их семьи и другие гражданские лица высадятся в Австралии, где построят ферму с целью зарабатывания средств на жизнь…

Надеюсь, каждый из вас уже принял решение и уверен в его правильности…

Генерал замолчал. Окинул неспешным взглядом строй отряда. Глубоко вдохнул:

– Спасибо за службу, боевые друзья!

Над строем трижды прокатилось «ура», подхваченное и теми, кто был в обозе.

Раскатистый боевой клич, множество раз внушавший страх врагу, опрокидывавший его с позиций, гнавший в паническое бегство, неудержимо катившийся впереди побед… В последний раз этот клич поднимал дух отряда, настраивал людей на решительные быстрые действия.

– Кто уходит с армией – прошу к обозу, – отдавал Тарусов крайние распоряжения. – Выдвигаться в порт. Старший – начальник штаба, полковник Корот…

Остальным остаться на месте… Отряд! Благословляю!..

Ещё пару мгновений все стояли не шелохнувшись, затем строй смешался. Каждый старался успеть обнять на прощание друзей. Плац заполнил гул голосов, слов пожеланий, надежд, идущих от сердца, взволнованных, вплоть до бессвязности.

Генералу пришлось напомнить, что времени нет, обоз мешает тем, кто следует по дороге.

Через несколько минут убывающие на пароходе «Владимир», начали движение в порт.

Ещё через несколько минут часть отряда, остававшаяся ожидать пароход в Австралию и на Дальний Восток, направилась в сторону подножия горы за Феодосией.

* * *

Борису нравилась Феодосия. История этого города завораживала. Бывали времена, когда он на равных разговаривал с Римом, городами Древней Греции, беспошлинно торговал с Афинами. В Феодосийской бухте располагался порт, отвечавший самым строгим требованиям тех времён.

Здесь торговали всегда: когда зерном, шёлком, рабами, фруктами; когда рыбой, невольниками, вином. Торговые пути, подобно ручьям, несущим живительную влагу, позволяли городу расти, наливаться цветами и красками. Когда ручьи пересыхали, всё вокруг замирало, съёживалось.

В этом городе скифы возводили курганы, генуэзцы строили башни, турки – мечети, армяне – церкви. Древние улицы не удивить ни роскошными дворцами, ни убогими хижинами.

Феодосия переживала восстания, междоусобные конфликты, набеги кочевых орд, эпидемии чумы. Бывали годы, когда население в домиках у пляжа косили холодные зимы. Неисчислимое количество слёз, крови, жизней впитала эта земля…

За две с половиной тысячи лет Феодосия побывала и крупнейшим портом Чёрного моря и глухим его захолустьем. Населяли её и 340 человек, и 38 тысяч…

Настала очередь отряда добровольцев мелькнуть в истории города.

* * *

Отряд влился в серый людской поток, направлявшихся к порту. Шли мимо закрытых магазинов, покинутых жилищ с дверьми настежь, брошенного на тротуарах хлама. Люди двигались молча. Лица сосредоточенные, хмурые. Общее горестное дело сплотило и обезличило беженцев. Одна цель объединила людей разных возрастов, сословий, состояний…

Мастеровые тянули на тележках домашний скарб. Чиновничьи семьи шли с чемоданами и корзинами. Двигались строем кадеты, держа в руках свои жалкие пожитки. Рядом – телеги с горой ящиков и сундуков казачьего добра. Дети обвешаны чем-то из семейного скарба или для личного баловства. Непривычно много одиноких женщин с непокрытыми головами, плохо одетых, вида потерянного.

Ветер с набережной надувал запахи недавнего пожара.

В порту никакой паники или волнений. У трапов пришвартованных кораблей нет давки или беспорядков. Приём беженцев идёт организованно, деловито…

Дал гудок выходящий из бухты пассажирский пароход, грузно осевший в искрящемся на солнце море.

Отряд свернул к подножию горы, прикрывающей город от западных ветров.

Их стало почти вдвое меньше, но они всё ещё сильны: поредевший штаб с командой связи; часть пулемётной и подрывной команд; две неполные пехотные роты; три орудия, шесть пулемётов; дюжина повозок с боеприпасами и другим военным имуществом, казачья полурота.

Всего более двухсот хорошо вооружённых солдат. Они уже долго живут одной только войной, слаженны и могут заставить любого неприятеля отнестись к себе с полной серьёзностью.

Колонну отряда замыкали повозки с ранеными, часть полевого госпиталя со своим имуществом, кухня. Далее брёл «семейный дивизион»: женщины, дети, старики.

Арьергардом следовали два десятка юнкеров при трёх пулемётах.

Нашли удобную площадку на склоне горы. С неё хорошо просматривались порт и примыкающие улицы.

Тарусов приказал разбить лагерь.

Распрягли лошадей, расставили повозки, установили палатки, брезентовые тенты, растопили походные кухни, разожгли костры.

Выбрали позиции для орудий и пулемётов, стали сооружать укрытия из камней.

Зажили привычной походной жизнью – до зубов вооружённые кочевники… Со стороны не понять: то ли от опасности уходят, то ли смерть несут. Лучше обойти…

* * *

Тарусов оставил в городе группу разведдозора – одиннадцать человек. Кадровых разведчиков из них двое: полковник Норринг и капитан Ветер. Остальной состав – два прапорщика с жёнами, два юнкера, трое кадет. Получилось четыре патруля: супружеская пара в возрасте, супружеская пара со своим охламоном, двое загулявших студентов и пара оборванных пацанов, бороздящих улицы в надежде что-нибудь стащить на пропитание и увеселение.

Инструктаж Норринга был краток: в ближайшие день два в город нахлынет орда с большевистскими представлениями о мироустройстве и негуманным отношением к другим формам жизни. Главное – их не проспать и выяснить всё возможное о противнике: количество, вооружение, предпринимаемые действия. К красноармейцам не приближаться ни под каким предлогом. Слиться с пейзажем. Поменьше случайных контактов, разговоров…

В городе постоянно находились два патруля. Маршруты меняли, чтобы не примелькаться. Отдыхали в дачном домике на набережной, который разведка приобрела ещё год назад для всякого рода тихих дел.

Норринг и Ветер выходили в город поодиночке. Полковник являлся Феодосии в образе человека сложной судьбы: то ли мародёрствующий дезертир, то ли благородный отец, созревший ради голодающего семейства на некие неблаговидные поступки – вооружённый грабёж, например.

Ветер счёл удобным выглядеть уголовником: грязная кепка по брови, кожанка с чужого плеча, матросские клёши, похабные ботинки.

Спортивного телосложения, безупречной офицерской выправки Ветер умел так скособочиться, что тело теряло правильные пропорции, а движения рук и ног – согласованность.

Выражение лица капитана становилось хищным: широкие, крепко сжатые скулы недельной небритости; глаза в презрительном прищуре; у левой брови багровеет большой шрам (упал с яблони в детстве).

Он уверенно шлялся по улицам, осклабясь в счастливой улыбке: сбылись мечты! Двери тюрем распахнуты, тюремщики разбежались. В городе мало осталось тех, кто способен встать поперёк дороги. В наличии всё необходимое для реализации желаний и гармонии с миром: наган, нож и крепкие кулаки. Ветер так убедительно выглядел отпетым негодяем, что Норринг только удивлялся: какие ещё таланты скрыты у бывшего офицера разведки императорской армии? Дворянского, кстати, происхождения…

* * *

Ночь оставила от города смутные пятна. Во всей округе светились только огни кораблей. В лагере двигались лунные тени ветвей деревьев, будто спутанные усталостью тревожные мысли людей.

С первыми признаками утра задымились костры. Люди покидали палатки: кто решил согреться, приготовить завтрак, кто просто устал ворочаться с боку на бок, не в силах забыться.

Быстро облетела всех волнующая новость: на рейде выбирал якоря пароход «Владимир», с которым уходила половина их отряда, часть армейской семьи.

Почти все пошли посмотреть. Несколько биноклей загуляли из рук в руки. Кто-то из женщин и детей размахивал яркими тряпками – вдруг на корабле заметят.

«Владимир», не торопясь, развернулся кормой к порту, медленно направился к горизонту. Борис не стал провожать его взглядом. Будут и другие поводы погрустить…

Начинался день, когда хочется жить, даже если вчера душила тоска. Живые краски разгоняли серость раннего утра. Морозы, измучившие на фронте, отступали. Воздух наливался теплом. Солнце щедро позволяло греться. Море успокоилось почти до зеркальности. Безоблачное, пронзительной голубизны небо отметало всякие сомнения в вечной красоте мира.

Чайки белыми стаями кружили вдалеке от берега. Вчера взрывы и дым пожара отогнали их прочь. Пугающая людская суета на берегу закончится, и птицы вернутся. Так всегда было.

Позавтракав, Борис вернулся в палатку подремать. Заниматься было нечем, и это нравилось. Давно так не жил.

Сибаритничал он до обеда. Потом решил вылезти на свет, потому как поспал, можно было и поесть.

Выходя из палатки, Борис упёрся в есаула, откликавшегося на имя Васёк. Есаул откровенно нетвёрдо стоял на ногах.

– В каюты скоро? – выдохнул Васёк облако перегара.

– Ко́сы заплести не успеешь, – процедил сквозь зубы Борис.

Сидящие у палатки двое юнкеров, взглянув на полированную лысину есаула, ехидно хмыкнули.

Васёк попытался осмыслить услышанное, но не справился, впал в ступор. Стоял молча, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Что же ты хлопаешь стакан за стаканом… Насвистался к обеду, как скотина. Господа юнкера, будьте любезны, отбуксируйте чудо-богатыря проспаться.

Борис пообедал у походной кухни и присоединился к группе офицеров, расположившихся на расстеленных одеялах. Над обществом плыли облака дыма: кто-то разжился несколькими фунтами душистого табака знаменитой на всю Россию феодосийской табачной фабрики Стамболи.

Офицеры обменивались видами на жизнь.

– Есть надежда, – сказал один, – что рыбаки припрятали свои баркасы на побережье. Может поищем? Своих, конечно, не догоним, но сами до турецкого берега доберёмся…

– Не доберёшься, пехота… Хотя приключение верное.

– О чём речь? Командир же сказал, что корабль за нами придёт обязательно.

– Знаем, что придёт… Если вовремя – нас спасут, опоздает – помянут.

– У нас сутки в запасе. Как минимум. Позиция хорошая. Боеприпасов достаточно. Красные нас не ждут. Пока сообразят атаковать с другой стороны горы…

– Жаль, оркестра нет, – ни к кому не обращаясь, громко произнёс Алексей Банов, молодой прапорщик из студентов.

Неожиданный поворот темы заставил всех замолчать и повернуться к любителю духовой музыки. Взгляд Банова был отсутствующим, но выражение лица не позволяло сомневаться: человек искренне разочарован отсутствием музыкантов.

– Вы по какой мелодии заскучали, Алексей? – усмехнулся Борис. – У нас в лагере одарённый казачок есть, насвистывает музыкально.

Банов будто не слышал вопроса, витал где-то. Внезапно наступившая тишина вокруг насторожила прапорщика, он вернулся в реальность. Увидев недоумённые взгляды, он понял, что думал вслух, и пояснил:

– Я, господа, имел честь служить с Туркулом. Орёл-командир! Бывало так, что от цепей красных горизонт тёмен. Ни убежать, ни скрыться. Всё одно – затопчут.

На Туркула это не производило впечатления. В каре строимся. Конница, оркестр – в центре. Пулемёты на периметр. Вальсы начинают играть. Душевные такие, полные чувств радостных. Подпускаем красных поближе – кладём. Даём подойти следующим – и им по полной. Пальба, дым, музыка, все в настроении! Друга моего рядом убили, а он падал, улыбаясь… Дело лихое, красивое…

Прапорщик поник.

– Не грусти, Алексей, – сказали ему. – Перебедуем без оркестра. Всё переживём, всем обогатимся…

К обществу подошёл улыбающийся капитан.

– Слышали новость? Повар наш народ решил порадовать. Давно в брошенных красными запасах он кубики бульонов «Магги» нашёл. Хранил-хранил, а сейчас расщедрился… Может, переволновался сильно… Налил ведро воды, вскипятил, кинул штук пятнадцать кубиков. Размешал, разлил по кружкам… Народ категорически отказался пить это заячье пойло. Повар обиделся, пошёл этим бульоном Васька отпаивать.

– Ваську не повредит…

* * *

Все посудины в Феодосийской бухте, что только могли держаться на плаву, до отказа заполнялись беженцами. Корабли, способные двигаться самостоятельно, надрываясь, вытягивали в море суда с мёртвыми машинами. Глубоко осевшие в воду они один за другим покидали бухту.

Белая армия уходила из Крыма. Безостановочно. Днём – под печальный звон колоколов, ночью – в отблесках пожаров…

Было горько и тяжело в бездействии наблюдать за эвакуацией. Вместе с армией уходила их общая сила, становилась слабее их вера. Будущее вползало в души скребущей неопределённостью.

Скоро отряд останется один. В город войдут большевики. Неизвестен только промежуток времени между этими двумя событиями…

Кадеты где-то раздобыли мяч и начали беззаботно гонять в футбол. Борис завистливо смотрел на пацанов: сколько азарта, энергии… Всего – через край. В себе не удержать – выплёскивается. Взрослых эти мальчишеские скорости и перегрузки давно бы уже с ног валили.

Дети ещё, а настрелялись по людям. Самым старшим – четырнадцать. В атаке совершенно бесстрашны. По малости лет не до конца понимают, какой прекрасный мир может навсегда отнять случайная пуля. Просто не верят, что такое может случиться. С ними-то?!.

Этот пацан дважды ранен, тот – в бронепоезде горел. Не дорожат ничем, кроме дружбы. Мальчуганы-солдаты. Последняя надежда империи… Во времена, когда неприличное количество взрослых забилось по щелям и норам, себя, семьи свои спасая или ещё как оправдываясь…

На импровизированное футбольное поле вышла команда юнкеров. Закипел бой за мяч. Азарт игры притягивал зрителей, зажигал. Все настолько расшумелись, что командир попросил выражать эмоции тише, а то в порту своих напугают или чужих привлекут…

День угасал. Прозвучала команда: закончить игру, готовиться к ужину. Через полтора часа тушить костры – отбой.

Борис засыпал тяжело. В голове роились мысли о завтрашнем дне – никак не угомонить.

Наконец он провалился в сон… Оказался в каком-то ущелье. Темно, холодный камень за спиной, шорохи, ветер и ощущение, будто смерть двигается где-то рядом.

Страшно не было – Борис почему-то знал, что смерть в этот раз спустилась в ущелье не за ним. У этой старухи всегда бездна работы. Надо только вести себя осторожно. Не разводить огня. Передвигаться при крайней необходимости. Выбирать тропки незаметней. Внимательно смотреть под ноги. Делать всё медленно. Бесшумно. А лучше вообще пока ничего не делать.

Тогда получится. Смерть совершит, что наметила, и уйдёт по своим делам.

* * *

Утром окончился исход армии. Судорогой прокатилась отчаянная давка на пирсах, трапах кораблей. Были упавшие в холодную воду – барахтались и выбирались на берег большей частью самостоятельно, никто не спешил на помощь.

День уже грел солнечными лучами, когда на кораблях убрали последние трапы, по которым только что ещё возможно было уйти с полуострова. Эвакуация окончилась.

Оставшиеся беженцы некоторое время толпились на набережной. В ответ прощальным гудкам кораблей в море неслись ругательства и проклятия.

Люди не расходились, что-то обсуждали между собой, всматривались в сторону моря, пока горизонт не стал чист. Теперь самым упрямым и тупым стало кристально ясно: ждать больше нечего. Всё как обычно – спасайся кто как может.

Набережная опустела.

Жизнь в Феодосии стала затухать. Слышались хаотические перестрелки с грабителями и мародёрами. Появились дымки пожаров.

* * *

С докладом об обстановке из города прибыл Норринг. Вместе с ним шёл артиллерийский капитан в ладно сидящей, но изрядно поношенной шинели и латаных-перелатанных сапогах. Лицо капитана было серым, отрешённым.

Рядом семенила миниатюрная женщина в длинном платье, почти утратившем форму и цвет. Одной рукой она держала за руку девочку лет девяти, исхудавшую до крайности, в другой – несла корзинку с комочком грязной свалявшейся шерсти. Нечто в корзинке, очевидно, в предыдущей, очень далёкой жизни было декоративной собачкой. Девочка прижимала к себе потрёпанную куклу, которая, как и все в этой компании, повидала жизнь не с лучшей её стороны.

Норринг представил гостей:

– Капитан Тильгаузен, его супруга Ольга Владимировна, дочь Бетти. Опоздали на пароход. Пригласил составить нам компанию…

Эмиль Тильгаузен находился со своей батареей в последнем заслоне, прикрывая эвакуацию. После команды уходить, грузиться на корабль отстал от колонны, которая буквально неслась в порт. Капитан никогда не испытывал паники в боях, в самых безнадёжных ситуациях, но этот день мутил чернотой сознание. Эмиль метался по железнодорожной станции, вокруг неё и никак не мог найти жену и дочь, которые ютились в товарном вагоне с другими беженками и не сообразили вовремя выйти наружу. Когда всё же разыскал Ольгу и Бетти, и они добежали до порта, к трапу последнего парохода было уже не пробиться…

Конец.

Семья Тильгаузенов располагала офицерской сумкой Эмиля, набитой топографическими картами и личными документами; дамской сумочкой Ольги, почти не содержащей ничего ценного; измученной бедствиями собачкой в корзинке и куклой Бетти. С таким «богатством» нечего было и пытаться прятаться в незнакомом городе или искать что-нибудь поесть. Был, конечно, ещё заряженный револьвер и десятка два патронов в кармане.

Завтра в город войдут красные. Начнётся: «солдаты по домам, офицеры по гробам…». Ладно, если просто убьют, так ведь замучить могут зверски.

Никакой судьбы у Тильгаузенов уже не будет – ни хромой, ни горбатой. Ждать, что семье улыбнётся удача, хотя бы из жалости, бессмысленно – сбежала эта вертихвостка с полуострова от ужасов войны…

Множество раз все видели, слышали, но каждый раз удивительно: полноводная река жизни человека вдруг, в минуты, исчезает куда-то, а дальше – только тоненький ручеёк. Вот-вот иссякнет.

Всего два часа назад у Эмиля были надежды, планы на жизнь и неуёмная энергия их осуществить. Оказалось, что всё это – чушь. Впереди только сутки существования в ужасе безысходности, беспомощности.

И что след на земле?.. Разве в портовом кабаке друзья припомнят:

– Как там наш Тильгаузен? Слышно что?

– Нет больше Эмиля, господа… Не успел на корабль… Помянем…

Он решился. Он избавит своих любимых от бессмысленных страданий. Только надо сделать это сразу, на гребне ужаса, потом духа не хватит.

Эмиль выбрал на набережной место с хорошим видом на море. Там было чисто. Это последнее, что напоследок он может сделать получше…

Одной рукой Эмиль обнял Ольгу и Бетти, другой достал револьвер, взвёл курок.

Ольга чувствовала, знала, что сейчас всё кончится. Распахнутые глаза наполнились слезами, но смотрела не мигая, чтобы запомнить навсегда… Они что-то тихо сказали друг другу последней лаской прощания.

Дочь с удивлением оглядывала родителей: отчего они так взволнованны? Разве может случиться что-нибудь плохое, если папа и мама наконец вместе?

Тильгаузен уже поднимал револьвер, когда запястье будто железными щипцами сдавили…

Руку Эмиля отпустили, оружия в ней не было. Ослепление вспышкой боли прошло. Перед Тильгаузенами стоял Норринг.

– Всё хорошо будет, – властно, будто скомандовав, произнёс он. – Последний корабль придёт позже. Идите за мной…

Юлиан Людвигович вернул Эмилю револьвер, повернулся и зашагал к лагерю…

При эвакуации из Новороссийска Норринг уже насмотрелся таких капитанов, которые предпочитали убить свои семьи и себя, нежели сдаться большевикам. Город был наводнён слухами о жутких издевательствах красных, оттого и стрелялись, топились, вешались. Не имевшие оружия или мужества умоляли случайных прохожих их умертвить.

Эмиль потрясённо молчал всю дорогу, не сказав ни слова неожиданному спасителю.

После того как его представили командиру, Тильгаузен кратко доложил свой послужной список и был определён в штаб отряда. Дали распоряжение накормить семью, разместить в палатке, обеспечить необходимым для ночлега. Тильгаузенов, ошеломлённых скоротечными переменами в жизни, пригласили к походной кухне. Бетти бросала торжествующие взгляды на родителей: она-то знала, что всё будет хорошо, а они переживали, глупые…

* * *

Норринг зашёл в штабную палатку и приступил к докладу.

Красные, по его мнению, ожидали серьёзного сопротивления, засад и поэтому береглись, не торопились с преследованием. Возможно, они не верили, что Врангелю удастся быстро провести столь небывалую по масштабам эвакуацию.

Большевики просачивались в город небольшими группами и сначала никак себя не проявляли. Когда закончилась эвакуация, осмелели и избрали революционный комитет.

Страсть как любят эти игры.

Тут казаки Донского корпуса в Феодосию входят – задержали их арьергардные бои с зелёными. Город их революционным комитетом встречает…

Конфуз.

Осерчали казаки, порубили десятка полтора любителей коллективной болтовни и ушли на Керчь.

После того как определилась судьба первого революционного комитета, со вторым большевики не спешат.

Склады казённого имущества пусты. Мелочёвку, что армия не вывезла, подмели мародёры. Единственное исключение – феодосийский склад Красного Креста. В его скрытых запасниках удалось найти медикаментов на целую подводу…

«Корабль, корабль!» – раздались возгласы в лагере. Участники совещания вопросительно посмотрели на Тарусова.

– Господа офицеры! – сказал командир. – Перерыв совещания 30 минут…

Все вышли из палатки.

Борис, крепко сжимая бинокль, уже минут пять рассматривал идущий в бухту корабль. Большой, трёхтрубный, трёхмачтовый… Красавец! Неужели за нами?!.

Бориса тронули за плечо. Он обернулся. Перед ним стоял Норринг.

– Дай-ка твои цейсовские гляделки, – сказал он.

Через некоторое время контрразведчику удалось прочитать название судна – «Дельфин».

– Почему «Дельфин»? – стал тупить Борис от волнения.

Норринг удивлённо на мгновение задумался.

– Не знаю, – пожав плечами, сказал он. – Может, потому что у дельфинов, как у людей, кровь горячая? И дышим мы одинаково – воздухом. Но не о том! Виден один из флагов – условный знак. Этот корабль за нами.

Никто ещё не объявил, что корабль идёт за отрядом, не было никаких команд, но люди сами стали энергично разбирать лагерь и готовиться в дорогу.

Через полчаса разведать обстановку на пути в порт ушла казачья полурота.

Ещё через полчаса отряд покинул лагерь. Уходили, не оборачиваясь на дымящиеся костры, несколько оставленных ветхих палаток, собранные из чего попало навесы от дождя…

Спустились в город, вышли к порту.

Навстречу колонне вдоль набережной двигался отряд полковника Котова, ожидавший корабль на восточной окраине города. Как выяснилось позже, разведчики этого отряда видели, что у подножия горы расположились люди основательные, со своей артиллерией. Котовцы в силу воспитания не стали беспокоить ни любопытством, ни визитом.

Шли они толпой. Офицеры, женщины и дети, солдаты и старики – все вперемешку. Битюги тянули два полевых орудия, которые облепила малышня. Многие гражданские, среди которых было несколько женщин, шагали с винтовками. В то же время десятка три солдат без оружия помогали лошадям тянуть телеги, заполненные до последней возможности домашним скарбом, включая мебель.

Отряды объединились, расположившись недалеко от причала. Образовалась внушительная толпа встречающих пароход. Стволы орудий и пулемётов на всякий случай нацелили на пересохшие русла близлежащих улиц.

Феодосия только выглядела безлюдной: из щелей приоткрытых дверей, краем глаза у разбитых окон, через дыры крыш за происходящим в порту следили многие сотни глаз. Когда корабль подошёл к причалу, на улицах, будто из воздуха, стали появляться люди. Они двигались только в одном направлении – к порту.

Увидев толпу беженцев, Тарусов выставил оцепление и распорядился до погрузки отрядов никого близко к причалу не подпускать.

Корабль швартовался у пирса. Пришёл он, как пояснил человек разбирающийся, под испанским флагом. Борт украшала надпись «DELFIN».

На носу гражданского судна неожиданно обнаружились два орудия серьёзного калибра, расчёт которых был скрыт броневыми щитами. Присмотревшись, Борис обнаружил пулемёты на надстройках корабля. Похоже, экипаж был готов к различным неожиданностям в порту.

С капитанского мостика властным голосом скомандовали:

– Слушайте внимательно! Грузимся сразу. Не спешим, но быстро. Первыми – семейные дивизионы. После них – орудийные и пулемётные расчёты со своим хозяйством. Далее в порядке живой очереди. Последними приму на борт интендантов с имуществом. Ну и кто там ещё из беженцев, потом посмотрим…Главное – строго следовать всем указаниям представителей команды корабля. Любые самостоятельные передвижения по палубам или трюмам до дополнительных распоряжений категорически запрещены!..

На пристань опустили трапы, пришли в движение кран-балки.

С корабля стали спускаться офицеры и матросы команды. За ними следовало несколько офицеров в пехотной форме и… Сцепура!

Заметил размахивающего руками Бориса, подошёл.

Друзья обнялись.

– Что долго так до Феодосии добирались? Семён махнул рукой:

– Власти любой масти вечно чем-то обижены. То стыда нет, то совести. Ещё чаще с мозгами беда… Тоннажа кораблей для эвакуации не хватало. Все суда насильно задерживали. Без разницы коммерсант ты или иностранец. Самозванцы со всевозможными мандатами на абордаж брали. Устали морды бить…

– Рассказывай, рассказывай… Я по любым новостям не то, чтобы соскучился – исстрадался…

– Оказалось, Боренька, увлекательная это игра – мандаты сочинять. Рисуешь какую-нибудь глухую дурь: обер-нептун Чёрного моря, например. Или повелитель бурь, покровитель самотопов – не важно. Главное, чтобы должность была заоблачной, а масштаб деятельности – вселенским. Побольше гербов, печатей… Бумага должна быть ядрёной, чтобы любой православный взглянул – и в ступор. Взмахнул «документом» – никто ни черта не понимает, но все слушаются. А ты уже разорался на всё море, новых полномочий себе требуешь и эсминцев для форсу…

– Эсминцы где?

– Не успели… К вам торопились.

– Отчего флаг испанский?

– Под русским флагом морское ведомство могло бы без нашего согласия привлечь «Дельфин» в состав эскадры. Конечно, нам бы обещали выплатить компенсацию. Только «потом» и «может быть». Но мы предпочли корабль. Он большой, железный, спасти может…

– Откуда пароход?

– Англицкой постройки.

– Почему же не нашей, российской?

– Шутишь? Обращались с заказом на Балтийский завод – цена оказалась почти вдвое выше!..

Погрузились «семейные дивизионы», орудийные и пулемётные расчёты, пароход совсем уже хищно ощетинился стволами различных калибров…

Погрузка отрядов прошла без заминок. Разве что боцман категорически отказался принять на борт подержанную мебель:

– Не позволю делать из красавца-корабля плавучую помойку!..

Настало время принять беженцев, нетерпеливо ожидающих своей очереди перед оцеплением.

У причала мешками с песком и пустыми бочками обозначили нечто вроде двух постов для проверки документов.

– Извини, – сказал Сцепура, – доверили встречать гостей… Пойдём. Посидишь рядом, чтобы я тебя потом по всему кораблю не искал.

Борис взглянул на причал и радостно улыбнулся: среди прочих там был Павел Лунин – друзья снова вместе!

* * *

Павел Алексеевич Лунин, прапорщик…

Первый раз Борис увидел его весной 1916 года. Служили в одном полку, готовились к атаке. Вдруг на бруствере становится в полный рост прапорщик, палит по немцам из пулемёта Льюиса и заразительно-азартно матерится. Павлик замечательно клал очередь за очередью. Немцы из уважения к точности стрельбы лишний раз не высовывались из окопа, русские роты уже поднимались в атаку…

Личность Лунина была многогранной, вечно ускользающей из ловушек точных определений. У него была репутация человека шального, загульного и одновременно надёжного в трудностях, лишениях, весёлого в бою. Одни находили его наблюдательным, начитанным собеседником, другие – недалёким хитрованом, незатейливым в суждениях, вплоть до придурковатости. Павел мог легко и грубо нахамить или повести себя изящно остроумно. Борис знал за ним несколько поистине рыцарских поступков, однако Лунин тщательно скрывал их от людей, будто опасался, что заподозрят в благородстве.

На войну он уходил молодым красавцем. В 1915 году попал под немецкую атаку отравляющими газами. Запас здоровья и удачливости позволили выжить – только чёрные волосы стали пепельно-серыми и цвет лица навсегда утратил румянец, став несколько жёлтым. Тем не менее отталкивающего впечатления внешность Павла не производила, черты лица были правильными, породистыми. Внешний вид его скорее приковывал внимание, интриговал, надолго запоминался.

Сцепура был неразлучен с Луниным, считая его невероятно везучим.

– Сам посуди, – рассказывал он Борису, – бывали времена, когда средняя продолжительность жизни прапорщика после производства составляла две недели… Чистая математика… С моим желтолицым братом мы который год по окопам прыгаем – хоть бы хны. А ведь он честный солдат. Это сколько же ангелов-хранителей надо иметь? Отряд?

– Хоть бы и так… – ворчал на эти слова Павел. – Давайте лучше выпьем. Стакан водки всегда предпочтительнее бесполезных разговоров.

Был один барьер для Лунина, который он предпочитал не брать, а обходить стороной, – женщины. Непростой на то имелся жизненный опыт.

Совсем юным Павел потерял голову от княжны Никольской, прожжённой сердцеедки, засидевшейся в девках. Распоряжаясь приличным наследством, он делал княжне совершенно феерические подарки. Поведение Лунина быстро стало настолько безумным и вызывающим, что над ним назначили опеку в соответствии с законами Российской империи о расточительстве.

Как-то Лунин и Никольская поехали на заячью охоту. Конь споткнулся, Павел неловко перехватил ружьё, оно выстрелило. Пуля уложила княжну наповал. Суд, рассмотрев дело, признал Лунина виновным в неосторожности и приговорил к трёхмесячному церковному покаянию.

Злые языки утверждали, что всё подстроил неутомимый ангел-хранитель Павлика. Характер Никольской на самом деле был невыносимо прескверный. Осуществи княжна свои матримониальные планы – каяться Лунину пришлось бы гораздо дольше, чем три месяца. Возможно, годы напролёт.