Читать книгу Посмотри на муравьев - Михаил Айзенберг - Страница 2

Где никогда не сходит снежный наст,

где солнца нет и горизонт бугорчат,

он, обернувшись, смотрит мимо нас,

не улыбается, а только губы морщит.

В движениях сердечный перебой,

и на лице ни признака румянца.

Вот кто умел не дорожить собой;

все видеть, ничему не удивляться.

И в силе не расстаться до конца

с потомственным призванием лишенца,

и в довоенной выделке лица

особое дичает совершенство.

Здесь прошлое себя не предает,

в чужое время вглядываясь честно.

И медленно протаивает лед

тепло, в котором нет живого места.

Ветер волосы прочь со лба.

Брови, выгнутые дугой.

Он стоит, а за ним толпа,

так и чует, что он другой.

В тех, кто сразу и навсегда

оказались не ко двору,

есть заметная всем тщета,

подменяющая игру.

Есть особая правота

тех, кто сам неизвестно где,

оборвавшая провода

и живущая в темноте.

И сама она так темна,

что при свете не различить.

Есть великие имена,

их не знаешь, кому всучить.

Водку пил, казался славным,

говорил о самом главном.

Но привязчивый двойник,

словно чертик на пружине,

раньше времени возник.

И теперь в чужой машине

хмуро едет на пикник —

притулиться кашеваром

возле общего котла,

показаться приживалом

чьим-то детям, мал-мала.

Бедность перешла черту,

каждый доллар на счету.

Ложка хороша к обеду.

Как я по морю поеду

без копейки за душой

в этой ложке небольшой?

От холодного тумана

есть защитница одна.

Но однажды утром рано

из нагрудного кармана

вышел ножик – вот те на!

В сердце острые иголки

обронил, не уберег.

На исходе вечной гонки

время за руку берет.

Все уже не в нашей власти,

на порезанном запястье

подсыхает черный йод.

Совесть и страх приходят как близнецы,

что дорожат встречами без объятий.

Как успевают ладить, сводить концы,

нам не понять. Мы не семи пядей.

К старости лет дело одно забудь:

страха набраться, совести поклониться.

Дальше проходит естественная граница,

там часовая стрелка укажет кратчайший путь.

Все, что взяли измором,

завели про запас,

чтоб не быть крохобором,

отпускаешь сейчас.

Так ненужные вещи

забывают в гостях.

Никакой не ответчик.

Никого не простят.

Продолжение с этой

стороны не придет.

Только новой плацентой

тишина обернет.

И по-своему честно,

что идет полоса,

где на все, что исчезло,

закрываешь глаза.

Повторять немного невпопад,

но с самим собою не в разладе,

те же вещи, но на новый лад,

ни за чем и ничего не ради.

Подожди! Я тоже подожду.

Дорогá случайная минута

для подсказки, брошенной кому-то,

как бросают спички на ходу.

Память в чудесах и пустяках

от вчерашних светится улыбок,

и удача, ломкая на сгибах,

сразу рассыпается в руках.

Возле своей Мессины

новый найдешь приют.

Знаю, что хватит силы,

если на жалость бьют.

Жалость моя, мое жалованье,

как фитилек чадит.

Но ведь не зря обожание

вечно со мной чудит.

Вроде гнезда осиного

прежде гудела весть:

жалости непосильная

все же работа есть.

Бьется коса о камень,

если приходит срок,

переплетясь руками,

руки сложить в замок.

Жалость стоит заслоном

и замыкает связь,

там, на лугу зеленом,

в изгородь обратясь.

И откуда мысли взять под старость,

если мыслей сроду не бывало,

а теперь и вовсе не осталось.

Облачных развалин постояльцы,

гости недостроенных гостиниц

навсегда ушли и не простились.

Вот оно, готовое решенье, —

легкими подсказывал толчками

шум, идущий на опереженье.

Голос, покидающий пределы, —

только он укажет, где мы были,