Читать книгу Римские цифры - Михаил Блехман - Страница 6

– Хорошо у тебя, папка! – сказала Клара, усаживаясь на любимом диване. Впрочем, других диванов у Зиновия не было. – Почти как у нас. А где Берта?

– У неё сегодня рабочий день, так что я на хозяйстве, – ответил Зиновий. – Могу пообщаться с единственной дочкой, сказать что-нибудь умное, напутственное. А то ведь когда придёте официально, всем святым семейством, будет не до напутствий, вся душевная энергия уйдёт на Мишку.

– Эта энергия не уходит, – улыбнулась Клара. – Вернее, чем больше её уходит, тем больше прибавляется.

Зиновий, кивнул, потом спросил:

– Слушай, ну как вы решили насчёт садика? Есть там садик? И вообще…

Клара покачала головой – то ли беззаботно, то ли всё-таки немного озабоченно:

– По хозяйству и с Митуликом нам будет Надя Писаревская помогать. Это местная девушка, нам дали её адрес, мы уже с ней списались. Будем у неё жить, она будет готовить, за Митусей присматривать.

С пластинки Бернес пел «Тёмную ночь», а в комнате на углу Маяковской и Сумской было светло и уютно. Клара посмотрела на пластинку, вздохнула.

– Это песни усталых мужчин, а не избыточно бодрых перемерков, – заметил Зиновий. – Раз умный человек говорит, что с тобой ничего плохого не случится, значит, ему можно и нужно верить.

– Согласна, – прогнала сомнения Клара. – Хуже преуменьшения предстоящих трудностей – только их преувеличение.

– Вот, это слова моей дочери, а не выпускницы пансиона благородных девиц!

Клара рассмеялась.

– Значит, я недостаточно благородна? Или уже не дотягиваю до девицы – точнее говоря, перетягиваю? Скажи прямо, папка, экивокичание тут не годится!

Зиновий поцеловал её в густые чёрные волосы, как будто тщательно завитые, а в действительности – почти с самого рождения волнистые. Не кучерявые – так было бы всё-таки не слишком красиво, – а в меру волнистые. Впрочем, как у Клары может быть что-то в меру?

– Значит, будешь защищать невинных? – с улыбкой спросил Зиновий.

Клара поцеловала отца и не задумываясь – она ведь уже достаточно задумывалась об этом на лекциях профессора Фукса – ответила:

– И виновных тоже. Audiatur et altera pars – то есть да буду выслушана я. Я, папка, и есть эта самая другая сторона, и я хочу, чтобы меня слушали и слушались. А без меня так никогда и не разберутся, кто виновен: «народ, что богом камень числил, иль дивной статуи палач».

Зиновий сел в кресло, послушно и с удовольствием слушая дочь.

– Можно, конечно, казнить всех без разбору, на лобном месте. Но для этого нужна группа убийц, причём не плохих, как те, кого они убивают, а «хороших», чтобы они убивали только плохих. Ну, а мы с тобой будем доверять убийцам, будучи уверенными в том, что они всегда правы и убивают только плохих. Начальство же имеет тонкие виды, как говорят Гоголь и Владимир Фёдорович. Начальству виднее.

Зиновий пожалел, что бросил курить. Вынул пару монпансьешек из цветной жестяной коробки, которую Клара принесла ему в подарок от Владимира Фёдоровича, пососал их, подумал, потом разгрыз и съел. Наверно, это красивая жестяная коробочка придавала маленьким разноцветным леденцам особый вкус. Даже курить расхотелось, так было вкусно.

– Начальству, – задумчиво сказал Зиновий, стараясь не обрушивать на Клару всё, что когда-нибудь всё равно обрушится, – несмотря на все его тонкие виды, всегда чего-нибудь не видно и всегда чего-то не хватает. Одному – пастбищ для несметных скакунов, другому ларцов для несметных сокровищ, третьему – просто тесно, жить негде бедняге. Ну, и не жил бы, зачем же свои проблемы решать за чужой счёт?

Клара усмехнулась:

– Наверно, у него нет своего счёта, вот и приходится пользоваться чужим.

Помолчали.

– А это Верхнее, – спросил Зиновий, – что это за населённый пункт? Если глухая деревня, то зачем там адвокат?

Клара утвердительно покачала головой.

– Верхнее, папка, хоть и деревня, но только глуховатая, а не совсем глухая. Во всяком случае, я стараюсь на это надеяться, а Сеня мне в этом помогает. Всё, что ни делается, к лучшему.

– А что не делается, дочка?

– Чтобы понять, нужно сначала сделать. Ну, а что сделано, то сделано, – продолжала Клара. – Райцентр, посёлок городского, заметь, а не совсем уж деревенского типа. А я буду адвокатом районной прокуратуры.

Лицо Зиновия выразило лёгкую гордость за дочь и частично за себя.

– Это совсем другое дело, – заметил он. – А персоналии тебе уже известны? Я имею в виду не защищаемых, а начальство.

– Я выяснила (чтобы Клара не выяснила?): мой начальник – адвокат района, его зовут Никифор Фёдорович. А вот фамилию, папка, боюсь произнести.

– Что так?

– Вывести родного отца из равновесия – не только безжалостно, но и слишком легко, а вот ввести обратно – неизмеримо сложнее. Надеюсь только на твою фронтовую закалку.

Зиновий выковырял из коробки красную монпансьешку, потом, наверно, чтобы унять волнение – ещё и жёлтую.

– А именно?

– Зря ты настаивал, – вздохнула Клара. – Ну, ладно. Гнида его фамилия. Только не «Гнида» a la russe, а исконная полтавская. Гнида.

Она произнесла это «г» по-украински – как звонкое «х».

Зиновий отколупнул третью, зелёную.

– Мало ли что, – возразил он, успокаивая и Клару, и, кажется, себя тоже. – Фамилия сама по себе ничего не значит. Я вот – Стольберг, ну и что во мне от стальной горы? Ты теперь – Блехман, а на жестянщицу совсем не похожа. Или возьми династию Романовых. Одна и та же фамилия, у некоторых даже имена одинаковые, а если вдуматься, люди все – совершенно разные, даже ничего, можно сказать, общего, особенно между такими, как, например, Александр II и такой же второй, но Николашка.

Клара посмотрела на него то ли с сомнением, то ли с надеждой.

– Ты мне всё-таки так и не ответила, – Зиновий перевёл разговор на другую тему, более предметную, – тебе никогда не хотелось стать не адвокатом, а прокурором?

– Иногда хочется, – ответила Клара, почти не задумываясь. – Такое, бывает, берёт зло на всякую сявоту. Развелось её… До войны всё-таки их столько не было… А теперь, боюсь, как бы не наступила сявотская эра.

– Это у тебя возрастное, дочка! – рассмеялся Зиновий. – Раньше было лучше, сейчас стало хуже, а будет совсем ужасно – когда состаришься. Или вовсе никак не будет.

– Папка, ну ты же мня знаешь. Мне всегда хорошо. Но сявок раньше столько не было. Особенно сейчас их может развестись, как никогда.

– Ну, сявки да раклы – это явление вечное, – усмехнувшись, кивнул Зиновий. – Ты просто не сразу начала их замечать. До войны-то тебе было – всего ничего… Правда, сейчас и вправду многое изменится, но сявкам вольготнее, думаю, не будет. Ну, разве что чуть-чуть.

Он снова рассмеялся. Клара подумала, тоже кивнула и продолжила, совсем не грустно, несмотря на невесёлость темы:

– Уже стало, папка, и не чуть-чуть. Обсявили всё вокруг. Посмотришь на человека: всё же есть у него, ну чего ему ещё нужно? Чего он казится? Ну был бы какой-то несчастный, голодный, ещё какой-то, а то ведь сколько сытых сявок – уму непостижимо! Бытие же должно определять сознание, а оно ведёт себя непредсказуемо, как перезрелая девица.

– Ну вот, а ты собираешься их защищать?

Клара снова недолго подумала.

– Если не будет altera pars, значит, сявки победили.

– Сявки no pasaran! – весело поднял сжатый кулак Зиновий. Другая рука в кулак не сжималась: три пальца оторвало под Сталинградом, вместе с куском рукоятки кинжала, когда они шли – вернее, бежали, мороз был жуткий, в рукопашную и он сцепился с невероятно сильным фрицем.

– Наверно, – Клара вздохнула, – есть категория людей, которым предначертано быть сявками. Как некоторым – холопьями, сколько ни отменяй холопство. И сколько потом ни стреляй в тех, кто его отменил.

– Да и кто такой сявка? – пожал плечами Зиновий. – Тот же самый холоп, только сытый и непоротый… Но проблем вокруг и без этого хватает, доченька. Сявки – не самая большая из них, ты же знаешь…

Клара покачала головой:

– Это, папка, всё из одной оперы, всё – звенья одной и той же цепи. Маленький сявка – маленькие проблемы, большой – большие.

Он вздохнул: ещё какие!.. Поставил другую пластинку, Шульженко.

– Молодец землячка! – похвалил Зиновий. – Сколько времени ни пройдёт, никакой прогресс не заменит искусство.

Клара задумалась на дольше. Посмотрела в окно, мимо их окна как раз проезжала «четвёрка», аккуратно держась штангами за электрические провода. Тёмно-коричневая кожа сидений уютно пахнет, только сейчас временно не для Клары, а для немногочисленных пассажиров: в субботу утром в троллейбусе народу немного.

– Знаешь, папка, я думаю, – проговорила она наконец, – что прогресс и цивилизация совсем не одно и то же. Скорее это – противоположности. Чем больше прогресса, тем в конце концов меньше цивилизации… Искусство – это часть цивилизации, как и Римское право. Или как «Война и мир».

Зиновий помолчал прежде чем ответить:

– Прогресс, если его довести до абсурда, превратит искусство в самодеятельность. Сделает его хорошим для всех, на все вкусы, как пирожки с ливером.

– Вот именно! – согласилась Клара. – А разве может культура быть массовой? Массовым может быть только бескультурье… Не дай бог настанут времена, когда «Война и мир» станет нравиться всем. Всем – значит никому.

– Или твой любимый Бенедиктов, – добавил Зиновий.

Клара рассмеялась:

– Если сявки скажут, что им нравится Толстой или Бенедиктов, я и того и другого разлюблю в знак протеста.

– А если они обманут? Стоит ли доверять сявкам?

– Ну что ты, папка! – весело воскликнула Клара. – У меня нет такого места, до которого мне были бы сявки вместе с их мнением. Моё мнение для меня намного важнее. А самодеятельность – как была, так и будет, никуда не денется.

– Вот именно, – сказал Зиновий. – У искусства и халтуры – только одно общее: они вечны. Ты заметила, конечно: чушь постоянно проявляет твёрдый характер, мягкий знак ей в этом не помеха.

И он пошёл на кухню разогреть сваренный Бертой рассольник.