Читать книгу Полевой сезон - Михаил Борисович Лившиц - Страница 4

Георгин Цараевич Медоев, небольшого роста полный мужчина, осетин по национальности, обладал хорошим чувством юмора и недюжинными познаниями в геологической науке. Прошло почти сорок лет с тех пор, как я, «зеленый» студент, слушал этого замечательного лектора, популярно и красноречиво рассказывающего нам об основных задачах геологии и объяснявшего «мудреные» для нас в ту пору термины науки о Земле. Строгие и пронзительные черные глаза профессора, читавшего курс общей геологии, внимательно оглядывали собравшуюся разношерстную аудиторию: приходили послушать его и студенты старших курсов, и ассистенты, и выпускники университета, где геологические дисциплины преподавались не столь глубоко и доходчиво. Непринужденно и неторопливо лилась речь лектора, прерываемая лишь постукиванием мела по доске, на которой возникали причудливые «катакомбы» из горстов и грабенов1, смещались и передвигались по гигантским разломам куски континентов, происходили всякие стихийные бедствия в истории Земли. Иногда Медоев говорил, медленно прохаживаясь по проходу между столами и заглядывая в тетради слушателей. В аудитории стояла мертвая тишина, и малейший шепоток был слышен по всему залу. Если какие-то комментарии или не относящиеся к лекции фразы достигали слуха Георгия Цараевича, он подходил к виновнику и произносил одну постоянную, но безотказно действующую реплику: «Сиди крепче, молчи шибче!» Не знаю, почему, но эта «формула» казалась самым страшным выговором.

В Георгии Цараевиче нам нравилось все, особенно его манера говорить – четкая, лаконичная, его умение шутить – уместно, безобидно. Как-то весной шел проливной дождь, и студенты, сгрудившись под козырьком крыльца, наблюдали, как целая река, обтекая крыльцо, залила институтский двор и неслась стремглав к переполненному арыку, создавая многочисленные водовороты. По улице тоже текла река, образуя воронки и огибая любые препятствия: бордюры, киоски, ящики, тумбы и деревья, вытянувшиеся в ряд по обеим сторонам проспекта Ленина, где в пятидесятые годы стоял учебный корпус Казахского горно-металлургического института, впоследствии сгоревший. А дождевой поток нес с собой самые различные предметы – пачки от папирос, спичечные коробки, картонки, обломки штукатурки и асфальта, мелкие палки и тряпки, шлак и другой накопившийся за зиму мусор. Я только дважды в жизни видел такие ливни, когда по улицам шли до нитки промокшие люди, держа в руках обувь, безнадежно опустив головы и вглядываясь в воду, чтобы не попасть в яму или открытый канализационный колодец. Почему-то представлялось, что библейский всемирный потоп выглядел примерно так же.

Именно в такой дождь, закончив свои дела в институте, вышел на крыльцо и Медоев. Столпившиеся у входа студенты потеснились, чтобы дать ему место. Постояв и посмотрев на потоп, он перевел взгляд на молодежь. Выбрав из толпы наиболее мокрого парнишку, который, видно, только что добежал до спасительного укрытия, Георгий Цараевич показал рукой на дождь и спросил:

– Что это?

Стало тихо, только ливень шумел. Парень бойко ответил:

– Дождь, Георгий Цараевич!

– Вот и видно, что ты плохо учил общую геологию, – сделал вывод профессор. – Это атмосферные осадки. И закрой рот, а то воробей залетит.

Все засмеялись этой грубоватой шутке.

Особенно много анекдотов рассказывалось «старыми» студентами об экзамене по обшей геологии, которые не столько веселили нас, первокурсников, сколько пугали. Подошла первая сессия, и страшный день наступил. На дверях аудитории, где должен был состояться экзамен, какой-то шутник повесил листок с надписью: «Институт не океан: барахтайся – выплывешь». Прочитав этот лозунг, Медоев обратился к толпившимся у дверей студентам:

– Кто автор?

Ответом ему было молчание.

– Жаль, что трусите. Автору я бы прибавил балл, – на полном серьезе произнес Георгий Цараевич.

Его имя и отчество, особенно отчество, заучивались наизусть, так как на студента, назвавшего Медоева «Георгием Сараевичем», обрушивалось ехидное и грозное: «Сам ты забор!» «Забором» быть никому не хотелось, и отчество профессора запоминали крепко и навсегда.

Экзамен начался необычно.

– Собери зачетки у девушек, я им без экзамена поставлю «уд», – сказал старосте Георгий Цараевич. – Зайдите пять человек.

Девушек в группе было четыре, но одна из них, Неля Бородавко, не сдала свою зачетку: она решила экзаменоваться по-настоящему, так как три предыдущих экзамена сдала на «отлично» и ее не пугал суровый вид экзаменатора. Неля пошла в первой «пятерке». С этой же группой вошел и я. Открыв дверь, мы увидели стол, на котором были разложены десятка три билетов и лежала стопка чистых тетрадных листов. Медоев молча показал рукою на билеты, и Неля, первая шагнув к столу, взяла билет. Записав его номер, экзаменатор подал ей тетрадный лист для ответа и указал, куда сесть. Эта же процедура повторилась с каждым из нас. Зашел староста с тремя зачетками, профессор проставил в них отметки и вернул обратно.

Георгий Цараевич не торопил нас с ответами, но время от времени поглядывал на часы. Наконец один из студентов встал, подошел к экзаменаторскому столу и подал листок, на котором были несколько схематичных рисунков и небольшой текст. Посмотрев их, Медоев поморщился, толстым синим карандашом перечеркнул лист, заострив линию стрелкой, повернул ее в направлении двери и строго взглянул на студента. Все было понятно. «Неудачник» вышел, а в ведомости против его фамилии была поставлена точка. Больше никто не заходил. Теперь поднялась Неля. Сев напротив Георгия Цараевича, она молча протянула ему билет с ответом. Внимательно прочитав текст, он положил вторую руку на стол, и девушка сообразила, что надо подать зачетку. Полистав ее, профессор хмыкнул и взял другой билет, прочел его, положил и взял еще один. Очевидно, вопросы в последнем его устраивали, и он подал его Неле, и та с новым билетом и чистым листком отправилась на прежнее место для подготовки.

За это время я успел основательно подготовиться и направился к столу. Мой листок был весь исписан и иллюстрирован рисунками. Георгий Цараевич прочел ответы и над рисунком поставил знак вопроса. Порывшись в билетах, он вытащил один из них, отчеркнул ногтем первый вопрос, но не отправил меня готовиться, а показал пальцем на чистый лист. Я принялся рисовать «рвущий интрузивный контакт»2 и, закончив рисунок, хотел написать объяснение. Но лист был у меня отнят, а рука экзаменатора хлопнула по столу – я подал зачетку. Не заглядывая в нее, а прочтя только фамилию, Медоев потянулся к ведомости и поставил (я глазам своим не поверил!) «отлично». У меня бессознательно вырвалось «спасибо», за что получил сердитый взгляд и движение руки в сторону двери. Георгий Цараевич вышел вслед за мной и поднял два пальца, приглашая в аудиторию следующих экзаменующихся.

Когда дверь закрылась, я рассказал товарищам, как проходил экзамен, какие мне достались вопросы и как был задан дополнительный. Я ждал Нелю, она вышла не очень довольная и показала четыре пальца.

– Как было дело? – поинтересовался я.

– Я ответила на второй билет, но на одном рисунке был поставлен жирный вопрос. И тогда он каллиграфически вывел в зачетке «хорошо».

Всего в группе оказалось три пятерки и две четверки, несколько троек, а больше половины получили «стрелку». О двух пятерках следует рассказать особо. Один студент – Жумабай – хорошо рисовал и, не написав ни единого слова объяснений, подал экзаменатору только рисунки. Тот долго и тщательно их рассматривал, потом подал второй билет.

– Я снова сделал одни рисунки и был уверен в очередной тройке. Вдруг вижу, не говоря ни слова, Цараевич поставил в зачетке «отл», хотя за три предыдущих экзамена у меня в сумме набиралось лишь десять баллов!

– Самостоятельный мужик, – сказал староста, получивший «международную» оценку, то есть тройку.

Но особенно нас удивил своей пятеркой Саша Золотов. Это был веселый, остроумный парень, про таких говорят: «За словом в карман не полезет». Вот его рассказ:

– Ну, взял я билет, сел, думал, вспоминал, но почти ничего не вспомнил. Что-то написал, кое-как нарисовал схему – и все только по первому вопросу. Два остальных совсем поставили меня в тупик. Остался я один в аудитории. Цараевич подошел ко мне и отобрал листок. Через весь лист начертил здоровенную стрелу и направил ее в сторону двери. Недолго думая, я повернул стрелу на него. Смотрю, глаза у него стали круглые, лицо покраснело, сопит и глядит на меня. Сейчас, думаю, как треснет кулаком, так и дух из меня вон. Однако он сдержался и снова повернул стрелку на дверь, а я опять на него. И тут раздалось какое-то шипение: «Ш-ш-што?» Я с наивным видом ответил: «Когда прийти во второй раз?» и Цараевич стал хохотать, трясясь всем телом, вытирая рукавом слезы и держась за свой толстый «курсак». Отсмеявшись, он положил руку на стол – пришлось дать ему зачетку. Гляжу, ставит к моим тройкам «отлично». Подал мне зачетку и пожал руку. Я настолько был уверен в двойке, что просто остолбенел и до сих пор не могу прийти в себя, – признался Саша.

– Вот дает! – удивился староста.

– Чудит старик, – мрачно изрек один из выгнанных.

Но однажды, уже будучи дипломниками, мы пошутили и над Медоевым. Он вошел в дипломную комнату, сел верхом на стул, опершись о спинку руками, и принялся рассматривать склонившихся над столами своих питомцев. Помолчав, угрюмо молвил:

– Вот кончите институт и на улице меня узнавать не будете…

И тут Вовка Бочкарев «нашелся»:

– Только в одном случае. (Стул с седоком медленно повернулся в его сторону.) Я вас узнаю из тысячи. Но могу ошибиться, если увижу вас бегущим стометровку.

В аудитории грянул такой гомерический хохот, что профессор заткнул уши.

– Шалуны! В ваши годы я тоже бегал. Посмотрим, какие животы будут у вас к пятидесяти годам.

…Прошло почти сорок лет, а у меня перед глазами нарочито серьезное лицо и смеющийся взгляд Георгия Цараевича. Так и представляю себе, как он кладет мне на стриженую макушку руку и «рычит»: «Всепоглощающий ум», а я боязливо, стыдясь своей неразумности, втягиваю голову в плечи.