Читать книгу Возвращение в Терпилов - Михаил Борисович Поляков - Страница 9

Размышляя так, я сам не заметил, как дошёл до большой площади Лермонтова – места встречи с Ястребцовым. В этот час там было темно и безлюдно. Тусклый свет фонаря, стоявшего рядом с памятником поэту, выхватывал из сплошной мглы лишь часть постамента и две ближние скамейки, полностью заваленные снегом. Поднявшийся к ночи ветер лениво таскал по площади крупную как рис порошу, и она, то стелясь по земле, то взвиваясь выше человеческого роста, складывалась в причудливые фигуры, среди которых я невольно различал то детский хоровод, то стаю уток, то слепую старуху с растрёпанными волосами, бредущую наощупь с вытянутыми руками. Положив ладонь на эфес сабли, и задумчиво склонив голову, гранитный Лермонтов безразлично наблюдал за тенями, мечущимися у его ног.

Николай уже ждал меня: постукивая каблуком о каблук, он с портфелем в руке топтался возле скамейки.

– Привет! Ну слава Богу, я уже продрог весь, – подал он мне руку в шерстяной варежке. – Давай в кафе каком‑нибудь присядем?

Мы зашли в маленькую закусочную напротив библиотеки и, оставив пальто на облезлой латунной вешалке в форме лосиных рогов, устроились за круглым деревянным столиком в глубине зала. В помещении кроме нас было лишь трое посетителей – юноша с девушкой, которые пили чай с пирожными и нежно щебетали, держась за руки, и мужчина за пятьдесят лет в деловом костюме; расстегнув ворот рубахи и ослабив галстук, он угрюмо наливался водкой, закусывая маринованной сёмгой.

– Что заказывать будем? – устало спросила полная официантка в засаленном переднике, кладя перед нами пару меню в потёртых кожаных папках. – У нас сегодня фирменное блюдо – стейк в лимонном соусе.

– Нет, девушка, спасибо, – энергично потёр руки Николай. – Мне вы пока стопку водки принесите и тарелку харчо, хорошо? – Холодрыга на улице, – оправдываясь за спиртное, улыбнулся он мне.

– А мне чёрного кофе, пожалуйста, – попросил я.

– Ну что, – перешёл на деловой тон Николай, когда официантка ушла. – Как у тебя успехи?

Я хотел начать рассказывать о редакции, но воспоминание о старике не давало мне покоя. Не известно ли Николаю что‑нибудь об этой истории?

– Коля, ты знаешь, я только что по заданию редакции был на Абрикосовой, у Сотникова. Помнишь такого?

– Сотников? Нет, не помню.

– Ну это ветеран, у которого дом отобрали в Пантелеевке. Да ещё, кажется, и избили его.

– А, знаю, – глухо отозвался Николай. Он нахмурился, опустил глаза и вжал голову в плечи, став похожим на боксёра, ушедшего в глухую оборону. – Это Обухова, покойника, проделки. Земля ему понадобилась, вот он и расселил деревню.

– Что же тут у тебя творится? – возмутился я. – Старик же глубокий, а вы не то, что не помогли ему, а даже выслушать отказались. Это у вас обычная практика?

Николай выпрямился на стуле и нервно передёрнул плечами.

– Да мы пытались кое-какие следственные действия провести, – сквозь зубы процедил он, упрямо глядя в сторону. – У нас три следака эту историю крутили, и в Москву ездили, и на месте со своими пытались договориться. Ну не давали нам уголовку возбуждать и всё! Ты не понимаешь, что за человек был этот Обухов – у него везде завязки имелись – и тут, в городе, и в областном правительстве… Да даже в Генпрокуратуре!

– Ты знаешь, это всё как‑то дико, – твёрдо сказал я.

– А, думаешь, мне легко так работать? – вскинул на меня затравленный взгляд Николай. – У меня с одной стороны опера бунтуют, с другой – начальство по башке стучит. Что мне – в позу становиться, бросать всё? А ведь ещё и другие дела есть, у меня вон в те дни трое подонков девчонку пятнадцатилетнюю снасильничали. Целыми сутками под окнами родители их бродили, в ноги кидались, деньги совали. У одного папаша – депутат горсовета, у другого – ларьки держит на Теремническом рынке. Уйду я, а тот, кто вместо меня на это место сядет, не ровен час и отпустит их… Что делать – жизнь такая – приходится выбирать.

– Тяжёлый у тебя выбор, – глухо заметил я.

– Коррупция, знаешь ли, всюду есть, – внезапно выпалил Николай. – Думаешь, в Америке кумовства нет, в Европе блат не в ходу?

– Да причём тут Америка с Европой? – удивился я этому неожиданному повороту.

– Да притом, что только и говорят все эти ваши правозащитники и прочие оппозиционеры, кормящиеся на заморские гранты, о том, как в России жутко живётся. Воровство, коррупция, беспредел власти. А это разве только у нас? Вон, в США два миллиона человек в тюрьме сидит. Самое большое число заключённых в мире – как у нас в ГУЛАГе в тридцать седьмом! На себя бы сначала посмотрели!

Выговорившись, он продолжал мрачно смотреть исподлобья, нервно щёлкая зажигалкой. Не отвечая, я с минуту изучал своего приятеля любопытным взглядом. Спорить, конечно, не стал – бесполезно. Очевидно, Николай был преданным зрителем «России 24», «Рашитудей» и тому подобных прогрессивных телеканалов. Легко было понять и то, почему утешительные представления о проклятом Западе и о том, что на Родине не хуже, чем везде, упали на благодатную почву в душе терпиловского полицейского. В ином случае Николаю пришлось бы учиться принимать тот факт, что он живёт в неком неприятном месте, погрязшем в коррупции и злоупотреблениях. А мысль эта не из комфортных.

Интереснее было другое тонкое обстоятельство, о котором необходимо сделать небольшое, но важное отступление. Дело в том, что, поселившись в карликовом уме обывателя, воззрения, продиктованные пропагандой, не только достигают цели говорящих голов из телевизора, вызывая у того ужас перед окружающим миром, но и обладают сокрушительным побочным эффектом – их носитель погружается в сомнамбулическое состояние, лишаясь остатков совести и делаясь безразличным к стонам обездоленных. Логика этого психологического превращения весьма проста и незатейлива. Заверив человека в отсутствии в мире честности и справедливости, пропаганда неизбежно проваливается со второй своей сверхзадачей – убеждением зрителя в наличии данных симпатичных качеств у отечественных чиновников. Эта манипуляция не удаётся просто в виду того, что на родные просторы наш гражданин всё-таки предпочитает смотреть собственными, а не телевизионными глазами. Мир для потребителя останкинской продукции оказывается, таким образом, залит чёрной краской. Однако, единожды признав, что зло повсеместно, он неизбежно приходит и к выводу о том, что подобное положение вещей – норма. А, следовательно и бороться с ним – занятие суетное и несерьёзное: куда выгоднее вести себя тихо, хорошо кушать, да не забывать время от времени переворачиваться с одного бока на другой во избежание пролежней.

Потеряв идеалы и утратив совесть, человек из существа социального превращается в растение – но и только. Гораздо драматичнее дело обстоит со сторонниками подобных взглядов, облечёнными властью (а их, увы, немало, ибо пропаганда не выбирает себе жертв точечно, а обречена бить по площадям). Поняв, что мир полон греха и правды искать негде, те, в отличие от обывателей, не только не опускают свои руки, держащие пистолеты, резиновые дубинки, мэрские и губернаторские скипетры, но зачастую энергично поднимают их для приумножения этого самого греха, притом со вполне очевидными для себя материальными выгодами.

Глядя на Николая, я напряжённо размышлял над тем, какую роль в этой игре он выбрал для себя: решил ли остаться светочем во всемирной мгле – то есть принять должность невыгодную во всех отношениях и сопряжённую с многочисленными трудностями, или же собирается устремиться по торной дорожке к материальному преуспеянию и успешной карьере? Судя по его пафосному тону, от положения защитника униженных и оскорблённых он ещё не отказался. Но пафос – родной брат фанатизма, а фанатизм тяготит, утомляет, от него быстро устают. Очевидно, что рано или поздно в душе моего друга, заражённой пропагандой, начнётся известная психологическая борьба. И не произойдёт ли так, – думал я, – что именно её исход определит судьбу нашего расследования?..

Сейчас, спустя год после окончания терпиловских событий, я вспоминаю это случайное предположение, удивляясь его точности, и невольно задумываюсь над тем как часто судьба даёт нам в руки ключи к самым сложным своим загадкам, и как редко, как небрежно, мы прислушиваемся к её настойчивому голосу…

 Мы молчали с минуту. Видя моё нежелание продолжать спор, Николай успокоился, махом опрокинул стопку, поднесённую официанткой, и, звонко щёлкнув зажигалкой, закурил.

– Ну ладно, зачем позвал? – умиротворяюще поинтересовался я, заметив, что под действием алкоголя строгие линии на лбу моего приятеля начали разглаживаться.

– Да по поводу работы хотел расспросить. Как у тебя первый день прошёл? – хриплым после водки голосом выговорил Николай.

– В редакции пока ничего нет. С людьми вот только познакомился.

– Ну и как?

– Да что сказать… – пожал я плечами. – Первое впечатление – штука, как ты понимаешь, обманчивая, особенно если оно о тех, кому есть, что скрывать. Но если по порядку идти, то главный редактор человек, кажется, опытный, умный. Такому палец в рот не клади.

– Это да, – усмехнулся Коля. – В девяностые он подсуетился, «Терпиловку» приватизировал на своё имя, и теперь половину здания редакции сдаёт в аренду. Говорят, бабки лопатой гребёт. Ещё и на рынке местном что‑то мутит, две точки у него удобрениями и саженцами торгуют.

– А, может, рано ты его тогда из подозреваемых исключил? – поинтересовался я.

– Почему?

– Ну как же – и он бизнесмен, и обе жертвы убийц занимались бизнесом. Вдруг какие‑то интересы у них пересеклись…

– Да нет, – с усмешкой отмахнулся Коля, – какие там интересы… Масштабы разные. У Стопорова обороты в тысячах, ну от силы в десятках тысяч долларов, а Обухов и Пахомов миллионами ворочали. И потом Стопоров хоть и жучила, но место своё знает и не полезет в подобную авантюру. К тому же, повторюсь, алиби у него железное: во время убийства Обухова он в Турции был, с женой, а когда на Пахомова напали – в больнице лежал, радикулит лечил. Но на всякий случай ты и с ним, конечно, поосторожнее. Придерживайся нашей версии. Ну а журналисты как тебе?

– Ну как… Старший в отделе – Милинкевич. Он обычно и редакцией управляет, когда Стопорова нет, и подготовкой номеров заведует. Человек спокойный, семейный, и, вроде, всем довольный. Такому, мне кажется, рыпаться нечего. Что до Францева – второго корреспондента, то он, на мой взгляд, безобидный циник. Вообще больше всего меня заинтересовал младший из них – Саша Васильев.

– Фотограф? – живо спросил Коля, энергично извлекая из пачки вторую сигарету.

– Да, фотограф. Парень он вспыльчивый, чуть что – в спор лезет. Сегодня целый день слушал их с Францевым ругань.

– А о чём спорят? – Николай звонко щёлкнув зажигалкой.

– Да об обычном – о политике. Власть то, оппозиционеры сё, выясняют, кто страну развалил, ну и всё в таком духе.

– Понятно. Ты эти разговоры запоминай, или даже записывай, если есть возможность. Может, и там какая зацепка имеется.

– Хорошо. Ты говорил, кстати, что у тебя ещё какое‑то дело ко мне есть.

– Ах, да, – опомнился Ястребцов. – Я собирался показать тебе досье на сотрудников редакции, которые мы собрали.

– А что же сразу мне их не передал?

– Военная хитрость, – подмигнул Николай. – Хотел, чтобы ты свежим, без предвзятости, взглядом обстановку окинул.

Удерживая на отлёте руку с дымящейся сигаретой, он нагнулся под стол и со звоном отщёлкнул замок портфеля.

– Вот, изучай! – положил передо мной кожаную папку, перетянутую красной резинкой. – Если вопросы есть, тут же спрашивай всё что нужно.

Я открыл папку. Первой лежала толстая стопка бумаги, прошитая суровой нитью. «Валентин Милинкевич» – чёрным маркером было размашисто выведено на обложке.

– Вот к этому субъекту я тебе в первую очередь рекомендую присмотреться, – произнёс Николай.

– Почему?

– Это наш местный гражданский активист, борец с коррупцией, – иронично усмехнулся Николай. – Пишет громкие статьи, обличает, знаешь, чиновничью братию. Однажды нападение на него было. Не слышал?

– Нет, не довелось.

– Ну как же, громкая история была. Лет пять назад это случилось: челюсть ему сломали, череп проломили. Почти месяц в больнице провалялся. Ещё из Москвы приезжали твои коллеги писать про всё это. Вот… – Он аккуратно извлёк из бумажника пожелтевшую визитную карточку. – Из «Комсомольской правды» корреспондент был, Владимир Карпов. Знаешь его?

– Знаю немного, – ответил я, смутно припоминая Карпова, приветливого лысого толстяка с обрюзгшим желтушным лицом.

– Вот он был. Два дня, наверное, по городу бегал, всех на ноги поднял – «Терпиловку», полицию, даже больничный персонал.

– А вы в итоге выяснили, кто напал‑то? – спросил я.

– Нет, не удалось, – пожал плечами Николай. – Свидетелей не было, а от него мы ничего толком не добились. Мол, было темно, никого не разглядел.

– Может, боялся рассказывать?

– Да шут его знает. Но, кажется, напуганным не выглядел. Мы, впрочем, и без него пытались найти нападавших.

– И как успехи?

– Да-а-а, – безнадёжно махнул рукой Николай.

– А искали как?

– Вот! – Ястребцов ткнул пальцем в папку. – По его заметкам работали, по тем, что показались поострее.

Между листами дела обнаружились три публикации, аккуратно вырезанные из газет и наклеенные на плотную мелованную бумагу. Я по очереди пробежал каждую. В одной намекалось на то, что ливневая канализация в городе обслуживается из рук вон плохо и подпускалась аккуратная шпилька некоему Шумилову, заведующему городским коммунальным хозяйством. Во второй речь шла об инспекторе ГИБДД Вершинине, который, пользуясь тем, что дорожная разметка на одной из улиц плохо различима, обдирал водителей, ненароком заезжавших за запрещённую линию. Третий материал, самый крупный в подборке, назывался «Детей травят». Сопровождался он карикатурой, изображавшей повара, выжимавшего змею в кастрюлю, вокруг которой, с огромными ложками в руках, толпились плотоядно скалящиеся дети. Особенно удалась художнику рептилия – она с изумлённым видом пялилась на своего мучителя в пышном колпаке, и из глаз её капали слёзы, большие как сливы. Сама заметка, впрочем, не содержала ничего особенного – в ней лишь рассказывалось о том, как один из детских садов в целях экономии заказал молочные продукты, содержащие ГМО.

– И за эту мелочь его избили? – недоумённо произнёс я, перевернув последнюю страницу. – Да не может быть…

– Почему? – с интересом качнулся вперёд Николай.

– Да, Коль, какие‑то беззубые всё это тексты, слабые. Про инспектора он только предполагает, что тот мог при таких и таких обстоятельствах злоупотреблять полномочиями. Руководство детского садика напрямую ни в чём не винит, дескать, тут, скорее всего, оплошали поставщики. А в деле с канализацией вообще больше на природу жалуется, мол, сейчас аномально дождливая погода, и система с потоком воды не справляется. Странно, что за всё это ему прилетело…

– Ну то, что избили за работу – факт. Произошло это во дворе его дома, было ещё не поздно, и соседи слышали, как нападавшие выкрикивали угрозы – «ещё, мол, такое напишешь – сдохнешь».

– А не мог он сам всё это инсценировать? Человек, кажется, честолюбивый, а тут такой скандал…

– Вряд ли, – с сомнением покачал головой Коля. – Ты бы видел его после избиения: вместо лица – каша кровавая, три ребра сломаны, рука вывихнута. Да и операцию ему не постановочную делали.

Я пожал плечами. Странное дело. Или избиение Милинкевича не связано с его газетной работой, или ситуация в городе намного хуже, чем мне представлялось вначале. Человека избивают, уродуют – и за что? Не за серьёзное расследование, не за попытку разрушить сложный коррупционный бизнес, а за простое упоминание имени чиновника без раболепных интонаций! Нет, это уже выше моего понимания, это какое‑то дикое, тёмное средневековье, глухие джунгли, не тронутые цивилизацией… Впрочем, возможно, Николай и его ребята просто не разобрались в этой истории как следует. Полицейские не журналисты, и могли пропустить в статьях Милинкевича некие важные подробности, не понять частностей и деталей, очевидных профессионалу. Всю эту тему необходимо внимательно изучить заново – проштудировать и другие публикации Милинкевича, узнать больше об его связях в городе, отследить как менялась его газетная точка зрения по разным вопросам. Кстати, надо бы позвонить и упомянутому Колей Карпову из «Комсомолки». Он приезжал сюда, за двести километров от Москвы, беседовал с потерпевшим, изучал дело по горячим следам. Написал ли он в итоге какой‑нибудь материал и если нет, то почему?

Следующая папка относилась к Францеву. Первые же строчки его резюме задержали моё внимание.

«С 2011‑го по 2017‑й год Борис Владимирович Францев являлся пресс‑секретарём председателя городской администрации», – прочёл я. Вот тебе и на! Оказывается, Францев в недавнем прошлом – чиновник!

– А с этим что? – спросил я Николая.

– А вот тут история интересная. Работал в мэрии, курировал молодёжные проекты. Карьера, кажется, в гору шла. Но в прошлом году его уволили…

– За что?

– Да скандал у них случился, – поёжился Ястребцов. – У нас рядом с городом общежитие шахтёрское сгорело, помнишь, такое дли-и-и-нное серое здание в посёлке «Большевик»? Там ещё пустырь был рядом с лопухами? Ну вот… Сгорело оно, а Францев руководил спасательной операцией: курировал бригады добровольцев для помощи погорельцам, организовал сбор вещей для них. А потом всё добро, принесённое в оперативный штаб, на помойке обнаружилось. Начался скандал. Стали разбираться и выяснилось, что это Францев распорядился, чтобы со старьём не возиться. Дело было незадолго до выборов: мэр на прессухе перед камерами лично отчитал его, и в тот же день уволил.

– А как же он в «Терпиловке» оказался? – удивился я.

– А что такое?

– Ну как… Опальный чиновник, выгнанный со скандалом, и вдруг – работает в газете, подконтрольной мэрии, практически на виду у всего города… Странно как‑то.

– Может быть, по связям старым устроился.

– Что, у него много знакомых было?

– Думаю… Всё же шесть лет в администрации…

– И на самом верху, в руководстве города?

– Наверное… – нахмурился Николай. В его голосе возникла напряжённость. Мои расспросы явно становились ему неприятны.

– Ну а что с Сашей Васильевым? – спросил я после некоторого молчания, открывая последнюю папку.

– А вот о нём почти ничего нет, – сказал Ястребцов. – Ну, в каких‑то молодёжных организациях состоял. Кажется, экологию защищал, на митинги ходил.

– И всё это не вызвало у тебя никаких подозрений?

– Да что тут подозрительного? – отмахнулся Николай. – Сейчас столько расплодилось всяких партий и обществ, что разбираться в них… В противозаконных акциях он не участвовал, так что и в поле нашей деятельности не попадал,

– Ну как же? – открыто удивился я. – Парень активно занимается политикой, убийства все тоже, по сути, политические. Разве не логично было присмотреться к нему?

– Да ну, не может такой человек никого убить, – равнодушно отмахнулся Николай. – У него и мотива нет, и возможностей, да и вообще… Ну вот сам посмотри, – Николай повёл пальцем по строчкам досье. – Шестого ноября позапрошлого года он вступает в партию «Коммунисты России», вот ксерокопия его билета. А уже десятого из неё выходит. В январе записывается в объединение «Социалистическое достоинство», это ефимовская контора, есть у нас тут один деятель – Ефимов. А в марте его оттуда исключают. Потом КПРФ, за ними – движение «Суть времени» телеведущего Кургиняна, и так далее, и тому подобное. И нигде больше трёх месяцев не протянул. Ну сам подумай, мог ли такой непостоянный товарищ иметь серьёзные связи, необходимые для преступления этого масштаба? Ладно, ты не криминалист, – махнул он рукой, – потому популярно объясню тебе: подобные убийства не совершаются сразу, тут нужна подготовка, планирование, чёткая организация опыт, наконец. Иначе мы бы эти дела как семечки щёлкали. Сообщники в подобных историях всегда давно знакомы, верят друг другу как родные братья. Люди это серьёзные, тёртые, и такой вот задорный летун, который нынче здесь, завтра там, к тому же и по характеру вспыльчивый и импульсивный, им ни к чёрту не сдался. А вдруг заведёт не то знакомство, вдруг сболтнёт лишнего?

Всё это звучало убедительно, но я сдался не сразу.

– Ну а вдруг его использовали втёмную? В конце концов, могли же преступники воспользоваться его доступом к автомобилю: уговорить одолжить машину, ну или просто похитить на время ключи?

– Ну вот разве что так, – поморщился Николай. – Но я бы не слишком отвлекался на эту версию. Впрочем, ты, конечно, и за ним присматривай краем глаза.

Расплатившись по чеку, я попрощался с Николаем и поспешил в гостиницу. Оставшись один, сел за стол, включил лампу, и, открыв блокнот с записями по расследованию, погрузился в размышления. Да уж, дело запутывается. Мотивы имелись у всех трёх журналистов. Францев, оказавшийся в немилости, мог мстить за свою отставку, Милинкевич – за избиение. У одного Васильева не было личных причин ненавидеть власть, но зато он мог принадлежать к тем самым идейным заговорщикам из моей основной гипотезы. К тому же, изо всей троицы против него одного имелись на текущий момент хоть какие‑то улики – он заходил к избитому по приказу судьи старику, интересовался его делом… Нет, что бы ни говорил Ястребцов, Сашей определённо следовало заняться.