Читать книгу Репортер - Михаил Дегтярь - Страница 5

В детстве я был очень стеснителен. Подойти к незнакомому человеку и заговорить было настоящим мучением. О выступлении перед группой людей не было и речи.

Все потому, что я страшно заикался. Именно страшно! Врачи ставили мне третью группу заикания. При четвертой – высшей – человек вообще не может произнести ни слова.

Заикание было главным страданием всей моей жизни. Что только ни делали мои любимые родители! Логопеды. Бабки-знахарки. Народные целители. Тем, кто заикается, знакомы все эти метания…

Затем мы узнали, что в Харькове есть великий врач – профессор Казимир Маркович Дубровский, лечивший заикание с помощью гипноза. Попасть к нему было совершенно невозможно! Записывались на год вперед.

Папа поехал в Харьков, два дня сторожил Дубровского у его квартиры, поймал, наконец, и уговорил записать меня немедленно.

Смутно помню то время. Лечение проходило в железнодорожной больнице. У стен небольшого зала стояли чемоданы – люди приезжали со всего Советского Союза. Дубровский привлек внимание к этой проблеме, а заик в нашей стране было много.

Лечение длилось четыре дня. В первый день нужно было смотреть, как проходит сеанс предыдущей группы, на второй день – сеанс для вас, на котором гипнологи накладывали на больных молчание, на третий день – снятие молчания, и, наконец, на четвертый – экзамен, когда заика должен был свободно заговорить…

Помните, как это было в прологе гениальной картины Андрея Тарковского «Зеркало»? Врач там просит заику произнести фразу «Я могу говорить!».

Конечно, сам Тарковский заявлял этим прологом, как он освобождается от немоты и может заговорить – легко и свободно, несмотря на молчаливое застойное время. Но тем не менее этим был зафиксирован подлинный сеанс снятия молчания после гипноза. Только недавно узнал, что женщину-логопеда из фильма звали Маргарита Мерлис. Она работала в Харькове с самим Казимиром Дубровским и даже считалась его лучшей ученицей…

Мое лечение закончилось уже на второй день. Сначала вместе со всеми я стоял в шеренге вдоль стены. Дубровский произнес речь. Помню ее так, как будто он говорил вчера, хотя этого великого человека уже много лет нет в живых.

«Вы все начнете говорить, – сказал он. – Вы будете читать стихи, объясняться в любви, а кое-кто даже будет работать на телевидении диктором».

Сказать мне тогда, что я смогу работать на телевидении? Это был сущий бред! Я не мог произнести ни одного слова нормально. Меня выкручивало, я пускал пузыри, тряс всеми частями тела, – но только не говорил.

Затем Дубровский попросил каждого из нас называть свое имя, фамилию и город проживания. Меня он попросил сделать это первым.

Ничего не смог я произнести. Только мычал. Другие были не лучше…

А потом начался сеанс гипноза. Врачи пытались сделать так, чтобы у меня сначала одеревенели руки, потом веки… Ничего не получалось. Пришел сам Дубровский. И у него не получилось. Мне сказали, что я не медиум, а значит, не способен вылечиться по этой методике…

Мы с отцом вернулись в Симферополь, и мои мучения в школе продолжились.

Когда я пытался произнести какое-то слово и у меня не получалось, то мне казалось: если дернуть шеей, топнуть ногой или махнуть рукой, то слово это продерется сквозь мое забетонированное горло. А не продиралось! И вот так я стоял перед классом, топал ногой, дергал шеей и размахивал руками, а сказать ничего внятного не мог.

Дома, наедине с собою, я рыдал, всерьез подумывал о самоубийстве – зачем жить, если каждый выход в свет оборачивается таким позором? Девушки обходили меня стороной. Друзья жалели. Посторонние смотрели на меня как на убогого.

Одноклассники же не просто посмеивались надо мною, а в открытую смеялись – уж больно нравилось им, как я страдаю перед доской. Специальным решением педсовета мне разрешили отвечать по всем предметам письменно.

Мало того, письменно я отвечал и во время учебы в первом своем институте – Ленинградском институте инженеров железнодорожного транспорта.

Только на сдаче диплома мне пришлось говорить, и это было ужасно. Преподаватели отворачивались, чтобы не видеть, как я дергаюсь, пытаясь произнести какие-то слова…

А тема диплома была у меня очень серьезная: «Водоснабжение и канализация железнодорожной станции Усть-Нюкжа на трассе БАМа Чара – Тында».

Много лет спустя, во ВГИКе, конечно, никто мне письменно отвечать не разрешал.

Одним из моих преподавателей был Сергей Бодров-старший. Он заикался хоть и слабее меня, но все же достаточно – когда я выходил к доске и мы начинали рассуждать, например, о поэзии Арсения Тарковского, аудитория выла от счастья! Двое заик друг против друга – с этим номером можно выступать в цирке!

Когда в 2009 году я получил очередную статуэтку ТЭФИ как лучший репортер России, я стал со сцены Михайловского театра в Санкт-Петербурге читать именно Тарковского. Очевидно, подсознательно доказывал самому себе, что могу это сделать на публике.

Друзья часто спрашивают: кто же все-таки меня вылечил? Ведь многие из них помнят меня страшным заикой.

Я никогда не отвечал на этот вопрос – все равно бы мне не поверили, что я сам смог научиться говорить не заикаясь. Но теперь могу признаться – говорить я научился без посторонней помощи. Уже повзрослев, я понял, что никто мне не поможет. Никто, кроме меня самого. Я вдруг понял, что – кровь из носу – сам должен научиться говорить.

В юности я прочитал о Демосфене – великом ораторе, в прошлом заике, у которого был очень слабый голос. Он набирал в рот морскую гальку и пытался говорить так, чтобы его было понятно. Морскую гальку я не нашел, тренировался с грецкими орехами.

Боязнь выступать перед толпой я тоже лечил по Демосфену. Он учил робких ораторов: «Можешь ли ты выступить перед одним ремесленником?» – «Конечно, могу!» – «А можешь ли ты выступить перед солдатом?» – «Могу». – «А можешь ли ты выступить перед моряком?» – «Да могу, конечно!» – «Так почему ты боишься выступать перед ними, когда их собрали вместе? Это и есть толпа!»

Так в какой-то момент я взял себя в руки. Встал перед зеркалом. Начал вслух читать тексты из первых попавшихся книг. Говорить вначале не получалось, и я пел эти тексты. Пел до тех пор, пока не понял стиль своей будущей речи.

Я разработал свое собственное дыхание, свой собственный ритм, свой собственный темп…

Теперь в любую секунду я могу настроиться на этот свой стиль. Просто включаю в себе это умение.

Так что на публику я всегда выхожу с этим включенным тумблером. Никогда я не позволяю себе вне дома отключать эту функцию. И лишь в кругу семьи могу расслабиться. И вновь становлюсь заикой.

Конечно же, я не вылечился, но теперь мне никто уже не поверит, что я – заика! Сегодня мало кто знает, что когда-то каждое слово давалось мне с трудом…

Мало того, теперь я могу выступать перед любым количеством людей, пусть даже на стадионе. Ведь одновременно с преодолением заикания я стал бороться и с его последствием – дикой стеснительностью. Для этого я заставлял себя подходить к совершенно незнакомым людям и что-то им рассказывать. А уж если я видел известного человека, то обязательно что-то придумывал для такого общения.

Однажды мы, несколько человек из сценарной мастерской ВГИКа, сидели в ресторане Дома кино. Была среди нас Дашка Лопатина. Удивительно красивая девушка. Естественно, у нас был роман. Она была замужем за внуком моего мастера Ильи Вениаминовича Вайсфельда, но к тому времени их брак начинал распадаться, и Дашка оказалась свободна.

Через несколько лет она бросит ВГИК, Москву и уедет в Америку. Мы увидимся еще раз в Нью-Йорке. Она тогда работала официанткой в ресторане и рассказала мне, что собирается ехать учиться в медицинский институт в Мексику… Никита – бывший муж Даши – недавно рассказал мне, что так и получилось. Дарья окончила медицинский институт в Мехико и работает теперь врачом в Нью-Йорке.

И вот мы сидим с Дашкой, пьем красное вино, шутим, хохмим и балагурим. И вдруг входит Анастасия Вертинская, женщина редкой красоты. Мне кровь из носу захотелось что-то ей сказать – я ведь боролся со своей стеснительностью…

В вазе на столе стояли цветы. Я взял один цветок и, ломая себя, подошел к Вертинской. «Вы самая красивая женщина на планете Земля», – сказал я ей и протянул цветок. Вертинская царственно улыбнулась.

Я вернулся к столу. «Что ты сказал этой старухе?» – поинтересовалась Дашка. Услышав мой ответ, она плеснула мне в лицо вино. Моих однокашников и публику в ресторане она этим здорово повеселила….

Начиная в середине 80-х годов работать на телевидении, я очень боялся, что начальники узнают про то, что я заикаюсь. Ведь это абсурд – заика работает на телевидении! Человека с таким недугом близко нельзя подпускать к микрофону. И я это очень долго скрывал, – до тех пор, пока моей программе на отечественном телевидении не исполнилось 20 лет, пока я не записал тысячи стендапов, не озвучил сотни программ и репортажей.

Теперь мне могут говорить что угодно…

И еще одна любопытная деталь: как и всякий заика, я могу определить, что человек заикается, даже если он еще и слова не произнес.

И если заика рядом, я стараюсь не только не вступать с ним в разговор, а вообще избегать общения, потому что если я слышу, что человек заикается, ко мне вновь возвращается мой недуг.

Когда меня назначили главным редактором редакции специальных репортажей телеканала ТВЦ, мне выделили служебный автомобиль. Утром за мною эта машина заехала. Едем на работу. Я что-то спросил у водителя, он ответил. И я понял, что попал – водитель оказался заикой. Пока мы ехали, я долго подбирал слова, но все же решился и сказал ему, что мы не сможем работать. Объяснил причину, и парень меня понял. Доехав до работы, я обратился в административную дирекцию с просьбой заменить мне водителя. Там попросили объяснить причину. Пьет? Невежливый? Неаккуратный? Непунктуальный? Много говорит?

– Нет, – сказал я. – Потому что он заика.

Директор административной дирекции, который работал еще в Гостелерадио и много чего видел, сказал мне, что на его памяти впервые меняют водителя по такой странной причине.

Когда я объяснил, что я сам заика, он рассмеялся.

– Какой же вы заика, Михаил Борисович? – сказал он мне. – Я вас вчера по телевизору слушал, никакой вы не заика. Придумали бы лучше другую причину…