Читать книгу На полях Гражданской… - Михаил Федоров - Страница 3

1

Новая попытка задержать конницу Буденного не удалась. В бою было проявлено столько героизма. Многие отличились. Смоленцы стояли насмерть. Но снова казаки позволили себе оставить поле боя. Я видела, как нескольку казачьих сотен со старым штандартом, трубачами и песнями потянулись мимо смоленцев в тыл, оставляли их одних воевать с красными.

После этого казачьи полки стали самостоятельно покидать линию фронта. Клавдий Златоустов съездил к знакомым кубанцам на смотр и вернулся мрачным. Командир полка построил казаков и держал речь.

– Казаки! Враг напрягает все силы, чтобы вырвать победу из ваших рук! – говорил командир. – Волна красной нечисти хочет затопить освобожденные вами города и села. Смерть, разорение и голод ждут всех. В этот грозный час я призываю каждого из вас решить: будет ли он биться с красными или предпочтет воинскому долгу хату и юбку казачки…

Видимо, полковник не думал рассмешить кубанцев. Но рассмешил.

– Все, кто остается со мной верным долгу, становись за меня! А кто нет, езжай до дому…

Из каждой сотни сворачивало к полковнику по пять – десять всадников. Остальные с песнями ехали прямо.

– Не понимают, что рубят под собой сук, – сокрушался Златоустов.

– У нас испокон веков «моя хата с краю». И только тогда, когда уже припрет, славяне бьют в колокола, – сказал Новиков.

– Но когда же в колокола?

Теперь на казаков рассчитывать не приходилось. Имена их командиров, недавних кумиров – Шкуро, Мамонтова, померкли в моих глазах. Я уже не приходила в восторг, вспоминая речь Шкуро на балконе гостиницы «Бристоль», его танец с кубанской шапкой.

Мелким дождем вперемешку со снегом окончательно удалилась глубокая осень, и помела колючая поземка. Степь покрылась снегом и выглядела как-то особенно грустно. Ветер пронизывал до костей. Кони выдохлись и ступали уныло. Они стали мохнатыми, обросли длинной шерстью. Ездовые давно не чистили и не стригли их, разве что Дарьял под Новиковым выглядел более пристойно.

Тянулись ежедневные бои, которые вечером прекращались, и войска откатывались, чтобы снова с утра принять бой и ночью отступить. Новиков с полком метался от села к селу, от переправы к переправе, от станции к станции. Порой от него самого валил пар, как от тройки лошадей. Но несмотря ни на что, белые отходили. Войска словно научились искусству отступать без суеты, будто меняя позицию.

– Удивительные люди мои солдаты и офицеры! – восхищался Новиков. – Немного отдохнули, и наутро словно переродились.

Все печали оставались позади. Звучал громкий говор, ржали кони, полк дружно снимался с места.

В часы привалов Новиков отдыхал только после того, когда были выставлены все посты и он узнавал, что все накормлены. Он не жалел ни своего, ни чьего добра ради смоленцев. Еще до прихода полка высылал в населенные пункты разведчиков раздобыть провиант и приготовить жилье. А ложился спать тогда, когда все легли, лично не раз проверив охранение.

Помню, как остановились в захудалом селе. Смеркалось, накануне прошел странный для декабря дождь, и была гололедица. Я вышла из дома. У колодца Новиков поил Дарьяла – адъютант Уманец свалился после утомительного перехода.

Новиков кутался в шинель.

– Оля! Может, вернетесь домой? Я дам вам надежного провожатого…

Не знаю, что привело его к такой мысли. Может, что накануне несколько смоленцев ушли из полка. Они честно сказали, что воевать устали, и он не стал их удерживать: видел, силы и нервы сдали. Может, посчитал, что мне тяжело и не хотел более подвергать испытаниям.

– Вячеслав Митрофанович! (Я никак не могла заставить себя обращаться к нему только по имени.) Как, как вы могли…

– Извини, я… Мне тяжело видеть, как ты…

– А вы…

Мы ходили вдоль околицы до глубокой ночи, вглядывались в сизую даль и говорили о будущем, когда сбросим путы войны и нам за труды воздастся благодарным отдыхом.

Вернулись и легли спать под утро. Не раздеваясь, а, только сняв верхнюю одежду и сапоги. Этой мерой предосторожности мы не пренебрегали: в любой момент могли нагрянуть конники врага.

2

Добровольцев пытались очернить. Говорили, что в Харькове действовала банда, которая приезжала в богатые квартиры в форме дроздовцев, предъявляла ордер на обыск и грабила. Это были отъявленные бандиты. Дроздовцы себе такое позволить не могли. Они проливали кровь на полях сражений, а вот грабежами занимались проходимцы.

Не раз нам приходилось возвращаться в оставленые города. Однажды только мы вышли из одного малороссийского населенного пункта, раздался грохот.

– Что там?

– Громят магазины, – доложил Златоустов.

– Стой!

Новиков послал роту Златоустова назад. Рота возвратилась, на площади толпа крушила витрины. Рота дала залп по толпе. Толпа разбежалась. Рота снова покинула городок и догнала полк. Что случилось дальше с хозяевами магазинов, оставалось только догадываться.

Добровольцы на мародерство не были способны. Я знала отношение Новикова к тем, кто хотел поживиться чужим добром. Такой бы сразу, невзирая на заслуги, оказался под трибуналом.

Наше положение осложнялось. Полк, охватываемый с трех сторон, часто отступал напрямую по полям. Чтобы не рисковать ранеными и больными, Новиков отослал хозяйственную часть в Купянск – городок в глубоком тылу. С обозом отправил и меня. Я теперь помогала сестрам милосердия. Я сидела в санях на копне душистого сена, ела черный хлеб с солью, следила за утопавшими в снега лугами, рощами и лесами. И во мне возникало какое-то грустное ощущение: все достанется большевикам!

В лесах прятались «зеленые» – те, кто не признавал ни белых, ни красных, большей частью из дезертиров. Они нападали на обозы, разъезды, отдельных всадников.

Нам повезло, мы без приключений добрались до Купянска – городка на уже знакомой мне реке Оскол. Здесь река оказалась шире, что текла в Старом Осколе. Ее русло напоминало реку Воронеж. Чем-то родным повеяло от поймы.

Мы сгрузили больных в лазарет и наконец почувствовали облегчение: люди попали к врачам, а мы на отдых.

В городском саду я увидела два танка, которые свободно ломали деревья. «Вот бы их на фронт!» – подумала я. Но к мощи двигающихся железных ящиков с некоторых пор относилась без особого доверия: уже была свидетелем бегства танков под Касторной.

В тупике станции Купянск стоял вагон со штабом командира Алексеевского полка. Меня представили командиру полка Бузуну: сухощавому, подтянутому капитану со знаком «Первого Кубанского похода» на мундире. Похода, с которого началось добровольческое движение. По виду ему можно было дать лет двадцать семь. Он был чуть моложе Новикова. Узнав, что у капитана молодая жена, я обрадовалась. В качестве подруг командиров полков я оказалась не одинокой. Ванда Иосифовна – стройная, на вид еще юная дама в черкеске и в погонах ефрейтора – тоже носила знак кубанского похода.

Они обласкали меня, и я каталась на их тройке лошадей с настоящим старорежимным кучером. Он как-то по-особенному лихо пускал тройку вскачь, выкрикивал при этом: «Пошел!», «Посторонись!». Мы устремлялись вперед, под полозьями скрипел наст, а на поворотах нас обдавало снежной крошкой.

«Вот так бы с Новиковым!» – мечталось мне.

Но Вячеслав Митрофанович не покидал полк, а капитан Бузун со штабом предпочитал передвигаться отдельно от алексеевцев.

Вскоре обоз Смоленского полка направили дальше на станцию Лиман. По пути в Лиман нам пришлось понервничать, когда нас обстреляли из лесу. Мы изо всех сил хлестали лошадей, и за нами не погнались. А передохнули в спрятавшемся в глухой степи женском монастыре. Предложили монашкам уходить с нами, но они отказались, а при расставании плакали и, благословляя, крестили нас на дорогу.

3

С хозяйственной частью я добралась до Лимана, куда привезли раненого Новикова. Когда на носилках внесли его в дом, он был без сознания. Из-под одеяла выступал черный от йода бок.

У меня внутри все оборвалось.

– Вячеслав Мит..! – кинулась к нему.

От крика он пришел в себя. Кожу на лбу подернуло. Он слабыми руками попытался натянуть одеяло. Дотронулась до лба – лоб горел, провела по щетине на щеках, подбородку. Смочила платок водой и приложила к сухим губам.

Боролась за Новикова с отчаянным упорством. Сутками не отходила от кровати. Накрывала овчинным тулупом, который постоянно сползал. Снимала с себя фуфайку и клала поверх. Как волчок, вертелась вокруг. Если губы шептали «Пи-ить», бежала за фляжкой с водой; если приходили перевязать рану – помогала разматывать бинт вокруг живота и бедра и наложить новую повязку. И долго-долго согревала в своих руках его холодные кисти.

Уманец рассказал, как ранили Новикова. Проходя станицу, смоленцы не заметили, что их обошли красные. Лава неожиданно устремилась на полк. Новиков приказал построиться в две шеренги. Конница с красными знаменами неслась на смоленцев. После первого залпа в гуще конников началось смятение. После второго – кони понеслись во все стороны без всадников.

Но тут сзади раздались крики «Ура!».

Красные ударили в тыл.

Полк разбило. Часть полка отступила к окраине и оттуда в лощину.

Взвод Веселаго заметался между плетней. Новиков взлетел на бугор, чтобы осмотреться.

Увидел скачущих буденновцев. Закричал своим:

– Назад!

И тут снаряд разорвался у подошвы бугра.

Кто-то вскрикнул:

– Новикова ранили!

Командир сползал с Дарьяла.

Взвод без приказа собрался в кулак и бросился в контратаку. Красные уже взбегали на бугор, когда смоленцы вынесли раненого и вывели коня.

– Точно выстрелили артиллеристы! – закончил рассказ Уманец. – Небось под командой какого-нибудь офицера. Чтоб его замучили на Лубянке!

Я со стыдом вспомнила свой поступок, когда попросила освободить Лебедева. Проявила доброту. А вот в отношении дорогого мне человека ее не проявили.

Неужели такой же Лебедев послал снаряд?

Новиков стремился вернуться в строй. Превозмогая боль, дни напролет разрабатывал ногу, пытался вставать на колени, потом на четвереньки. Когда первый раз попробовал подняться в полный рост, то повалился на спину и долго лежал. А по ночам ему часто снился один и тот же сон, который он рассказывал мне по утрам: будто с шашкой ходит по сплошь засаженному капустой полю. Охотится за зайцами, которых видимо-невидимо. Но никак не может зарубить ни одного, хотя их тьма-тьмущая шмыгает между ног. Он замахивается на одного, тот исчезает, кидается за другим, тот убегает, за третьим – тот растворяется в кочане, четвертым – он на глазах удесятеряется, и не знаешь, кого из них рубить.

«Образно», – думала я, ассоциируя зайцев с буденновцами.

А потом, чтобы как-то сгладить гнетущее впечатление, смеялась:

– А мне снится сад в Медвежьем. Лошадь ходит, ходит. Высоко задирает морду и срывает с веток яблоки… Жует, жует…

Силы понемногу возвращались к Новикову, и мы с адъютантом повезли его в Ростов. От Лимана железная дорога отходила на Харьков, Купянск и Дон. Харьков и Купянск были уже оставлены белыми. Мы решили ехать на Дон. На носилках внесли Новикова в переполненный беженцами и военными вагон, заставили освободить нижнюю полку, уложили на нее. На верхней ворочался бледный поручик, который непрестанно что-то бубнил.

Долго ждали отправления. Боялись, вдруг поезд не пойдет. Наконец раздался первый звонок, потом второй, третий, и состав тронулся. Все погрузилось в тишину, только слышались песни солдат в других вагонах и бурчание поручика. Я устроилась в ногах у Новикова и смотрела в окно на заснеженные поля. Меня преследовали муки совести, что так опрометчиво поступила с Лебедевым.

Новиков заметил мои переживания и спросил:

– Что вы, Оленька?

Стараясь, чтобы нас никто не услышал, я рассказала ему о своем поступке. Он помолчал, а потом сказал:

– Главное, что вы поняли свою ошибку…

И закрыл глаза.

А меня съедало чувство досады: как я могла? Как?

Поезд двигался медленно. Снежные заносы задерживали движение. Долго проходили железнодорожные станции и разъезды, которые впритык забило составами с войсковыми и частными грузами, беженцами вперемешку с военными.

Вдруг с полки свесился голый по пояс поручик и закричал:

– Стреляйте мне в голову!.. Стреляйте!..

Мне показалось, что он пьян или у него помутилось сознание.

– Не хочу жить!.. Стреляйте!.. Они всех моих перебили!.. Всю жизнь опустошили!.. Стреляйте!..

Новиков открыл глаза:

– Возьмите себя в руки!

С полки напротив вскочил Уманец:

– Слушайте, здесь у всех кого-нибудь… Каждый пострадал…

Он силой вдавил поручика в глубину полки. Я поднялась и протерла ему платком мокрый от пота лоб. Его с трудом успокоили.

Когда поручик притих, то попросил прощение:

– Нервы износились до крайности…

4

Неожиданно раздался треск – как будто лопнул рельс. Поезд остановился. Я схватилась за Новикова.

Он приподнялся, посмотрел в окно и закричал:

– Офицеры! Всем из вагона! Становиться в цепь!

Новиков попытался встать, но рука подломилась. В вагоне загромыхали сапогами. Офицеры попрыгали на насыпь. Послышались выстрелы. Потом крики:

– Разворачивай пушку!

– Пулеметы на крышу!

Кто кричал, не знаю, может, Уманец, может, спрыгнувший с верхней полки поручик.

Но вскоре стрельба прекратилась.

Уманец вернулся:

– «Зеленые»! Услышали про пушки и пулеметы и дали деру!

– Ловко вы их… – похвалил Новиков.

– А треснуло что? – спросила я.

– Дали залп из ружей. Машинист испугался и остановил состав, – проговорил повеселевший поручик, залезая на верхнюю полку.

Паровоз, выплевывая черные клубы дыма, дернул вагоны, те застучали колесами. Перестук учащался. Нас уносило на юг, а «зеленые» остались поджидать другую более доступную добычу. В пути случилось еще много помех: поезд разделялся на части, потом соединялся, отцепляли вагон спереди, прицепляли с конца, меняли тягу, но на пятые сутки мы добрались до Ростова.

Медленно кружась, на перрон падали снежинки и замирали, словно подчеркивая окончание нашего пути. Ростовский вокзал поразил размахом. На путях жались эшелоны. Из зашторенных окон одного первого классного вагона слышалось: «Пей до дна!», «Пей до дна!». Огромные вокзальные залы, длиннющие коридоры, багажное отделение превратились в лазареты, где лежали вповалку люди. На каждом шагу надо было обходить кого-нибудь, прикрытого шинелью, переступать через чьи-то руки, ноги.

«Кому гульба, а кому стоны».

Мы выбрались на привокзальную площадь. Ее забило вереницей подвод и колясок, у которых зябли понурые возницы. Поручик помог донести носилки с Новиковым до коляски и попрощался.

– В госпиталь! – скомандовал вознице Уманец.

– А якой? Здесь их…

– Любой…

В госпитале Новиков начал подниматься. Уже мог сделать несколько шагов. Сказывалось его недюжинное здоровье. Опираясь на палку, выходил на улицу. И прислушивался: не раздается ли артиллерийская стрельба? Его не покидали думы о смоленцах.

А когда ему стало еще лучше, мы спускались от кафедрального собора вниз на набережную и смотрели на уходящие вверх по Дону лодки и корабли. Мимо протекала вода, которая несколько дней назад миновала паром через Дон на дороге из Воронежа в Землянск, обрыв, где Новиков переплыл реку на Дарьяле. В своей бездне вода хранила вести из родного края, тайны о житье-бытье моих близких.

– Как они там? – спрашивала я, бросая в черную глубь камешки.

«Да, держатся», – словно отвечала вода, утягивая в лунки вопросы и унося в сторону Азовского моря.

После испытаний среди бескрайних полей, редких селений, холода, метелей, голода Ростов потрясал своей роскошью. Он кипел беспечной жизнью: освещенностью улиц, сутолокой, шумом. Все кишело неугомонной торговлей, какими-то делами. Столице Северного Кавказа с ее огромными особняками, ресторанами, хохочущими девицами на пролетках, кричащими торговками на каждом углу было глубоко безразлично, что севернее города разворачиваются бои.

Как-то мы выбрались с Новиковым поужинать в гостиницу «Палас». Зал ресторана заполнила шикарная публика. Дамы в вечерних туалетах с сумочками из бархата с серебряными замками, кавалеры в заморских костюмах, офицеры в парадных мундирах. Едва мы присели к столику, как к нам потянулись руки с бокалами: полковника Новикова узнавали и теперь приветствовали командира и его «жену». Меня охватило смешанное чувство. С одной стороны, приятно: оказана такая честь, а с другой – коробило: кто воздает хвалы боевому офицеру, достойный человек или тыловая крыса, для которой смоленцы не более, чем пушечное мясо. Вынуждена была улыбаться, сдерживаться, чтобы не вылетела какая-нибудь колкость, и ждать, когда удастся покинуть погружавшуюся в пьяную оргию ростовскую знать.

Посетили театр, где в партере встретились с командиром алексеевцев Бузуном – его недавно произвели в полковники – и несравненной Вандой Иосифовной. Бросилось в глаза, что новые позолоченные погоны мало радовали первопоходника. Что-то более важное тяготило новоиспеченного полковника. Но вид пышных дам в нарядных платьях, военных с блестящими эполетами, сопровождавших их, все это хоть на время отвлекало и заставляло забыть напряженную обстановку.

5

То морозило, то шел дождь. Я представляла, как тяжело тем, кто в боевых порядках теперь откатывался к Ростову. В город стекались воинские части. Десятками и поодиночке прибывали одуревшие от усталости люди. Наконец-то они добрались до пристанища и могли отдохнуть. Могли прилечь и спокойно заснуть, может, впервые за много месяцев. Я не удивлялась, увидев на них вместо шинелей тулупы, на ногах вместо сапог валенки. Каждый спасал себя в меру возможностей.

Известия с фронта не радовали. Фронт ежедневно откатывался на двадцать – тридцать верст. Конница Буденного двигалась на юг, разрезая добровольческие и казачьи части.

Новиков нервничал, снова говорил о предательстве казаков, которые опять не хотели воевать и только подозревали добровольцев в том, что те стремятся подставить казаков под удар красных.

Эх!

Вечные неурядицы.

В конце декабря в Ростове появились оставшиеся в живых марковцы, и мы узнали о разгроме дивизии при отходе из Донбасса. Все случилось в лощине села Алексеево-Леоново. В яме, куда завели ее недалекие командиры.

Это был удар для Новикова. Уходили друзья по оружию. Потери усиливали тягостные ощущения. Они валились и на мои девичьи плечи. Но я была молода, а молодости свойственно все представлять в лучшем виде, и это скрашивало нашу переполненную огорчений жизнь.

Проходя мимо кафедрального собора, я мечтала о венчании и спрашивала: «А не напомнить ли Новикову о свадьбе?» Но считала свой вопрос неуместным: сердце и ум Вячеслава Митрофановича переполняли более важные дела. А что с нашей свадьбой – я могла обождать. Смоленцы тоже отходили к Ростову, и мы с нетерпением ждали с ними встречи.

Еще красные были в двухстах верстах от Ростова, как город наводнили целые сотни и отдельные конники, улизнувшие с фронта. Их никто не останавливал, не выяснял, хотя стоило бы с дезертирами разобраться… И вот что-то изменилось. По городу пошли танки, отходившие от Новочеркасска. Проносились на юг бронепоезда. В казенных учреждениях закипела работа. Из лазаретов выносили раненых и больных. Все это наваливалось на телеги, грузилось на автомобили и везлось на переправы и станции железной дороги.

Мы ждали смоленцев до последнего. Когда уже были взорваны мосты через Дон, прискакал брат Сергей, и мы поспешили к однополчанам на переправу. Войска и беженцы обходили Ростов слева. Накануне по Дону прошел ледорез, чтобы не позволить красным с ходу переправиться через реку. И мы волновались, успело ли замерзнуть русло реки, чтобы теперь мы смогли ее перейти.

Где-то рвались снаряды. На станции Гниловской, что при въезде в город, горели составы. Столбы черного дыма поднимались над землей. Высоко в небо взлетали обломки. Алое зарево бросало зловещий отблеск на замерзшую реку.

Лед скрыло снегом. Конники двигались по льду, который ходил под ними ходуном. Лошади тянули брошенные бегущими солдатами пушки. Пехота врассыпную обходила полыньи.

Я словно оглохла: все видела, все слышала, но ничего не чувствовала. Топот копыт по льду, разрывы, команды. Зловещие отблески холодили душу.

Уманец кричал:

– Тпр-ру!

Наша упряжка лошадей увернулась от полыньи и чуть не пошла под воду.

На горе, облитой солнечным светом, который отражался на куполах кафедрального собора медным блеском, оставался покидаемый город. Как горные реки, извивались колонны войск и обозы среди ровного снежного поля.

Со смоленцами реку перешел Алексеевский полк. Полковник Бузун встречал солдат на левом берегу. Он переехал по еще не взорванному железнодорожному мосту в штабном вагоне. Дроздовский полк ступил на лед следом за нами: сначала пехота, потом артиллерия. Танки пришлось у переправы взорвать. Их бы лед явно не выдержал.

Новиков смотрел на горящую станцию Гниловскую.

– Вот тебе и салют на Рождество…

– Сегодня же третий день Рождества!

– Горький праздник…

Вечером потеплело, и пошел дождь. Буденновцы не решились переходить Дон за белыми.

6

Смоленцев разместили в Батайске. В этот город стекались беженцы. Кого из них ссадили на последней станции перед Ростовом – сзади наступали большевики, – и они с мешками успели перейти Дон. Кто бежал из Ростова и теперь направлялся дальше на Екатеринодар. Кто – на побережье Черного моря.

Теплые дома, какой-никакой уют оживили смоленцев. Они взбодрились, обрадовались возвращению командира. По их долгим разговорам можно было судить, как истосковались они друг по другу.

После ранения Новикова полку пришлось отходить по заснеженным степям, отбивать атаки конницы, вступать в стычки с «зелеными». Лазарь Королев рассказал, как чуть не попал в плен. Его с пятеркой солдат выслали вперед, чтобы проверить, нет ли на пути буденновцев. Они заехали в какой-то хутор. Попросили у местных жителей что-нибудь из еды. Их встретили враждебно: оказывается, накануне у них побывали «шкуринцы» – казаки генерала Шкуро – и отобрали лошадей.

– Выходит, казаки еще с нами? – спросила я.

– Да как сказать… Остатки…

Королев продолжал:

– Тут появились «зеленые» и предложили сдать оружие. Силы были неравные. Но пришлось сказать, что оружие не сдадим и если прозвучит хоть один выстрел, сожгем село. Подействовало: «зеленые» разъезд не тронули.

Робости «зеленых» удивилась еще тогда, когда они напали на поезд по пути в Ростов, и теперь кивала головой. Все устраивалось к лучшему. Оставалось только сожалеть, что не осуществились планы добровольцев: собирались справить Новый год в Москве, а отмечали в Батайске.

Две недели красные пытались форсировать Дон, думали, что это им удастся так же легко, как захват Новочеркасска и Ростова. Цепями переходили замерзший Дон. Смоленцы отступали, затягивая пехоту на равнину, и потом контратаковали и гнали врага до самого Дона.

Я радовалась как ребенок!

Боевой дух поднялся. Это уже были не те недавние беглецы, сдавшие Донбасс, Новочеркасск и Ростов, а рвущиеся в бой воины.

Изредка шел снег. Подмораживало. Потом наступала оттепель, и передвигаться становилось невозможно. Ноги проваливались по колено в снег, вязли в подснежной воде и грязи. В такие дни фронт погружался в затишье. Но наши дозоры каждую ночь уходили вперед, где двумя полосами вдоль Дона тянулись камыши. И утром, в обмерзших шинелях, «поседевшие» от инея, возвращались.

Смоленцы, как и дроздовцы со своим командиром полковником Манштейном, которого красные прозвали «одноруким чертом», совершали вылазки на другой берег. Наводили много шума и возвращались. Потом вечерами при свечах под диктовку Новикова писали подметные письма «Ульянову-Ленину» от «запорожцев Деникина»: «Что же ты, Володимир Ульянов, со свиным рылом да в калашный ряд?» Конечно, эти письма, как и мои весточки домой, до адреса не доходили. Почтовая связь обрывалась на линии фронта.

7

Восьмого февраля шаткое затишье прервала канонада. Белые прошли обрамленную сухим камышом и сугробами низину, рассеченную ледяными плешинами замерзших озер и маленьких речек. После ураганного артиллерийского огня и штыковой атаки добровольцы ворвались в Ростов. В первой цепи бежали смоленцы. Сбив с ходу противника, мы захватили много трофеев, повозки с патронами и пулеметными лентами, ящики с новыми винтовками, бронепоезда. У добровольцев появилась надежда: снова погнать красных и уже не останавливаться ни в Касторной, ни в Орле, ни за что!

Но судьба была безжалостна, она как бы шутила над нами. Не успели еще расположиться на новых квартирах, как поступил приказ: вместо продолжения наступления оставить Ростов и отойти в Батайск.

Десятого февраля мы без боя оставляли Ростов. Пораженные жители вываливали на улицы, многие бежали за отходящими частями. Никто не воспринимал действия белых всерьез, считали, что это передислокация. И всему происходящему снова сопутствовала обычная ростовская суета.

Красные изменили тактику: атаковывали цепями пехоты и полками конницы, но сразу же откатывались назад. Словно прощупывали нашу оборону. А тем временем на реке Маныче, что правее Батайска, шли затяжные бои, там красные из калмыцкой степи выдавливали белые части.

Неожиданно началось отступление от Ростова, и мы двинулись на Переславку. Новиков, с еще не зажившей ногой, не покидал седла. Ему нужно было организовать колонну, выставить охранение, а при нападении красных успеть построить полк в каре. Дарьял под ним носился в мыле. Он словно чувствовал близкие кубанские степи, где побывал с хозяином еще полтора года назад.

В ту зиму свирепствовал тиф, которым я заболела в Батайске. Новиков искал для меня теплую хату. Станичники при одном моем появлении хитрили, охали и прикидывались, что сами больны. Но Новиков никого не слушал, и меня размещали там, где мне было удобно. Доставал молоко, мясо, меня кормили, лишь бы я скорее выздоровела. Единственное, что смущало меня, это покрытая платком голова: болевших тифом стригли наголо. Теперь я обращалась к Вячеславу Митрофановичу «мой брат милосердия», а он ко мне «моя сестра».

Белые отступали от станицы к станице, двигаясь по таявшему снегу. Жители станиц спокойно наблюдали за отходом войск. Они сильно поднажились награбленным казаками в глубинке России добром и без опасений ждали большевиков. Но в глазах некоторых просматривалось раскаяние за предательство под Касторной, в Донбассе, где казачьи части уклонялись от боев или вовсе покидали фронт, оставив добровольцев один на один с противником.

В своем дневнике я записала:

«…16 февраля. В станице светает. Рассеивается туман…»

Я куталась в фуфайку у окна. Вдали проступили стены разрушенного вокзала и окружавшие сожженные постройки.

Прискакал Сергей:

– На околице красная кавалерия!

Новиков выскочил из соседней комнаты и приказал выдвинуть конную сотню смоленцев.

Я спрятала тетрадку и поспешила в обоз.

Тем временем конная сотня с ходу атаковала головную лаву противника и отошла перед следующей. Лавы разворачивались и снова устремились на станицу. С колокольни раздалось:

– Лава слева!.. Лава справа!..

Это кричал Косцов.

Все смешалось…

Я на санях хлестала лошадей, бросала вожжи, хватала винтовку и стреляла в конников, которые повернули за обозом. Сердце готово было выпрыгнуть.

«Неужели сейчас схватят? Они не пожалеют подругу командира!»

Било в пот. Сани летели.

«Неужели?»

Но вдруг конники резко ушли в сторону.

«Мне опять повезло!»

В лощине у железнодорожной насыпи ко мне подскакал Новиков.

Не успела я обхватить его за шею, как надо мной раздался хриплый голос Шнейдера.

– Взвод Веселаго смяли!

Новиков расцепил мои руки и показал на вокзал:

– Будь там!

А сам выхватил револьвер и поскакал на выручку.

Меня уже не трясло, как прежде. Я залезла на крышу багажного отделения, наводила винтовку на движущиеся цели в буденовках и стреляла. Упал один. Согнулся другой.

Где-то запыхтел паровоз. К станции подлетел пассажирский поезд. Смоленцы группами и поодиночке стекались к составу. Быстро разместились в вагонах, подняли раненых (привезли Веселаго, у которого прострелили плечо), и поезд тронулся. На вагоны вытащили пулеметы, и они поливали лавы красных. Конная сотня смоленцев потянулась за поездом под прикрытием пулеметного огня.

Я следила за всадником на коне с прозвездиной на лбу во главе сотни и осторожно целовала цевье еще горячей винтовки. Я и подумать не могла, что окажусь такой меткой.

На разъезде нагнали санитарный поезд, который направлялся в Кисловодск. Туда перенесли раненых и Веселаго.

– Мы еще порубаем красных! – на прощание помахал здоровой рукой Всеволод Веселаго. – Мы еще…

Новиков смотрел вслед товарищу, и его глаза светились надеждой.

8

На станции Переславке простояли двое суток. Эти двое суток позволили мне окончательно поправиться. В то время на поездах вывозили офицеров из Ейска – города на побережье Азовского моря. Ходили слухи о готовившейся там расправе над ними. Когда офицеров вывезли, смоленцы покинули станцию и двинулись вдоль железнодорожного пути на юг.

Гуляла распутица. Дороги превратились в засасывающую трясину. Видела, как в грязи увяз обоз с орудиями. Солдаты хлестали лошадей. Но те не могли вылезти из топи. Лопались постромки. Ржание лошадей и крики людей смешались с далеким буханьем орудий. Впереди в единый поток стекались калмыцкие кибитки.

Я думала: как мы выберемся отсюда?

У железнодорожного полотна валялись сброшенные с прошедших поездов трупы людей, от вида которых становилось совсем не по себе. По телам сновали галки. Казалось, все брошено на произвол судьбы, человеческая жизнь потеряла всякую цену, ей были уготованы такие испытания и такой безвестный конец. Каждый распластанный знал ласку матери, желал счастья и любви, а попал в степи, и глазастые галки клевали его тело. Мне вспомнились вытаявшие перья замерзших зимой птиц, которые когда-то увидела под окнами гимназии, и по телу побежал мороз.

– Лучше не смотри… – Новиков прикрыл ладонью мои глаза, вытащил револьвер и выстрелил по пернатым.

Галки всполошенно взлетели, но, покружив, опустились на прежнее место.

Иногда к полку примыкали заблудшие офицеры, но сразу куда-то пропадали. По их речи, замашкам, внешнему виду можно было сделать вывод, что это не боевые командиры, которые влились в Добровольческую армию, чтобы воевать, а заядлые картежники, запойные пьяницы, неисправимые бабники. С ними смоленцам было не по пути. Около Новикова оставался лишь костяк полка, с которым он прошел от Воронежа.

Мне не стало смешно, когда с мостка свалился в яму зять землянского главы Флигерт. Его еле вытащили. Бедняга! От него не раз слышала: «Не верю в победу», «Бороться дальше бессмысленно», на что Новиков отвечал:

– Где же вы видели, господин Флигерт, чтобы победа давалась легко?

– Но нас гонят и гонят…

– Что гонят, согласен. А вот что мы проиграли, это еще по воде вилами писано!

Шли сплошными полями, пропадавшими в стелющемся тумане. По дорогам и без дорог. Шли медленно, вздрагивая от холода и таща ноги в разбухших, налитых водою ботинках и сапогах. Я удивлялась: только перенесла тиф, а меня не брали ни холод, ни сырость. В редкие стоянки мы забивались на дневку или ночевку в хаты станичников, сушили портянки, обувь, отогревались, чтобы потом снова двинуться в путь.

Врач говорил, что у меня плохо с сердцем. Но что-то во мне не соглашалось с выводами врача. Силы придавало стремление из обузы превратиться в помощницу. Откуда-то появлялись резервы, которые брали верх над всем остальным, и я оказывала помощь раненым. А когда становились на бивуак, чертила карты Новикову, писала донесения в штаб армии.

Еще 22 ноября белые оставили Старый Оскол, 16 декабря – Купянск, 10 января – Ростов, теперь 17 февраля – Сальск, 29 февраля – Ставрополь. В эту зиму всю огромное пространство от Касторной до Кубани заносило снегом, который бушевал метелью, растапливало солнечным теплом, превратив в раскисшую жижу, пронизывало ржанием лошадей, пулеметной трескатней, разрывами снарядов, лязгом бронепоездов, криками умирающих. И невольно возникал вопрос: почему природа именно белым преподносит один подарок непогоды за другим, почему только их преследует ненастье, только им сопутствуют неудачи?

Гладкий горизонт ровно полоснул по небу. С разных сторон текли таборы беженцев. Бездомный, бесприютный люд огромными толпами пешком, верхом и на повозках, с детьми, со спасенным скарбом, вперемешку с войсками, стихийно катился по равнине. Калмыки гнали бесчисленные стада овец, превратив дорогу в матрац, который прогибался от повозок и орудий, но выдерживал их.

Я увидела необычную картину – спящую батарею. Лошади стоят и спят, ездовые на них спят, как заколдованные. Все как бы застыло, не желая пробудиться. Возникшее ощущение нереальности окружающего мира, того, что не понять и не объять душой, превратились в мимолетную сказку. Спрашивалось: все, что вокруг, это наяву? Или это все мерещится, весь этот испепеляющий бег от Касторной. И захотелось в Медвежье, в сад, под яблоню, в сладкий сон. Но все сны заканчиваются явью. И этот полусон оборвал назревший вопрос:

«А не поспешил ли генерал Деникин, отдавая директиву войскам идти на Москву? Не был ли сам поход авантюрой?»

И, несмотря на повальное бегство, отвечалось: «Не поспешил… Не был… Не приди в Воронеж белые, неизвестно чем закончился бы для меня, моих земляков девятнадцатый год… Не поспешил…»

9

Показались очертания Кавказских гор. Движение облегчилось, наступившее дневное тепло позволило снять тулупы, фуфайки, шинели, легче шли ноги. Весеннее солнце осушало дороги, свободнее вращались колеса пушек и подвод. Когда мы переходили мутные реки, из плавней на север устремлялись косяки гусей. Я заглядывалась им вслед и загадывала желания: отнесите, пернатые, весть в Медвежье отцу и матери… В Ерофеевку сестре мамы и ее супругу… В Воронеж подружкам, которые остались в живых… В Москву – злому дяде по имени Ленин…

У станицы Славянской мы вышли на шоссе – кончилась власть грязи – и двинулись, как по паркету. Справа от шоссе за железнодорожной насыпью разгорался бой, лопались шрапнели. Но на это никто не обратил внимания, нам надоело, не задумываясь, кидаться из огня да в полымя.

Новиков ехал на Дарьяле, иногда шел пешком. Во время его ранения осколок угодил коню в мякоть зада. С тех пор Дарьял слегка хромал, но временами выправлялся и шел ровно.

Меня поразил один офицер в форме капитана. Он обогнал нас за Славянской.

– Командир роты… – сказал Новиков.

Капитан шел быстрым шагом, несколько горбясь. Кто-то из смоленцев спросил капитана:

– А где рота?

– Рота, за мной! – почему-то скомандовал капитан, махнул рукой и заспешил дальше.

Стало понятно, что от его роты не осталось никого.

Полки таяли до батальонов, батальоны – до рот. О многих говорили: «убит», «зарублен», «ранен», «оставлен в лазарете», «застрелился». Но чаще приходилось слышать: «неизвестно где…», «в последний раз видели…»

Конница красных не оставляла нас в покое и налетала волнами. Тогда Новиков выстраивал полк, и мы отбивались. Шли перекатами, уступами. Одна рота отстреливается, другая отходит, останавливается, а отбившаяся рота уходит в голову колонны. Там, где красные разъезды преграждали дорогу, их обходили, а в безвыходном положении лобовой атакой пробивались вперед.

В этой обстановке наезжали проверяющие из штаба корпуса. Приехал маленький полковник в пенсне и белых лайковых перчатках. И заставил устроить смотр. Новиков нехотя подчинился. Роты в своем малом составе проходили мимо холма, где стоял полковник.

– Здорово, смоленцы!

– Здравия желаю, господин полковник!

Но в этот момент раздался визг, заглушивший голос смоленцев. Визг продолжался. Штабной полковник стоял, не зная, что сказать. Новиков вдруг зажал рот рукой: в повозке обоза трепыхался мешок, в котором бился поросенок.

Умора!

– Позор на всю дивизию! Позор на весь корпус! – замахал перчаткой полковник.

– Да пошел… – не выдержал Новиков.

И приказал первой роте сворачивать на дорожный тракт. Следом повернула другая рота. Где-то звучала канонада. Поросенок визжал, потешая забывших о субординации смоленцев. Полковник стягивал и натягивал перчатки, а потом незаметно исчез, как когда-то с поля боя под Касторной генерал Постовский. Больше в полк проверяющих не присылали.

Командование армии предпринимало лихорадочные попытки остановить отход войск: перебрасывало резервные части. Подходили вновь скомплектованные полки и батальоны. Но все это было организовано настолько беспорядочно, что они либо уничтожались в походных колоннах, либо, приняв первый бой, разбегались, либо зависали у переправ, а, рискнув совершить попытку переправиться через кубанскую реку, тонули в бешеном потоке. Не получалось даже у самых ловких, которые бросались в бурные воды и плыли, держась за хвосты коней.

Лавину отката остановить уже было невозможно.

10

Ближе к горам грунт подсох, сделался каменист, и двигаться стало еще проще. Грязь больше не держала ноги, колеса повозок и орудий. По сторонам дороги тянулись обозы, между которыми гнались табуны лошадей и стада скота. С кучами чемоданов на повозках ехали беженцы. В станице Крымской чувствовался восток: кипарисы, серп луны между ними и звуки зурны. Но в этом восточном уголке нам не получилось задержаться: не позволяла обстановка. 9 марта белые сдали станцию Тихорецкую, 17 марта – Екатеринодар. Поэтому Крымскую смоленцы покинули сразу.

Постепенно дорога начала подниматься. Еще невысокие, поросшие лесом с густым кустарником горы, тянулись в направлении высоких голубых вершин, видневшихся на горизонте. Путь пролегал по узкому ущелью: справа и слева темнели заросшие лесами склоны. Свернуть в сторону было некуда. В довершение налетал дождь. Но после снежных бурь, сплошных ливней, бесконечного льда, непролазной грязи дождь казался сущей мелочью.

Новиков, смахивая стекающий с козырька фуражки ручеек, подбадривал:

– Держитесь…

Воинские части мешались с обозами беженцев, телеги с коровами, даже верблюдами. Калмыки продолжали гнать скот.

В некоторых местах нужно было подниматься в крутую гору. Поднимались по очереди: повозка за повозкой, телега за телегой. Припрягали еще лошадей. И так двигались от перевала к перевалу.

Подъем в горы пехоте давался легко. Тяжело было батареям. Ездовых заставляли выжимать из лошадей остатки сил, чтобы спасти орудия. Но на крутых подъемах кони сдавали. Пушки бросали, спуская их под гору, и они с грохотом летели в пропасть.

Мы двигались без привала, полуголодные, без корма лошадей. Но нас влек Новороссийск.

В Верхне-Баканской остановились. Приказано было организовать оборону. С вечера заметили колонну красных, спускавшуюся с гор. Расположились вдоль изгородей и завалов и ждали появления противника. Местность была ровная, как стол, с обрывами по краям, так что скрыться было некуда. Красных подпустили на двести шагов и встретили убийственным огнем. Потом погнали и с ходу опрокинули шедший им на подмогу батальон.

Верхне-Баканскую переполнили обозы с ранеными. Санитарки, люди, обмотанные бинтами, просили нас забрать их с собой или пристрелить. Все боялись приближения красных. Мои уговоры взять обоз с ранеными на Новикова не подействовали.

Он сухо отрезал:

– Надо выводить полк.

Услышав это, я поняла, что еще не решена судьба смоленцев и не время заниматься спасением других. При одной мысли: ведь перережь красные эту последнюю дорогу – сколько бы осталось в плену, мне становилось страшно, и я отводила от беспомощных людей глаза.

С рассветом мы вышли к дороге на Новороссийский перевал, за которым уже было море. В преддверии Новороссийска на станции Тоннельной попали под обстрел «зеленых». По нам повела огонь батарея. Облачка розового дыма быстро таяли в воздухе, не причиняя вреда. Но разорвавшийся справа снаряд испугал лошадь, она рванула в бок, и я чуть не вылетела из повозки. Ранило извозчика – отчетливо услышала удар осколка в спину, за которым последовал выкрик: «Я ранен!» Перебинтовав возницу и уложив к раненым, сама взялась за вожжи. На спусках от разрывов многие телеги переворачивались. Спуск оказался настолько крут, что орудия вместе с упряжками кувырком летели вниз. Но мы с обозом благополучно миновали Тоннельную.

11

Перед нами предстала величавая картина: горы без всякой растительности, все тусклого цвета, охватили громадную бухту со сползающими к морю вереницами домов. Корабли, как игрушечные лодки, маячили по синей глади, уходившей за горизонт.

У меня захватило дух. Я впервые увидела море! Мое тайное желание посмотреть мир исполнялось!

Мы пытались организовать оборону Новороссийска. Еще боеспособные части расположили по хребтам гор. Смоленцы заняли перевал в долину к Анапе, где уже появлялись разъезды красных. Я лежала среди камней на пронизывающем ветру и высматривала всадников, которые быстро выскакивали из лесной хмари и стремительно скрывались. С некоторых пор считала для себя долгом не только уметь перевязать раненого, но и первым же выстрелом снять с коня противника. У меня это получалось с переменным успехом, но день ото дня я набивала руку и все реже промахивалась.

Внизу проходили полк за полком и скрывались в окраинах Новороссийска. Двигались повозки с беженцами и ранеными.

Я волновалась: «Все уходят. А мы? Если что, неужели нас забудут? Пожертвуют нами ради спасения других?»

Но успокаивала вера в Новикова: он этого не допустит. Он найдет выход из любой ситуации. Так я считала и беспредельно доверялась Вячеславу Митрофановичу.

Вечером в городе запылали ангары: подожгли переполненные интендантские и артиллерийские склады. Яркие смерчи отрывались от земли. Пламя быстро разрасталось: вскоре столб огня в версту шириной поднимался прямо к небу, а на уровне вершины гор дым ломался и уходил в море.

Я всматривалась в переполненные беженцами корабли, которые стояли в бухте. За время стоянки они бы могли сделать несколько рейсов в Керчь, в Феодосию, выгрузить там беженцев и вернуться, но они почему-то стояли недвижимо, перегруженные народом.

Самое большое судно – английский дредноут «Император Индии» – стреляло из бухты в направлении Тоннельной за восемнадцать верст. Выходило, что красные были уже на подходе к Новороссийску.

Наконец пришел приказ оставить позиции и спешно идти на погрузку.

Новиков запрыгнул в седло и скомандовал:

– В порт!

Новороссийск напоминал разворошенный улей. Город, переполненный свыше всякой меры, стал буквально непроезжим. Весь железнодорожный путь был заставлен вагонами. Некоторые из них вздыбились, как огромные животные в стаде. Бронепоезда, пущенные под откос, взорванные, изуродованные столкновением, являли жуткую картину. Все видимое пространство было забито обозами, артиллерией и массой кавалерии, уходящей по берегу моря к Сочи.

Мы проезжали мимо лазаретов. Раненые на костылях умоляли нас взять их с собой.

– Братцы! Не дайте погибнуть!

Кто-то торопливо рвал зубами бинт, сдирал рубаху, бордовую от запекшейся крови.

Смоленцы проходили мимо с опущенными головами. Мучила совесть, но у них самих не было уверенности, что удастся сесть на пароход.

Пройти на набережную из-за толпы было невозможно. Пришлось двигаться вдоль догорающих ангаров, откуда мародеры тащили обмундирование, ящики, чемоданы. В другой бы раз смоленцы остановились бы и навели бы порядок, но теперь было не до грабителей.

Наконец выбрались к пристани, где к причалу прижались пароходы. Когда я увидела заполненные палубы кораблей, у меня сжалось сердце: куда нам деться?

Новиков приказал:

– Расседлать и разнуздать лошадей. Мы их оставляем.

– Как? – раздалось у возниц и всадников.

Я видела, как снимали уздечки и седла и отпускали лошадей. Они примыкали к другим, которые забредали в море, отфыркивались и сердито били по воде передними ногами. На камнях валялись трупы коней, которых хозяева не захотели оставить противнику живыми.

Новиков вертелся на Дарьяле, кого-то ища.

Продскакал Сергей и показал на пароход «Николай»:

– Нам велено грузиться…

Новиков повернул к пароходу, у трапа которого стоял юнкер с винтовкой. Подняв коня на дыбы, осадил Дарьяла.

– Капитан! – закричал бородачу на капитанском мостике. – Сажай смоленцев!

– Я больше не могу взять! – ответил в рупор бородач.

– Как не можешь?!

Бородач всполошнно махал руками.

– Возьмешь! – Новиков выхватил наган.

Презрительно глядел на заполнившую палубы публику в штатском, среди которой только изредка виднелась военная форма.

– Судно перевернется! – кричал капитан.

– Не пожалею последних патронов! Мы с позиций пришли! И разговаривать долго не буду!

На пароходе все стихло.

Новиков скомандовал:

– Заряжай!

Смоленцы вскинули винтовки. Щелкнули затворы.

Юнкер спрятался за трап.

– Даю минуту на размышление! Дальше возьму пароход штурмом!

На капитанском мостике возникла суматоха. Кто-то кинулся вниз, кто-то в кубрик.

– Ладно, – прохрипел капитан.

Смоленцы двинулись к сходням. Сначала понесли носилки с ранеными.

Новиков соскочил с коня. Обнял Дарьяла за шею, прижался к гриве, вложил в его ухо наган и… спрятал пистолет в кобуру. Не смог выстрелить. Поцеловал в прозвездину и, пряча глаза, шагнул к кораблю, уже дымившему едким дымом.

Смоленцы уплотнили забивших палубу пассажиров. Противно было слушать возмущения напудренных дам, их обрюзгших спутников. Где резким словом, где локтем, а где и угрозой оружия, смоленцы освободили место под носилки и разместилисть сами. На пароходе встретили алексеевцев. Полковник Бузун со своей супругой Вандой Иосифовной и тут удачно устроился и занимал отдельную каюту, в которую пригласил нас с Новиковым. Я не верила, что спасена, приткнулась к перегородке каюты и хотела рыдать. Грудь так и вздрагивала. Отчего? От всего плохого и хорошего…

12

На дредноуте «Император Индии» началось оживление, как будто там проснулись. Грозные орудийные башни пришли в движение, направляя куда-то жерла пушек. Сотрясая воздух, раздались выстрелы из двенадцатидюймовых орудий. На верхнем мостике появилась фигурка, делавшая ритмичные движения флажками. Это был приказ пароходу «Николай» и другим кораблям сниматься.

Но тут, расталкивая всех, по лестнице «Николая» на капитанский мостик взлетела группа возбужденных офицеров в малиновых фуражках. Это были дроздовцы. Один из них – однорукий офицер – махал никелированным револьвером. Я узнала в нем командира 3-го Дроздовского полка полковника Манштейна. Оказывается, наш переполненный пароход должен был принять и дроздовцев, которые прикрывали посадку и только что прибыли на пристань.

Капитан беспомощно разводил руками. Пытаясь что-то объяснить, показывал то на морское дно, то на английский дредноут. Дроздовцам не удалось убедить капитана, и они, громко возмущаясь, спустились на мол, где нестройной колонной вытянулся их потрепанный полк.

Новиков стоял на палубе и еле сдерживался, чтобы не отдать приказ смоленцам выбросить штатскую, тыловую публику за борт и грузить дроздовцев, сажать которых было на самом деле некуда.

Я не знала, кого больше жалеть: оставшихся в Верхне-Баканской сестер милосердия; застрявших в Тоннельной беженцев; брошенных в новороссийских лазаретах раненых; забытых на молу дроздовцев; наводнивших пристань лошадей… Кого?.. И мне стало вдруг все глубоко безразлично… Что-то зло заговорило во мне: «А ты разве можешь что-нибудь изменить? Поправить? А чего тогда себя изводить? Бесполезно мучить! Ведь сойдешь с ума». И я поняла, как очерствела за полгода войны, выдохлась.

Бородатый капитан поднял рупор:

– Отходим!

Матросы начали поднимать трап и рубить канаты.

«Николай» медленно отчаливал от пристани. Протяжно трубя, отдалялся от каменистого берега уже ничейной земли, разметая вокруг себя огромные водоросли. На середине бухты к пароходу прицепили баржу, набитую людьми. Мы по сравнению с пассажирами баржи оказались в завидных условиях. В таком перегруженном состоянии нам предстояло покинуть Новороссийск.

На выходе из бухты встретили миноносец «Пылкий», который, разбрасывая волны, шел полным ходом обратно к пристани. На его борту увидели командира добровольческого корпуса генерала Кутепова. Узнав, что 3-ий Дроздовский полк остался на молу, он шел ему на выручку.

– Настоящий командир! – одобрительно произнес Новиков.

Мы уходили. А за нами зловещим туманом спускались с гор большевики.

Это было 27 марта 1920 года.