Читать книгу Стихотворная окрошка - Михаил Гарцев - Страница 25

Слова…

Их жизнь мгновенья длится,

но возрождаются опять

с другим оттенком,

в новых лицах.

Нам слова взлет не угадать.

Они летают и кружатся.

В них горе, радость, гордость, лесть…

И мудрецам любой из наций

их никогда не перечесть.

Да этого мне и не надо.

К чему мне на слова права?

Из нескончаемого ряда

я выберу свои слова.

И пусть полет их в небе синем

не будет яркою звездою,

одно прошу

при встрече с ними

я б мог наполнить их собою.

Не от обид или скуки

выбрал тропу ты войны.

Значит, ристалища духа

тоже кому-то нужны.

Значит, продажное время,

время рабов и господ

цедит прогорклое семя,

чтобы продолжить свой род.

Ты обыграешь на взмахе

меч, занесенный судьбой,

словно великий Шумахер,

будешь доволен собой.

Ты отыграешь свой проигрыш,

встретишь достойно финал.

Это все то, что ты можешь,

это весь твой капитал.

Это без голоса, слуха

музыки слов волшебство,

это ристалища духа —

сути твоей естество.

Постиг ты тайны лицедейства,

и вот заслуженный финал:

в восторге рукоплещет зал.

Достигнув в действе совершенства,

гордись, ты про —

фесси —

онал.

И вновь на сцене, в сердце ярость,

как улей, растревожен зал,

в тебя вопьются сотни жал,

но, подавляя страх и слабость,

гордись, ты про —

фесси —

онал.

Судьбе порою шлёшь проклятья.

Тебе претит страстей накал.

Ты равнодушен и устал,

но ждут поклонников объятья.

Гордись, ты про —

фесси —

онал.

Так что ж, всему виной тщеславье.

Жизнь – фарс. Грядёт последний бал.

Проворный занесён кинжал.

Бессмертье действу иль бесславье?

Ответь ты, про

фесси —

фнал – .

Колыхание тягостной ночью.

Это розыгрыш тающих сил,

это звуков разорванных клочья,

это ртутная тяжесть чернил,

это страшная тяга к призванью,

это зависть к вступившим в него,

это смутная речь подражанья,

это поиск лица своего.

Это свет сквозь гардины протертый,

это гулкий, прерывистый стук,

это сдавленный шепот аорты,

это сердце сосущий испуг,

а под утро тяжелая ярость,

разрывающих губы стремнин,

и мгновенная яркая сладость

от касанья заветных глубин.

Ты, слово, – цель моя, мое – начало.

Смыкаешь ты в кольце поток жемчужных вод.

И от печального, но верного причала,

подняв свой страстный флаг, я направляю ход

ладьи, в которой нет другого экипажа,

кроме меня, где я матрос и капитан.

И за успех столь скромного вояжа

я сам себе налью и осушу стакан.

Резвятся образы под строгою кормою,

волной игривою подброшенные вверх.

Могу нагнуться, прикоснуться к ним рукою,

услышать детский беззаботный смех.

Я их пленю хрустальной тонкой сетью,

пусть в ней томятся, а придет черед,

я перелью их в золотую песню,

увижу слов и музыки полет.

Я не ищу конечной четкой цели.

То тут, то там сверкнет огнем кристалл.

Минуя рифы и минуя мели,

я вновь увижу грустный свой причал.

И вновь уйду, влекомый звезд сияньем,

и затеряюсь навсегда в потоке лет,

но слов, сомкнувшихся, проступят очертанья

мой маленький, но четкий в жизни след.

Под куполом цирка

в пределах дуги,

где лонжи, как циркуль,

мной чертят круги,

лечу в перехлёсте

огней цирковых

небесною гостьей

в обитель живых.

Знакомо до дрожи

сияние дня.

Напарник надёжный

страхует меня.

Мы платим по счёту

богам до конца,

за тягу к полёту

сжигая сердца.

Мой парень отважен,

подстрижен под ноль,

В глазах его та жа

смертельная боль.

Мой номер смертельный!

Так вынь и положь

мой крестик нательный

янтарную брошь.

В ней толика солнца,

крупица луны.

Нанизаны кольца

греха и вины.

И нам не сидится

на грешной земле,

и мы, словно птицы,

растаем во мгле.

Мы платим по счёту,

ввысь рвёмся опять.

Такая работа —

творя, умирать.

Граненое крупное тело

добротной работы, кондовой.

Художник любил свое дело,

он знал первородства основы.

Мы видим и слабость, и силу,

мы видим предательство, верность.

Художник, какой же он милый,

пытался найти соразмерность.

Не ждите прямого ответа,

не ждите Его соучастья.

Гармония мрака и света,

гармония боли и счастья.

Но что этой жизни дороже:

смеяться ли, плакать, молиться…

Рисуй же, дружище Художник,

свой мир собирай по крупицам.

Вот торс, обнаженный в движенье,

лицо в откровенном порыве.

Лишь это сильнее забвенья,

сильнее,

смелее,

надрывней.

Порою слышу в спорах жарких:

"Слаб этот стих.

Какой-то робкий и неяркий

среди других".

Мои стихи – мои солдаты,

мои войска.

Пусть не сильна в искусстве ратном

моя рука.

А вот пришлось стать полководцем.

В том нет вины.

Бойцы, рожденные под солнцем, —

мои сыны.

В них дерзкий дух не для наживы,

а для борьбы!

И в той борьбе они не лживы,

и не слабы.

Не могут быть все генералы.

В любых войсках

есть и майоры, и капралы —

грудь в орденах.

Не всех я в генералы прочу,

не в каждом блеск,

но мой солдат-чернорабочий

имеет вес.

Не все отважные герои,

не так сильны,

но все, как самый яркий воин,

борьбе верны.

Изящный слог и утонченность,

отточенность словесных формул,

в развитье фабул изощренность

рождают совершенство формы.

Так вдаль струится совершенство,

и чувств и, мыслей светлых полны,

мы в упоительном блаженстве

глядим на ласковые волны.

Но вот в порядке волн искрящих

вдруг намечается броженье,

и яростный поток горячий

нарушил плавное движенье.

С собой влечет из мглы подводной

он огнедышащие страсти,

клокочет яростью природной —

неровный, одержимый, властный.

Собою наполняя волны,

ломает формы,

формул стройность.

Он все отдал порыву шторма,

отмел искусность и пристойность.

Столкнувшись в сладостном обмане

с заката огненною лавой,

он растворяется в тумане —

податливый, ранимый, слабый.

Как наша жизнь порой нелепа,

как любим мы порою слепо,

и гениальную строку,

как бы в преддверии удара,

мы самый лучший свой подарок

не другу дарим, а врагу.

И так снисходит вдохновенье…

Пишу я в трепетном волненье,

но строчек ряд едва ли жив.

А где-то там, в безумном пенье

с веселым смотрят удивленьем,

как зарождается мотив.

Эпиграф:

«Батилл, надвигаются галлы, ты, главное

влаги налей». (с) И. Кутик «Оса Часа»

Богемы шальная пирушка

забористый всплеск бытия.

Упругого всхлипа хлопушка

поднимем бокал за тебя.

Набор полновесный эстетства,

сменяется Шуберта звук,

и жизни расхристанной действо

ткет тонкую пряжу паук.

Конструкций холодных, астральных

жемчужные нити висят,

и правит всем миром вербально

расчетливый пылкий кастрат.

Зарделась от гордости муза,

попав на само острие,

почтенные члены союза

ласкают вниманьем ее.

Что мне горевать на досуге?

Я музу в охапку ловлю.

Хлопушками всхлипов упругих

в небесные сферы палю.

Среди ожерелий астральных,

среди ожирений любви,

средь буйства энергий витальных,

черпающих силу в крови.

А где-то вдали, на востоке

встает голубая заря.

Земли животворные соки,

усталому миру даря.

Стихает ночная пирушка,

светлеет ночной небосвод,

валяется где-то хлопушка.

Усталая муза встает.

Идет величаво и прямо,

и смолкнет любой вития!

В глазах ее терпкий и пряный,

загадочный смысл бытия.

Спокойствие!

Царит спокойствие

в гранитных грудах,

в горном мраморе,

но есть в спокойствии та двойственность,

что правит силами коварными.

Резцом художника-ваятеля

дробится камень, обнажается.

Порывом дерзкого мечтателя

нам образ пламенный является.

Он рвется яростно, чарующе

в пространство солнца, света, истины,

но скован силою ревнующей,

не отлетит от камня к выси он.

Тяжелой массою аморфною

приворожен, опутан сетями,

и бьется о завесу плотную,

сливается с другими песнями.

Возможны охи, причитания,

возможны дерзкие решения,

а я смотрю без содрогания

на гениальные творения.

В них нашей жизни воплощение:

небес, земли борьба, слияние…

И неустанное горение,

и душ бессмертных сострадание.

Эпиграф:

Мы только переписываем ноты, чтобы

дожить до смерти – и всего-то.

И. Фарамазян «Гарцеву»

Словно нищий на паперти,

я веду свой пиар.

Ведь стихи, как вы знаете,

это тоже товар.

Кто-то хлещет и свищет,

я мелодией пьян.

Чьих-то нот переписчик,

как сказал Фармазян.

Чьих-то нот переписчик,

я к вам лезу в окно…

Не отвалите тысячи,

не нальете вино.

Но, хоть, крикните:

Браво!

И мне хватит вполне.

В этой сладкой отраве —

я как в горьком вине.

Заглотну поскорее,

и опять за свое.

От проклятых евреев,

ну, какое житье.

От проклятых евреев,

может быть, иногда

кто-то вдруг подобреет,

где-то вспыхнет звезда.

Кто-то сладко заплачет,

и мне хватит вполне.

На последнюю сдачу

утоплюсь я в вине

от полнейшего счастья.

От избытка всех сил

разлетятся на части

склянки красных чернил.

Разлетятся на части,

и закончится путь…

Только ваше участье

меня сможет вернуть.

Ну а если забудут —

чья же в этом вина —

ну, так сдайте посуду,

помяните меня.

Я видел, как спортсмены плачут,

когда взойдут на пьедестал.

Все неудачи и удачи,

все – только этот миг вобрал.

Не защищал я честь сов. сборной,

но подкатил раз к горлу ком.

В тот день, держа свой первый сборник,

стоял у двери в отчий дом.