Читать книгу Профессия – Человек - Михаил Гиршовский - Страница 5

Волна-тюлень, играя со скалой,

упруго-выгнутой спиной блестя,

cкользя на солнце над бездонной тьмой,

ласкалась к твердости, боясь и льстя.

Ворсинки плесени, подмытые волной,

всплывали с ней и реяли, спустя

касанье вслед за схлынувшей водой

захлюпав, облепляли известняк громады.

Между тем, волна, бесясь,

дрожа кудрями гребня над собой,

уже зарвалась, вверх себя неся,

уже нельзя остановить разбег

слепой, и, словно выдохнул прибой, —

разбилась вдребезги и рухнул снег.

Разбилась вдребезги. И рухнул снег

осколков, брызг, стремлений, смыслов, целей

в постыдном потревоженном похмелье —

И, как по кафелю, разбрызган век.

Хоть что хоть как – его поднять на смех

и лихо ухнуть, словно на качелях —

хоть гибельной и одинокой трелью,

хоть карнавальным хохотом калек

из-за угла (куда нам на проспект!)

Устал не понимать веселый бег

вполне бессмысленным и сам не свой

опять бредешь и бредишь еле-еле,

покуда не хлестнет из канители

шелчок бича, услышанный спиной.

Щелчок бича, услышанный спиной

прохожего, а именно – меня,

в толпе раздался среди бела дня

не тронув никого (хоть ой-ой-ой —

не убивает грохот громовой,

но не бывает дыма без огня).

Перед спиной прохожего меня

тревожит слева трепет роковой —

се бьётся сердца пламень огневой,

обычно недовольного собой

(неполноценности живой пример).

И я опять не знай куда слинял,

обиженно на счет себя приняв

косого разговора оклик «негр».

Косого разговора оклик: «негр!» —

смотри (я обернулся) не пойму!

идет, все-все ему нипочему,

шагает adidas-ами. Убей! —

взаправду. Верь не верь, а – негр

шестого роста. Ночью не засну

от зависти. Ни сердцу ни уму —

не женщина же я. Но нерв

задет спортивной злостью, и я вверх

тянусь – хочу как он. Мне одному

надо быть эдаким, а не ему.

А дорасту до Бога, раб и червь, —

втянусь, перепугавшись, съежусь вниз —

разорван комплекс в старушачий визг.

Разорван комплекс в старушачий визг,

разбрызган кал из всех, где клал, толчков

по стенам, лицам, мыслям, смыслам слов

после фатальных для маразма клизм.

Утрусь и отвечаю: не роись —

Чо те угодно, пока это жизнь,

пока еще сюда, где все, любовь.

Под кукареканье не онанизм

на все дела отечеств и отчизн

скрипеть и петь, пока еще покров

последний или нет – не пал.

И в непосредственной близи гробов

агонизирует по жилам кровь —

степной простор среди трамвайных шпал.

Степной простор среди трамвайных шпал,

Самара в бредне проводов и рельс,

кто, почему и как же дышит здесь? —

по карточке клочок на душу дан.

Росистый луг закатан под асфальт,

а в трещинах пропыленная месть

зеленая и жалкая… «Не лезь

не в свое дело!» Кто это сказал?!

И даже если дождь… и только дождь —

не пуля в лоб и никакая ложь,

а только капля смачных майских брызг.

Играл-не отыгрался-проиграл —

неумный-умный – воля, долг и крест —

трава и пыль и русский вдрызг язык.

Трава и пыль и русский вдрызг язык —

мой первый перекресток. На углу

журчала в сток вода. Царица луж

обильного дождя, и напрямик

бурлящая вода и мусор – в крик! —

булыжной мостовой, пугая слух,

не слышавший ни разу как бьет ключ,

ручьями ливней наполняя вмиг

царицу луж, где мы учились вплавь,

когда не посуху. Дружок, сопляк,

ты очень взрослый, таким сразу стал.

Трамвайный ров мне в пятьдесят шестом

окоп, противотанковый заслон.

И пыль Отечества вгорает как напалм.

И пыль Отечества вгорает как напалм,

когда полчеловека пьяно бьет

крючком из пятерни по культям ног,

а это он рассказывает нам

как будто он вчера чинил сапог.

Наш дядя Петя вечно пьет и врет,

но есть на свете тайна наших мам,

что нашему кварталу Богом дан

сапожник дядя Петя. Он один

пришел из класса, где учился сын

неважно чей. Мальчишка перерос

длиной пол-воина из-под Москвы

и слушает его, и все свои

болят старухи, дороги до слез.

Болят старухи, дороги до слез

последние шаги тогда живых,

их палочки стучали тихо-тихо

по нашим классикам. Кто их унес?

Да нет, тогда еще такой вопрос

не возникал, свою судьбу мы в них

не видели. Футбольная шумиха

с утра до ночи, оставляли пост

в воротах или линии атак

для пообедать, в школу или так

куда-нибудь, чтобы куда-нибудь скорей.

Ну да, чтобы скорей, скорее всё. на, —

так случилось, мало? Пока всё —

ненужные морщины матерей.

Ненужные морщины матерей

убоги, отвратительны, точны

как совесть. Негр! не соберешь костей.

И что смотреть полуслепые сны

про то как первый в жизни лицедей

с фамильными ухватками шпаны

крошит на сцене вежливых проныр —

всё сплошь в кудрях от авторских затей.

Идут пешком, в улыбках холодок

нестрашных мыслей, пережитых впрок,

идут поодиночке на костер.

Сгорят, и неспалима купина,

и мною неотмаяна вина:

я – этот негр, ответственность – за все.

Я этот негр. ответственность – за все

несет Создатель, виноват творец,

затейливый зловещий режиссер.

Как бы не так! Не верю, что ты есть.

О твердой власти память сохранит

сознание веками бритых лбов

На слом бараки вечных пирамид

и мавзолеи, просто склад гробов.

Быть виноватой страшно наотрез

убогой совести, лишь тычется

наивный и нелепый интерес

куда ни попадя, едва будя

сознание. Вина фактически

лежит на мне. Я сам себе судья.

Лежит на мне «я сам себе судья»,

а я к себе всегда чертовски добр,

да и за что мне злиться на себя?

Я же прохожий, а не прокурор,

и я люблю прохожего себя —

хоть что он натвори, все вздор

(то важен и надут, то, нестерпя

в партер хихикнет гаденько позер).

Нечистоплотен, лжив. – не может быть,

а впрочем, ну – я знаю, это так.

Обрывки масок, щепки костылей

всегда мешали и мешают жить —

и кто упрям и прям, и тем, кто лжив,

и никакой не русский я, – еврей.

По человечьей крови на гвоздях

учи цвета знамен: течет, текла,

засохла, струп отсох, заржавела

и – черные лохмотья мяса. Так.

В глаз попадает солнечный пустяк,

глаз ослеплен, не замечает зла,

по ветру развевается зола,

по ветру развевают рыжий прах,

и все сначала – солнце, море, свет,

и можно жить и не искать ответ

и думать, что здесь все само собой.

Ласкаясь, черт возьми! боясь и льстя,

упругой, выгнутой спиной блестя,

волна – тюлень играет со скалой.

Волна-тюлень, играя со скалой,

разбилась вдребезги, и рухнул снег —

щелчок бича, услышанный спиной,

косого разговора оклик: «негр».

Разорван комплекс в старушачий визг,

степной простор среди трамвайных шпал,

трава и пыль и русский вдрызг язык,

и пыль Отечества вгорает как напалм,

болят старухи, дороги до слез

ненужные морщины матерей.

Я – этот негр, ответственность за все

лежит на мне. Я сам себе судья.

И никакой не русский я – еврей

по человечьей крови на гвоздях.