Читать книгу Тропою волка - Михаил Голденков - Страница 4

Совершенно обратные события кипели в жмайтских Кейданах, радзивилловском маленьком, уютном и типично литвинском городишке, расположившемся на самой границе Жмайтии и Трокского воеводства Литвы, на берегу Невежи. Уютном… Таковым Кейданы были раньше, но не сейчас. Город наводняли пестрые толпы беженцев, разместившихся главным образом в монастырях и в больницах, а также в Бабенае – северной части города – и в западной Янушаве. Хотя центр все еще производил впечатление новенького чистенького городка. Все же только два года назад были окончательно построены Городская ратуша и храм евангелистов-кальвинистов, начатый в 1631 году отцом Януша Христофором Радзивиллом. Храм являл собой просторное прямоугольное здание в стиле ренессанса с четырьмя башенками и колокольней. В том же стиле построили и Городскую ратушу.

Лютеранский храм и кладбище были основаны недавно, в 1629 году, как и две синагоги, одна из которых представляла собой красивый белый домик в стиле барокко.

Беженцы расположились главным образом в Янушаве, западном районе города, названном в честь хозяина Кейданов Януша Радзивилла, и в северном Бабенае, в междуречье Дотнувеле и Невежи. Здесь, по данным бурмистра города Юрия Андерсона, стояло до пятидесяти тысяч человек, напуганных масштабами новой войны с Московией, войны, не ограничиваемой одним лишь захватом Смоленского воеводства… Кмитич и Януш Радзивилл в сопровождении гетманского урядника Герасимовича и полковника Юшкевича отправились верхом проверить, как обстоят дела в лагере беженцев. Нужно было выяснить, кто из беженцев намерен оставаться в Кейданах, а кто едет дальше. Нужно было срочно определиться с распределением людей по больницам и монастырям. Объезжая это временное прибежище убегающих от войны людей, гетман с полковниками с тоской взирали по сторонам: женщины с плачущими детьми на руках, дети постарше, либо беспечно играющие, либо выпрашивающие хлеба, люди, сидящие в телегах, на траве, бесцельно бродящие с забинтованными руками либо ногами или же головами… Где-то жалобно играла жалейка, где-то далеко два женских голоса надрывно пели:

Вот шумные еврейские торговцы в своих неизменных черных шапочках. А вот в белом льняном одеянии и в белых шапках жители Могилевщины, которых трудно с кем-либо спутать. Были в лагере даже беженцы из далекого Полесья, которые также бросались в глаза своими мужскими соломенными брылями с широкими полями и цилиндрическими тульями. Впрочем, такие же шляпы носили и на Брянщине, но эта земля уже навряд ли вернется в Литву когда-либо. Пинчуки особенно выделялись «строем» женского наряда: фартуки из отбеленного полотна и высокие головные уборы из белых платков с красным вышитым орнаментом, каковые носили дамы в Европе пару веков назад. Эта мода времен Грюнвальдской битвы замерла в лесах и болотах Полесья. «Словно королевны прошлого», – усмехнувшись, подумал Кмитич, глядя на высокие уборы полесских девушек из Турова либо Давыд-Городка…

Кажется, только сейчас, при виде этой огромной пестрой толпы, представляющей чуть ли не каждый уголок родного края, Кмитич с ужасом осознал весь масштаб трагедии нынешней войны. Оршанский князь с нарастающим беспокойством думал, что эта война в корне отличается от всех предыдущих, когда для простых людей было все равно, кому платить налоги, все равно, под чьим гербом обрабатывать землю и продавать на рынке товар, а дворянству – все равно, под чьей короной жить, лишь бы не трогали их свобод и поместий.

Любой агрессор не виделся опасным, если обещал сохранить маентки шляхте, свободу крестьянам, не ущемлять права горожан. Войны различных королевств, княжеств и царств до сих пор виделись Кмитичу войнами и не народов вовсе, и не государств, а в большей степени войнами сугубо королевских и дворянских семейств, споров за наследство или приданое. Уделы переходили из рук одних родственников в руки других, и, по большому счету, мало что менялось… Сейчас все выглядело совершенно по-другому. От ползущего с востока потока бежали все, ибо захватчики никого не жалели и даже принявшую их сторону умудрялись обманывать, грабить. – Ня толькі ў сялянскіх хатах, што змаглі адшукаць, забралі, але, сялян у лясах знаходзячы, некаторых насмерць закатавалі, – жаловалась одна из полесских «королев», утирая платком мокрые от слез глаза. Жаловалась полешучка женщине из Каменца. Каменецкие девушки своими огромными наплечными красно-синими платками и красными шапочками напомнили Кмитичу шведок из Риги, а девушки из Вилейки в голубых чепцах – голландок. По традиционному «строю» мужчин и женщин и их рушникам, как по документам, можно было легко определить, кто из какой местности или даже деревни. Кмитич и гетман медленно проехали мимо телеги, где, не обращая на них никакого внимания, сидела молодая, не старше девятнадцати лет смолянка, кормящая грудью ребенка, напевая старую литвинскую колыханку:

Молодая мама пела тихо и печально, умиленно глядя на свое дитя, не особо заботясь, что розовая круглая грудь выставлена всем на обозрение. Ее ребенок мирно сосал молоко, упершись крохотной ручонкой в материнскую грудь. То, что это смолянка, Кмитич определил по типичному для Смоленщины платью – сарафан из холстины с желто-красной вышивкой свастики-солнца, характерной только для смоленских женщин. Белокурый локон выбился из-под платка молодой мамы, и это вдруг напомнило Кмитичу о смоленской девушке Елене. Он вздохнул, подумав с тоской о том, как же там живет в захваченном царем Смоленске его несчастная Маришка, куда подалась и чем сейчас занята самоотверженная Елена. Ну, а в том, что Елена Белова покинула вместе с Обуховичем Смоленск, Кмитич почему-то не сомневался ни на йоту. Обухович… Как дела у него? Сейчас Кмитичу казался каким-то комичным издевательством сам факт суда над смоленским воеводой, в то время как иные города не продержались и половины срока осады Смоленска.

– Вот, – кивнул в сторону юной матери гетман, поворачивая голову к Кмитичу, – жизнь продолжается, пан полковник. Вот они, наши люди! Со всей страны приехали, ищут защиту у нашего войска! Вот наша боль и забота! О них надо думать в первую очередь, а не о чести и достоинстве великого князя. Он-то не пропадет.

Однако не все беженцы уповали на защиту родной армии. Многие люди полагали, что Жмайтия – не самое хорошее убежище, и были нацелены бежать дальше, в Пруссию, в пределы Шведского королевства: в Курляндию и Летгаллию.

– громко пел с горячим придыханием молодой длинноволосый гусляр в длинном красном кафтане, сидя на пригорке. Уже по первым строкам его песни было ясно, что пришел гусляр, скорее всего, из Гомеля.

Навстречу гетману и полковнику по дороге шел другой песняр, дудар, высокий худой мужчина в литвинском длинном светло-сером сюртуке и черной плоской шляпе. Его ниспадающие льняными струями волосы и такие же долгие усы безжизненно висели, меха дуды выдавали жалобные трели, а сам дудар не менее жалобным высоким голосом пел:

Гетман посерел, его брови сдвинулись. Поравнявшись с гетманом и Кмитичем, дудар снял свою широкополую шляпу с плоской тульей и низко поклонился. Гетман и Кмитич бросили в шляпу по серебряному талеру. Дудар опять поклонился и пошел дальше, вновь заводя свою волынку.

– Устань, Радзивилла, – буркнул гетман, повторяя слова песни дудара. – Ну, вот я здесь, и что? Тьфу! Падлас! – выругался Януш, не то на самого себя, не то на слова песни, не то на безнадежное состояние собственной армии. – Что такое падлас? – спросил Кмитич. – Как я погляжу, тут все так ругаются: падлас либо падла.

– Это что-то типа нашей холеры или курвы, – объяснил Януш, – я и сам точного перевода не знаю. Местный язык, скажу по чести, беден на ругательства. В Эстляндии они вообще ругаются одним лишь словом – «бревно», что как «кэре» звучит. Хочешь сильно оскорбить человека – назови его бревном… – Падлас… – усмехнулся Кмитич. – Повезло вам, пан гетман.

– С чем мне повезло? – не понял Януш, повернув насупленное лицо к Кмитичу. – С народом, – ответил оршанский полковник, грустно кивая головой, – поляки бы заплевали нас здесь. Мы бы столько падласов услышали! А наши только смотрят хмуро, молчат да горестные песни поют.

Кмитич уже не мог выносить этих молчаливых осуждающих взглядов. «Уж лучше бы плевали да оскорбляли, и это было бы легче», – думал он. – Так! Верно, – тяжело вздохнул гетман, отвечая Кмитичу, – и этим, терпением людей, многие пользуются.

«Как, собственно, и ты сам», – вновь подумал Кмитич, но вслух ничего не произнес. В принципе, в самом деле, многие надеялись, что царь хочет только Смоленск завоевать да удержать. До последнего надеялись, включая и Великого гетмана. Вот и дождались…

По приезду Кмитича гетман вручил ему письмо от Александры Биллевич. Девушка также скучала и обещала приехать ко дню подписания Унии. «Быстрее бы», – вздыхал Кмитич, поцеловав бумажный лист с ровным почерком любимой руки его Алеси. 16-го августа между Кейданами и Ясвойнами во дворце Николая Юдицкого, что стоял в десяти верстах от Кейданов, офицеры армии ВКЛ и Швеции в последний раз обсудили текст Унии. Литвинская сторона предложила ряд изменений, с которыми шведы милостиво согласились. На следующий день в торжественной обстановке, пусть и не такой, как в Вильне, здесь были подписаны все двенадцать статей «Декларации». От имени короля Швеции свою подпись ставил глава делегации Швеции губернатор Эстляндии Бенгт Шутте и генерал Хенрик Хорн. Магнуса Де ла Гарды видно пока не было, но как заверили Януша, губернатор Ливонии к балу прибыть обещал… И вот наконец-то поставлена точка в долгом и затянувшемся деле – королем ВКЛ окончательно объявлялся Карл Густав, а армия ВКЛ переходила в распоряжение шведского короля. На этот раз на подписании Унии присутствовали и люди от Хмельницкого. Приехал Иван Володыевский, заявивший, что Русь также желает присоединиться к Унии со Швецией, и что Переяславская Рада более не действительна. Хотя на деле Хмельницкий все еще проводил политику заигрывания и с царем, явно боясь гнева этого непредсказуемого предводителя огромной армии, и что же ждать в будущем от киевского гетмана ни Богуслав, ни даже Януш сказать не могли… Вновь в пышном рыжем парике и в широкополой шляпе, вновь словно король смотрелся гордый и торжественный Богуслав Радзивилл, а Великий гетман Януш Радзивилл был серьезен и больше не улыбался. Речь Посполитая прекращала свое существование, и будущее виделось туманным и неопределенным.

– Мы, сенаторы и все станы ВКЛ, обещаем и даем присягу от нашего имени и имени наших потомков сохранить верность Его Величеству королю Швеции как великому князю литовскому и пану нашему во всех делах, – зачитывал Великий гетман громко текст Унии. Король Швеции объявлялся королем ВКЛ. Объединялись армии Литвы и Швеции и обязывались вместе действовать против общих врагов. Король обещал соблюдать равенство сторон в новом союзе: «Народ будет равен народу, сенат сенату и рыцари рыцарям…» Подписало же Унию пятьсот пятьдесят шляхтичей из всех поветов Княжества. Свои подписи поставили Винцент Гонсевский, жмайтский бискуп Петр Парчевский, виленский бискуп Юрий Тышкевич, маршалок лидский Тахвиль Дунин-Раецкий, полковник войска ВКЛ Гедеон Дунин-Раецкий, воевода минский Юрий Дунин-Раецкий, староста стародубский Самуэль Абрамович, харунжий черниговский Габриэль Гулевич, главный патрон Витебского кальвинистского сбору Ян Храповицкий, великий писарь ВКЛ Ян Станкевич… Представитель полоцкой шляхты харунжий Казимир Корсак, известный в ВКЛ аристократ, на полях Кейданской Унии напротив своей подписи от себя лично добавил, что переходит в шведское подданство, «имея свою собственность в воеводстве Полоцком в пределах уже московских, а на этот час пребывая здесь как изгнанник»… Желающих авторитетных шляхтичей было так много, что официальные подписи решено было отложить на следующий день, иначе приехавший бы на бал Магнус Де ла Гарды бала бы не увидел… Однако, как стало известно, некоторые литвинские шляхтичи-католики, стоявшие обозом под Гродно, отказались признавать Унию, оставшись на стороне Яна Казимира. Не подписал документа к удивлению Януша и жмайтский староста Глебович.

Кмитичу на этот раз не было времени серьезно размышлять о разрыве союза «обоих народов», он вертел головой, ища в тесном переполненном людьми зале дворца Алесю. Под громкий торжественный парадный гимн и аплодисменты в зал вошел Де ла Гарды в своем красивом голубом камзоле, расшитым позолотой. Но Кмитич искал глазами лишь одну Алесю. Он вдруг стал жутко волноваться за нее… Доехала ли? Ведь казаки могут шнырять по всем дорогам!.. Лишь об Алесе были все его мысли, он часто вздрагивая оборачивался, но ошибался, то были другие дамы. «Неужели не приехала?» – думал Кмитич, нервно кусая губы… – Лаба диена! – кто-то поздоровался по-жмайтски за спиной Кмитича милым девичьим голоском. Полковник быстро оглянулся, узнав этот голос. Узнал бы его из миллиона голосов!

– Алеся! – Кмитич бросился к ней навстречу и едва сдержался, чтобы не стиснуть девушку в объятиях. Он крепко-крепко схватил ее руки, сжал в своих сильных теплых пальцах, пожирая взглядом, смотрел ей в глаза. Оба смеялись. Это был смех радости от долгожданной встречи.

– Ты не изменился, – сказала пани Биллевич, счастливо улыбаясь, – глаза такие же серые! А вот твой костюм другой! Я тебя сразу не узнала в нем.

– Плевать! Не до костюмов с туфлями на красном каблуке! – Кмитич на этот раз был в своем привычном литвинском камзоле, в меховой шапке с ястребиными перьями и уже не смотрелся, как в Вильне, светским франтом из Парижа. Алеся же вновь надела платье, в котором была и в Вильне – это был ее, похоже, любимый наряд. Только на плечах был уже тонкий рубок из белого табина, а волосы забраны в сетку и украшены шляговым венком, напоминающим по форме серп, с концов которого вниз нисподала шаль, настолько белая, легкая и прозрачная, что можно было подумать, что это паутинка… Сейчас Биллевич еще больше была похожа на королеву времен Довмонта и Миндовга, и это очаровывало Кмитича еще сильнее. Алеся казалась ему во сто раз краше, чем в их первую встречу, ее темно-карие глаза светились, алые влажные губы и белоснежные зубы побуждали неодолимое желание целовать и целовать её.

– Таким ты мне нравишься даже больше! – говорила Алеся Кмитичу, гладя его по плечам светло-коричневого камзола, и ее глаза излучали счастье, – истинный литвинский рыцарь.

– А ты мне нравишься вообще в любой одежде! И даже без нее! – Кмитич пылко поцеловал ее в гибкую оголенную шею. Алеся весело засмеялась, подставляя шею под новый поцелуй.

– Ты только что с дороги? Как ты доехала? – оршанский князь не мог налюбоваться на любимое лицо. Вокруг толкались люди, зал был переполнен, но двое влюбленных не обращали ни на кого ровным счетом никакого внимания. Они словно стояли одни в дремучем лесу, окруженные лишь деревьями.

– Так, я только что из Росиен. И прямо сюда! Вильно! О, это ужасно! Но как ты думаешь, что-то изменится? – Конечно! Теперь мы выбьем их из города! Сейчас в казне гетмана грошей больше, чем даже перед войной. Присылают люди. Повстанцы отнимают деньги у московитян и тоже шлют гетману. Представляешь, какой-то командир повстанцев, войт Евлев, прислал целую казну для найма войска числом в тысяч пять солдат, да еще пленного воеводу Ивана Пушкина в придачу! Ну, а как там у вас, в Россиенах? Что говорят люди о всей этой бадье?

– Что? – Алеся, улыбаясь, глядела в глаза Кмитичу. Она словно думала о чем-то своем и даже не слушала его вопроса.

– Ах, ты спрашиваешь, что говорят? Ничего толком не говорят! Городишко у нас маленький, какая разница, что говорят! Говорят: «Miszka su Lokiu abu du tokiu», что значит: «Что те, что другие – один черт», или дословно: «Локис и медведь – одно и тоже». – А что за локис? – спросил Кмитич.

– Ну, мишка у жмайтов значит бурый медведь, а локис – черный медведь. Но таких уже не водится в Жмайтии. Локисы были, говорят, более хищные, могли на человека нападать, вот его и истребили жмайтские охотники. Теперь локиса можно увидеть лишь на гербе Жмайтии. – Ну и поговорка осталась! – улыбался Кмитич.

– И поговорка тоже сохранилась, – звонко рассмеялась Алеся, – её часто говорят в тех случаях, когда мы произносим: «Два сапога – пара», ведь локис такой же, в принципе, медведь был, что и бурый мишка.

– Понятно. Значит жмайтам все равно, что мы, что шведы?

– Верно.

– Будем танцевать или сбежим? – Кмитич еще сильнее стиснул ладонями ее руки, словно боялся, что Алеся исчезнет.

– Ужасно хочу танцевать, – зажмурившись, она затрясла головой, ну прямо как маленькая девочка в минуты капризов, – но тут так тесно! Так много народу! А что там за шум?..

Пока счастливые влюбленные пожирали друг друга глазами, ничего не замечая вокруг, они даже пропустили награждение Януша Радзивилла. Магнус Де ла Гарды перед началом бала от имени короля Швеции вручил Янушу орден «Имя Иисуса» с шестнадцатью драгоценными диадемами. Сей торжественный исторический момент вызвал негодование у кого-то из русинской делегации. Не рад награждению оказался подольский князь Юрий Володыевский, симпатизирующий Яну Казимиру, а его кузен Иван Володыевский, напротив, поддерживал Карла Густава, за которого поставил свою подпись под Унией. – Это же сущая измена королю Речи Посполитой! – возмущался Юрий Володыевский, а его православный родственник ему возражал: – А ты, пане, чи не сам зрадыв свою батькивщину? А Берестецька битва! – вспомнил Иван 1651 год и разгром на Волыни казацко-татарского войска. Юрий тогда воевал как раз против казаков на строне литвинско-польской армии. Иван Володыевский обрушился и на друга Юрия князя Степана Чарнецкого, «русского воеводу», воевавшего тоже за Польшу в той печальной для Хмельницкого битве. Юрий стал заступаться за Чарнецкого. Темпераментные русины устроили драку прямо на балу. Точнее, драку завязал не в меру взрывной ротмистр Юрия Володыевского, который схватил за грудки Ивана. В свою очередь Иван Володыевский выхватил кинжал, висевший на поясе, и полоснул наглеца по пальцам.

– Моя рука! – взвыл ротмистр. На пол упал его отрубленный палец. Какая-то дама испуганно завизжала и упала в обморок – тугие корсеты не позволяли светским женщинам сильно волноваться. «Маленький рыцарь» Юрий Володыевский – а он и в самом деле был на голову ниже своего кузена – выхватил саблю. Обнажил саблю и Иван. Выставили клинки и два товарища подольского князя, кроме раненого ротмистра, упавшего на колени у колонны. Однако охрана тут же развела в стороны забияк. Володыевского и его людей увели и бросили в тюремную камеру.

– Пусть остынут, – спокойно отреагировал Януш на протесты Кмитича, что не пристало подольского знаменитого шляхтича держать в сырой тюрьме, как простого вора. И только родственник Юрия Володыевского Иван ни чуть не огорчился.

– Ось тепер ми справді перемогли поляків! – шутил Иван Володыевский…

Правда, это был не единственный и далеко не самый громкий скандал во дворце Юдицкого того вечера. В Кейданы прибыл полк «беларуского полковника»* Константина Поклонского, известного своими поклонами перед царем. Поклонский, впустивший в Могилев «православных братьев по вере» и печально известный резнёй могилевских евреев, ныне полностью разочаровался в московитах, и уже, вроде как перешел обратно на сторону Януша Радзивилла, тем не менее, оставаясь все еще официально «беларуским» полковником, т. е. литвином или русином, принявшим сторону царя и его церкви. Жмайтская шляхта высказала бурный протест по поводу присутствия в Кейданах Поклонского. Когда же этот пан появился во дворце Юдицкого, то его вообще чуть не избили, и охране вновь пришлось вступиться. Но по морде Поклонский все же схлопотал от некоего шляхтича за то, что его казаки разграбили жмайтское местечко Сапежишки. Ну а бискуп Парчевский заявил Янушу, что не даст этому изменнику даже на пистолетный выстрел приблизиться к тексту Унии, и что если Поклонский так уж жаждет её подписать, то нужен отдельный с ним договор. – Шли бы Вы, пане, отсюда по добру по здорову, – тихо советовал Януш Поклонскому, – я лично на Вас зла не держу, знаю, что хотели Вы как лучше там, в Могилеве, но если не уйдете, то я буду вынужден арестовать Вас и начать расследование по делу о смерти всех могилевских жидов, что Вы, как говорят, перебили в угоду царю.

Янушу явно не нужен был союзник и подписант Унии с такой грязной репутацией. Поклонский не заставил гетмана повторять угрозу дважды и тут же ретировался… Однако и этот эпизод прошел мимо влюбленных пана Кмитича и пани Биллевич. Они уединились в саду дворца, не обращая внимания на часто мелькавшие там разные парочки и просто гостей, и самозабвенно целовались, держали друг друга за руки, смотрели в глаза друг друга, о чем-то смеясь болтали, вновь целовались… Уже после бала, когда совсем стемнело Кмитич и Алеся вернулись «на землю», присоединившись к торжественному молебну в кальвинистской церкви. Такие же торжественные молебны проходили одновремененно и в лютеранском и православном храмах Кейданов. А затем ночное небо озарил праздничный фейерверк. Все фыркало, свистело и взрывалось яркими искрами… – Словно и нет никакой войны, – улыбаясь, восхищенно смотрела Алеся на яркие вспышки и разрывы ракет. – Правда, Самуль? Словно в честь нас салютует небо!

Кмитич глядя на фейерверк почувствовал комок в горле. Хлопки и свист ракет заставили его вспомнить и о покойном инженере артиллерии Казимире Семеновиче, и о горящей огнем Вильне, и о дрожжащим от канонады Смоленске… Кмитич даже зажмурился, схватившись пальцами за виски. Ему показалось, что он вновь слышит душераздирающий крик еврейки там, в разоренной врагом Орше, что вновь стоит прижавшись спиной к красной кирпичной стене Смоленска, уворачиваясь от огненных осколков каленых ядер… К жизни его вернуло прикосновение руки Алеси. Кмитич открыл свои влажные глаза. Алеся все еще держала ладонь на его высоком лбу, внимательно глядя на него. Девушке ничего не надо было объяснять, она и так поняла, что творится с её любимым. – Эх, любая моя Алеся, – покачал оршанский князь головой. – Невовремя мы все же встретились с тобой.

– Вовремя! Очень вовремя! – ее большие черные глаза смотрели на Кмитича и в них отражались яркие вспышки фейерверка, щеки горели алым цветом. – Везде, даже на войне есть что-то, ради чего стоит жить. Вот и мы с тобой встретились из-за войны. Если бы не Уния, то разве я нашла бы тебя? – А вообще-то ты права, – он улыбнулся, поцеловав ей руку. – Вот только скоро расставаться прийдется. Из-за войны… 24-го августа из Вильни в радзивилловский обоз в Кейданах выехал царский посол Лихаров. Решился-таки царь на переговоры с гетманом. Посол предлагал Радзивиллу службу «под рукой светлого царя» и обещал сохранить автономию ВКЛ с прежней свободой вероисповедания, как и сохранить привилегии шляхте. Но на гетмана обещания не подействовали. Он отвечал царскому послу по-своему: – В Виленском повете ратные царские люди селян, женщин и малых детей секут всех, да хаты палят… О каких свободах вы мне тут говорите! Какие привилеи?! Вы нас, как косец рожь в жнивне, косите!

Лихаров печально кивал головой, соглашаясь: – Так, господин гетман. В тридцати верстах вокруг Вильны – никого. Предлагайте царю-батюшке свои условия. Я ведь человек маленький. – Мои условия? – усмехался в пышные усы Великий гетман. – Ну вот мои условия: я в неволи никогда не бывал, а в невольниках быть не хочу. Я уже со Швецией подписал Унию…

Конечно, гетман был бы полным идиотом, если бы вообще не стал предлагать свои условия. Он хотел мира, но для этого царь должен был вывести свои войска из захваченных городов, выплатить контрибуцию за разорения. Ничего другого либо меньшего Великий гетман, истинный литвинский рыцарь, просто не мог требовать. Не мог, не хотел и никогда бы не стал. Иначе он сам бы назвал себя трусом и предателем.

А вот полевой гетман Гонсевский оказался куда сговорчивей. Он украдкой шепнул послу Московии, что не против создания антишведской лиги вместе с царем. Чем же угодил полевому гетману царь и навредили шведы? Похоже, Гонсевский уже не верил, что московское войско можно остановить силой и победить. Уж слишком большую территорию захватили московитяне, отвоевать которую казалось немыслемо. Ну, а царь пытался договориться и со шведами. Он слал листы Магнусу Де ла Гарды, настойчиво отговаривая шведского короля от притязаний на Литву, обещая взамен не оккупировать Курляндию и Пруссию. Этим московский государь возмущал ливонского губернатора, ибо с таким же успехом король Испании мог требовать у шведов каких-то уступок, взамен не претендуя захватить Лапландию и Финляндию.

Лихаров выехал обратно в Вильну, а с ним вместе отправился и Орда, литвинский парламентер от Великого гетмана. То, что полевой гетман ведет свою игру вразрез с Радзивиллом, стало полностью ясно, когда к группе Лихарова примкнул и Мядешка – человек Гонсевского. Кмитича сей момент возмутил. Он еще до битвы за Вильну видел, что между полевым и Великим гетманами пробежала черная кошка и что Гонсевский постоянно норовит все по-своему сделать. Но тут!

– Вот кого нужно бросить в камеру вместо Володыевского! – говорил Кмитич Янушу. – Разве не видишь, что рядом с тобой стоит человек, держащий за пазухой нож, чтобы в твою спину вонзить при первом удобном случае?!

– Успокойся, Самуль, – хмурил брови гетман. – Я знаю. Не один такой этот Гонсевский. Сапега похуже будет. Потом как-нибудь про него расскажу. Тут в избытке есть гниловатеньких панов. Всех и не пересажаешь. И Гонсевский – не худший из них.

– Удивляюсь вашему, пан гетман, терпению, – покачал Кмитич головой. Он хорошо знал, что в последнее время отношения гетмана с Гонсевским совершенно расстроились. Великий гетман и подскарбий в конце прошлого года однажды подрались: Януш бросился на Гонсевского с саблей и даже ранил.

Все эти движения и метания Гонсевского и некоторых других шляхтичей не ускользнули и от внимательного ока представителей Шведского королевства, и вот в Кейданы в начале сентября приехал шведский генерал Густав Левенгаупт. Вновь прибыл и Де ла Гарды. Его мужественное лицо с рыжеватыми усами и бородкой клинышком более не излучало радушия и удовольствия. Между этими господами и Янушем в присутствии сенаторов, шляхты и магнатов начались новые переговоры о дополнительных условиях и обязанностях сторон. Как оказалось, шведы все-таки намеревались, подписывая Унию, заполучить больше прав и власти над ВКЛ. Радзивилл настаивал на закрепленной 17-го августа автономии Княжества. Он в эти дни постоянно повторял Кмитичу: – Я ж не дурень какой-то. Я ведь не вечно собираюсь за шведскую юбку держаться. Вот разобьем врага, вновь вернем себе независимость. Уже полную. Выйдем из Шведского королевства, выберем себе короля своего. Богуслава, к примеру, или, вон, Михала, дружка твоего…

Но для жмайтских представителей – бискупа Парчевского и других шляхтичей Жмайтии – кажется, «локис все же отличался от бурого мишки». – Король Швеции хочет Жмайтию себе. По-моему, мы от этого можем только выиграть, – слышал гетман, как шепчутся два местных шляхтича-литвина по-жмайтски, думая, что их никто не понимает. Но Януш неплохо знал жмайтский язык. Он лишь усмехался в усы. Да, жмайты, как и предполагал гетман, держали как раз больше сторону Швеции. Сие, правда, не огорчало гетмана. Он этот сценарий предвидел. А вот Кмитич заволновался. «Это же может статься, что между мной и домом Алеси пройдет граница! И как тогда мы сможем ездить друг к другу, если вдруг случится, не дай Бог, война за Жмайтию между Литвой и Швецией? Может, срочно предложить ей руку и сердце и не расставаться более никогда? Было бы лучше!»

И вот месяц спустя, 20-го октября, снова: толпы разодетых людей, стройный ряд шведских офицеров в белом, запах расплавленного сургуча, пепел на еще не высохшие чернила договора… Четвертое торжественное подписание Унии. На этот раз свои подписи ставили тысяча сто сорок два человека литвинской шляхты и католическое духовенство. Януш был в восхищении.

– Панове! Вы только представьте, что элекцию короля Польши и Великого князя ВКЛ Владислава Вазы в 1632-м году подписало 696 шляхтичей ВКЛ, что считали более чем достаточным! У нас же более двух тысяч подписей!

– Виват! – кричали в ответ люди…

Особыми пунктами оговаривалась помощь Швеции в освобождении Литвы «до последнего камня» от московских захватчиков, подчеркивались равенство сторон, сохранение ранее достигнутых соглашений, сохранение вольностей и привилей шляхты. Гарантировались свобода голоса на сейме и свобода религии, защищались права православного и католического населения Княжества. Исключение составили лишь право выбора монарха, согласие шляхты на объявление войн и заключение мира – это, как настояла шведская сторона, должно остаться правом только короля.

Кмитичу все это переставало нравиться.

– Лучше бы не две тысячи подписей, а две тысячи лишних солдат собрать против царя, – говорил он Янушу. – Подписываем одно за другим соглашения, а толку никакого! Московиты как разгуливали, так и продолжают разгуливать по нашей земле, – ворчал он. Смущало Кмитича и то, что ушел Гонсевский, нет Сапеги, а Де ла Гарды и Богуслав, также не дожидаясь окончания подписи Унии, покинули Жмайтию. Губернатор Ливонии со своим корпусом перешел Неман, соединился с двухтысячным кавалерийским подразделением Богуслава, и союзники вместе отправились в Пруссию к Карлу Густаву. Будто там решалась судьба отчизны!

– Сейчас, кажется, уж точно все, – успокаивал Кмитича гетман. – Пора действовать, а не перьями скрипеть. Уже все документы, что можно, подписали. Закон есть, теперь нужно его выполнять…

Но Кмитич не разделял оптимизма Януша. И как в воду смотрел. Чем хуже шли дела на театре военных действий, тем активнее скрипели перья по королевской бумаге с водными знаками, не принося никаких изменений. У Кмитича сложилось впечатление, что Магнус Габриэль Де ла Гарды проявлял не столько отеческую заботу о Литве, сколько о тех налогах, которые литвины должны выплачивать шведскому королю, которого пока никто в глаза не видел. До новых своих подданных Карлу, кажется, пока что не было никакого дела. Видимые изменения имели место быть лишь после акта подписания варианта Унии в Вильне, но долгие переговоры в Кейданах и новые соглашения с новыми условиями казались Кмитичу и лишней тратой чернил, сургуча и бумаги, и абсолютно бесполезными.

Впрочем, в остальном оршанский полковник был доволен жизнью – он проводил все свое свободное время с возлюбленной, и порой война уходила для него на второй план. Кмитич даже забыл, что по-прежнему томился в камере Юрий Володыевский, о чем он не раз первые дни после конфликта говорил с гетманом. Януш, впрочем, отпускать подольского князя не спешил. Ну, а главной заботой Кмитича стало оформление развода с Маришкой Злотей – он окончательно решился предложить Алесе руку и сердце, понимая, что времени остается все меньше и меньше. В этом плане Самуэлю Кмитичу очень помогло то, что он являлся не католиком, а протестантом – в протестантской церкви процедура развода куда проще и быстрей. У Кмитича по местным кальвинистским законам для развода нашлось сразу два повода, как ему объяснил местный священник. Первый: заключение одного из супругов в местах лишения свободы. Правда, и священник, и Кмитич нашли этот аргумент достаточно слабым – пани Кмитич могла уехать из Смоленска. Второй повод – злонамеренное оставление семьи – показался обоим, и священнику, и Кмитичу, весьма убедительным.

– Пишите отказное письмо, – сказал священник. – Процедура много времени не займет.

Кмитич с облегчением выдохнул. Хоть что-то сдвинулось с места!

* * *

Ситуация в стане литвинской армии ухудшалась с каждым днем. В Вербалове часть войска ВКЛ числом около двух тысяч ратников, еще в конце августа по истечении контракта покинувшая Радзивилла, заключила конфедерацию против Великого гетмана, желая оставаться под началом короля Речи Посполитой. Врагом государства провозгласил Великого гетмана капитан Еванов-Лапусин, появившийся невесть откуда. Возглавили же вербаловскую конфедерацию против гетмана Сапега и… Гонсевский, которого разъяренный гетман назвал трусом и предателем. Это новое войско отправилось в Подляшье, якобы на воссоединение с Яном Казимиром. Однако на деле новоиспеченные конфедераты занялись банальным грабежом находящихся в Подляшье поместий Януша. Оказывается, Ян Казимир вопреки закону подписал указ, что изменивший ему Великий гетман лишается своих маёнтков в Польше. Это был подлый удар в спину Великому гетману. Януш и Кмитич были возмущены и поведением короля, и поведением своих же вчерашних товарищей по оружию. – Давай я проберусь к ним, в качестве еще одного союзника, скручу этого суку Гонсевского и привезу тебе в мешке, как свиней крестьяне возят на рынок! – предлагал Кмитич Янушу. Полковник готов был убить Гонсевского, и самого Сапегу с ним заодно! – Что же они творят! Что происходит?! Сошли с ума? – возмущался полковник, зная, что Гонсевский собственноручно подписал Унию.

– Не горячись, – спокойно отвечал гетман, пыхтя трубкой. – Гонсевский жаден до денег, Сапега до власти. Вот Ян Казимир и приманил этих панов этими вкусными наживками. Обидно другое: не среди поляков Янка ищет союзников, а среди наших, литвинов. И что меня злит, Самуль, больше всего – находит. Увы, шляхтичи наши не все так далеко и глубоко смотрят на политику как мы с тобой. Наших бьют! – продекламировал Януш, вскинув руки в воздух, – поляки обежают нашего литовского короля! Так заступимся же!.. Во что думают они прежде всего. О благородстве помышляют, сучие дети, а не о государстве! Ну а Гонсевскому лишь бы гроши получить! – А как же честь шляхетская?! – Кмитич стал взволнованно ходить из угла в угол. – Где же честь, пан гетман? – Гонсевский не о чести думает, а о звоне монет. Ой, чую, погубит его этот грех, точно чую, погубит… А Сапега… Тьфу!

Сидя в своем полутемном кабинете, Януш решил открыть Кмитичу то, о чем раньше не решался поведать: – Я давно слежу за Пашкой Сапегой, – рассказывал гетман, дымя трубкой с янтарным мундштуком. – Помнишь, мы все спрашивали, где же он был первые месяцы войны? А он вел переписку с царем. Оговаривал условия перехода под его «светлую руку».

– Не может быть! – вскакивал со стула Кмитич.

– Теперь поверишь, – усмехался в пшеничные усы Януш, выпуская облако табачного дыма. – У меня там свой человек был, наблюдал за ним да мне докладывал. – Почему не арестовал его сразу? – Кмитич покраснел от возмущения и гнева.

– Ты прост, князь. И мне это в тебе нравится. Я же мыслил так: ничего у него с царем не выйдет, и прибежит он обратно как миленький. Ведь что такое наша шляхта, пан мой любезный? Сплошное дерьмо! И всех не пересажаешь. За что ты мне нравишься, Самуль? За то, что у тебя понятие Родины есть! Тебе сосенка из-под Витебска так же дорога, как твой собственный дом в Гродно. Для Пашки же Сапеги, для Гонсевского, для Паца, родина – это булава полковника, это место полевого, а лучше Великого, гетмана, это их дворцы, с их же задницами внутри! Ведь как многие мыслят? Ну, придет царь, будут они и под царем неплохо жить, как жили ранее, какая, мол, разница! Ан нет, пане, не будут! И вот наш Пашенька Сапега писал листы к царю, писал, пока не понял, что царь Алексей Романов не собирается его провозглашать никаким Великим гетманом Речи Посполитой. У царя такой должности не предусмотрено! Страны такой, Речи Посполитой, вообще не предусмотрено! Царь вообще не собирается никакой Речи Посполитой иметь в своем царстве, как не пожелали прежние цари ни Новгородской, ни Псковской республики, ни Астраханского с Казанским ханств. Понял наш Сапегушка, недостойный своего великого родственника Льва, что царь ему предлагает просто быть одним из рядовых московских дворян, одним из полковников в его пестром, как петушиный хвост, войске. Вот и поджал свой лисий хвостик Павлик и прибежал назад. А сейчас место Великого гетмана ему с другого края засветило. Как же! Радзивилл предал короля Польши и Литвы, а я, мол, нет! Дайте мне булаву гетмана, ибо Радзивилл более ее не достоен! – продекламировал Януш, изображая голосом интонацию Павла Сапеги. В другой раз Кмитич рассмеялся бы удачной имитации, но сейчас желваки играли на его скулах. Он готов был собственными руками зарубить и Гонсевского, и Сапегу. Да, очевидно было то, что Ян Казимир упросил этих панов, ранее поддержавших как раз Карла Густава, примкнуть к его войску. И видимо свою письменную просьбу сопроводил тугими кошельками, да и другими обещаниями… – Вот так и рассуждает наш с тобой Ян Павел Сапега! – грустно продолжал Януш, огромной, сильный, но такой беззащитный и преданный теми, на кого еще вчера уповал… – Ищет пес, где кость пожирней ему швырнут, – глаза Януша злобно сузились. Видно было, что нелегко ему переживать предательство Сапеги. – Вот, Самуль, не поляки, а мы же своими же руками готовы удушить собственную страну, пока есть шляхтичи, которые думают не о стратегии вовсе, а о собственной выгоде только, о новых начеканенных неизвестно где монетах Яна Казимира, не соображая своими умишками, что когда родина в крови и в опасности великой, то катись и честь, и спесь к чертям собачьим! А ведь за спинами этих шляхтичей люди стоят: простые пахари, цеховики, литвины, русины, жмудины, жиды, татары, немцы литвинские, торговцы, строители, студенты, учителя и печатники, стоят и ждут, когда же их спасут. «Устань, устань, Радзівіла! А ўжо Вільня ня наша!» – процитировал гетман однажды услышанную им с Кмитичем песню местного волынщика, – вот Родина! Люди наши! Взывают к нам! Ко мне, к тебе взывают! Что мы все без людей делать-то будем?! – гетман впервые повысил голос, словно обращался к огромной толпе, потрясая трубкой в воздухе. – И вот этим людям не важны твои привилеи, твои булавы и присяги. Особенно, если тот, кому ты присягал, сам же тебя бросил! Они жить и работать мирно хотят, а не ломать головы над тем, благороден ли тот или иной пан или же нет! Правильно ли он поступил по отношению к Великому князю или что-то там нарушил, защищая своих граждан!

– Что же нам делать, пан гетман? – Кмитич почти с мольбой уставился на Януша. Радзивилл знал, что делать. Не знал только, как рассказать об этом чистому и на удивление не испорченному шляхетским гонором парню, который, похоже, предан ему, гетману, как сын отцу. Кмитич, этот единственный человек, которой остался с ним в самую горькую минуту и для страны, и для самого гетмана, может впервые не послушать своего командира. У Радзивилла был план по спасению и страны, и самого Кмитича. Единственным человеком, которого гетман уже не мог спасти, не знал, как можно его спасти, был он сам – человек со славой предателя Речи Посполитой, от которого резко отвернулось половина Литвы, у которого кроме булавы не осталось ровным счетом ничего. «Мне надо уходить со сцены, – грустно думал гетман, – я есть кость в горле, я мешаю всем, и Кмитичу в первую очередь. Пока Кмитич чист и незапятнан, но еще чуть-чуть – и проклянут его как моего сторожевого пса. Уходить парню надо от меня, да поскорее, да со скандалом, будто поссорились мы…»

Разговор этот происходил в конце сентября, когда лагерь Великого гетмана покинул полк драгун. Януш Радзивилл располагал теперь всего лишь двумя тысячами человек. На подконтрольной Швеции территории осталось не больше трех тысяч королевских солдат. И это были все силы новой Унии! Кмитич с возмущением и ужасом думал о том, что еще вчера все они были вместе и заря победы, казалось, вот-вот взайдет над горизонтом, но… вот уже Гонсевский и Сапега переметнулись в Польшу, Михал самоустранился, не подписав Унии, а Богуслав и Де ла Гарды поехали зачем-то к королю…

Ну, а главный виновник кровавого торжества – царь Московии, – получив благословение от Никона именоваться теперь и «Великим князем Литовским», в третий день сентября издал указ о своем официальном новом титуле. Теперь он должен был во всех документах и речах называться не иначе как «Наше Царское величество Великий князь Литовский и Белой Росии и Волынский и Подольский». 11-го сентября царь покинул окровавленную Вильну и поехал зимовать в Москву. Вместе с царем уходили и полки центральной армии.

Однако на этом боевые рейды по Литве царских войск полностью не закончились. Последние военные операции того года на территории Литвы, тем не менее, не принесли успехов царю. Еще в августе в Вильну на зимовку пришел Шереметев с семью тысячами ратников и передал командование полками гарнизонному воеводе Семену Врусову. Тот в начале ноября вместе с Баратынским вышел из Ковны на юг, чтобы захватить Брест. По дороге под Белыми Плясками московитяне разбили полки Жигимонта Слушки. После этого московские воеводы разделились: меньшие силы пошли через Одельск и Крынки до Заблудово, а главные силы двинулись через Наров и Орлю, минули Высокое и 23-го ноября вышли к берегам реки Лесной, в нескольких верстах от литвинского Берестья (Бреста).

Здесь их встретили солдаты Сапеги, которые попытались защитить мост через Лесную, но не выдержали натиска и отступили. Переправившись на другой берег, Врусов пошел на Брест, но вновь столкнулся с яростным сопротивлением и, понеся большие потери, отступил от города обратно к переправе. Сапега обошел московское войско и перекрыл отступающему неприятелю дорогу. В конце месяца состоялась очередная битва, и как бы ни отписывался Врусов царю, что одолел Сапегу, на самом деле, понеся большие потери на левом фланге, который был полностью разбит атаками литвинской пехоты и конницы, вновь отступил.

После этого Врусов и Баратынский стали уходить по раскисшей после частых дождей дороге через Беловежскую пущу. Около Нового Двора при выходе из Пущи половину этого уставшего изнывающего после трудного перехода московского войска разгромили части лидской, волковыской и гродненской шляхты под командованием Яна Кунцевича. Побитые, уставшие и злые царские ратники вернулись обратно в Вильну в сильно поредевшем составе.

Из больших городов в Литве не захваченными царем остались лишь Брест, Слуцк да Мозырь. А еще мужественно держался Старый Быхов.