Читать книгу Прогулки с Андреем Толубеевым. Записки театрального дилетанта - Михаил Константинович Арчаков, Эдуард Петрович Макаров, Михаил Константинович Мироновский - Страница 4

Глава вторая
Толубеев, сын Толубеева

Оглавление

Андрея Толубеева окружали люди, в основном, театральные. А я строитель. Но наша профессия такова, что всем до нас есть дело. И нам – до всех. Благодаря этой особенности мы с Андреем и познакомились. К тому же скоро выяснилось, что взгляды на близкие нам проблемы, в общем, одни, хотя и с разного боку.

Мы строили для БДТ студийный корпус, жилой дом, ремонтировали внутренние помещения театра. Конечно, я общался, в основном, с Кириллом Лавровым, как главным распорядителем стройки, но постепенно в этом кругу уже был весь театр, включая вспомогательные службы. На какое-то время мы стали, можно сказать, одним предприятием, на котором все друг друга знают. Поэтому, когда мы с Андреем оказались на заседании то ли Общественного совета города, то ли актива, без лишних слов пожали руки, сразу перешли на «ты», как давние знакомые.

Я его, как все в театре, звал Андрей, Андрюша, он меня Константиныч.

Разница в возрасте у нас год с небольшим – он постарше. Церемонных обращений, подметил я, он не любит, я тоже. Это помогло общению.

Я давно знал, что актер он высочайшего класса. На сцене Андрей был человеком, способным сыграть любой образ. Зал при его появлении замирал в ожидании чудодейства. И он не обманывал ожиданий – завораживал игрой. Я уверен, да только ли я – он способен брать в плен любой зал. В нем словно умножилась, обогатившись мастерством, мощная природная актерская энергетика, переданная ему отцом, непревзойденным мастером сцены и киноэкрана, народным артистом СССР, Юрием Владимировичем Толубеева.

Мне посчастливилось видеть Толубеева-старшего в «Сказках старого Арбата» А. Арбузова, в «Оптимистической трагедии» В. Вишневского, в роли Санчо Панса в «Дон Кихоте». Мог ли я тогда предположить, что через три десятка лет увижу на сцене его сына, и тоже в «Оптимистической трагедии», и тоже поставленной Товстоноговым, только в другой роли – Алексея. Андрей сыграл ее точно, глубоко и пронзительно.

Театральный критик Михаил Швыдкой писал в журнале «Театр»: «Когда театральный мастер заново обращается к произведению, уже поставленному им самим однажды и снискавшему успех, это невольно порождает толки и вопросы разного уровня и достоинства. От простейшего: «Делать, что ли, больше нечего?», до значительно более сложного: «Сможет ли он вновь сказать нечто важное – не просто отличное от предшествующего, но органически связанное с глубинными течениями нынешнего исторического времени?»


В новой постановке «Оптимистической» напряженный диалог каждого с историей, трагическая попытка найти «свою правду» в мире, где правда единственна, становится, как кажется, важнее непосредственных фабульных споров и столкновений. Оттого-то столь значимой становится в спектакле судьба Алексея, каким сыграл его А. Толубеев, – его гамлетизм отзывается в поступках однополчан, в типе их отношений с миром. Определяя свое место на корабле, а затем в полку, он пытается решать сущностные вопросы бытия, стремится истинно распорядиться своей свободой, найти ее осмысленное осуществление. В этом Алексее ощутимы уроки работы театра над прозой М. Шолохова – матрос первой статьи должен был решать для себя те же вопросы, что и Григорий Мелехов, искать пути самоосуществления, совершать выбор в пользу революционного разлома страны с такой же трагической страстностью, как и шолоховский герой О. Борисова. В каждой фразе Алексея-Толубеева будет пробиваться непременное вопрошение мира, истовое стремление постичь правду во всей ее многосложности и жестокой наготе. «Правды ищу», – признается он Рябому, и поиск этой мировой правды, ради которой не страшно и жизнь отдать, станет для артиста существом роли.

В жизни среднего роста, на подмостках А. Толубеев кажется высоким и гибким. Пластика этого Алексея залихватски отточена, каждым своим движением он словно пародирует царский морской устав, но так, что понимаешь: радости, освобождения эта игра ему не приносит. Он в постоянном напряжении, весь настороже, напряжение и настороженность тяготят его, готовы разрешиться либо в подвиге, либо в бессмысленном и кровавом бунте против всего на свете – в равной степени…»

Когда мы уже были хорошо знакомы, я спросил его об отце. Он долго молчал. Я уже пожалел, что спросил, однако, внимательно посмотрев на меня, чуть запинаясь, он сказал:

– Знаешь, я не люблю этот вопрос, порой его задают из любопытства, но тебе отвечу. Отец для меня – Вершина. Хотя у него была другая семья, они развелись с мамой, когда мне было четыре года, я всегда был рядом с ним. Сколько себя помню – мы вместе. Никогда никого не предавший, не изменивший своим убеждениям, он практически каждый вечер выходил на сцену и, что бы ни играл, никогда не заигрывался, не прогибался под предполагаемые обстоятельства. Сейчас я могу сказать, что он играл как-то слишком просто, не театрально, слишком по-человечески. Самое главное, он не был актером одной краски, одного амплуа. Ему удавались и отрицательные герои, и положительные, и злодеи, и простаки.

Уникальный случай: за отрицательную роль Вожака в «Оптимистической трагедии» он был удостоен высочайшей награды в стране – Ленинской премии! При этом не состоял в партии. Таких случаев в советском театре я не припомню. Только талант мог заставить руководство страны сделать это.

Всю жизнь он в Ленинграде, кроме маленького временного отрезка, когда трое друзей: Толубеев, Симонов, Меркурьев, позднее ленинградская плеяда звезд театра и кино, один за другим покинули город на Неве. И уехали в Самару! Они жаждали эксперимента, поиска, того, чего, им так не хватало на ленинградской сцене. Застрельщиком этой идеи был Николай Симонов, родившийся на самарской земле и здесь же впервые вышедший на сцену. Как я завидую им! Их энергии и желанию все попробовать, все испытать. Даже тогда уехать в Самару было непростым делом. Правда, выбраться из Самары в Москву или Ленинград было еще труднее.

В отличие от Симонова и Меркурьева отец не совмещал актерскую профессию с режиссурой. Всего лишь три года работали на сцене Самарского краевого драматического театра закадычные друзья. Но какие годы! Начало тридцатых! Они сразу взялись за новую, современную драматургию Прута, Погодина, не забывали и о классике – Островский, Горький, Чехов. На сцене Самарского театра Юрий Толубеев сыграл четыре роли. И если две из них были эпизодическими: машинист в «Князе Мстиславе Удалом», садовник Глеб в «Правда – хорошо, а счастье – лучше», то заглавная роль в спектакле «Егор Булычов и другие» стала настоящим триумфом, событием в творческой жизни театра. И для него самого она была не проходной. Она явилась утверждением его подходов к игре, веры в себя. Для молодого актера это был триумф, большое событие, отголоски которого докатились и до города на Неве. Отец всегда считал, что именно эта роль сделала его настоящим артистом, именно тогда он выработал свой творческий подчерк, свои подходы к игре, обрел веру в свои силы.

Сейчас, находясь уже в достаточно зрелом возрасте, я многое понял, на многое гляжу совсем другими глазами. И, оглядываясь назад и видя своего молодого отца, хочу признать: человек так устроен, что если он не позволяет делать себе, что хочется, то он теряет энергичность и четкость своих действий, и, конечно, уверенность в себе. При этом неуверенность опирается, прежде всего, на страх – страх высунуться, сделать или сказать то, за что осудят, осмеют, презреют, что навлечет гнев или отвержение других людей, или создаст репутацию, которая будет неприятна.

А уверенность опирается на смелость быть собой, на знание целей и способах их достижения, своих сильных и слабых сторон, изменить неэффективные способы действия на эффективные, и, конечно – способность приложить к делу свои достоинства, с тем, чтобы они приносили свои дивиденды. Уверенность существует тогда, когда вы точно знаете, на что вам опереться. Насколько честно и точно вы видите реальную ситуацию, в которой находитесь и способны распознать, что именно вправду делает ваш партнер. Насколько полно и не двусмысленно вы умеете дать другому понять то, что вам нужно, с тем, чтобы это получить? Умеете ли вы быть гибким в отношениях, поддерживая то, что вам подходит, и отвергая то, что не подходит, при этом не разрушая отношений и не оказываясь в подчиненной позиции? Насколько вы способны планировать свои жизненные задачи и последовательно их реализовывать? Насколько гибким вы можете быть в решении задач, отвергая неудачные решения и находя новые, более подходящие? Насколько вы стабильны в своих решениях и действиях? Насколько вы конкретны в действиях и договоренностях? Какова ваша картина мира, знаете ли вы закономерности отношений и решения жизненных задач? Умеете ли вы конфронтировать, не унижая другого и не разрывая отношений? Насколько вы сами чувствуете свою собственную ответственность за события вашей жизни и конкретные действия? Приходится признать, что многим важным вещам нас не учат ни в школе, ни в институте, ни на работе. Как, например, построить счастливые отношения в семье, как быть привлекательным в глазах других и как обрести уверенность в себе – всему этому приходится учиться путем проб и ошибок. Хорошо, если рядом есть умудренный жизнью человек, который может поделиться своим жизненным опытом. А что делать в ситуации, когда такого человека нет, или его опыт оказывается бесполезным? Кто помог? Кто был рядом с молодыми актерами? Кто наставлял их на жизненный путь? Не знаю, может, эти замечательные способности и исключительные природные данные зовется талантом? Талант – это труд, изнуряющий, нередко мучительный труд. Не тот труд, когда знаешь, чего достиг сегодня и что осталось на завтра; не тот, когда трудятся руки и мозги, и чем лучше они трудятся, тем на душе спокойнее. А тот, когда беспокоится, бодрствует и трудится именно душа. То есть и все то в ней, в чем мы и не могли отдать себе отчета. Быть талантливым – надо еще решиться, не испугаться собственного непознанного, собственной стихии, которая вполне может оказаться и не по силам…


– Андрей, ты что, сомневаешься в талантливости отца и его друзей?

– О чем ты. В этом я не сомневаюсь, но, к большому сожалению, на сегодня весь самарский период жизни моего отца – это лишь несколько архивных фотографий. Понимаю, что театр – это не кино, спектакль – это миг, всплеск, феерия. Ушли из жизни великие актеры, режиссеры, остались только легенды. Ни записи кинопленки, ни критических статей. Да и сегодня при наличии всевозможной техники трудно найти способ, чтобы память не стирала работу выдающихся актеров.

Уверен, Самара был их путь становления в актерскую профессию. Они были удивительно работоспособны. То, что было дано им природой только аванс, задаток, который нужно было развивать. Разумеется, развивается талант так, как развивается личность: не в результате приятных или вколоченных кем-то правил, и не как плод тупого тренажа, а в ходе личного заинтересованного опыта, в который включаются и усилия постичь общие правила, которые неплохие советчики, полезные и тогда, когда совету не следуешь.

Талантливость – это целеустремленность. Но такая может быть, когда человек умеет безжалостно гнать себя к поставленной цели, а такая, когда цель сама им распоряжается, без служения не дает жить. Сейчас я понимаю многое, увидев, прочувствовав, где глубина, где посредственность.

Я также убежден, что талантливое – это глубоко личностное. Как таковому, ему нечего делать с категориями вроде «ново» или «старо», «необычно» или «банально»; для него есть только «мое» и «не мое», «волнует» и «не волнует». «Талантливое» означает такое, за подлинность существования чего в душе художника можно ручаться. Талантливое – это подлинное. Талантливое – вечно ново, в каждом своем акте, то есть в талантливом «новое» не отличается от «вечного», и не новизна – задача искренности, – а новая глубина. Нелепость, смехотворная суетность погони за новизной сама по себе таланту не является помощью. По всему этому, кстати, лишь очень редкие люди способны истинную оригинальность хотя бы заметить.

Талант никогда ничего в мире не копирует, но ничего и не «придумывает»: он постигает мир, постигает любовно. Как говорил Дюрер ученикам: «… остерегайтесь мысли создать что-либо более совершенное, чем произведение, созданное Богом». Прозрения таланту приходят от глубоко заинтересованного личного отношения; если речь идет о природе – от особого рода любви к тому, что видишь; а любить и прозреть от любви – значит прозреть относительно подлинных достоинств, значит – увидеть и оценить реальную красоту, а не приукрашивать…

Ярок ли талант? Талант пишется красками, в которых ведь серого нет; талант – не ярок, а цветен. Но неталантливый может лишь расцвечивать – будто подкрашивать черно-белое фото: и цвета кричат, и серое отовсюду лезет.

Талант – это прозревающая душа и, соответственно, обретаемая свобода в том, что делаешь; мастерство – это развязанные руки. То есть, можно сказать, это почти одно и то же, одно в другое переходит плавно. Нет таланта без какого-то своего мастерства. Не может быть настоящего мастерства, если вовсе нет таланта. Да и как поверишь таланту без мастерства? Ведь, если художник не в силах нарисовать похоже лицо или фигуру, как может быть, чтобы он вообще когда-нибудь изобразил именно то, что желает его, возможно, и талантливая душа?

Быть талантливым в чем-то – значит чувствовать его глубину, чувствовать трудность дела, и вообще чувствовать, что глубина и трудность существуют. Потому, взявшись и не за свое прямое дело, талант вряд ли остановится на поверхности. Талант – брешь, через которую пробился в человека гений, эта, так сказать, абсолютная одушевленность. Если уж есть в человеке способность полной душевной самоотдачи в том, что задевает его за живое, то она и проявится, более или менее, во всем, что за живое его заденет. А задевает талантливого, как человека «особо одушевленного», – слишком многое.

Талант – это интерес. Покуда определенная тема не сфокусировала и не зажгла этот интерес, он – «талант-интерес» – живет в человеке, как восприимчивость. Конечно, восприимчивость тоже изобретательна, и все же она не умещается в какие-то строгие рамки; конечно, счастливо найденное амплуа оттесняет другие возможные на второй и третий планы, но в принципе, восприимчивость никуда из души не уходит, талант может быть разбужен и к чему-то другому. Господь наделил отца всеми качествами талантливого человека. И он развил их, приумножил. Сколько я помню – отец актер Академического театра драмы имени Пушкина. Верой и правдой он служил этой сцене с 1942 года. Конечно, столько лет работать в одном театре – подвиг. Но и уйти – подвиг не меньший. Он ушел решительно и быстро, словно прыгнул с моста в «Смерти коммивояжера». Его перестала устраивать партийно-советская образцово-показательная драматургия 60–70 годов. Играть в таких спектаклях он не желал и даже сочинял злые и местами неприличные частушки – доставалось и главному режиссеру, и директору театра, и актерам. «Артисту мало одной только сцены» – любил повторять отец, и это была правда. Он стал больше сниматься в кино, много ездил по стране, заботился о своих коллегах-актерах, которые выбрали его председателем Ленинградского отделения Всероссийского Театрального Общества.

Отец не хотел, чтобы я пошел по его стопам, и сейчас я хорошо понимаю его. Он не видел во мне актерского таланта, хорошо зная, как горек хлеб артиста, какие на этом пути встречаются трудности и разочарования: зависть коллег, предательство, сплетни и клевета, самодурство режиссеров, безденежье, творческие неудачи… Да я и сам не собирался связывать свою жизнь с театром. В детстве и отрочестве я мечтал стать космонавтом, как и многие мальчишки в нашей стране. И это желание не было умозрительным, оно было очень серьезным и конкретным. Я поступил в клуб юных космонавтов, который базировался в Военно-медицинской Академии, и провел там два года. Участвовал в разных медицинских и психологических экспериментах, изучал историю космонавтики, занимался спортом. Я закончил школу в 1963 году, и вопроса «кем быть» передо мной, естественно, не стояло. Я стану космонавтом!

Дорогу в космос мне преградила медкомиссия. С таким слабым зрением, как у меня, в космонавты не записывали. Меня признали негодным к полетам и предложили поступить в Военно-медицинскую Академию на факультет подготовки авиационных и космических врачей. Конечно, это было не то, о чем я мечтал, но все же очень близко. Отец был рад, что я поступил в военное училище, и когда я пришел в университетский театр, не одобрил моего поступка. Честно говоря, он поверил в мои способности только спустя годы, услышав по радио спектакль «Суворов». Но – от судьбы не уйдешь. Я старательно овладевал наукой и одновременно играл в студенческом театре ЛГУ. За шесть лет я сыграл роли в спектаклях «Страх и отчаяние в третьей империи» Б. Брехта, «Осенняя скука» Н. Некрасова, «Жорж Данден» Ж. Б. Мольера, «Женитьба» Н. Гоголя, «Конь в сенате» Л. Андреева, «Свои собаки грызутся, чужая не приставай» А. Островского.

После Военно-Медицинской Академии я покинул Ленинград – меня отправили на службу в одну из воинских частей, правда, через некоторое время я вернулся на кафедру космической медицины и закончил курсы психофизиологии. И все же я пожертвовал карьерой врача ради актерского дела – любимого, мучительного и непредсказуемого. Вероятно, сказались и гены, и обстоятельства, и призвание. В 1973 году мне удалось демобилизоваться из армии, и я тут же поступил в театральный институт на факультет драматического искусства (курс И. Горбачева). Еще студентом я начал сниматься в кино – сыграл главную роль в фильме Ильи Турина «Еще можно успеть…». Картина получилась слабенькая, но мне всегда нравилось ее название, оно как-то перекликалось с моей собственной судьбой… Георгий Александрович Товстоногов пригласил меня в театр, когда мне уже исполнилось тридцать лет, и с тех пор я уже не представляю своей жизни без Большого Драматического Театра.

Прогулки с Андреем Толубеевым. Записки театрального дилетанта

Подняться наверх