Читать книгу Мы-Погодаевские - Михаил Константинович Зарубин - Страница 5

Вчера в лесу кукушка куковала,

Листвяжки чуть припудрились хвоей.

Соскучились по воле мы немало

В деревне Погодаевой своей,

Прощайте до зимы коньки и санки

Да здравствует река и лес, и луг

Мы подзабыли, где растут саранки,

И где растет за Прорвой дикий лук.

И вот идем, такие боевые,

В Кулигу порыбачить на реке,

В консервных банках черви дождевые.

И длинные удилища в руке.

В холщовых сумках молоко и шаньги,

И свежие, из печки, калачи…

Костенков Глебка на ходу о Таньке,

Своей подружке, что-то отмочил.

Ребята ржут, ребятам интересно,

Но Санька Предка строго хмурит бровью:

– Ну, паря Глебка, разве это честно?

Нельзя так откровенно про любовь.

Ты расскажи про что-нибудь другое,

Про то, как гнал тебя колхозный бык…

Смущенный Глеб затылок скреб рукою

И замолкал: к насмешкам не привык.

По мягкому проселку через поле

Шагаем от деревни босиком.

Закончились, ура-а! уроки в школе,

И вот нас овевает ветерком

Гарь-Угол. Лес. Идем мы вдоль опушки,

По ходу слева – Озерки в кустах,

Где квакают ожившие лягушки

В покрытых нежной зеленью местах.

А вот и осек изгородь такая,

Что охраняет поле от скота.

Кулига – дальше. Речка, истекая

Из тихого болота у хребта,

Змеей не вьется, словно потакая

Желанья чьим-то. Чем не красота?

Вот и река. Зеленый длинный берег

И кромка плеса, ровная, как нить…

Учитель в школе говорил про Терек,

Илим и Терек! Разве их сравнить?

По берегу, мы разбежались мигом,

Забрасывая в воду поплавки,

И в воодушевлении великом

Добычу ожидали из реки.

Вот Лешка Пап поймал ельца с мокченом,

А Мишка Солод окуня добыл.

И Санька Предка с видом сверхученым

Про тонкости рыбалки нам долбил.

Мы, малыши, разинув рот внимали

Его речам, выстраиваясь в ряд,

И наше сверхусердное вниманье

Так льстило предводителю ребят.

Вот стали попадаться нам мокчены

И редко серебристые ельцы,

Мы радостно вздыхали облегченно,

Сопливые подрости-огольцы.

Потом обед с восторгом уплетали

И жарили мокченов на костре.

А гуси в поднебесье пролетали,

Стремясь достичь гнездовий побыстрей.

А день сиял прозрачностью хрустальной,

Не изнуряя нас томительной жарой.

Река с ее поверхностью зеркальной

Текла послеобеденной порой.

И вечером, довольные добычей.

Торжественно шагали по домам

Лишь отдаленный БАМ свирепый бычий

Немного портил настроенье нам.

И солнышко, казалось, неторопко

Стремилось, что ты там ни говори,

На час-другой за Качинскою сопкой

Прилечь в постель из розовой зари.

За Паляниной сумрак шел с востока,

Меж соснами курчавыми таясь.

По деревенской улице широкой

Довольные ребята шли к домам.

Им не терпелось с гордостью глубокой

Порадовать своей добычей мам.

Но ждал их он, с улыбкою довольной,

Борис Черемных – вроде бы физрук

И военрук, конечно, добровольный,

И, несомненно, самый лучший друг.

Борис был плотный, кругоплечий, сильный

Отсчитывал себе двадцатый год,

Лицом красивый, не словообильный

И погруженный в множество забот.

Он объявил, что следует собраться

Всем завтра утром и позвать с собой

Тех, кто не слышал, и сестер и братцев,

Пусть привыкают к «службе боевой».

И пояснил, что надо собираться

К Кривой Сосне, где будет их «парад».

И потом они начнут соревноваться

И в беге, и в метании «гранат».

Потом из тозовки стрелять сверхметко

И ловко надевать противогаз…

Со стороны пусть смотрят малолетки,

И зависть пусть сквозит из ихних глаз…

…Водил Борис подростков и в «походы»

«Вооруженных чуть не до зубов»,

И шли в жару лесной дорогой «взводы»,

Стирая пот с позагорелых лбов.

И штурмовали мельницу на речке.

«Ура-а!» кричали чуть-чуть с хрипотой

Воинственные чудо-человеки

С мальчишескою внешностью простой.

А худощавый мельник бородатый.

На них глядел с глубокою тоской,

Он воевал с германцами когда-то.

Вернулся с покалеченной рукой.

– Зачем, – Борису бросил с укоризной

Старик, – ты мучаешь рубят, ядерна мать?

– Учу их дорожить своей Отчизной

И от врагов ее умело защищать.

Но, дед Трофим, такие настроенья

Приветствовать никак я не могу,

И заявляю с явным огорченьем —

Они на радость нашему врагу,

Сказал Борис и посмотрел на деда

С досадным выражением в глазах…

И словно предлагая пообедать,

Сияло светом солнце в небесах.

Пейзаж тушамский – это загляденье!

Сюда бы живописца пригласить, —

Остался бы доволен, без сомненья,

А нас такой пейзаж в душе носить.

У мельницы зеленую полянку

Пересекает мягкость колеи,

Насвистывают птахи спозаранку

До вечера мелодии свои.

Счастливые до одури, чумазая шпана,

Мы бегали без обуви в залатанных штанах.

Над нами небо синее,

Вокруг полей простор,

А мы об Абиссинии

вели недетский спор.

Мечта воображения

В Испанию влекла,

Но горечь поражения

Нам в души залегла.

Фашистов ненавидели

И всей своей душой

По лицам взрослых видели,

Что быть войне большой

Учились быть мы смелыми,

«сражаясь» меж собой.

Гордились самострелами

С тугою тетивой

Гудели гумна гулкие

От нашей беготни,

Стучали за проулками

«клинки» у ребятни.

Пусть наши бабки злобились,

А мне грозила мать —

Мы, знай, себе, готовились

Отчизну защищать.

Костенков Мишка, комиссар пригодный.

В походы нас, подростков не гонял,

Но он Бориса подвиг благородный

«Политикой высокой» дополнял.

Тонул в реке он после ледохода,

Поэтому схватил туберкулез

Прожил на свете чуть побольше года,

И было жалко нам его до слез.

Он в деревенском клубе вечерами

Зимою длинной «лекции читал»

Все о вожде и об «Отчизне-маме»,

И в голосе его звучал металл.

Ходили с ним в кино смотреть Чапая,

Про Чкалова любили говорить.

В газетах про папанинцев читая,

Мечтали сами подвиги творить.

Мы патриотами росли сверхбоевыми,

(Теперь таких, пожалуй, не сыскать!)

И чье-то, всех волнующее имя

Для нас звучало, словно благодать.

Любили мы на лыжах прокатиться

Сугора деревенского к реке,

И на коньках по льду летать, как птицы,

Гоняя клюшкой шайбу на катке.

Костенков Мишка был доволен очень,

Еще бы! Будут ловкими бойцы!

Выносливыми также, между прочим,

Пусть подрастут немного огольцы

Все чаще доходили до колхоза

Тревожные известия о том,

Что нависает над страной угроза,

Печально проникая в каждый дом.

Но вот и снова наступало лето,

Взошли посевы, вспаханы пары…

Война бродила по Европе где-то,

Нас обходя сторонкой до поры.

Пора настала, и двадцать второго

Июня к нас фашисты ворвались,

И мужики из-под родного крова

В ряды красноармейские влились.

А мы, подростки, не предполагали,

Как это бедствие – война!

И сводки с фронта про победы лгали,

Но таяла и таяла страна.

И как же удивились мы однажды,

Когда к Москве фашисты подошли,

И как из нас был растревожен каждый,

Хотя мы жили от войны в дали.

И первые листочки-похоронки

В деревню почтальонша принесла…

Мы осознали, что нельзя в сторонке

Стоять: даешь колхозные дела!

Костенков Яков (Погодаев)

Охотником отменным был,

Он из двустволки, не гадая.

Влет селезней весенних бил.

Призвали в армию. Танкистом

После коротких курсов стал,

И под Смоленском в поле мглистом

Фашистский танк он увидал.

Сидел в том танке наглый Якоб,

По-русски – Яков) и курил

Сигарету. Он почти без тягот

Европу в танке покорил.

Имел сражений опыт крупный,

Легко противника громил.

По результатам совокупным

Его сам фюрер наградил.

Но ведь и Яков шит не лыком,

Имел отличный глазомер,

Но он в сомнении великом

Подрастерялся не в пример.

О, Яков, Яков! Ты по людям

Ни разу не стрелял пока,

И мы винить тебя не будем

За то, что оробел слегка.

В бою решают все мгновенья —

Не ты его – так он тебя…

Здесь непростительны сомненья,

Знай, успевай-ка, жизнь любя.

И немец Якоб хладнокровно

Влепил в танк Якова снаряд.

Пульс у фашиста бьется ровно

Привычно торжествует взгляд.

Горит наш Яков. В люк танкисты

Ныряют дальше от греха,

А немец Якоб глазом льдистым

Смотрел и мимо громыхал…

И Яков, спрятавшись в воронке,

Вдруг понял: жалость! Но черт с ней.

Ведь на родимой он сторонке

Бил влет залетных селезней.

И только бы в живых остаться,

Танк получить и сесть в него

Еще придется повстречаться —

А там посмотрим, кто кого!

Полынной горечью пахнуло

Родной, желанной, и теперь,

Как будто детство распахнуло

Давно закрывшуюся дверь,

И, дыбясь, встала память детства

Виденьем прожитых годов:

«земля – отцовское наследство» —

Гудит от цокота подков.

Святого детства вспомню время,

И сердце болью сдавит вдруг…

Смотрю – бежит босое племя

За лошадьми на дальний луг,

И вот уж слышу – по проселку

Телеги жалобно скрипят.

И вижу синюю футболку:

Ведь это я среди ребят.

С полей к гумну снопы мы возим,

Совсем почти как мужики,

Бороним, косим, сеем озимь,

Отцы – на фронте, братья тоже,

И к Сталинграду фрицы прут,

И похоронки нас тревожат.

И так тяжел крестьянский труд!

Но фронту надо, значит надо!

Все – для Победы! Цель ясна.

И были лучшей нам наградой

Для фронта центнеры зерна,

Зимой в школе, летом в поле,

Вертелся белкой в колесе.

Где поневоле, где по воле…

Ну точно так же, как и все.

Вот по морозу, хоть кровь из носу

Дрова на саночках тяну.

Длинна дорога, замерз немного

В сугробах вьюжных чуть не тону,

Вот на покосах в рассветных росах

Пырей литовкой тупой бью,

И женщин вижу, я голос слышу:

«Вот подрасти бы воробью!»

Одно я знаю и понимаю,

Что там, на фронте, трудней всего.

Под Ленинградом могила брата,

А я воюю пока с травой.

Полно работы, и все до пота…

Остры заботы, как злой кинжал!

И пусть маленько был слаб в коленках.

Но день Победы я приближал.

Деревня нищала, деревня тощала,

Но были надежды полны и бабы и деды,

Что весть о Победе дойдет до родной стороны.

Старушки молились, подростки трудились,

Пока не погаснет заря.

На воздухе вольном, чем были довольны,

О голоде не говоря.

Овсюг и картошку – и то понемногу —

Глотали, давя тошноту.

Трудились, не ныли и даже забыли,

Про городки и лапту.

И слушали вместе по радио вести,

Когда дождь на улице лил:

Бои – непременно, успех – переменный,

Везде – равновесие сил…

Помню: от страха сжималась душа,

дыбились волоса,

Когда свирепый декабрь дышал

холодом жутким в глаза.

На печке бы русской в мороз лежать,

нос сунув за дверь едва.

Но надо в школу утром бежать

километра за два.

– Беги, – провожает с порога мать,

– Когда бежишь – теплей,

Но как ни бежишь, начнет пронимать

холодом до костей.

Туман – вплотную, ничего не видать,

шуршит леденяще мгла.

А одежонка – лиха беда:

заплата к заплате легла.

Лицо в рукавички уткнув плотней,

оставишь глаза одни.

В тумане – луна, и бежишь под ней,

кляня морозные дни.

Болтается сумка через плечо,

колотится в левый бок.

Торчит из ичига сена клочок

сквозь лопнувший передок.

…Где-то на западе гремит война,

Гибнут отцы в огне.

А здесь, в Сибири, стоит тишина,

и стыдно становится мне.

Подумаешь, самую малость промерз.

На фронте в сто раз трудней!

И вот уже лютый мороз – не мороз,

и школы крыльцо родней.

Глядишь, ты в школе морозу назло,

доволен чуть – чуть собой…

Румяная печка держит тепло

за маленький подвиг твой.

Удобренье для полей – перегной навоза —

Мы возили. Тимофей, бригадир колхоза,

Заявил под вечер нам: слушайте, ребята,

Расходитесь по домам, спать ложиться надо.

Завтра в пять утра вставать: важное задание…

И должны вы вот что знать: проявив сознание,

Нормы перевыполнять! И в таком все плане…

Хромоногий Тимофей соблюдал «диету»

В жизни каверзной своей побродил по свету

И поэтому был тощ да высок, верзила.

И на журавля похож, но шутил премило.

Тимофей. Конечно, знал много больше прочих.

Очень юмор уважал, к матюкам охочий…

Не гремел на небе гром, молнии не били.

– Будем мы аэродром строить. Уяснили?

– Строить? Мы? Аэродром?

Шутите, ли че ли?

– Строить! И быстрей, притом

На Повосиском поле.

– Для чего аэродром? Фронт далековато…

– Вам могу сказать о том, слушайте, ребята,

Из Америки на фронт двинут эскадрильи,

Ведь у них, конфетку в рои, во всем изобилье.

Заправляться будут здесь, привозным бензином…

Вот и выпала нам честь… Ну и все чин – чином.

Немудреная работа – землю на поле ровнять.

И лишь бы до седьмого пота хилым Чалкой управлять.

А в обед – такое чудо! Хлеба – а бе-елого-о! паек.

Белый хлеб! И здесь! Откуда? Нам, ребята, невдомек.

Как он пахнет! С коркой гладкой… Съесть? Такое – не простить!

Спрятал я украдкой – маму с братом угостить.

На площадке многолюдной уверял всех инженер:

В жесткий срок вписаться трудно без принятья жестких мер.

Мы трудились на площадке световой июньский день,

Кто с лопатой, кто с лошадкой – люди ближних деревень.

Где-то брат на фронте носит в вещмешке паек «НЗ».

Здесь кусты на поле сносит дряхлый трактор «ЧТЗ».

Топорами, что звенели, плотники рубили дом.

И заделывали щели высохшим таежным мхом.

Получался дом отменным, наверху второй этаж.

Рядом с домом – две антенны, в стороне – большой гараж.

А тем временем площадкой ездил взад – вперед каток,

Чтобы стала она гладкой, грунт бы в дождик не размок.

Мы еще площадку строим, но готова полоса,

Прилетели «кобры» строем – чудеса, ну чудеса!

Были флаги, транспаранты и трибуна на траве,

Шли на митинг лейтенанты с генералом во главе.

Первый секретарь райкома речь с трибуны говорил,

И с акцентом, так знакомым, всех за труд благодарил.

И с тех пор зимой и летом принимал аэродром

Эскадрильи. И не где – то слышен был моторов гром.

Мы гордились; вклад в Победу заложили. Молодцы!

Даст Бог – целыми приедут наши братья и отцы.

Свойственна сибирякам сила и отвага.

Благодарна землякам и Москва и Прага,

Был на Волге сущий ад днями и ночами,

защищали Сталинград наши илимчане.

Шли с гранатами в руке, шли сквозь смерть и горе.

Гибли в Курске, на дуге, и тонули в море.

В мерзлых северных краях, в суховеях Крыма

Отличились вы в боях, воины Илима.

Сколько их ушло, мужчин? Ведь район не малый,

А погиб – то не один, тысячи, пожалуй.

Слезы – это не сироп, солонее малость…

Сколько вдов – то и сирот горевать осталось.

Может быть, они герои? Нет, не угадаете,

Вот с войны вернулись трое, и все – Погодаевы.

В срок третьем – Александр, в сорок пятом

(в апреле) Полинар.

Год спустя – Василий…

Да, война – такое зло – слезы кровью выжала…

Повезло им, повезло, что на фронте выжили.

Деревня Погодаева оплакивала их:

Красивого Алаева, прокопьевских двоих:

И Якова Костенкова… здоровых, молодых,

Легли в могилы братские почти все Замаратские.

Хожу за деревенскими сараями,

Срываю паутинок тонких нить,

Иванами я брежу, Николаями,

Которым никогда здесь не ходить.

Они в «войну» играли на поскотине,

«Сражаясь», шли в атаку «рать на рать»,

Душой и сердцем чувствуя, что Родине

С фашистами придется воевать.

Потом они, солидно повзрослевшие

На нас, мальцов, глядели свысока.

Их руки, от работы огрубевшие.

Взводили сталь учебного курка.

Они еще робели возле девушек,

Но были стройны и высоки.

Под взглядами и бабушек и дедушек

Шагали на вечерки у реки.

…о как мне перечислить их фамилии,

Тонка моя для этого тетрадь!

Ушли и Алексеи и Василии

От извергов Отчизну защищать…

Хожу за деревенским

. сараями,

Срываю паутинок тонких нить,

Иванами я брежу, Николаями,

Которым никогда здесь не ходить.

Не поросло быльем былое, не поросло, не поросло.

В сердцах впечатано лихое, войны проклятой всеми, зло.

Пусть приходилось нелегко нам, мы шли вперед врагу назло,

и у высот по взрытым склонам друзей немало полегло.

Но поросло быльем былое и никогда не порастет,

Святое братство фронтовое сквозь смерть

солдат вело вперед.

Победы счастье удалое вернулось к нам в конце концов,

и поколенье молодое гордится славою отцов.

Не поросло быльем былое, тверда сыновняя рука,

Победы Знамя боевое мы пронесли через века.