Читать книгу Бюст на родине героя - Михаил Кривич - Страница 6

Сильно забегая вперед, признаюсь: я обалдел, ошалел от Америки. И знаете, больше всего от названий городов, где побывал, и улиц, по которым бродил. Названия, с детства знакомые по книгам, литературные символы, картонные декорации, в которых жили в моем воображении герои классики, знаменитых полицейских и детективных романов. И вот на тебе – все это настоящее, все это я вижу собственными глазами, могу обнюхать и потрогать руками. И нюхаю, и трогаю.

Я валяюсь с банкой пива на травке Сентрал-парка, где катался на роликах и велосипеде Холден Колфилд. Я иду себе по Тридцать пятой, на которой жил ленивец и обжора и при этом великий сыщик Ниро Вульф вместе со своим неутомимым помощником Арчи Гудвином. Шурка везет меня в своей машине на Кони-Айленд по маршруту Великого Гэтсби. Электричка Нью-Йорк – Вашингтон, в которой я еду, на три минуты притормаживает на остановке с завораживающим мое воображение названием Делавэр, и я могу запросто здесь выйти, взять такси, побродить ночь по незнакомым улицам, а потом вернуться на вокзал и поехать дальше.

Немалым усилием воли я преодолеваю графоманскую страсть описывать многократно описанное, да к тому же перьями не чета моему. Дальше об Америке – лишь то, что имеет прямое отношение к делу.

«Боинг» коснулся полосы, и пассажиры дружно зааплодировали пилоту, который благополучно доставил их в Америку, пока они спали в мягких креслах, жрали ланчи и пили кока-колу. Я поаплодировал вместе со всеми, поглядел в окошко, обнаружив при этом, что поле аэропорта Кеннеди мало отличается от шереметьевского, и начал нервничать перед встречей с американской таможней. Тут уж меня совсем не заботили баночки с икрой, подстаканник, поллитра да заначенная двадцатка, зато я сильно беспокоился из-за скелета. То и дело ощупывая конверт с сопроводительными документами, я складывал в уме английские фразы для предстоящего объяснения.

Смешно сказать, но из полутора сотен пассажиров «боинга», должно быть, я один удостоился беседы с американским таможенником. Получив у огромного равнодушного (вот уж действительно «не повернув головы кочан») негра какую-то нашлепку в паспорт, я дождался своего багажа, ошалело огляделся в поисках тележки и, не найдя ее (десятки тележек, задвинутые одна в другую, стояли рядом со мной – где мои глаза были?), взвалил на плечи тяжелые сумки, взял под мышку коробку со скелетом и потащился в толпе прибывших куда все. Должно быть, мой навьюченный вид и привлек внимание скучающего таможенника.

– Простите, сэр, – прозвучало совсем рядом.

Я повернул голову и увидел седовласого загорелого мужчину в ладной полувоенной форме, подпоясанной широким кожаным ремнем, на котором были навешаны разные причиндалы, в том числе большая кобура, переговорное устройство и наручники. Впрочем, вполне возможно, наручники мне почудились – я ни на миг не забывал о своей страшной ноше. По сценарию, однако, наручники непременно должны были висеть на поясе седовласого, потому что он удивительно походил на хорошего шерифа из вестерна, стража порядка и закона, доброго к честным людям и безжалостного с преступниками. Он настолько смахивал на такого шерифа, что впору было ждать от него обращения «сынок».

– Простите, сэр, вы с какого рейса? С московского?

Итак, я, товарищ из товарищей, товарищ с чуть ли не с тридцатилетним стажем, с первых своих комсомольских собраний, впервые назван сэром – ни хера себе! И должен, меня предупреждали об этом, подобным же образом обращаться ко всем официальным лицам, даже к мальчишкам-полицейским, – никакого панибратства.

– Да, сэр, с московского. – Я опустил свой груз на пол и распрямил плечи.

– Вас не затруднит поставить ваш багаж сюда? – Он показал рукой на стойку. – Позвольте, я вам помогу.

– Что вы, сэр, не беспокойтесь, я сам… – засуетился я, ставя перед ним коробку со скелетом и одну из сумок. Но он уже подхватил другую, с казаном, тяжеленную, и легко, совсем не напрягаясь, поставил ее рядом с коробкой.

– Что это у вас такое тяжелое? – с улыбкой спросил он и постучал костяшками пальцев по казану.

– Казан… Ну котел такой…

Тут я должен сделать небольшое отступление. Мой разговорный английский ужасен – я изъясняюсь на корявом языке прочитанных детективов, при этом с жутким рязанским прононсом, и понимаю собеседника лишь тогда, когда он произносит слова медленно и отчетливо, в противном случае по нескольку раз переспрашиваю, с каждым разом все больше смущаясь, и в конце концов теряю нить беседы. Однако, чтобы не усложнять дальнейшее повествование, все диалоги на английском с моим участием я намеренно очищаю от этой шелухи.

– Котел? – переспросил добрый шериф. – Вы привезли с собою в Америку котел? Зачем?

– Плов варить, – ответил я довольно мрачно, ибо понимал полную нелепость перевозки через океан чугунного котла и еще понимал, что расследование по казану – только начало моих неприятностей, за ним неизбежно последуют расспросы по поводу скелета.

– Простите, сэр, а что такое плов?

– Ну, знаете, это такое восточное блюдо – рис, мясо, специи.

– Ага, ага, конечно, знаю, – почему-то обрадовался таможенник, должно быть, как все добрые люди, любитель вкусно поесть. – Пилав, кус-кус… Но зачем котел?

– Чтобы варить плов, – тупо повторил я.

– О’кей. Но зачем везти котел из России? Поверьте мне, сэр, у нас в Америке тоже есть котлы.

Я промолчал, полностью согласный с добрым шерифом – только Шурке могло прийти в голову дать мне такое поручение.

Таможенник улыбался, глядя на меня.

– Раскрыть багаж? – спросил я безнадежно.

– Что вы, что вы… Не надо. Все в порядке. – Добрый шериф нагнулся, выкатил из-под стойки багажную тележку и положил на нее мой груз. – Проходите, сэр, ваши родные и друзья, должно быть, вас заждались. Добро пожаловать в Америку!

Я поблагодарил таможенника – отнюдь не формально, а на самом деле испытывая благодарность ему и облегчение, – и покатил тележку к толпе встречающих, впереди которой подпрыгивали от нетерпения и махали мне руками Шурка, Рита и два их отпрыска, орлы гренадерского роста. Через несколько секунд мои кости хрустели в Шуркиных объятьях.

– Ты не можешь себе представить, старик, какое золотое дно эта остеология. Вот за того красавца, которого ты привез, я возьму не меньше восьмиста баксов, а может, выколочу и всю тысячу. А себестоимость там у вас, в Союзе, что-то около полутора сотен. Хорошо, накинь расходы на пересылку, накладные расходы – все едино прибыль не меньше четырехсот процентов. И никакого риска! Все, как в хорошем банке…

Мы сидели после плотного то ли обеда, то ли ужина на бруклинской кухне, как не раз сиживали на московской. Парни, деликатно извинившись, умотали по своим делам – Шурка подмигнул мне одобрительно: дескать, подружки ждут, дело молодое. Рита мыла посуду.

За обедом мы пересказали друг другу все новости, помянули всех друзей и знакомых – и здешних, и оставшихся в России, усидев при этом три бутылки, по бутылке на человека: богатырша Рита пила крепкое с нами вровень, а ребята довольствовались пивом. Но вот удивительно, мы ничуть не хмелели, разве что самую малость.

– Тут, понимаешь, воздух такой, нью-йоркский, сколько ни выпьешь, только здоровее становишься. Давай еще по одной, – гудел Шурка, разливая по рюмкам привезенный мною натуральнейший «Арарат». – Будем здоровы! И за нашу остеологию!

Мы махнули, и тут я наконец почувствовал, что слегка поплыл. С какой стати я пью за науку о костях, за кости, скелеты? Что за бред!

– Мужики, не гоните лошадей! – прикрикнула на нас Рита, расставляя вымытую посуду. – Оставьте мне немного коньяка. И хватит о костях. Ты поверишь, – она обращалась уже только ко мне, – с утра до вечера одно и то же: кости, скелеты, кости, скелеты… Они мне уже по ночам снятся.

– Ладно тебе. Хватит ворчать. Пусть снятся, лишь бы бабки платили. Лучше было на вэлфере сидеть? Брось свои тарелки, иди к нам! – Шурка снова налил, теперь уже в три рюмки, наплескав коньяка на скатерть.

Шурка всегда отличался глазомером и твердостью руки – я понял, он изрядно набрался.

– Ну, мальчики, давайте еще раз за встречу, – сказала Рита, усаживаясь за стол, и подняла рюмку.

Мы потянулись друг к другу, чтобы чокнуться, но тут Шурка внезапно поставил свою рюмку на стол, вскочил и, не сказав ни слова, выбежал из кухни.

– Сумасшедший… – успела проворчать Рита, а Шурка уже снова был около стола, с той самой картонной коробкой в руках.

– Постойте, постойте, так нечестно, без него нельзя… – бормотал он, разрывая шпагат на коробке. – Вот так, вот так… И ему нальем, обязательно нальем.

Мы с Ритой безмолвно наблюдали эту инфернальную сцену. Шурка распутал наконец шпагат, прислонил к стене коробку и сорвал с нее крышку. Мы смотрели на скелет, тот без особого интереса смотрел на нас. Шурка тем временем бросился к буфету, достал еще одну рюмку и, вернувшись к столу, плеснул в нее коньяку.

– Вот теперь давайте выпьем. Все вместе. За встречу. За удачу! – строго сказал Шурка. И мы не посмели возразить ему, ибо знали: когда он в таком состоянии, перечить ему нельзя.

Опрокинув свою рюмку, Рита извинилась передо мной и отправилась спать, а напоследок, уже на пороге кухни, показала на Шурку и покрутила пальцем у виска. И мы остались с Шуркой вдвоем. Нет, втроем: из глубины квартиры, цокая когтями по полу, пришел ризеншнауцер Жора с огромными некупированными ушами и, глубоко вздохнув, улегся у Шуркиных ног. А если быть совсем точным, то вчетвером, потому что скелет по-прежнему стоял в коробке у стены и смотрел на нас. Мне казалось, что смотрит он вполне дружелюбно, порою с некоторым даже любопытством. Впрочем, тут надо сделать скидку на выпитое.

Мы еще пили, но почему-то становились все трезвее и трезвее. Такое бывает, когда разговор за столом длится далеко за полночь и собутыльникам есть о чем поговорить.

Собственно, говорил один Шурка. Жора тихо посапывал, временами он подымал большую лопоухую голову и, убедившись, что все на месте, снова задремывал. Скелет, как и положено ему, не шевелился и был безмолвен. А я, разинув рот, слушал Шуркины байки.

Шурка – гениальный рассказчик. Думаю, главное объяснение его блистательной партийной карьеры, прерванной ради диссидентства и эмиграции, – хорошо подвешенный язык. Разумеется, были и другие немаловажные факторы: колоссальная энергия, способность к мимикрии, физическая мощь, – но главное все же язык. Шурка умел нести полнейшую околесицу так, что его слушали развесив уши, а он размашисто вешал на них лапшу своего краснобайства. В уже далекие счастливые банные времена он мог произнести часовой монолог – о пользе обрезания, или о внешней политике, или о достоинствах того или иного нашего государственного деятеля, или о рисунках шинных протекторов, или о сионизме, – и все забывали, зачем пришли: самые заядлые парильщики слушали его и даже не отлучались погреться. Он мог безжалостно исказить общеизвестные факты, перепутать имена и даты, но никому не приходило в голову поймать его на этом. Так велика была сила убеждения, которой он обладал.

Вот и сейчас, сидя с ним с глазу на глаз на кухне в Бруклине, я верил, что только роковое стечение обстоятельств не позволило ему до сих пор сделать миллионы на торговле недвижимостью, перепродаже самолетов, поставках мороженого из России и скупке дешевого, как картошка, золота в Бразилии. Да, всем этим он занимался и был на грани баснословного успеха, но всякий раз что-нибудь да случалось, и удача пролетала мимо. А его, Шуркины, проекты все как один гениальны. И он может хоть сейчас взяться за их реализацию, если удастся раздобыть начальный капитал. А раздобыть его ничего не стоит: кругом полно лохов, готовых отдать сотни тысяч под его проекты. Но теперь это ему уже не нужно, потому что он наконец-то нашел-таки свою золотую жилу. Имя ей – остеология.

Пришли от своих подружек близнецы и отправились выгуливать Жору, вернулись с прогулки и, пожелав нам покойной ночи, отправились спать; Жора, почавкав в огромной пластмассовой миске, тоже пошел на свое место в прихожей. У меня слипались глаза, а Шурка все говорил и говорил.

Он вышел на свою золотую жилу случайно, но ведь удача сопутствует только тем, кто ее ищет. Полгода назад он рылся в газетных объявлениях о продаже недвижимости и наткнулся на неожиданное: какой-то чудак желает купить несколько человеческих скелетов. Шурка созвонился с чудаком, потом с ним встретился и сразу почуял запах удачи. Разумеется, он не стал связывать свои планы с потенциальным клиентом, который замыслил декорировать только что купленный дом то ли под старинный родовой замок, то ли под жилище алхимика. Нет, Шурка поступил иначе. Он без труда отыскал фирму, поставляющую университетам и научным лабораториям всей Северной Америки кости и целые скелеты, выяснил цены и емкость рынка и сделал нахальное предложение: он готов начать поставки в следующем квартале.

Да, это было чистейшей авантюрой, ибо, предлагая респектабельной фирме контракт, Шурка мог рассчитывать только на собственный скелет, расставаться с которым вовсе не собирался. Но он твердо знал, что его далекая, теперь уже бывшая родина – гигантская сырьевая база скелетного производства, способная насытить американский рынок. Высокий партийный пост, который он занимал прежде, позволял ему знать абсолютно недоступное до недавнего времени нам, простым смертным, – в частности, сколько в одной только Москве невостребованных, никому не нужных покойников, ушедших в мир иной инкогнито, пролежавших в моргах свой положенный срок, после которого судебно-медицинская экспертиза с легким сердцем дает разрешение превращать их в учебные пособия: никому не были нужны при жизни – так послужите человечеству после смерти. С другой стороны, в христианской, богобоязненной, богатой до одури Америке сыскать бесхозного жмурика – задача неимоверно трудная. А если таковой и найдется, всегда найдутся также и доброхоты, готовые похоронить его по-людски за свой счет. И в то же время бесчисленные университеты и колледжи буквально задыхаются от бесскелетья, от нехватки человеческих костей россыпью и в сборе, которые необходимы, чтобы дать приличное образование миллионам шумливых, больше думающих о травке и траханье, чем об учебе, американских мальчишек и девчонок.

Здесь необъятный рынок, там неисчерпаемая сырьевая база. Остается их связать. Что Шурка и сделал. И на сей раз его расчет оказался верен.

Шурка сел за телефон и, потратив кучу денег на международные переговоры, с помощью старых своих горкомовских связей вышел на московских скелетников, на полукустарный цех при каком-то морге. Это было время, когда робко, с оглядкой – как бы не прихлопнули – создавались в Москве первые кооперативы, и начальник цеха Гриша Писаренко, малый не промах, тот самый парень в кожанке и слаксах, который провожал меня в Шереметьеве, оттяпал скелетное хозяйство у больницы и превратил его в кооператив. На этой стадии смены форм собственности и нашел его Шурка. Прислал приглашение, встретил в Нью-Йорке по-королевски, напоил, как говорится, в жопу и в результате подписал с ним все нужные бумаги на создание совместного предприятия, джойнт вентчер, по-ихнему, хотя последнее английское слово в основном своем значении – скорее приключение, риск, авантюра.

– Я знал, что иду на риск, – говорил Шурка, вновь, в несчетный уже раз, наполняя рюмки. Его распирала гордость собственной прозорливостью и деловой сметкой, он впервые, должно быть, заполучил благодарного слушателя и не хотел упустить возможность выговориться. Признаться, и я слушал его с интересом, хотя от выпитого мысли путались, а глаза слипались. – Один только приезд Гришки обошелся мне тысяч в пятнадцать. У меня, честно сказать, их тогда и не было – на мели сидел. Занимать пришлось. Зато теперь «Остеотраст» на пятьдесят процентов принадлежит мне, и я уже окупил все расходы. Теперь пойдет чистый профит.

– «Остеотраст», говоришь, – пьяно захохотал я. – Это что же получается в переводе? Доверие к костям… Так, что ли?

– Лингвист хуев… – буркнул Шурка добродушно, что было удивительно, поскольку он всегда относился к своим делам исключительно серьезно, требовал того же от друзей и легкомысленные шутки в этой сфере строго пресекал. – Хоть горшком назови. Вот смотри: я одних костей уже продал на пятьдесят тысяч без малого. Возьми, скажем, бедренную или большую берцовую…

Он вскочил, подбежал к скелету и, указывая на его детали, стал сыпать ценами. Было в этом что-то от мясного отдела гастронома. Я поежился. Шурка уловил мое состояние и вернулся к столу.

– Ладно, давай выпьем…

Мы чокнулись и выпили. После короткой паузы Шурка продолжал:

– Ты целку из себя не строй. Это бизнес. Обычный честный бизнес. Я не виноват, что люди умирают. А кости нужны живым. У меня знаешь сколько заявок. Кто-то в конце концов должен делать черную работу. Не я – так другой. – Видимо, решив, что моральная сторона дела полностью отработана, Шурка вернулся к деталям: – Это, знаешь, действительно золотая жила. Жду на днях партию ушей… – Увидев, что я опять изменился в лице, он поспешил меня успокоить: – Нет, не то, что ты думаешь, не ушные раковины… Внутренние детали ну, там, улитка, барабанная перепонка, ну сам знаешь.

По правде говоря, я не знал, то есть совершенно не помнил устройства уха, но был готов поверить, что для науки все эти внутренние детали нужны позарез, а значит, Шурка не просто зарабатывает деньги, но делает важное общеполезное дело. И на меня накатила пьяная волна доброжелательности к Шуркиному необычному бизнесу. Должно быть, он почувствовал это.

– Знаешь что, старик, – сказал Шурка, – бросай ты свои копеечные дела. Что ты там на своих статейках зарабатываешь, вдовьи слезы. Давай работать вместе, мы с тобой вдвоем горы своротим. Я здесь – ты там. Подумай!

– О чем мне думать? Что я делать буду в твоем бизнесе? – Я внезапно обозлился. – Людей в Союзе мочить? Заготсырье, да?

Шурка расхохотался.

– Ты замочишь… Тебе самому трижды глотку перережут, пока руку, интеллигент, подымешь. Да нет, есть вполне мирная и прибыльная работа. Мне вот готовы заказать двадцать… нет, тридцать тысяч кошек. Твое дело наладить отлов. Не самому за ними бегать – нанять пацанов. Рассчитываться с ними будешь рублями, а здесь нам будут платить баксы – по пять за кошку. Ну как?

Я жутко обиделся, и мне стало страшно жалко кошек. И я ответил Шурке словами, которые вряд ли вытерпит бумага, нынче уже почти смирившаяся с ненормативной лексикой. Помнится, я вскочил и полез на него с кулаками, и кончился бы мой первый день в Америке пьяной дракой с другом, не сохрани Шурка голову несмотря на выпитое. Он облапил меня своими волосатыми ручищами так, что я не мог и шелохнуться, говорил что-то успокоительное, постепенно я утихомирился, мы выпили по последней, а потом он увел меня в бедрум, где Рита постелила для меня на роскошной, чуть ли не пятиспальной американской койке, едва опустившись на которую я тут же и захрапел.

Насчет нью-йоркского воздуха Шурка не соврал: я проснулся свежий как огурчик, будто вчера не пил ничего, кроме диет-пепси. Уходя на работу, Рита оставила нам кухню прибранной, сияющей чистотой. Мы с Шуркой, оба в халатах, пили кофе и, как водится, подсчитывали выпитое намедни – чисто наша, российская черта: как отказать себе в удовольствии узнать, что усидели столько-то бутылок и при этом сохранили ясность мысли, – значит, еще годимся, значит, лихая молодость не прошла, значит, впереди еще много добрых застолий и других молодецких затей.

За окном было солнечное утро ранней осени, по-нашему бабье, по-ихнему индейское лето. Огромный город еще не нагрелся до нестерпимой нью-йоркской духоты. Вдоль Океанского бульвара (Оушн-парквэй – я уже сверился с картой Нью-Йорк-сити) дул свежий, понятное дело, океанский ветерок. На душе у меня было легко и празднично, хотя я слегка волновался перед первым своим выходом на улицы великого города: как-то он встретит меня, не разочарует ли, не почувствую ли я себя в нем потерянным жалким провинциалом…

Договорено было с Шуркой, что сегодня он бросает все дела и возит меня по Нью-Йорку от края до края, из конца в конец, чтоб я повидал весь Мохнатый (так они зовут здесь Манхэттен) – со статуей Свободы, Бродвеем, небоскребами, – а также весь Бруклин и, конечно, его жемчужину Брайтон-Бич, наш новый Порт-Артур, наш русско-еврейский Гонконг, наш форпост новой колонизации Америки. Я уже переоделся, а Шурка еще чухался в халате – перебирал какие-то бумаги, отправлял куда-то факсы. Как я понял, у «Остеотраста», этой грандиозной трансконтинентальной компании, еще не было собственного административного небоскреба из стекла, бетона и алюминия, не было даже офиса, а все операции осуществлялись на Шуркиной кухне, факс, по крайней мере, стоял почему-то на кухонном столе рядом с мойкой.

– Извини, старик, только один звонок, – сказал Шурка, – очень важный звонок. Не хочу его на завтра откладывать.

Он набрал номер и вступил в долгий разговор на английском. Шурка быстро и напористо говорил, потом надолго замолкал, изредка прерывая молчание коротким «я понимаю, я понимаю», потом снова в чем-то убеждал своего собеседника. Я понимал с пятого на десятое, но все же улавливал, что речь идет о привезенном мною скелете. Своего собеседника Шурка фамильярно называл Бобби, но в его голосе явно звучали почтительные, просительные, даже заискивающие интонации, ему абсолютно несвойственные. Судя по всему, Бобби представлял заказчика, и Шурка убеждал его взять скелет и не мешкая выписать чек, а еще лучше заплатить наличными, во всяком случае, короткое словечко «кэш» он произнес несколько раз. Упрямый же Бобби, как я понял, просил не гнать волну, а сперва тщательно проверить качество товара и для этого показать скелет его, Бобби, эксперту. Хотите верьте, хотите нет, но фамилия эксперта была не то Костогрыз, не то Костоправ, что меня основательно развеселило, хотя, по правде говоря, ничего в ней особого не было – фирма-заказчик, как сказывал Шурка, американо-канадская, а хохлов-эмигрантов с самыми причудливыми фамилиями в Канаде не счесть. Тем не менее я еще несколько минут, пока длился разговор, не без удовольствия предавался занимательному словообразованию: Остеогрыз, Остеоправ, но Костотраст.

От приятных лингвистических упражнений меня оторвал стук в сердцах брошенной Шуркой трубки и его раздраженный голос.

– Эсхол! Факинг бастард, едри его мать! – вяловатый английский матюжок Шурка подкрепил нашим, ядреным. Получилось крепко и убедительно.

Мы сели в Шуркин «олдсмобил», чей возраст и внешний вид выдавали очевидный факт – «Остео-траст» и его президент делают лишь самые первые шаги к процветанию, и покатили по Океанскому бульвару, мимо невысоких кирпичных домов, мимо странного вида, не по погоде одетых прохожих – в широкополых черных шляпах над длинными пейсами, в черных же пальто до полу, мимо маленьких улочек, а потом, уже куда-то свернув с бульвара, – мимо пыльных складов и закопченных мастерских, покатили по Нью-Йорку, совсем непохожему на Нью-Йорк из кино.