Читать книгу Последний Совершенный Лангедока - Михаил Крюков - Страница 2

Я стоял у выхода из зала прибытия аэропорта «Шереметьево», держа в руках плакатик с надписью «Ольга Юрьевская». Вероятно, я был похож на сотрудника туристической фирмы, профессионально кислая улыбка на лице которого должна обозначать радушие и гостеприимство. Мимо меня то поодиночке, то группами проходили пассажиры с разных рейсов, но я был вовсе не уверен, что моя француженка выйдет именно здесь, потому что никто из многочисленных сотрудников аэропорта не смог внятно объяснить, где следует встать, чтобы точно не пропустить нужного мне человека. А может, она уже тоскливо бродит по автостоянке в поисках такси? О встречающих, как водится, просто не подумали. Прилетел пассажир? Прилетел. Вещи получил? Получил. Так чего вам ещё-то надо?

Коллега рассказывал, что однажды в Западной Германии ему понадобилось проехать по какому-то особо головоломному железнодорожному маршруту. Кассир рылся в справочниках минут сорок, терпеливо и дотошно выбирая поезда, чтобы пассажиру было удобно, и чтобы он мог сэкономить десяток-другой марок. Наконец билеты были куплены, и вместе с ними коллега получил схему всех пересадок с указанием номеров платформ и секторов, где должен остановиться нужный ему вагон. И эта схема ни разу не дала сбоя! Местные поезда, подчиняясь своему, немецкому железнодорожному орднунгу, приходили минута в минуту, а вагоны останавливались именно там, где им и положено было останавливаться. Смешно и думать про двойной или неверно оформленный билет. Такого просто не могло быть! Не знаю, может, сейчас в Германии что-то и поменялось, всё-таки прошло много лет, но уважение к чужому времени у немцев в крови. У нас же до сих пор опоздание на деловую встречу на полчаса-час мало кого удивляет. Правда, есть множество стран, где ко времени относятся совсем уж философски, взять хотя бы Египет или Кипр…

Интересно, какая она, Ольга Юрьевская? Хорошо бы, молодая и хорошенькая. Выйдет этакая красотка, картинно уронит чемодан и повиснет у тебя на шее, эротично согнув ножку. Ага, сейчас. Мечтатель. Сколько раз, пробираясь между самолётных кресел в поисках своего места ты надеялся, что твоей соседкой окажется «нежная и удивительная»? Вот то-то. Нежные и удивительные предпочитают летать бизнес классом или ездить в СВ, а твоими соседями неизменно оказываются злобные старухи, пропахшие валокордином, мамаши с детьми, горшками и бутылочками или небритые и сильно помятые командировочные.

Поток пассажиров то ослабевал, то снова густел, но выражение лиц у всех было одинаковым. Страх полёта их уже отпустил, и, получив вещи, люди мыслями были уже дома. Проблемы, которые они оставляли, улетая из Москвы, теперь возвращались к ним, и оказалось, что за время отсутствия своих хозяев сами собой они не решились. Ещё одного чуда не случилось, и опять нужно впрягаться в телегу жизни.

Мимо прошла усталая семья – родители и двое детишек, мальчик постарше, а девочка совсем маленькая. Судя по футболкам с изображением надменной верблюжьей морды и надписи «Hurghada», они возвращались из Египта. Мужик тянул за собой огромный чемодан на грохочущих колёсиках, а женщина вела за руки детей. Мальчик ещё держался, а девочка, видно, измучилась в самолёте и брела из последних силёнок с глазами, полными слёз. Я проводил их взглядом – на спинах у всей семьи красовались верблюжьи задницы разных размеров.

Прошли католические монашки, потом пограничники в цифровом камуфляже, с вещмешками и в пыльных берцах, стайка хихикающих хипстеров, какие-то мужики в дорогих, но сильно помятых костюмах. Мужики похмельно хрипели в свои айфоны.

«Ну, вот и моя!» – подумал я, увидев мадам лет пятидесяти в брючном костюме, с жёлчным личиком старой девы и жиденькими, старательно уложенными волосами. Мадам оглядывалась, явно кого-то разыскивая. Примерно так по моим представлениям и должна была выглядеть филолог, историк, или кто там во Франции занимается средневековыми ересями. Я обречённо сделал шаг навстречу, поднимая свой плакатик, и тут меня потянули за рукав. Я обернулся. Передо мой стояла женщина лет тридцати, впрочем… кто их сейчас разберёт? Немного выше среднего роста, тёмные волосы собраны в хвостик, скуластая, глаза серые, красивые губы, никакой косметики. Джинсы, кроссовки, футболка с готической надписью Sorbonne, лёгкая курточка. Всё простое, неяркое, но фигурка – что надо.

– Вы – Вадим Снегирёв? – спросила она.

– Так точно, – отрапортовал я. – А вы?..

– Ольга Юрьевская. Судя по плакату, вы как раз меня и встречаете.

– Так вы и есть… она? – вырвался у меня дурацкий вопрос.

– Паспорт показать? – усмехнулась она.

«Вот беда! Познакомился, называется, с дамой! Проявил себя с лучшей стороны!» – расстроился я. – Нет, что вы, не надо… Вы уже все вещи получили?

– Ну да, вот же чемодан, а сумку я брала в салон…

«У Ирки, – подумал я, – в такой чемодан, наверное, и косметика-то не уместилась бы». Обходиться малым моя бывшая супруга совершенно не умела. ««У меня радость! Две картонки и один мешочек у нас украли… Все-таки легче…» – всплыл в памяти Чехов.

Я забрал у Ольги чемодан, и мы двинулись к выходу из терминала.

– Как долетели? – спросил я, чтобы что-нибудь спросить, потому что молчание становилось неприличным.

– Наверное, хорошо, – пожала плечами девушка, – но я не помню. Как обычно, перед отлётом накопилось столько дел, что до самолёта я добралась совершенно измотанной, села в кресло и тут же отключилась, даже ради обеда не проснулась. Теперь вот есть ужасно хочется…

– Можно перекусить в каком-нибудь ресторанчике в аэропорту, – предложил я.

Ольга поморщилась:

– Не люблю аэропортовской кухни. Она во всём мире одинаково скверная.

– Это верно. Тогда у меня будет предложение получше. Для вас забронировано место в отеле, в центре Москвы, но добираться туда долго, часа полтора, а если попадём в пробку, вообще неизвестно сколько. Я живу в пригороде, у нас это называется «дача», она по дороге. Я приготовил для вас комнату, посмотрите, может, понравится? Тогда можно жить у меня. Ну, а если нет, после ужина я отвезу вас в отель.

– Дача? – с сомнением переспросила Ольга.

– Ну, да, так говорится, а на самом-то деле, это хороший дом, со всеми удобствами, даже быстрый Интернет есть. Я живу там и зимой.

– А как отнесётся ваша супруга к появлению в доме посторонней женщины?

– Я давно разведён, живу один, – немножко суше, чем следовало, ответил я. – Но я обязуюсь вести себя, как «облако в штанах».

– Тогда какой смысл ехать?

Я взглянул Ольге в лицо, она улыбалась своей шутке уголками губ.

– Ладно, поедем, посмотрим на вашу дачу, а там видно будет.

Мы вышли на автостоянку, и едва я успел убрать Ольгин чемодан в багажник, как небо нахмурилось и закапал дождик. Запахло мокрой пылью, дождевые капли вобрали в себя аэропортовский шум, шорох капель заполнил мир. Внезапно дождь усилился, девушка смешно ойкнула и юркнула на переднее сиденье «Ауди».

– Повезло, что наш самолёт успел сесть до начала дождя, – сказала она, вытирая лицо носовым платком. – Вон, как льёт.

– Современные лайнеры дождя не боятся. Вот если бы был сильный боковой ветер или гроза, тогда да, могли бы и загнать куда-нибудь… Я включу музыку?

Ольга кивнула. Перебрав компакты, я выбрал Моцарта и включил плеер. В машине зазвучала нежная и праздничная музыка. Мы выехали со стоянки и вскоре выбрались на трассу. Моцарт удивительно гармонировал с дождём, каплями воды на лобовом стекле, шорохом шин и легчайшим запахом духов.

– А знаете, в Австрии Моцарта считали пустяковым композитором, – задумчиво сказала Ольга, – как сейчас говорят, попсятником. И вот, имена его критиков давно забыты, а музыка живёт.

– Моцарт не любил, когда его называли австрийцем. «Я зальцбуржец!» – сердито поправлял он. Зальцбург ведь тогда был самостоятельным княжеством.

– Вы были в Зальцбурге?

– Был, но дом Моцарта не видел, нам показывали только место, где якобы стоял дом Нострадамуса. Он не сохранился, там теперь фонтан. А вот дом Моцарта в Вене видел, он в самом центре, рядом с собором святого Стефана.

– Я знаю, – кивнула Ольга, – там теперь музей, но, по-моему, совсем неинтересный, мёртвый какой-то. Не чувствуется там дух Моцарта. Вообще, настоящие музеи есть только у нас…

Я взглянул на Ольгу, и она пояснила:

– Ну, у нас, в России… Я же русская, а не француженка!

Девушка и правда говорила по-русски очень правильно, с едва уловимым акцентом, но немного старомодно.

– Кстати, вы знаете, кто такие Юрьевские?

Я покачал головой.

– Моя пра-пра… не знаю точно, в каком колене бабушка, была ну… гражданской женой Александра II. Императрица Мария Александровна была человеком замкнутым и склонным к меланхолии. Многочисленные роды и непривычный русский климат сломали её здоровье, последние годы она тяжело болела и почти не покидала своих покоев, ну а царь увидел молоденькую смолянку… и влюбился. Катеньке тогда было семнадцать лет, а Александру Николаевичу под пятьдесят, но… Император был неплохим рисовальщиком, и когда большевики захватили Зимний, среди его документов нашли альбом, заполненный изображениями Кати. Она позировала царю полностью обнажённой. Вы видели этот альбом?

– Даже не знал о его существовании.

– Наверное, эти рисунки не публиковали в России, но я их видела. Некоторые, надо признать, довольно смелы для того времени… Ну, вот. Император пообещал Кате, что после смерти Марии Александровны женится на ней. В 1880 году она умерла, и император, как и обещал, обвенчался с Екатериной Михайловной. Он собирался даже короновать её, но год спустя был убит взрывом бомбы. Другие Романовы ненавидели светлейшую княгиню Юрьевскую, и ей с детьми пришлось навсегда покинуть Россию. Правда, Катя к тому времени уже не была наивной смолянкой, она сколотила изрядный капитал, а спекуляции на железнодорожных концессиях сделали её одной из богатейших женщин Европы. Меня назвали в честь их дочери, Ольги Александровны, которая, между прочим, вышла замуж за внука Пушкина.

– Вон оно как… Выходит, вы из трудовой династии олигархов. Могли бы прилететь на бизнес-джете, а не на рейсовом самолёте.

– Что вы, – рассмеялась Ольга, – от тех денег давным-давно не осталось ни копейки. Две мировые войны, революция в России… Да и потом, знаете, когда делят наследство, проблема не в том, чтобы найти наследников, их-то как раз всегда оказывается гораздо больше, чем надо. Проблема в том, чтобы получить от наследства хоть что-то. У меня не вышло, да я особенно и не старалась, поэтому источник дохода у меня один – университетское жалование. Так что я не Кристина Онассис. У нас вообще изучение истории Средних веков финансируют из рук вон плохо – французская прижимистость, будь она неладна… Чудо, что на эту поездку деньги нашли, хотя руководство, ознакомившись со сметой расходов, осторожно рвало на себе волосы, как евреи у Стены плача…

– А почему осторожно?

– Так лысые они! – фыркнула Ольга. – Боялись потерять последнее.

– Зря ваше руководство принесло такую неслыханную жертву на алтарь науки. Все расходы оплачивает принимающая сторона, – сказал я.

– Вот как? А с чего такая неслыханная щедрость? – удивилась Ольга.

– Понятия не имею, какие-то политические игры. Но нам-то с вами что? Деньги на банковской карте, которую мне выдали, есть, я проверял, сказали, что если не хватит, дадут ещё. Будем объедаться устрицами и запивать их «Вдовой Клико».

– А вы пробовали устриц?

– Да нет, как-то не приходилось.

– Ну так и не пробуйте. Устрицы, жареные каштаны и паштет Фуа-Гра – это туристский аттракцион. Безумно дорого и, на мой вкус, довольно противно. А уж какая гадость луковый суп, вы себе представить не можете!

– Ну вот, ещё одна детская мечта испустила дух… – расстроился я. – А мне так хотелось каштанов… На что они хоть похожи по вкусу?

– Каштаны-то? – задумалась Ольга, – да так, безвкусная кашица в скорлупе.

– Вот почему в мире всё так несправедливо? В детстве мне почему-то казалось, что курить сигару – это очень вкусно, ну, как есть шоколадную конфету. Став постарше, я, наконец, купил самую дорогую кубинскую сигару Upmann, знаете, в этаком алюминиевом пенальчике. Достал её и решил скусить кончик, как это делают ковбои в кино, случайно дёрнул, и сигара развернулась в один лист. Свернуть обратно я её уже не сумел. Пришлось покупать другую, подешевле, потому что другой такой же в киоске больше не было. Раскурил, затянулся, кое-как откашлялся и больше уже сигар не курил.

«Ауди» съехала с трассы и, попетляв по узким асфальтовым дорожкам, подъехала к воротам, сваренным из стальных труб. Как положено, в середине каждой створки красовалась пятиконечная звезда. Такие ворота в своё время можно было увидеть у КПП любой советской войсковой части. Как они оказались в нашем мирном дачном товариществе, понятия не имею.

Я посигналил. Из караулки вышел пожилой мужчина и впустил нас, придерживая створку, чтобы она не задела машину. Привратник был в изрядно поношенном камуфляже и босиком, пышная седая шевелюра, борода и усы делали его похожим на Деда Мороза в стиле милитари.

– Привет, Вадимыч, – сказал я, опуская стекло.

– Привет, привет, – ответил он и нетерпеливо спросил: – привёз?

– А как же! Оля, будьте добры, достаньте в ящичке пакет из аптеки.

– Вот спасибо! Сколько с меня?

– В пакете чек. Только не сейчас, ладно? Потом рассчитаемся. Видишь, у меня гостья. Из Франции!

Вадимыч нагнулся к машине, глянул на Ольгу и внезапно произнёс длинную фразу на французском, роскошно грассируя. Ольга рассмеялась и ответила ему тоже по-французски.

– Что он вам сказал? – спросил я, тронув машину.

– Ваш консьерж сделал мне комплимент, но теперь я буду думать, что вы привезли меня на секретный объект КГБ. Все знают, что только там привратники владеют иностранными языками!

– Надо же, оказывается, Вадимыч знает и французский… Что по-немецки он читает свободно, я знал и раньше.

– Ещё и по-немецки?!

– Ага, он вообще интересный мужик, полковник в отставке, между прочим. То ли ракетчик, то ли из войск противокосмической обороны, не знаю точно. Видно, специалист был не из последних. Но под конец службы что-то у него в голове сместилось. Уволился из армии, оставил семью в Москве, а сам переселился на дачу, живёт тут круглый год, говорит, воздух здоровый. Увлекается гомеопатией, Ганемана[4] читает, между прочим, в оригинале. Как вы думаете, сколько ему лет?

– Ну, лет шестьдесят…

– В шестьдесят пять он только из армии уволился. Ему за семьдесят.

– Интересный старик…

– Не то слово! Мы с ним такие политические диспуты, бывает, ведём! Литра на три пива.

– Политические дискуссии… Надо же… Во Франции уже давно никто не интересуется политикой.

– А чем интересуются?

– Кто чем. В основном, добыванием денег. Молодёжи вообще ничего не надо: работают, спустя рукава, лишь бы только на жизнь хватало. В свободное время какую-то дикую музыку слушают, травку курят, читать не хотят, учиться тоже.

– А эти, ну… афрофранцузы?

– Эти – другое дело. Их родители чудом попали во Францию и были готовы работать по двадцать пять часов в сутки, чтобы закрепиться в стране, стать французами, пусть и второго сорта. А вот их дети уже не такие. Они родились в Европе, считают себя полноправными гражданами и настойчиво пытаются насаждать свои порядки. Но они не европейцы, и не хотят ими быть, понимаете? Пока у них мало что получается, но самое плохое у нас впереди, я уверена. Вас, кстати говоря, ждёт то же самое. Мы, похоже, уже опоздали и упустили свой шанс, а вы ещё стоите на самом краешке, пока ещё что-то можно сделать, но время работает не на вас. Поверьте, со стороны виднее.

Я вздохнул и политкорректно промолчал.

Машина медленно катилась по укатанному гравию. Дождь кончился, было сыро и душновато. Садовые цветы пахли сильно и резко, как в оранжерее. Население посёлка, радуясь улучшению погоды, высыпало на прогулку. Кто выгуливал детей, кто собак, а у одной женщины на плече сидел рыжий и надменный персидский кот. Я боялся, что какой-нибудь ребёнок вырвется из рук родителей или дурная собачонка метнётся под колёса, но всё обошлось.

– Ну, слава богу, вот и приехали, – сказал я, – сейчас ворота открою.

На участке я поставил машину перед гаражом, в который нельзя было заехать, потому что он по самые ворота был забит дачным барахлом. Это барахло давно следовало разобрать и вывезти на свалку, но каждый год я откладывал это дело «на потом». Гараж был старый, ржавый, купленный ещё для отцовской «Волги». После его смерти машину продали, а гараж по странному дачному закону начал заполняться вещами, которые уже не нужны, но которые выбросить ещё жалко. Там были банки с давно засохшей краской, продавленные кресла и раскладушки, ржавые канистры, подшивки «Огонька» и «Коммуниста Вооружённых Сил» и прочая чепуха. Я в очередной раз дал себе слово разобраться с гаражом до осени, но поскольку до осени было ещё далеко, с лёгким сердцем сразу же забыл об обещании.

Ольга стояла у машины и разглядывала мои владения.

Участок был старым, отцу его дали в пятидесятые годы. Дорожка от калитки была обсажена кустами разросшейся смородины, в углу росла старая сосна, а вдоль забора несколько елей. Были ещё две яблони и груша, которая, сколько себя помню, никогда не плодоносила. Маленькая беседка пряталась в кустах сирени и жасмина, хозблок зарос малиной. Дорожки были выложены потрескавшимися цементными плитками, когда-то розовыми и голубыми, а теперь серыми. Вдоль дорожек густо разрослись пионы и другие подмосковные дачные цветы, названий которых я не знал. За цветами давно уже никто не ухаживал, но они, похоже, и так неплохо себя чувствовали. Под окнами буйствовала турецкая гвоздика.

Цветочные стебли закачались, и на дорожку выбрался огромный котище, серый в чёрную полоску.

– Ой, киса! – обрадовалась Ольга.

– Это кот. Зовут Григорий Ефимыч.

Ольга наморщила лоб.

– А-а-а, как Распутина? Он что, тоже… любитель?

– Почему любитель? Профессионал! – ответил я.

Ольга нагнулась и почесала кота за ухом. Григорий Ефимыч, не терпевший фамильярности от посторонних, внезапно боднул Ольгу лобастой башкой, и с громким урчанием потёрся об её ногу.

– Ну, всё, если Григорий Ефимыч вас пометил, – засмеялся я, – значит, теперь вы наша и ни в какую гостиницу не поедете!

– А я и не хочу в гостиницу, мне здесь нравится, – ответила Ольга, продолжая гладить кота. Наконец он вежливо вывернулся из-под руки, дёрнул хвостом и ушёл за угол дома.

– Вообще-то он редко кому позволяет до себя дотронуться, – сказал я, выбирая из связки ключ от дома. – Григорий Ефимыч никогда не ошибается. Если дал себя погладить, значит, человек хороший!

– Это ваш кот?

– Нет, не мой. Он сам себе кот, иногда я его кормлю, иногда соседи. Но в дом он заходить не любит, живёт на улице. Половина котят в посёлке – его.

– Серьёзный зверь, – улыбнулась Ольга.

Я отпёр дверь и пропустил девушку вперёд.

– Ух ты, здорово! – по-детски сказала она, – я и не знала, что такое ещё где-то могло сохраниться…

– Это дом моих родителей, я старался здесь менять как можно меньше, но горячая вода, теперь, конечно, есть, и туалет тоже. Сейчас я включу нагреватель, минут через пятнадцать можно будет помыться. Пойдёмте, я покажу вашу комнату, она наверху.

На втором этаже был зал, который мама называла «парадная столовая» и комнаты для гостей, в которых всегда кто-то жил – у родителей было много друзей. Из зала можно было выйти на крытый балкон, где стоял рассохшийся от времени и дождей стол и плетёные стулья. Окна поверху были застеклены разноцветными квадратиками. Листья старой яблони шевелились под ветерком, и цветные зайчики бродили по скатерти. В старом буфете была аккуратно расставлена пыльная посуда, фарфоровые статуэтки, вазочки с засушенными цветами и листьями, поздравительные открытки от забытых людей, графины из цветного стекла с присохшими пробками. Над столом висел оранжевый абажур с жёлтой бахромой.

Для Ольги я выбрал самую уютную комнату и вчера два часа приводил её в порядок. Потолок комнаты был скошен, поэтому казалось, что находишься внутри шкатулки. У стены стояла тахта, застеленная пледом, слева был платяной шкаф с помутневшим зеркалом, а у окна примостился стол с тумбой. Обитые вагонкой стены были покрыты потемневшим лаком, над тахтой висела хорошая копия с картины Нисского «Февраль. Подмосковье», которая очень нравилась отцу. Он вообще любил зиму и утверждал, что с полотна пахнет свежим снегом и морозом. В последние годы отец почти не выходил из дома и с трудом переносил затворничество, вызванное болезнью. Для отца это было тем более трудно, что он был завзятым лыжником, и раньше пробежать «десятку» ему ничего не стоило. Отца уже давно нет, но что-то мешает мне выбросить его старые лыжи, которые он, подняв очки на лоб, смолил над паяльной лампой.

Ольга вошла в комнату и, осматриваясь, остановилась у двери.

– Нравится? – спросил я.

Девушка подошла к окну, щёлкнула шпингалетами, потом, словно что-то вспомнив, обернулась ко мне:

– Можно?

– Конечно…

Она распахнула окно, и запах мокрых цветов хлынул в комнату.

Невдалеке раздался басовитый гудок, и Ольга с удивлением обернулась ко мне:

– Что это?

– Теплоход, наверное. Тут рядом канал.

– Канал? Какой канал?

– Москва-Волга. Вы «Двенадцать стульев» читали?

– Конечно, а причём тут канал?

– А помните, когда театр «Колумб» отправился на гастроли, на пароход они садились в Нижнем Новгороде?

– Наверное… Впрочем, нет, забыла. И что?

– Так раньше до Волги нужно было добираться поездом. А вот после того, как прорыли этот канал, Москва стала «Портом пяти морей». Ну, так у нас в рекламе пишут.

– Так это тот самый канал, который строили заключённые?

– Нет, «тот самый» – Беломорско-Балтийский, это ближе к Питеру, если вы представляете себе карту. А на наш канал мы можем вечером сходить, это недалеко. Канал очень красив, правда, раньше был лучше, в последние годы его подзапустили.

Ванная и туалет внизу, я вам потом покажу, в доме есть Wi-Fi, на столе записка с логином и паролем. Будут проблемы – скажите, я помогу. Интернет здесь быстрый. Располагайтесь, а я пойду готовить ужин.

– Я помогу! – вызвалась Ольга.

– Да там и одному-то делать нечего, отдыхайте.

Холостяцкий ужин, приготовленный на скорую руку – сосиски с жареной картошкой и овощной салат – мою гостью не смутил. Из-за гудения микроволновки я не услышал, как она вышла из ванной.

– А самовар у вас есть? – вдруг спросила она.

– Самовар? Вроде валялся в гараже, – пожал плечами я, раскладывая на тарелке сыр и колбасу, – только его полдня оттирать придётся. А зачем вам самовар, есть же чайник?

– Ну, как зачем, раз я приехала в Россию, значит, должна испытать туристский аттракцион – чай из самовара.

– Из самовара у нас давно пьют только водку, которую медведи отнимают у пионеров.

Ольга нахмурила брови:

– Водку… из самовара? Вы шутите? Какие пионеры, причём тут медведи? Кажется, я стала забывать русский язык…

– Простите, пошутил неудачно. Завтра поищу самовар. Правда, ещё надо будет найти конфорку и трубу. И будет хорошо, если он не распаялся.

– А чай мы будем пить в беседке! – мечтательно сказала Ольга.

– Вот это уж точно не получится: комары сожрут, канал же рядом.

– Никакой в вас романтики, Вадим, комаров боитесь. Они что, малярийные?

– Да, нет, самые обычные, дачные, не хватало ещё малярийных! Но кусаются как крокодилы. Если вас загрызут, будет дипломатический скандал, а меня за вас расстреляют в подвале МИДа.

– Не расстреляют, никому я не нужна, – отмахнулась Ольга, – не бойтесь вы меня так.

– Не буду. Хотите ещё салата?

– Хватит, пожалуй, на ночь…

– Пить что будете? Из безалкогольного – чай, кофе и сок вишнёвый, а выбор спиртного побогаче.

– А вы?

– Я? Это зависит от того, поедем ли мы завтра куда-нибудь или нет. Мне же машину вести.

– А нам надо куда-то ехать?

– Откуда же я знаю? Вы тут главная. Как скажете, так и будем делать.

– Да нам, собственно, ничего особенного не нужно, – сказала Ольга. – Ноутбук у меня с собой, диск с текстом – тоже. А как вы собираетесь его расшифровывать, я понятия не имею.

– Пожалуй, сейчас самое время поговорить о том, чем мы, собственно говоря, будем заниматься. Я ведь ничего толком не знаю.

– Вот как? – удивилась Ольга. – И вам ничего не рассказали?

– Сказали, что приезжает француженка, красивая женщина, и что я поступаю в её распоряжение. Я так обрадовался, что забыл расспросить о подробностях.

– Вас цинично обманули: и не красивая, и не француженка. По большей части русская. Ну, да ладно. Скажите мне лучше вот что: вы знаете, кто такие катары?

– Откуда? Понятия не имею. Что-то с церковью связано… У меня исключительно атеистическое образование.

– Катары или альбигойцы – это сторонники гностической ереси в христианстве. «Катари́» по-гречески означает «чистые», но сами себя они называли не катарами, а добрыми христианами, иногда – истинными христианами или просто христианами. Католиков альбигойцы считали еретиками. В XII веке в Рейнских землях жил монах Экберт де Шонау. Хвастаясь эрудицией, в своих проповедях против еретиков он использовал игру слов, называя катаров кацерами, то есть поклонниками дьявола в образе кота. Вероятно, с его лёгкой руки для инквизиции слово «катар» и стало синонимом слова «еретик». В Средние века альбигойская ересь была весьма распространена в Европе, особенно – в Лангедоке.

– Во Франции? – перебил я.

– Лангедок или графство Тулузское тогда ещё не принадлежал Франции, до XIII века территория Франции была куда меньше современной и занимала в основном Иль-де-Франс. Лангедок был лакомым куском, на который претендовали французские и испанские короли, и даже англичане. Победила французская корона, к ней и отошло графство Тулузское. Но отошло не просто так, а в результате Крестовых походов, между прочим, первых в истории походов христиан против христиан. Эти-то походы и получили название Альбигойских войн. Люди в Средние века не отличались гуманностью, а Альбигойские войны были запредельно жестокими ещё и потому, что сопровождались массовыми казнями еретиков – их сжигали на кострах десятками и сотнями – мужчин и женщин, стариков и детей. Так Церковь сводила счёты с отступниками. Расправившись с людьми, взялись за вещи. У катаров не было храмов – они собирались в домах верующих, не было церковной утвари, но были богослужебные книги. Вот за ними-то инквизиция устроила настоящую охоту. До наших дней не дошло почти ничего, так, записи некоторых молитв, разрозненные рукописи. И тут – представляете себе? Удалось найти почти неповреждённый манускрипт! Правда, пока нет уверенности, что он написан альбигойцами, но всё говорит за это.

Нашли его случайно. Дело в том, что в Южной Франции до сих пор бродят легенды о сокровищах катаров, якобы спрятанных где-то в Пиренеях. Происхождение легенд понять можно, ведь у арестованных еретиков инквизиторы не находили никаких ценностей. Куда же они делись? Ясное дело, спрятали! Вот и ищут, уже который век.

Из Марселя приехали кладоискатели или, как у вас говорят, чёрные археологи, и полезли в горы. Места там малолюдные, каждый человек на виду, крестьяне подозрительно относятся к чужакам, поэтому на всякий случай сообщили в полицию. Полицейские, как ни странно, сработали оперативно, и кладоискателей арестовали. Правда, золота и драгоценных камней они не нашли, но обвал в горах открыл ход в засыпанную раньше пещеру. В ней-то и лежал манускрипт. Только он, и больше ничего. Рукопись изъяли и стали думать, что с ней делать дальше. Коротко говоря, она попала ко мне, ведь я – специалист по средневековым ересям. Лабораторные исследования датировали рукопись приблизительно XIII веком, то есть как раз временем Альбигойских войн. Но вот беда: она оказалась зашифрованной. Наши специалисты подобрать ключ не смогли, да, по-моему, особенно и не старались. Зато оказалось, что один математик читал ваши работы и посоветовал обратиться за помощью к вам. Ну, и вот я здесь. Теперь вся надежда на вас, Вадим.

– А на каком языке написана книга?

– Не знаю, и никто не знает, можно только догадываться. В Лангедоке французский язык был не в ходу – ведь это язык захватчиков. Тогда говорили и писали на окситанском, иначе – провансальском языке. Но книга могла быть написана и по-латыни, и на одном из диалектов языка, который в будущем станет испанским…

– Это плохо – работа заметно усложнится.

– Но вы ведь не скажете мне «нет, это невозможно»? – быстро спросила Ольга.

– Не скажу. Сначала попробую поискать ключ к шифру, сделаю, что смогу.

– Слава богу, а то я боялась, что вы сразу откажетесь.

– Ну, у нас впереди ещё полно шансов упереться в тупик.

– Хорошо начинать работу, исполнившись здорового оптимизма, – улыбнулась Ольга.

– Лучше надеяться на малое, а получить больше, разве нет? Кстати, а в каком виде текст?

– Манускрипт написан на пергаменте какими-то значками. Это не иероглифы, не клинопись, они вообще ни на что не похожи. Максимум, что смогли сделать наши специалисты, это оцифровать текст. Они составили таблицу значков, провели частотный анализ и разработали что-то вроде шрифта. Так что мы будем работать не просто со сканами страниц. Пытались сопоставить эти значки с буквами известных языков, но ничего не получилось – значков гораздо больше, чем букв в любом языке.

– А если это иероглифы?

– Вряд ли в XIII веке в Лангедоке было известно иероглифическое письмо, – покачала головой Ольга.

– Если манускрипт написан зашифрованными иероглифами, наше дело совсем плохо, такой текст практически не поддаётся расшифровке.

– Судя по тому, как записаны знаки, это всё-таки не иероглифы, на страницах чётко просматриваются строки. Иероглифами так не писали. Да я вам завтра покажу. Или, если хотите, прямо сейчас, раз зашёл разговор.

– Нет, давайте всё-таки завтра, на свежую голову. А сейчас перед сном лучше немного погулять. Пойдёмте, я покажу вам канал.

Ольга накинула куртку, и мы вышли за калитку.

Стояли прозрачные подмосковные сумерки. Где-то далеко звучала музыка, слышен был только стук ударных. Кто-то из соседей, пользуясь последними светлыми минутами, звенел циркуляркой. Пахло шашлычным дымком, скошенной травой и сырыми опилками.

Я взял Ольгу под руку, и мы не спеша пошли по улице. Тротуаров не было – вдоль заборов тянулись давно нечищеные, заросшие канавы, а посредине – дорога, засыпанная утрамбованным гравием. Гравий лежал неровно, и кое-где на нём виднелись лужи. Уличные фонари в нашем посёлке были только на центральных улицах.

– Не догадался я фонарик прихватить, – с досадой сказал я, – обратно пойдём – темно будет.

– У меня зажигалка есть, – ответила Ольга, – на крайний случай сойдёт.

Улица закончилась заросшим кустами тупиком. Я раздвинул сырые ветки, и мы выбрались на берег.

– Где-то здесь была лавочка, – пробормотал я, – а, вот она. Садитесь, вроде сухо.

Лавочка была старая, отполированная многими поколениями подростков, которые приходили сюда целоваться.

– Странное ощущение, – тихо сказала Ольга, – как будто меня унесло на машине времени. Ещё утром я была во Франции, и вот, день ещё не закончен, а я в другой стране, как в другом мире. Канал, подмосковная дача, старая лавочка, а рядом человек, о существовании которого я ещё совсем недавно не подозревала… Всё-таки в самолётах есть что-то от злого волшебства. Я сижу здесь, в России, под Москвой, а душой я ещё во Франции, и мне тревожно… Вообще, не люблю и боюсь сумерек. В них скрыта какая-то неопределённость. День есть день, ночь есть ночь, а сумерки – время перехода. День ещё не умер, а ночь не родилась.

– «Вы замечали, – едете вы в поезде, спите, поезд останавливается, вы либо проснётесь от неприятного ощущения, либо во сне вас начинает томить. Это потому, что, когда вагон останавливается – во всём вашем теле происходит замедление скорости. Вы лежите в бегущем вагоне, и ваше сердце бьётся и ваши часы идут скорее, чем если бы вы лежали в не двигающемся вагоне. Разница неуловимая, потому что скорости очень малы. Иное дело – ваш перелёт…»

Ольга удивлённо повернулась ко мне:

– О чём вы?

– Это «Аэлита» Алексея Толстого, любимая книга, в детстве я выучил её чуть ли не наизусть.

– Любите Толстого?

– Люблю… Толстой – величайший мастер слова. Он владел им как никто. Ну, разве что ещё Паустовский. В детстве я даже пробовал подражать Алексею Толстому, сочинял рассказы. Когда писал, дыхание перехватывало от восторга, так это казалось здорово и талантливо. А когда закончил, перечитал, разорвал и сжёг на костре, а потом ночью плакал от досады и бессилия. Тогда мне казалось, что в голове столько важных мыслей, которые обязательно нужно записать… А сейчас я думаю: хорошо, что сжёг. Детская болезнь мальчика из хорошей семьи, который много читает. В какой-то момент тебе начинает казаться, что и ты можешь писать солидные, толстые книги в красивых переплётах. Этим нужно переболеть, ну, как ветрянкой.

– И вы больше не пытались писать?

– Ничего, кроме научных и технических текстов. Начальство ругается, говорит, что я пишу чрезмерно сухо и безлико, а я боюсь художественной резьбы по слову. С тех самых пор терпеть не могу архитектурные излишества в литературе, переболел.

По каналу прошёл ярко освещённый теплоход. Палубы были пусты, наверное, туристы сидели в ресторане, как раз было время ужина. За ним прошёл второй, и третий.

– В какой стороне Москва? – спросила Ольга.

– Там, – показал я влево.

– А почему все теплоходы идут в одну сторону?

– Канал узкий, два встречных судна бы не разошлись, поэтому расписание специально составляют так, чтобы теплоходы утром шли в Москву, а вечером – из Москвы. Завтра они уже будут в Угличе. Так удобнее туристам, а гравию и песку всё равно, когда их привезут в Москву.

– А куда можно доплыть по этому каналу?

– Если спуститься вниз по Волге, – в Каспийское море. Если повернуть у Казани, то по Каме можно подняться до Уфы, а у Волгограда через Цимлянское водохранилище можно попасть в Дон, а по нему – в Азовское море.

Ольга помолчала.

– Не знаю, что со мной. Вода между камнями журчит, сыростью пахнет, дымком и почему-то плакать хочется…

Мне стало неловко до озноба. После таких слов полагается обнять девушку за плечи, притянуть к себе и сказать что-нибудь мужественно-глупое, но мне этого решительно не хотелось, потому что было непонятно, как вести себя потом: то ли тащить Ольгу в постель, то ли делать вид, что ничего не произошло. Поэтому я сказал:

– Наверное, это потому, что вы вернулись в Россию, ну как в старый дом, в котором не были много лет, а это всегда грустно. Вот американец может жить где угодно, а русский должен жить в России. Плохо ему на чужбине.

– Вы так думаете? – холодновато спросила Ольга, слегка отстранившись. – Вы здесь, в России, не представляете себе, сколько русских рассеяно по свету. Многие вполне довольны жизнью и вовсе не торопятся на землю предков. Они вроде евреев, которые всем сердцем любят Израиль, но жить предпочитают в Штатах или Канаде.

– Русский писатель, навсегда покинувший Россию, уже не может написать ничего стоящего.

– А Набоков?

– Какой же он русский писатель? В эмиграции Набоков даже писал на английском.

– Хорошо, пусть. Но вот Гоголь десять лет прожил за границей.

– Гоголь знал, что обязательно вернётся, а это совсем другое дело! И Достоевский жил за границей, и Алексей Толстой, но они не перестали быть Достоевским и Толстым, потому что вернулись. Знаете, когда во время Перестройки стали печатать Бунина, Аверченко и Набокова я сначала обрадовался, а потом был страшно разочарован. Не печатали их эмигрантские вещи в СССР, и правильно делали. Неужто «Хроника окаянных дней» – это шедевр, достойный Бунина? Не ожидал от него такой чёрной, подсердечной злобы…

– Русские есть русские, – фыркнула Ольга, – даже ночью, сидя на лавочке в кустах с женщиной, они способны часами говорить о литературе. Ради бога, не обижайтесь, я просто пошутила. Пойдёмте, – она встала, застегнула молнию на курточке и зябко поёжилась, – от воды тянет сыростью, да и устала я после самолёта, вот засну сейчас здесь, придётся вам меня тащить на плече, потом разговоры пойдут…