Читать книгу Последний Совершенный Лангедока - Михаил Крюков - Страница 3

Меня разбудила промозглая стынь. Плащ отсырел, и казалось, что я лежу под мокрым войлоком. Отбросив его, я, не торопясь, встал и огляделся. Из дверного проёма лился странно тусклый свет, и было непонятно, какое сейчас время дня. Костёр давно прогорел, пепел в кострище от сырости свернулся в шарики. Француз спал в углу, завернувшись с головой и визгливо похрапывая. Стараясь не шуметь, я вышел из хлева, ставшего нашим прибежищем, и в изумлении застыл на пороге. Мир исчез. Под утро лёг такой туман, что я с трудом различал пальцы на вытянутой руке. Туман глушил все звуки, казалось, уши залиты воском, и это было плохо, потому что мы не услышали бы приближающуюся погоню. С другой стороны, наткнуться на нашу овчарню можно было разве что случайно. Если нас не схватили ночью, то вряд ли найдут теперь. Оставалось ждать, пока туман рассеется. Надо было приготовить что-нибудь горячее, но в овчарне не осталось дров – мы всё сожгли ночью – а отходить далеко я боялся, потому что в таком тумане ничего не стоило заблудиться.

На пороге появился трубадур. Он был в грязноватых льняных шоссах, в нижней рубахе, босой, с травинками во всклокоченных волосах. Почёсывая под мышками, Юк разглядывал туман.

– Вельзевулова отрыжка! – наконец пробурчал он. – Вот туманище! Не иначе, ведьма помелом намешала.

– Что будем делать? – спросил я.

– А что тут сделаешь? Ехать нельзя, не видно же ни черта. Того и гляди свалимся в овраг и шеи себе свернём, ну или будем по кругу ходить. Придётся ждать. Солнце, по-моему, недавно взошло, скоро пригреет, как следует, и туман рассеется. Так что я – спать.

– А есть ты не хочешь?

– А что, разве осталось что пожрать? – встрепенулся француз.

– Приготовим – будет.

– А-а-а… – разочарованно протянул тот. – Ну, ты, если хочешь, готовь, а мне в такую рань и кусок в горло не полезет.

И он ушёл обратно в сарай.

Не отходя от овчарни, я набрал щепок и разложил костерок. Подогретое вино, хлеб и мясо сделали своё дело – сытый смотрит на мир другими глазами, чем голодный. Позавтракав, я устроился снаружи у стены и, кажется, задремал. Разбудило меня ощущение, что в мире что-то изменилось. Где-то там, наверху, из невидимых с земли облаков выбралось солнце, и его ласковые лучи-ладошки погладили меня по лицу. От этого я и проснулся. Туман быстро таял, и вскоре от него не осталось ни следа. Под утренним солнцем переливались капельки росы на травяном ковре, но вскоре исчезли и они. Пора было будить моего спутника. Со вздохом я поднялся, отряхнул одежду и вошёл в овчарню.

***

– Ты ничего не слышишь? – спросил я у трубадура, придерживая его лошадь за повод.

Француз так и не соизволил позаботиться о своём завтраке, остался голодным и от этого истекал ядом, как скорпион. Он хотел было ответить мне какой-нибудь гадостью, но тут колокольный звон, крики и странные удары из-за лежащего перед нами невысокого холма донеслись особенно отчётливо.

– Ну, что ещё там такое? – пробурчал он, спрыгивая с лошади. Я тоже спешился.

– Стой здесь, а я схожу, посмотрю, – сказал Юк, протягивая мне поводья. Он быстрым шагом направился к холму. Приблизившись к вершине, трубадур пошёл, пригибаясь, а потом пополз. Раздвинув кусты, он долго смотрел вниз, потом на животе съехал вниз.

– Ну, место я, кажется, узнал, – сказал он, отряхивая дублет.[22] – За холмом лежит аббатство святой Фе.[23] Но происходит внизу что-то странное, и я даже не знаю, стоит ли нам соваться в это дерьмо.

– А что там такое?

Трубадур помолчал, в задумчивости накручивая прядь волос на палец, потом нехотя ответил:

– Да понимаешь ли, друг мой Павел Иатрос, похоже, что монастырь пытаются взять штурмом.

– Монастырь?! Кто, зачем?

– Кто и зачем, не знаю, а вот сеньор, который командует нападающими, мне показался знакомым. Это Раймунд Роже де Фуа, тот самый, к кому мы едем. Если я не ошибся, считай, что нам повезло. С другой стороны, граф вспыльчив и тяжёл на руку. Попадёмся ему на глаза не в добрый час, может приказать повесить, разбираться, кто да что, не будет, с него станется. Ну, поставит потом покаянную свечу, но нам-то с тобой от этого не легче, верно?

– А зачем благородному сеньору осаждать мирный монастырь?

– Ну, вообще-то, в Лангедоке католических попов не жалуют. Это если говорить вежливо. Очень уж они досаждают всем – от графа Раймунда до последнего виллана. Жадные, двуличные мерзавцы! А у графа де Фуа с ними прямо-таки война.

– Ну, и так далее, там ещё много. Эта сирвента не моя, но я её часто исполняю, она нравится и господам, и простолюдинам. В Лангедоке в большом почёте проповедники из Альби. Католические попы называют их еретиками или манихеями – понятия не имею, кто это такие – а сами себя они именуют чистыми или добряками. Ладно, давай решать, что будем делать, не век же нам торчать за этим бугром. Или выходим, или уносим ноги.

– А ты уверен, что видел того самого графа де Фуа?

– В том-то и дело, что нет – слишком далеко, да ещё против солнца. Но похож. Рискнём? Дьявол всегда на стороне трубадуров! – криво усмехнулся француз. – Значит, так. Я еду первым, ты за мной, потому что меня граф должен помнить. Надеюсь, сразу стрелами не утыкают. Руки держи на виду, оборони тебя Господь дёргаться или хвататься за нож. В личной страже графа лучники – один лучше другого. Ну?

– Поехали… – вздохнул я и осенил себя крестным знамением, шепча молитву.

Мы обогнули холм. Графские воины нас сразу заприметили и бросили бревно, которым долбили в монастырские ворота. Один, с бритой головой, чернобородый, с мечом у пояса, рявкнул команду. Четверо тут же выстроились перед графом, прикрыв его щитами. Юк бросил поводья на шею лошади и поднял руки, показывая, что у него нет оружия, я повторил его движение. В настороженном молчании мы подъехали к графу, причём я не стал прятаться за спиной трубадура, а догнал его.

– Слава Иисусу, это он! – тихонько сказал мне трубадур.

На вороном жеребце сидел пожилой мужчина с седеющими волосами и длинными вислыми усами. Когда-то он, вероятно, был красив и силён, но годы, пристрастие к вину и обжорство сделали своё дело, и благородный граф де Фуа превратился в неопрятного краснорожего толстяка.

– Какого дьявола вы здесь лазаете? – гаркнул граф. – Кто такие? Вот прикажу вздёрнуть на воротах, чтобы не совались куда не надо!

– Мой господин! Извольте взглянуть, это же я, Юк де Сент Сирк, трубадур! – подобострастным тоном воскликнул француз.

Граф пригляделся.

– Юк? Это ты, мерзавец? Ха! И правда! Тебя ещё не повесили?

Я видел, что угол рта у трубадура зло дёрнулся, но он сдержал себя:

– Вы совершенно правы, господин граф, это я.

– Вижу, не слепой! А кто это трётся рядом с тобой? Ты никак завёл себе нового жонглёра? Ничего, смазливенький… А куда девал старого? Продал маврам?

– Увы, мой жонглёр умер, а меня ограбили и чуть не убили. Мой спутник чудом вырвал меня из лап рутьеров. Его зовут Павел, он грек из Византии, целитель.

– Ха! Целитель! Клянусь богом, вот, кто мне нужен! А ну, подойди сюда! Переводи ему, Юк!

– Зачем? Он понимает по-нашему.

– Эй, ты, как тебя там… Павел? Ты понимаешь меня? Иди сюда, я устал орать! Да пропустите же его, остолопы, это всего лишь лекаришка. Ну!

Я подъехал поближе и сказал:

– Я слушаю вас, мой господин.

– Ты умеешь исцелять болезни ног?

– Всё в руках Господа…

– Болван! Я спрашиваю не про Господа! Замковый капеллан уже все колени стёр в молитвах за моё здоровье, да только толку чуть. И лекарь мой дурак дураком. Всё собираюсь его повесить, да только заменить некем было. Вылечишь меня – займёшь его место!

– Что случилось с вашей ногой, господин граф? Рана, ушиб?

– Если бы! Раны и ушибы – это дело привычное. Это – тьфу! Я воин, а не баба! А тут лёг спать, а в палец и вступило! Днём ещё ничего, а ночью как огнём жжёт, заснуть не могу! Вот, видишь! – и граф вытянул вперёд ногу в носке грубой вязки.

– Позвольте узнать, какой палец болит?

– Большой! И косточка! Распух, дьявол его побери, ходить не могу!

– Мой господин, я должен осмотреть вашу ногу, тогда я смогу назначить лечение, но, полагаю, ваш недуг мне известен.

– Да? И ты сможешь его исцелить?

– С Божьей помощью смогу.

– Хорошо! Но смотри, целитель, не обмани! Если вылечишь, озолочу! Де Фуа – не какие-нибудь там голодранцы! А если обманешь…

– Ги! – обратился граф к начальнику своего отряда. – Гляди, чтобы вот этот не сбежал, – граф бесцеремонно ткнул пальцем в мою сторону, – головой отвечаешь! Но чтоб не трогать! Ему ещё меня лечить.

Граф повернулся в седле к монастырю:

– Ну, какого дьявола тянете? Сколько вы ещё будете ворота ломать, дристуны слабосильные?!

Воины подняли брошенное бревно, разбежались и ударили им в ворота. Раздался гулкий звук, над воротами взлетел клуб пыли.

Монастырь был обнесён высокой каменной стеной, а над воротами возвышалась арка, увенчанная распятием. Из-за стены виднелись крытые черепицей постройки и квадратная колокольня. Стена была старой, кое-где она поверху обвалилась, её оплетали ползучие растения, на месте выпавших камней рос кустарник. Похоже, здешний аббат не отличался строгостью. Впрочем, ворота были крепкими.

Один из воинов махнул остальным рукой, чтобы прекратили стучать, и солдаты охотно бросили бревно. Воин приложил ухо к створке, прислушался и побежал к графу.

– Мой господин!.. – выкрикнул он, задыхаясь.

– Ну, чего тебе? – брюзгливо спросил граф.

– Монахи… там… это…

– Чего «это»?!

– Ну, они там это…

– Да говори ты по-человечески, болван, или проваливай! Ну?!

– Дык они… Ну… Вроде как запели! Слышно!

– И что они поют?

– Дык… Они ж не по-нашему!

– Пошёл вон, бестолочь! Ги!

Предводитель отряда подъехал к воротам, спрыгнул с лошади и прислушался.

– Молитва какая-то, мой господин! По-моему, они идут сюда.

Вдруг Ги отскочил и обнажил меч.

– В чём дело?! – рявкнул граф.

– Засов… Они отодвигают засов! А ну, все назад!

Воины отбежали в стороны, образовав перед воротами полукруг.

Тяжёлые створки медленно разошлись, и из монастыря вышла процессия. Впереди, опираясь на посох, шествовал аббат, за ним по трое в ряд шли монахи. В руках они несли распятия и священные предметы. Монахи тянули литанию, но, видимо, от страха хорового пения у них не получалось. Кто-то тянул басом, у других голос срывался на писк, третьи простуженно сипели.

Увидев графа, аббат остановился, ударил посохом о землю и неожиданно резким, противным голосом завопил:

– Так это ты, еретик, богохульник и распутник?! Опять ты! Я знал, Господь подсказал мне! Как посмел ты осквернить обитель Господа нашего? Богомерзкие манихеи подучили тебя, они выпили твою душу, своими чёрными, богохульными молитвами отравили воды, хлеб наш насущный и сам воздух прекрасного Лангедока! А ты – жалкое и нечестивое орудие в их руке! Проклинаю! Ныне и присно и во веки веков отлучаю тебя и слуг твоих! Черви изгрызут нутро твоё, сгниёшь заживо и сдохнешь в канаве! Это говорю я, Бегон Третий, слуга Божий!

Некоторые солдаты стали опасливо переглядываться и потихоньку отступать назад.

Граф зло дёрнул себя за ус.

– Ги, заткни его!

Услышав приказ своего господина, бритоголовый действовал стремительно. Он выдернул из руки ближайшего воина копьё, размахнулся и на выдохе, как сержант на плацу, всадил его в живот аббату.

Бегон взвизгнул, схватился руками за копьё и, согнувшись пополам, рухнул на землю. Под ним сразу же растеклась лужа крови, которая, смешавшись с пылью, образовала кровавую грязь. Монахи горестно застонали и сбились, подобно овцам, в кучу, побросав распятия и святые реликвии.

Ги оказался в своём роде мастером. Нанесённый удар был, безусловно, смертельным, но, вместе с тем, палаческим. Я знал, что от таких ран умирают всегда, но после одного-двух дней адских мук. Помочь раненому не смог бы уже никто.

Аббат дёргался в пыли, суча ногами, и тянул на одной ноте страшный, предсмертный вой.

Граф поморщился:

– Добей!

Ги вытянул из голенища сапога длинный нож, скорее, спицу или шило, и кольнул аббата в сердце. Тот дёрнулся в последний раз и застыл, вытянув грязные ноги в деревянных сандалиях. Воин равнодушно наступил ногой на грудь убитого, вырвал копьё, обтёр о рясу и кинул владельцу. Тот поймал его на лету.

– Так! – сказал граф. – Прощай, аббат Бегон Третий, больше ты не будешь давать в рост деньги и портить мальчиков. Уж не знаю, где тебя больше ждут, в раю или в аду, Господу всяко виднее. Гнойник мы вскрыли, осталось его вычистить, чтобы он не надулся заново. А ну, келаря сюда!

Воины бросились в толпу, расталкивая монахов древками копий, кулаками, а то и пинками, и вскоре подтащили к де Фуа толстяка. Зубы монаха громко стучали, на его рясе темнело мокрое пятно. Усы и борода у него не росли, поэтому келарь был похож на евнуха, а, скорее всего, и был им. Апостольские правила не позволяют стать монахом добровольному скопцу, стало быть, келарь родился с этим уродством или был оскоплён насильно.

– Ты будешь келарь? – спросил граф.

Монах что-то жалобно пробормотал, боясь взглянуть в лицо грозному сеньору.

– Ключи!

Монах замялся.

– Ну!

В монашеской рясе нет карманов, поэтому всё дозволенное имущество вроде чернильницы или ключей монахи должны носить на поясе. У келаря на верёвке, которой он был подпоясан, ключей не было.

– Не зли меня, поп, а то пойдёшь догонять своего аббата, – сказал граф таким тоном, что пятно на рясе монаха расширилось. Он задрал её полу и стал копаться в грязных тряпках, заменявших исподнее. Наконец связка здоровенных кованых ключей выпала из его трясущихся рук. Один из воинов нагнулся, чтобы подобрать её:

– Ба! – заржал он. – Ключи-то все обоссанные! На чём они у него висели?

– Это ж отец Иероним, уродец! – выкрикнул в ответ другой. – У него там дыра, как у бабы, не на чем им висеть! За то его аббат и держал, это все знают!

Келарь закрыл лицо руками и разрыдался. Воин поддел связку ключей копьём и понёс её к воротам.

За ними потянулись телеги, которые, оказывается, стояли за углом монастырской стены. Так вот зачем понадобилось ломать ворота!

Граф подозвал своего командира:

– Ги, давай за ними, и смотри, чтобы ни одна монета, ни один камешек!.. И вот что… – он понизил голос. – Пожалуй, не надо больше мертвецов, монахи всё-таки. А за Бегона я как-нибудь отвечу. Бегоном больше, Бегоном меньше…

***

Замок Фуа я увидел издалека. Его мрачная, давящая громада была похожа на дракона, огромного чешуйчатого гада, который, свернувшись в кольцо, разлёгся на скале, да так и окаменел. Стены с дозорными переходами и бойницами, следующие за неровностями скальной площадки, усиливали впечатление. Слева над пропастью нависал грузный донжон, а справа стояла дозорная башня. Оба строения были квадратными в плане, что говорило о древности замка, потому что в прежние времена строители ещё не умели делать круглую кладку. Замок отличала угрюмая, тюремная простота. Видно, прагматичным хозяевам и в голову не приходило сделать его хотя бы чуть более приятным для глаза.

Мы проехали через деревушку, приткнувшуюся к подножию скалы, и стали подниматься по узкой дороге. Привычные к высоте замковые кони шли спокойно, я же с трудом удерживал свою храпящую лошадку, чтобы она не взбрыкнула и не скинула меня в пропасть. До ворот я добрался взмокший, с дрожащими руками и ногами.

Со скрежетом и лязгом кованая решётка поползла вверх, и мы въехали в каменный коридор барбакана. Путь вперёд нам преграждала другая решётка. Под потолком я разглядел тёмные проёмы бойниц. Граф спокойно ждал. После того, как опустилась первая решётка, была поднята вторая, и мы въехали в замковый двор. Это был самый настоящий каменный мешок. В неровных стенах были кое-где прорезаны не то окна, не то бойницы, торчали желоба, с некоторых стекала жидкость весьма подозрительного вида. Ни травинки, ни дерева, ни куста… Солнце сюда заглядывало разве что на полколокола, когда было в зените. Во дворе едко пахло лошадиной мочой и отбросами.

К графу сразу подскочили слуги, бережно сняли его с жеребца, посадили в кресло с высокой спинкой и унесли. На нас с трубадуром граф даже не оглянулся. Я быстро взглянул назад, но внутренняя решётка уже опустилась. Пути назад не было.

– А ты как хотел? – усмехнулся трубадур. – Мы с тобой не слуги, но и не господа, до нас никому нет дела. О тебе граф вспомнит, когда у него разболится палец, а обо мне, когда вечером напьётся, заскучает и возжелает песен. Здесь где-то была конюшня. Пойдём, пристроим лошадок, а потом, может, удастся на кухне что-нибудь перехватить. За стол в замке садятся поздно.

Но франк ошибся в своих прогнозах. У конюшни нас остановил пожилой слуга.

– Кто из вас целитель? – спросил он и зло сплюнул кровью. Левый глаз у слуги быстро запухал.

«А граф тяжёленек на руку», – подумал я.

– Чего тебе? – холодно спросил трубадур.

– Ты целитель? – слуга осторожно трогал языком разбитую губу и от этого говорил невнятно. – Граф требует тебя в свои покои. Видишь, он гневается!

– Вижу, – хмыкнул Юк, – слепой не увидит. Только целитель не я, а вот он, его и веди к своему сеньору. – И, повернувшись ко мне, добавил вполголоса:

– Встретимся вечером, на пиру. Смотри там, поосторожнее…

***

По винтовой лестнице мы поднялись на верхний этаж донжона. Графский покой примыкал к наружной стене. Граф возлежал на кровати и потоками изрыгал мужицкую брань. Некоторые выражения я просто не понял. По моде французов кровать была под пышным балдахином, который удерживали витые столбики. Само ложе было широким, но коротким, так что граф на самом деле полусидел. В углу громоздился сундук с резной крышкой, рядом с кроватью стояло кресло, то самое, на котором принесли больного. Одежда висела на вбитых в стену крючьях, у двери торчала стойка для оружия, за которую с лязгом и звоном задевали все входящие. Вообще, спальный покой владетельного сеньора Фуа был грязноватым и неуютным.

– Проклятый лекаришка! – зарычал граф, увидев меня. – Где тебя черти носят?! Я с ума схожу от боли, а он где-то шляется! Повешу!!!

– Я поспешил к вам, господин, как только за мной пришёл слуга, – ответил я ему спокойным и тихим голосом, как и подобает общаться целителю со страждущим. Обижаться на больного – последнее дело, ибо его языком сейчас говорит не он, а его боль.

– Ты обещал исцелить меня! Чего стоишь, как пень? Ну? Ну же!!! А-а-а! Дьявол, опять! Как будто черти раскалёнными гвоздями в палец тычут!

– Извольте снять носок.

Граф слабо махнул рукой, слуга бросился к постели и, дрожа от страха, взялся за носок.

– Стой! – приказал я ему, – не так. Возьми за ногу вот здесь. Теперь поднимай. Осторожно! Достаточно.

Я быстро снял носок, старясь не касаться больного места. Граф зарычал, но ругаться не стал.

– Клади ногу. Та-ак.

Одного взгляда на волосатую и давно не мытую ногу графа де Фуа было достаточно, чтобы мои подозрения подтвердились. Косточка у большого пальца распухла, а кожа побагровела и блестела. Я взглянул на графа.

– Мой господин, характер вашего недуга мне в общих чертах ясен.

– Что, уже? Вот прямо так? Замковый лекарь мял ногу полколокола, да так, что я сначала чуть не подох от боли, а потом рука у меня сорвалась, ну и… В общем, он теперь от меня прячется.

– Мне нет нужды пальпировать больное место, тем более что это причинит вам ненужные страдания. Всё видно и так. Единственно, я попрошу вас, мой господин, помочиться в какой-нибудь сосуд.

– Это ещё зачем? – граф так удивился, что забыл о боли.

– При различных болезнях моча пахнет по-разному. До начала лечения я должен убедиться в правильности поставленного диагноза.

В глазах графа промелькнуло уважение:

– Хм… А ты, грек, вроде бы и правда не обманщик. Что стоишь?! – внезапно гаркнул он на слугу. – Тащи поганый горшок!

– Позволено ли мне будет попросить господина графа помочиться в чистый горшок?

– На кухню, бегом! – приказал граф. – Пусть дадут кухонный горшок и ошпарят его кипятком! Правильно?

– Абсолютно. Восхищён вашей мудростью, господин граф.

– То-то, – сказал де Фуа уже другим тоном, откидываясь на подголовный валик. – Пока этот балбес бегает за горшком, расскажи, что за напасть грызёт мою ногу? Я не сдохну?

– Что вы, мой господин, конечно, нет, ни в коем случае. Ваш недуг хоть и причиняет страдания, но отнюдь не смертелен и поддаётся лечению. Он был известен ещё во времена Гиппократа…

– Это кто такой? – перебил граф.

– Гиппократ – отец целительства. Он составил книги, которые должен наизусть знать любой врачеватель. Ваш недуг по-гречески называется подагра, что в переводе означает «ножной капкан». О меткости названия вы можете судить сами.

Граф скривился.

– Подагру ещё называют королевской болезнью. Это потому, что простецы ей не подвержены, не болеют ею и женщины. Подагра поражает только мужей, умудрённых возрастом, чья жизнь протекала в сражениях и заботах о подданных. Я мог бы назвать имена многих великих людей, страдавших подагрой.

– Да? – оживился граф, – и кто же? Ну-ка, скажи, в какую компанию меня угораздило попасть?

– Александр Македонский, папа Григорий I, именуемый также Великим, император франков Карл…

– С Александром Македонским не грех подцепить и срамную болезнь на общей шлюхе! – фыркнул граф. – Хотя он вроде бы предпочитал мальчиков. Папа со мной к девкам не пошёл бы, значит, остаётся Карл Великий! – граф хрюкнул, наверное, представив себе, как он с императором идёт к потаскухам, потом жизнерадостно загоготал, но смех его быстро перешёл в брань – граф ненароком потревожил больную ногу.

– Дайте руку, мой господин, – сказал я, быстро подойдя к кровати.

Де Фуа протянул мне руку, я повернул её ладонью вниз и сильно нажал на особую точку между большим и указательным пальцем. Граф взвыл, на глазах его выступили слёзы. Внезапно злобная гримаса уступила место удивлению.

– Что ты сделал?! Боль из пальца ушла! Я уже здоров?! Чего же ты тянул с лечением, проклятый грек?

– Увы, ещё нет. Я всего лишь облегчил ваши страдания, но только на краткое время. Скоро боль вернётся.

– Господи Иисусе… – выдохнул граф, – как хорошо-то… Я уже и забыл, как это – когда не болит. Скажи, а эта… подагра – она заразная? Я где-то её подхватил? На какой-нибудь бабе? Хотя, нет, ты же говорил, что бабы подагрой не болеют.

– Нет, мой господин, подагра не заразна.

В комнату вошёл слуга и, опасливо косясь на руки графа, протянул ему глиняный горшок.

Де Фуа заглянул в него:

– Мыл?

– Конечно, господин…

– Смотри! Подержи-ка.

Граф привстал на постели, без малейшего смущения задрал рубаху, и тугая струя ударила в горшок.

– Отдай лекарю! – приказал он, удовлетворённо кряхтя и приводя одежду в порядок.

Я взял из рук слуги тёплый горшок и осторожно понюхал. Сомнений не оставалось.

– Мой господин, у вас приступ подагры. Теперь я уверен, можно приступать к лечению.

Я собрался отдать горшок слуге, но граф остановил меня:

– Куда?! Ты что, лекарь, спятил? Да слуги в этом горшке радостно сварят мне же похлёбку! Выбрось его!

– Куда?

– В окно, олух!

– А если…

– Не испытывай моё терпение!

В комнате было узкое окно, похожее на бойницу. В холодное время оно закрывалось деревянным щитом, но сейчас щит был откинут. Я размахнулся и, стараясь не пролить ни капли, швырнул горшок в окно. Через несколько ударов сердца далеко внизу раздался треск расколотой глины, но ни криков, ни ругани слышно не было.

– Промахнулся, – огорчённо сказал граф.

– Сейчас я подберу травы, их надо будет заварить и настоять строго определённым образом. Может быть, позвать вашего замкового лекаря?

– Этого урода? Нет уж! Альду сюда, бегом! – приказал граф слуге, и когда тот выскочил из покоя, пояснил:

– Бастард. Прижил тут от одной. Девка страшная, как смертный грех, не знаю, как и с рук сбыть, но толковая – этого не отнимешь. Вот ей всё и расскажешь. Эта хоть не отравит и в отвар не плюнет.

Я вытащил из мешка пакетики с травами, разложил их на сундуке и начал раскладывать на кучки, иногда нюхая и пробуя на язык. Граф с интересом наблюдал за мной.

– В Тулузе, в замке графа Раймунда я видел дивного зверька, именуемого кошкой, его привезли из Персии в подарок супруге графа, Элеоноре Арагонской. Так вот, эта самая кошка так же обнюхивала и облизывала еду в своей миске.

– Зрение, обоняние и осязание – главные инструменты целителя. Стоит только ему обжечь язык или потерять чутьё на тончайшие оттенки запахов, и ему одна дорога – накладывать лубки на сломанные кости или вскрывать нарывы. Вы сами видели, как я определил недуг по запаху мочи, меж тем, для несведущих любая моча пахнет неразличимо.

– Ты прав, грек, – сказал граф. – Любое ремесло требует умения, а уж лекарское – особенно.

– Мой господин? – раздался голос от порога.

Я обернулся. У двери стояла девушка.

Что сказать о ней? Пожалуй, по меркам французов она и правда не была красавицей. В этой стране идеалом женской красоты считают голубоглазых блондинок с пышной грудью и белоснежной кожей, фигуры которых напоминают песочные часы. Альда была высокой, но худенькой, с фигурой, присущей, скорее, мальчику-подростку, нежели девушке. Смуглая кожа, чудесные серые глаза, высокая переносица, как у античной статуи, широковатые азиатские скулы. Она носила очень простое тёмное платье, блестящие чёрные волосы были убраны под сеточку.

– Подойди, – приказал граф. – Лекарь расскажет, как настоять травы для меня. Запомнишь и сделаешь.

– Да, господин, – сказала девушка и подошла к сундуку.

Я принялся объяснять ей, как заваривать и настаивать травяные сборы, когда и в какой последовательности давать их пить больному. Альда внимательно слушала.

– Не перепутаешь? Может быть, написать тебе прописи?

– Не надо, господин мой, у меня хорошая память.

– Не сомневайся, грек, раз говорит – запомнит, – подтвердил граф. – Не знаю уж, в кого она такая памятливая уродилась. Я вот, например, читаю и пишу с трудом, а она в монастыре выучилась и по-гречески писать, и по-латыни…

Альда слегка покраснела и потупилась.

– Ладно, – сказал граф, – с этим решили, что теперь?

– Прежде чем мы начнём лечение травами, следует ослабить приступ. Соблаговолите снять верхнюю одежду и лечь на живот.

– Ты что это задумал, а? – с подозрением спросил граф.

– Иглы, мой господин…

– Тыкать в меня иголками? Да ты никак рассудка лишился, грек?!

– Это необходимо. И потом, вы не почувствуете боли, уверяю вас.

– Да? Ну, тогда ладно… – де Фуа, кряхтя, стянул шоссы и нательную рубаху.

Между лопаток у графа тянулся старый, грубо зашитый рубец. Я коснулся его пальцем.

– Что это?

– Меч, – коротко ответил тот, – сарацинский. Я не бежал с поля боя, не подумай, это сарацин подкрался со спины и ударил. В последний раз в своей вонючей жизни. Ну, и когда ты будешь колоть меня своими иголками?

– Иголки уже заняли свои места. Я же говорил, что вы ничего не почувствуете.

Де Фуа полежал, как бы прислушиваясь к себе, потом брюзгливо сказал:

– Ты бы хоть предупредил, что крови будет много, теперь всё бельё в стирку.

– Но крови нет, мой господин.

– Что ты врёшь! Я же чувствую, как она льётся!

– Отец, лекарь говорит правду, я не вижу ни капли… – раздался голос Альды.

Оказывается, она не ушла, а тихонько стояла в углу и внимательно наблюдала за лечением.

Граф начал злиться.

– Вы что, придурком меня считаете? Да у меня же вся спина в крови!

– Дайте руку, господин граф. Покажите, где вы чувствуете кровь?

Де Фуа завёл руку за спину, я придерживал её, чтобы он не потревожил иглы.

– Чудеса… – удивлённо пробормотал граф, разглядывая чистые пальцы. – Эй, грек, а ты часом не колдун, а?

– Я христианин и верую в Иисуса Христа, но во главе нашей церкви стоит не папа, а Константинопольский Патриарх.

– А Библия?

– Библия одна и та же, только у вас она на латыни, а у нас на греческом.

– Ну и долго мне так лежать задницей кверху?

– Я уже вынул иглы. Прислушайтесь к себе, господин граф, и расскажите, что вы чувствуете.

Граф замолчал, с десяток ударов сердца лежал, посапывая, потом сказал:

– Клянусь кровью Христовой, мне кажется, что у меня на пятке отвернули пробку, и через неё вытекает боль. Всё-таки, грек, ты колдун. Но мне плевать! Если благодаря твоему колдовству я смогу ходить своими ногами и ездить верхом, будь ты хоть трижды колдуном, я тебя не выдам попам!

– Я уже сказал, господин мой, я не колдун. Ни один колдун не может прочитать «Отче наш», а я читаю его на утренней и вечерней молитве.

– Ну, ладно, ладно, верю… Альда!

– Да, отец.

– Отведёшь лекаря в комнату для гостей. Ну, в ту, под крышей, знаешь? Скажешь слугам, что его приказы – мои. И проваливайте, а я, пожалуй, вздремну. Господи, хорошо-то как!

– Господин граф, а как быть с трубадуром? – спросила Альда.

– А-а-а, верно, я и забыл… Что делать с трубадуром? Да пёс с ним! Пусть устраивается у слуг как хочет! – граф отвернулся к стене, по-детски подложил ладонь под щёку и сладко причмокнул, засыпая. Альда осторожно накрыла его овчиной, и мы вышли.

***

Альда шла первой, держа в левой руке плошку с горящим в масле фитилём. Я плёлся вслед, глядя ей в спину, и ни с того ни с сего вдруг ощутил такой острый и неожиданный приступ вожделения к этой скромной девушке, что споткнулся на ровном месте и вынужден был остановиться, опершись о стену. Я боялся, что Альда что-то почувствует, и мои грешные мужские помыслы оскорбят её.

Услышав, что я стою на месте, девушка обернулась.

– Вы ушибли ногу, господин мой? Как жаль… Это моя вина! Здесь темно, а лестница неудобная, но я-то знаю наизусть каждую ступеньку и не подумала о вас. Хотите, я буду светить вам под ноги? Здесь уже недалеко.

– Ничего, просто ступени крутые, запыхался с непривычки, – соврал я, радуясь, что в темноте Альда не видит моей багровой физиономии с выпученными глазами.

Ещё один поворот, и мы оказались на верхнем этаже донжона. Здесь было несколько комнат (я не рассмотрел сколько). Альда открыла ближайшую дверь, и мы вошли в предназначенное мне жилище. Комната была точно такой же, как у графа, но кроме лежанки в каменной нише и бугристого и жёсткого на вид подголовного валика, в ней ничего не было. Окно было закрыто щитом, и через щели в неплотно подогнанных досках на пол падали солнечные лучи. В них кружились пылинки. Как всегда в помещениях с толстыми каменными стенами, на меня навалились ощущения тишины, покоя и безопасности. Сразу же потянуло ко сну.

– Какие вещи вам потребуются, господин мой? – спросила Альда. – Я скажу слугам, чтобы принесли.

– Кувшин вина, воду для умывания и таз.

Девушка окинула взглядом комнату, видно, что-то прикидывая, и вышла.

Я вздохнул, бросил свой мешок на лежанку и стал обживаться.

Поскольку этот этаж был верхним, потолка у комнаты не было, его заменяла черепичная кровля башни. Толстые, местами растрескавшиеся деревянные балки были одним концом вмурованы в стены, а наверху сходились на конус, где соединялись железными хомутами. Я понял, почему лежанка стоит в нише – в дождь крыша, наверное, немилосердно протекала.

Хотелось есть, но одна мысль о том, чтобы тащиться вниз в поисках съестного, а потом лезть обратно, отбивала аппетит.

Я собирался поспать, но надо было дождаться слуг. Вскоре на лестнице послышались шаги, и в комнату вошла Альда.

– Простите, что тревожу, иатрос Павел, – сказала она, – но вас желает видеть госпожа Эсклармонда.

– Кто?

– Сестра графа. После смерти мужа она не пожелала жить в его владениях и вернулась в Фуа.

– Ах, да, вспомнил, трубадур говорил про неё. А нельзя навестить госпожу завтра? Я устал и плохо соображаю.

– Простите, господин, но вам лучше пойти сейчас.

– Почему?

– Ну… Граф есть граф, но истинная хозяйка замка – госпожа, и нрав у неё суровый, её желаниями не принято пренебрегать. К тому же, далеко идти не придётся, её покои этажом ниже, она живёт рядом с братом.

– Что ж, видно, делать нечего. Скажи, моя одежда очень грязна?

– Снимите её, я сейчас почищу, – сказала Альда и смутилась. – Я… я подожду за дверью, а вы бросьте её мне.

***

Покои графини выглядели куда уютнее комнаты графа. Стены были завешаны яркими шпалерами, на полу лежал пушистый ковёр. Со вкусом подобранная мебель и дорогие безделушки подчёркивали высокий статус хозяйки. Эсклармонда де Фуа ожидала меня, сидя на стуле с высокой резной спинкой, напоминавшем трон. Она держалась удивительно прямо, сложив руки на коленях. Графиня была одета во всё чёрное. Её волосы казались посыпанными пеплом, на бледно-восковом лице не было румянца. Женщина выглядела тяжело больной. «Эге, – подумал я, – похоже, и здесь мне предстоит работа. Сейчас она начнёт жаловаться на свои многочисленные недуги». Но я ошибся.

Ответив на мой поклон лёгким кивком, графиня спросила:

– Конечно, в этом замке никому не пришло в голову накормить гостя. Я не ошиблась? Ну, разумеется, не ошиблась. Прежде чем я стану задавать вопросы, тебе следует поесть.

Она убрала салфетку, закрывающую столик, и я увидел под ней блюдо с мясом и хлебом. В отдельном горшочке была соблазнительно пахнувшая подлива. Рядом стояли сарацинский кувшин и кубок.

– Ешь, прошу тебя, – сказала графиня. Она взяла вышивание и пересела к окну, отвернувшись от меня. Я мысленно оценил её деликатность и принялся за еду, стараясь не слишком громко чавкать.

Мясо и хлеб закончились очень быстро. Промокнув губы последним кусочком удивительно вкусного, ароматного хлеба, я вновь накрыл опустевший столик салфеткой и сказал:

– Благодарю вас, благородная госпожа. Теперь я в вашем распоряжении. Какой недуг мучает вас? Рассказывайте, не стесняясь, ибо целитель лишён пола.

– Меня? – удивилась графиня. – Никакой не мучает. Я, благодарение Господу, здорова и всего лишь собиралась расспросить тебя о здоровье брата.

– У него подагра.

– Подагра? Хм… Не слышала… Это опасно?

– В запущенных случаях подагра опасна, но, к счастью, я застал болезнь в самом начале. Господин граф испытал только первый приступ, и я сумел остановить его развитие. Вашему брату уже лучше.

– Слава Иисусу! – выдохнула графиня. – А в чём состоит лечение?

– Я проведу несколько процедур, граф будет пить травяные отвары, но главное, он должен будет научиться ограничивать себя в еде и питье.

– Это будет нелегко. Ты, видимо, уже узнал характер графа. Своего лекаря он просто избил.

– Отец медицины Гиппократ учил: «Ты есть то, что ты ешь». Подагра – следствие чревоугодия. Во-первых, следует отказаться от красного вина…

– Именно от красного?

– Да, госпожа.

– Ну, это не страшно, – махнула рукой Эсклармонда, – красное вино у нас пьют только простецы.

– …и пива.

– Его вообще пьют одни монахи. Если все ограничения такого же свойства, я опасалась напрасно.

– Увы, нет. Графу придётся отказаться от соусов вроде того, которым я недавно наслаждался, а также от многих пряностей, жареной дичи, причём в особенности – жирной.

– Да, ты прав, с этим будет труднее. Раймунд Роже не любит отказываться от своих привычек. Но это мы ещё посмотрим, – сказала графиня, и в её голосе прозвучали металлические нотки. – Сколько ты пробудешь в замке?

– Седмицу, чтобы закончить лечение.

– А потом?

– Потом мой путь лежит в Тулузу.

– Я бы предпочла, чтобы ты задержался в замке на больший срок, но я не хозяйка твоей судьбы. Ты не похож на бездомного костоправа, бродящего от замка одного сеньора к другому. Над тобой тяготеет некий обет, я правильно почувствовала? Не стану допытываться, что ты пообещал Господу, ведь женщины могут принимать исповедь только в определённых случаях, а мне это уже не по возрасту, – усмехнулась она. – Но всё же я прошу подумать ещё раз, прежде чем ты примешь решение покинуть замок. От тебя зависит здоровье и сама жизнь графа де Фуа, а, стало быть, жизнь всех его подданных, в особенности, добрых христиан, коих в Лангедоке вообще и в нашем графстве в частности, немало. Дела обстоят так, что до конца лета страна будет ввергнута в пучину войны, и первым на пути захватчиков, вероятнее всего, окажется графство Фуа. Нам не на кого надеяться. Граф Раймунд VI Тулузский совершил глупость, если не сказать хуже. Он принёс церковное покаяние папе в надежде примириться с ним и отвести войну от Лангедока. Но ягнёнку не следует заключать договора с волком, это всегда плохо кончается для овец, знаешь ли. Папа Иннокентий обвёл Раймунда вокруг пальца, и теперь ему придётся вместе со своими вассалами участвовать в Крестовом походе против своих же подданных.

– Простите, госпожа, я не ослышался? Вы сказали «В Крестовом походе»?

– Ты не ослышался, иатрос Павел. Кстати, если тебе трудно говорить на нашем языке, мы можем перейти на греческий.

– Благодарю вас, госпожа, не затрудняйте себя. Ваша речь чиста и прекрасна, я с лёгкостью понимаю её.

– Я слышала, что греки – великие мастера плести словесные кружева перед женщинами, – улыбнулась графиня. – Теперь я убедилась в этом сама.

Рим уже давно взирает на Лангедок со злобой и алчностью. Со злобой потому, что католические храмы здесь пребывают в запустении, священников и монахов встречают свистом, а провожают комьями грязи в спину. Жадность, сребролюбие, симония, распутство, содомский грех – вот что такое римско-католическая церковь. Рим присылает к нам лучших богословов, но тщетно – истинные христиане неизменно выходят победителями из публичных диспутов.