Читать книгу Александра - Михаил Леонидович Прядухин - Страница 3

Сергей неплохо учился в школе и даже до четвертого класса был отличником. Но это не было результатом его какой-то прилежности, усидчивости, зубрежки. Это всего лишь были унаследованные от матери хорошая память и сообразительность. Ему было достаточно внимательно послушать на уроке учительницу, чтоб потом показывать неплохие результаты в учебе. А домашнее задание он всегда мог списать до начала уроков. Так что его портфель с книжками и тетрадками после возвращения из школы домой стабильно стоял нетронутый. И только утром Серега его открывал, по-быстрому менял учебники, согласно расписанию в дневнике, и, с чувством выполненного долга и невыполненных домашних заданий, шел в школу.

Возможно, Сергей был бы отличником до самого десятого класса, если б мать контролировала процесс учебы. Но ей было не до этого – с раннего утра до позднего вечера она была на работе. В ее понимании счастливое детство – это полный холодильник продуктов и чистенькая, хорошая одежда, чтоб не хуже, чем у других. Все то, чего она была лишена в далекой сибирской деревне Строгино, мать Сергея хотела дать своим сыновьям. Чтоб они никогда не знали, что такое нечего поесть дома, чтоб никогда не испытывали комплексов, связанных с их внешним видом. Поэтому они всегда были сыты и одеты, по тем меркам, в хорошую, вычищенную, выглаженную одежду.

«А учеба, – думала она, – так ведь они уже взрослые, сами должны понимать, что к чему. Что нынче без образования никуда. Меня вот никто не заставлял учиться, даже наоборот, мачеха все время попрекала, говорила, что я только зря юбку протираю в этой школе. Что я хожу туда только для того, чтоб мальчишкам глазки строить. Что от моих пятерок, которые я приношу, толку, как от козла молока. Уж лучше бы я пошла в прислуги или нянькой, все было б больше проку, хоть какая-то копеечка. Но несмотря на то, что мачеха меня пилила денно и нощно за мою учебу, я все же закончила семилетку. А у моих пацанов есть все условия – учись, не хочу. Да и из-под палки какая учеба? Они у меня сообразительные, все понимают, я им и высшее образование обеспечу, о котором мечтала в детстве. Раз у меня не получилось, то пусть хоть они толком выучатся…»

Но в отличие от матери, где ее после школы ждали козы да куча работы по дому, у Сергея под забором, на лавочке, сидели такие же мальчишки, готовые тут же играть в «ловита», «войнушки», «прятки»… А новый, только что купленный велосипед? А рыбалка? В общем, не до уроков было. Потом эти безобидные игры сменились картами в заброшенном ерике, сигаретами, вином и легкими наркотиками. Так что последние годы учебы Сергей уже и учителей не слушал на уроках, теперь его хорошая память вместе с сообразительностью ничем помочь не могли, и в его аттестате появились тройки.

Правда, две тройки – по русскому языку и литературе, его преследовали уже с пятого класса. И если честно, то эти тройки были все равно, что двойки. Просто потому, что Сергей хорошо учился по другим предметам, а в математике вообще чувствовал себя как рыба в воде, ему по русскому и литературе авансом ставили тройку. Ну не мог он писать без ошибок, хоть ты тресни. Да и читать он не любил всех этих Чеховых, Толстых, Некрасовых и прочую классическую братию, а потом еще нужно же было что-то сочинять про Печорина там или Раскольникова. Даже после окончания политехнического института его орфография оставляла, мягко говоря, желать лучшего, ну и о чем писали классики, он так и не узнал. Это тоже он унаследовал от своей матери – она всю жизнь писала с ошибками и не особо любила читать, но зато так же, как и Сергей, математические задачки щелкала, будто орешки.

* * *

– Отец, – так называла мачеха Михаила, – в избе дел невпроворот, а твоя засранка опять в школу улизнула. Я же ей говорила вчера вечером, чтоб сегодня дома осталась. И надо же, вот только-только была на глазах, и уже нету. Дождется она у меня, все ее книжки сожгу в печи. Мало того, что она все норовит за стол со своими тетрадками усесться, так еще теперь от работы отлынивать стала. Была б она моей дочерью, я бы ей все космы-то повыдергала, я бы ее быстро отвадила от этой школы. Ну скажи мне, что проку от того, что она туда ходит? Вон Вовка с Клавою четырехлетку закончили и пошли, как все нормальные дети, работать. А Машка с Валькой, так вообще, по два класса. Я так разумею: писать, считать научился – и хорошо, и довольно, а все остальное, чему там учат, это блажь. Да и вообще, вся эта учеба с науками придумана от безделья. Я вон неграмотная, и что? Хуже других? Ты ж когда меня в жены брал, не спрашивал, грамотная я или нет? А смотрел на то, хорошая ли хозяйка. Вот чему нужно учиться девке, а не всяким там наукам.

– Я же просил тебя не называть Шурку засранкой, – несколько раздраженно ответил Михаил, выслушав эту тираду от Феклы.

– А как по-другому? Засранка и есть, коль от работы отлынивает. Вместо того, чтоб сегодня стирать белье, улизнула в свою школу. Что, разве не Засранка?

– Да ты ж ее все равно после школы заставишь стирать. А в избе кто убирает? Посуду да чугунки чистит? А лавки и полки кто моет? В вашем бабьем куту кто порядок наводит?

– Да если б я ее не тыкала носом, то она бы в грязи заросла. Такая же засранка, как и ее мать была.

– Опять ты за свое. Да ты же не знала Анну вообще. Как ты можешь о ней судить?

– Да мне достаточно было взглянуть на избу, чтоб понять, какая была прежняя хозяйка.

– Слушай, Феня. По мне, так все гораздо хуже стало, как ты пришла в дом.

– А, все сохнешь по своей бывшей жене? Думаешь, я не вижу? Засранка она была, и эта ее маленькая сучка тоже засранка.

– Замолчи! Пока я тебе рот твой поганый не закрыл. Сколько можно одно и тоже столько лет талдычить и поедом грызть моих детей? Вон они уже все сбежали из-за тебя. Клавка с Валькой в Новосибирск умотали, Вовка на целину, Машка в няньках уж второй год и носа домой не кажет. Только Шурка еще держится, и то, наверное, ради школы. Всех извела. Потерпи уж, будь любезна, младшую еще пару лет. Как только она закончит семилетку, так сразу уедет, не переживай. Пусть хоть одна в роду Костьевых грамотная будет.

– Кому она нужна, твоя грамотность? Эта школа из нее сделает бездельницу и засранку.

– Все! Хватит, я сказал! Хочешь того ты или нет, но Шурка выучится. Разговор закончен…

Да, в отличие от Сергея и его брата Ярослава, Александра буквально сражалась за знания со своею мачехой. Злая, неграмотная женщина и так не любила Сашу, и когда та после окончания четырехлетки изъявила желание продолжить учебу, то и вовсе стала ее ненавидеть. В ее ментальности учеба – это повод отлынуть от работы. Хотя по возращении из школы, Саша все равно выполняла все наложенные на нее обязанности. Мачеха не собиралась что-то делать за нее, и поэтому на выполнение домашнего задания оставалось совсем мало времени.

Нужно было сделать уроки засветло, потому как Фекла запрещала вечером жечь свечи, как она выражалась «попусту». А за керосиновую лампу даже и речи не было. Но Бог наделил Александру недюжинным умом, и ей достаточно было полчаса, чтоб сделать все домашние задания. Только вот совсем не оставалось времени для чтения книг, и, быть может, поэтому в ее аттестате рядом с пятерками стояли тройки по русскому языку и литературе. Быть может потому, что она с детства толком не имела возможности читать, так и не приобрела любовь к художественной литературе. А может, это как-то генетически было заложено у нее, не знаю. Но зато остальные предметы были для нее, как семечки, а особенно она обожала математику.

Но запретом на свечи мачеха не ограничилась: пару лет назад она купила на стол клеёнку – вещь по тем временам шикарную для бедных крестьянских семей. Фекла очень дорожила ей, но тем не менее не убирала ее, как это часто делали в других семьях, когда этой «роскошью» во время какого-нибудь праздника покрывали стол, а после убирали далеко в сундук. Эта скатерть придавала убогости внутреннего убранства избы хоть какой-то вид, хоть какой-то признак достатка. И, в конце концов, только эта клеенка немного радовала глаз мачехи, немного касалась ее ожесточённого сердца. Поэтому она ни в какую не хотела снимать ее со стола.

При этом Фекла требовала очень бережного отношения к этому куску пластика: на клеенку разрешалось ставить только тарелки, ложки и стаканы. Ни в коем случае чугунки, ножи и чайник. Естественно, готовить пищу на ней строго возбранялось. Только лично сама мачеха протирала ее после каждой трапезы. И если, на взгляд Феклы, Александра сильно ерзала по ней руками во время обеда, то немедленно слышался негромкий, но злобный окрик:

– Шурка! А ну перестать своими граблями по скатерти елозить, – а если рядом не было отца, то:

– Засранка! А ну встала со стола, взяла свою тарелку, и жри теперь на табуретке, раз не умеешь свои цапалки при себе держать.

Но Саша не только часто кушала на табуретке – все свои домашние задания она делала тоже на этом нехитром предмете христианского быта, потому как к запретам, относящимся к клеенке было строгое табу на выполнение уроков на ней.

Тем не менее, Александра хотела учиться, и, скорей всего не потому, что ей легко давалась учеба, а потому, что она хоть и была еще ребенком, но как-то внутренне понимала – это ее шанс. Шанс вырваться из этого захолустья; из этой почерневшей и покосившейся избы; из этого темного, забитого непосильным трудом, невежеством и беспробудным пьянством крестьянского сообщества. Шанс избавиться от этой злой женщины, обижающей ее почти ежедневно. И, наконец, забыть раз и навсегда это постоянное чувство голода…

Если вы думаете, что мачеха била Александру, то вы ошибаетесь. Она ни разу не подняла на нее руку, впрочем, и отец тоже. Но, наверное, уж лучше бы она ее била, потому как моральные страдания порою хуже физических. В этом смысле мачеха была профи и при любом удобном случае унижала Александру, называя ее не только засранкой – это было ее официальным именем, когда дома не было отца, но и уродкой, образиной, глупой, никчемной и этот список, как вы понимаете, очень длинный. А когда ей исполнилось двенадцать лет, и ее детское тело начало формироваться в женское – блядью и шлюхаю. Она всячески старалась показать и доказать Саше, что она ничтожество, козявка, которая живет на этой земле лишь только благодаря ее «доброте».

Тут нужно принять во внимание тот факт, что старшие, а тем более родители, в те времена почитались, и слово отца или матери было законом. Перечить им, конечно же, было за гранью. Поэтому все эти бесконечные унижения мачехи Александра очень болезненно переносила, и она давно сбежала б из дома, как Маша, но ей нужно было во что бы то ни стало закончить семилетку.

Трудно представить, что творилось в душе девочки-подростка: известно, что физическая боль имеет ограничения – наш организм устроен так, что когда она зашкаливает, то человек теряет сознание от болевого шока. Но боль душевная не имеет дна, она может быть бесконечной. И если наши физические раны со временем заживают, оставив лишь шрамы на теле, то очень часто разбитое, раздавленное сердце надсадно ноет всю оставшуюся жизнь…

– Мама! А я получила пятерку по русскому! – искренне радуясь своей маленькой победе, прокричала Саша, как только вошла в избу. Для нее получить «пятак» по математике, физике или там географии, не составляла никакого труда, а вот по русскому или литературе – это, действительно, успех.

Несмотря на то, что Александра знала, что мачеха относилась к ней, как к какому-нибудь давно надоевшему, не дающему покоя ни днем ни ночью, насекомому, она называла ее «мамой». Как вы понимаете, что и сама Саша кроме ненависти, которая порой просто разрывала ее маленькое сердечко, не испытывала никаких чувств к Фекле. Но тем не менее, она не могла ослушаться своего отца, который сказал всем своим детям называть Феклу «мамой». Ей конечно было проще сказать на чужую тетку «мама», т.к. та пришла в их дом, когда Саша была совсем еще малышкой и говорить-то еще совсем не умела. Маша уже соображала, что вновь появившаяся женщина будет ей новой мамой, но все равно, довольно легко выполнила приказ папы. А вот Клаве, Вале и Владимиру, было сложнее, потому как они были подростки, но никто не ослушался отца.

Когда у Александры будут уже свои дети – Сергей и Ярослав, то в тех скупых воспоминаниях о своем тяжелом, голодном прошлом, которыми она с ними делилась, Фекла всегда в ее устах была только – «мачеха». Даже имя мачехи Сергей узнал только после смерти мамы, когда расспрашивал о ее детстве у старшей сестры – Валентины.

И несмотря на все это, наивная радость подростка, которой нужно было срочно с кем-то поделиться, вырвалась из уст Саши этими искренними возгласами. Но не в добрый час она захотела поделиться своей радостью с мачехой. После разговора с ее отцом настроение у Феклы было не очень.

– Пойди подотри своей пятеркой жопу, – даже не взглянув на Александру, ответила мачеха, которая в это время возилась возле печи. – Вот радости-то – полные штаны, пятерку она получила. Что мне прикажешь с нею делать? В щи добавить вместо мяса? Или вместо сушеной моркови в чайник ее бросить? Я же тебе с вечера сказала, чтоб в школу сегодня не ходила, а ты что, паскудница, учудила?

– Но у нас сегодня контрольная была…

– Не перебивай меня, засранка! Ишь, взяла моду перечить. Ты посмотри на себя, чучело. Какая такая еще контрольная? Что ты мне зубы заговариваешь. Небось мальчишкам бегала глаза свои бесстыжие строить, шалава. Давай, быстро схватила белье и бегом в баню стирать.

Пока мачеха говорила, от радости в сердце Александры и следа не осталось, лишь какая-то тупая боль сейчас сжимала его, да желание заплакать стало комом в горле. Это заметила Фекла, и тут же сменив злой тон на радостный, продолжила:

– Ааа, обидели девочку. Ну давай, зареви… Только и можешь, что голосить, да в школу свою проклятую бегать, засранка. Ты такая же засранка, как твоя мать была.

– Не трогайте мою мамууууу, – ответила Саша, села на лавку, и уж более не в силах сопротивляться желанию плакать, зарыдала, закрыв свое, в общем-то, совсем детское личико ладошками.

– Маамаааа, мамочкаааа, где же ты? Мне так плохо без тебяяяя, – плакала Саша, растирая слезы по лицу. – Я совсем одна осталааась. Валька уехалаааа в город, бросила меняяяяя однууууу здесь… Мамочкааааа ну где же тыыыыы, я больше не могууууу…

– Можешь, – прозвучало у самого уха Александры. Она отняла ладони от лица и сквозь слезы увидела силуэт мачехи. За это время, пока Саша плакала, та притащила корзину с бельем и поставила рядом с ней.

– Хватить выть, мама, мама… Давай, бери корзину и вперед – в баню. Горячую воду возьмёшь здесь, на печи два ведра стоят. Баня нетопленая, сама виновата, пробегала по своим школам. Я за тебя топить ее не собираюсь. Все, давай, иди, – и, считая разговор оконченным, мачеха вновь принялась возиться возле печи. Продолжая плакать, Саша взяла свою ношу и пошла к выходу. Она так и не успела раздеться, не говоря уже о том, чтобы съесть хоть краюху хлеба…

Периодически всхлипывая, Александра побрела в баню, которая стояла метрах в двадцати от сруба. Она такая же была черная и покосившаяся, как и он, только в уменьшенном виде, но, в отличие от дома, где стены отдавали теплом и уютом, внутри ее был холод и все искрилось от инея. Баня была не топлена уже несколько дней и совершенно остыла. Саша открыла дверь и подумала: «Пока натоплю, пока постираю, свечереет, уроки некогда будет делать. Лучше я по-быстрому выполню домашнее задание, а потом постираю без всякой топки. Надо будет незаметно из избы взять портфель».

Когда она вернулась в дом за горячей водой, мачеха была в своем бабьем куту, и Саша без труда вместе с ведром прихватила потертый, давно отслуживший портфель, который ей достался от старших сестер. Вернувшись в баню, она поставила парящее ведро на полок, накрыла его тазиком, чтоб не так быстро остыло, и тут же принялась делать уроки.

Александра не впервой делала так домашнее задание. Часто, когда мачеха была без настроения, чтоб лишний раз не раздражать ее, Саша тайком брала свой портфель и бежала в баню. Летом, весной и осенью еще ничего писать в тетрадях на сырых, пахнущих дымом, дубом и березой полоках, только вот света уж очень мало, слишком маленькое это окошко в помывочной. А вот зимой, конечно, похуже – сильно зябнущие руки совсем не слушались, да и чернила в сильные морозы застывали на кончике пера, и постоянно приходилось отогревать их своим дыханием. Для деревни Строгино в конце января мороз в двадцать градусов считался оттепелью, так что Саше повезло в этом смысле, и в этот раз ей не пришлось постоянно дышать на кончик пера, что существенно ускорило выполнение домашнего задания. Закончив делать уроки и убрав портфель в сторону, Александра сняла тазик с ведра и пощупала воду – она была уже чуть теплая.

«Вот блин, как быстро остыла», – подумала она и тут же, сняв ведро с полока, вылила в деревянное корыто. Достав часть белья из корзины, она положила его в корыто и побежала в дом еще за одним ведром с горячей водой. Вылитое второе ведро немного повысило градус в лохани, и, достав из него отцовское нательное белье, она слегка отжала его и положила на полок. Тут же Саша принялась натирать его хозяйственным мылом. Натерев, немного скомкала его, взяла валька, и принялась что есть мочи лупить им отцовские портки…

Вообще-то, стирать в бане считалось большим грехом. К тому же, отец Александры был очень набожным человеком, в отличие от мачехи. Та не верила ни в кого – ни в Бога, ни в черта, только в деньги, хотя их у нее отродясь не было. И уже через год, как пришла в дом Костьевых Фекла, стирать по ее решению стали в бане. Отец вначале сильно противился этому, но мачеха была непреклонна, и он уступил. Вначале стирали старшие сестры, потом Маша, и сейчас эта обязанность легла на плечи Саши.

В те времена стирка была одним из самых тяжелых видов ручного труда, отнимающая не только уйму физических сил и времени, но и здоровье. И та гора грязного белья, которое всучила мачеха двенадцатилетней Александре, предполагала, что она с ним провозится до позднего вечера.

Так и вышло, Саша уже не чувствовала уставших рук, когда колотила последнее белье. Она не замечала холода, хотя была уже только в тоненькой кофточке, которая к тому же еще сильно намокла. Валек уже иногда прилипал к белью, т.к. в корыте вода совсем остыла, и мыльный раствор, которым были пропитаны вещи, стал вязким. Но еще нужно было убраться в бане после стирки: помыть чистой водой полоки, корыто и подмести… Руки нестерпимо ломило после того, как Александра, принеся ведро с водой из дома, стала мыть им баню – окоченевшие пальцы, которые она не чувствовала, при соприкосновении с горячей водой просто выворачивало.

Уже начинало смеркаться, когда Александра, накинув платок и одев фуфаечку, с мокрым бельем в корзине вышла на улицу. Теперь ей предстояло идти немногим более километра на речку Вяльчиху, чтоб пополоскать белье. Взгромоздив тяжеленую корзину на санки, она взялась за веревку, привязанную к ним, наклонила свой корпус вперед и пошла, что-то негромко напевая. Только скрип снега да тихая, заунывная песня в начинающихся сгущаться сумерках выдавали идущей к реке, еще немного нескладной девочки- подростка, мечтающей однажды вырваться из этого ада.

Когда Саша подошла к воде, то уже было совершенно темно, лишь яркий месяц да звезды освещали бескрайние сибирские снега, посреди которых, возле чернеющий тайги, блестела полынья. В этом месте тихая речушка почему-то никогда не замерзала, даже в самые лютые морозы. Яркий месяц не только освещал Александре окружающий мир, но он еще и существенно понизил температуру, показав на термометре, что прибит на здании управления колхоза, минус тридцать.

…Руки совершенно не слушались, они просто были как деревянные, и Саша ими не только не могла выжимать выполосканное белье, но и держать его у неё толком не получалось. Каждый раз, когда Шура опускала его воду, то у нее от страха замирало сердце, что вот сейчас руки ее не послушаются, пальцы разогнутся, и драгоценные отцовские портки медленно уйдут под лед.

Вначале, когда руки нестерпимо ныли от ледяной воды, она еще могла ими управлять. Но потом эта нестерпимая боль прошла, и вместе с нею Александра перестала чувствовать вначале пальцы, а потом и руки. Когда у нее чуть-чуть не уплыло под лед мачехино платье, Саша вновь взмолилась:

– Мама! Мамочка моя родненькая! Сделай так, чтоб руки мои меня слушались. Мне очень надо дополоскать белье. Мачеха меня со свету сживет, если я этого не сделаю. Ну, пожалуйста. Ведь ты всегда меня выручаешь, мамочка моя родненькая. Ну сделай так, чтоб мои пальцы шевелились…

Хоть эта молитва и не была обращена к Богу, но посреди бескрайних сибирских снегов и тайги, в трескучий мороз, Он все же услышал этот крик души девочки-подростка, наполненный болью и отчаяньем. И через пару минут к Александре вернулась способность шевелить пальцами, боль и одеревенение ушли… и она тут же принялась полоскать дальше…

Несмотря на то, что отец Саши был глубоко верующим человеком, она была атеистка. И дело даже не в том, что в тогдашней школе, которую она так любила, говорили, что Бога нет. Ее детский разум никак не мог понять, почему в мире такая несправедливость? Ведь если бы был Боженька, то Он этого бы не допустил… Почему, к примеру, ее маму вместе с ее младшим братом убила молния? Почему ее отец, в общем-то, хороший человек, привел в дом эту ведьму? Почему он так любит и чтит Бога, а сам весь такой больной, хотя еще совсем не старый человек? Почему Валька не взяла ее с собой в город? И этих почему были тысячи в головке девочки.

Но маленькому, беззащитному человечку в атом аду на земле кто-то был нужен. Кто его всегда выслушает, всегда поймет, всегда утешит и ободрит. Кто всегда встанет на его защиту. Нужен был тот уголок покоя и мира, где он мог бы всегда укрыться. И этим уголком, еще с раннего детства, как только Александра начала говорить, была ее погибшая мама, которая стала для нее неким Богом.

Примерно через пару часов с тех пор, как Саша ушла полоскать белье, возле черного, покосившегося сруба на окраине деревни Строгино вновь послышался скрип снега, и еще совсем детский голос тихо и заунывно пел:

«Из-за леса, леса темного,

Из-за садика зеленого

Собиралась тучка грозная

Со снегами со сыпучими,

Со морозами трескучими.

Грозно туча ворочалася,

Дочка к матке собиралася.

Пособравшись, дочь поехала,

Поехала, не доехала…»

…Саша все так же шла, нагнувшись вперед, волоча за собой санки, на которых стояла корзина с бельем. Старый, весь побитый молью шерстяной платок, доставшийся ей от Клавки, совсем сбился у нее на бок, обнаружив на аккуратной подростковой головке темно-русые кудрявые волосы. Фуфаечка тоже была расстёгнута, несмотря на все усиливающийся мороз. На ее личике не осталось и следа от душевных и физических мук – оно было умиротворено и полно решимости. Александра остановилась возле самого дома, внимательно посмотрела на черные линии веревок, подсвечиваемых все тем же молодым месяцем – ей еще предстояло развешивать белье.