Читать книгу Закатный час. Cтихи разных лет - Михаил Левин - Страница 4

Страх в твоих глазах мерцает немо,

Как очаг покинутого дома.

Полно! – мы бежим не из Эдема,

Мы с тобой уходим из Содома.

Кто, скажи, за это нас осудит,

Кроме с детства разума лишённых?

Вспомни-ка, о чём шептались люди:

Этот город – город обречённых.

Чаша гнева Божьего прольётся

За грехи отцовские и наши,

Всякий, кто в Содоме остаётся,

Отопьёт сполна из этой чаши.

Сгинет всё – дома и синагога,

Старец и младенец, скот и птица…

Пусть нам станет родиной дорога —

Лучше так, чем в пепел превратиться.

Злой Содом пропал за поворотом,

Обретём убежище мы скоро…

…Впереди – высокие ворота,

А на них написано: «Гоморра».

Меня закружило по свету,

Тебя удержало судьбой.

Не там хорошо, где нас нету,

А там, где я рядом с тобой.

Окончена наша баллада,

И ангел вспорхнул в небеса.

А писем уж лучше не надо —

Нам не о чем больше писать.

Казалось бы, сердце – на части,

Кругом вороньё и враньё,

Но вновь усмехается счастье,

Еврейское счастье моё.

От обилия влаги ли,

От предчувствия вьюг

Перелётные ангелы

Улетают на юг.

Серебристая вольница

Над домами парит,

То ль поёт, то ли молится,

То ли учит иврит.

Что грустить понапрасну нам?

Мы помашем вослед:

В этом городе пасмурном

Места ангелам нет.

Переписана набело

Песня долгих разлук.

Перелётные ангелы

Улетают на юг.

Разве это мне пристало —

развлекать кого попало,

точно бобик, делать стойку

и на тумбе столбенеть?

Пусть я выращен в неволе

и другой не знаю доли,

от такого униженья

так и тянет озвереть.

Жизнь проходит бестолково,

под глупейшей кличкой «Лёва».

Укротителю за это

очень стоит пасть порвать.

Но нельзя и неохота:

дураков везде без счёта,

и любой воображает,

что рождён дрессировать.

Мой ничем не хуже многих,

столь же мелких и двуногих,

и с хлыстом, и с пистолетом,

но типичный паразит.

Нынче вечером украдкой

он лизался с акробаткой,

от него теперь духами

омерзительно разит.

Ночью снится мне саванна,

антилоп галоп чеканный,

диких буйволов мычанье,

африканская жара…

И гоню я эти грёзы,

вызывающие слёзы,

сам себе во сне рычу я,

что бежать давно пора.

Но чего уж тут лукавить —

трудно мне себя представить

на земле далёких предков,

где могучая река.

И готовят ли объятья

нам косматые собратья,

если мы пропахли клеткой

и не знаем языка?

Что же в жизни мне осталось?

Непрерывная усталость,

преждевременная старость

и обиды горький ком.

Да пугать дремучим взглядом,

если кто-то слишком рядом,

да ещё стальные прутья

грызть подпиленным клыком.

Ревут тромбоны на вокзале,

Из кожи лезут трубачи.

Мы обо всём уже сказали,

Теперь о главном помолчим.

И на последнем полустанке,

Когда домой возврата нет,

Гремит «Прощание славянки»

С одним евреем средних лет.

Марш перепонки сокрушает,

Грохочет медью по виску,

Но заглушает, заглушает

И боль, и горечь, и тоску.

Должно быть, стареем, дружище?

Должно быть, стареем.

И прожитый день

Не таким уже кажется лишним.

Уже не боишься

Прилюдно назваться евреем

И даже поверить,

Что ты охраняем Всевышним.

До первого залпа?

Допустим. Но дело не в залпах —

Хватало причин и без них,

Чтоб окончились сроки.

Поедем на запад?

Ну что же, поедем на запад,

Раз больше уже

Нас не держит ничто на востоке.

И здесь не родные,

И там мы не будем своими.

Иначе бы жить,

Только мы не умеем иначе.

Блеснёт ли удача? —

Но как нам узнать её имя?

И в этой ли жизни

Дано нам добиться удачи?

Вот смоем с себя

Пыль дорожную, ложь и наветы…

А где это будет?

Без разницы, в Волге ли, в Шпрее…

Ведь нам всё слышнее

Дыхание хладное Леты.

Стареем, дружище?

Стареем, дружище, стареем.

О друг мой Рикки-Тикки-Тави!

Ну кто, скажи, тебя заставил

Вернуться в край, где бой – без правил,

Ложь реставраций?

Здесь даже тот, кто теплокровен,

Пришипился, с ужами вровень,

И, чтоб меж змей не выделяться,

Стал пресмыкаться.

Что толку от твоей отваги,

Когда в стране лютуют Наги,

А что писалось на бумаге —

Быльём покрыто?

Ведь тут иного нет закона,

Чем воля серого питона,

А всё, что грело, – позабыто

Или убито.

Да хоть повесься ты с досады,

Не прекращают злые гады,

На нас испытывая яды,

Считать нас пищей.

Змеиные повсюду нравы,

Хитры, жестоки и лукавы,

И мы покой напрасно ищем

На пепелище.

Бежать, покуда хватит силы,

Тебе придётся, друг мой милый.

Взгляни на отчие могилы,

Родные лики —

И снова в путь, по бездорожью,

Надеясь лишь на помощь Божью,

Оставь свой край, глухой и дикий,

О Рикки-Тикки!

Привыкли не считаться за людей,

И к рабству, и к охранникам, и к плети.

А чтобы не плодился иудей —

Злым крокодилам скармливались дети.

И на похлёбку променяли стыд,

Который был неслыхан и неведом,

Гордясь лишь высотою пирамид,

Что строить довелось отцам и дедам.

Знай, по субботам от вина косей,

А в остальные дни – срамно и больно…

Но, наконец, явился Моисей

И посох взял, и возгласил: «Довольно!»

И сорок лет суровый дух его

Водил их по пескам во время оно,

Чтоб вымерли бы все до одного

Те, кто голосовал за фараона.

На благо ли, на беду,

Но кажется, что в итоге

Я вовсе не сам иду —

Лишь переставляю ноги.

Не так уж и долог путь,

И требуется всего-то:

С обрыва не сигануть

Да не угодить в болото,

Усвоить, что счастья нет,

Свободой не звать химеру

И женщины сладкий бред

В ночи не принять на веру.

Не дадено мне коня —

Взамен его трость резная.

А Тот, кто ведёт меня,

Надеюсь, дорогу знает.

В эти мрачные годы трусливых побед

На краю Ойкумены изгнанье влача,

Я – не голоден, в чистую тогу одет,

За моей головой не пришлют палача.

Не существенно, был или нет виноват,

Дайте срок – и совсем позабудут меня.

А вот я помню всё, даже то, как в сенат

По приказу тирана избрали коня.

Перемены у нас не в чести, хоть убей.

Вечный город напыщен, криклив и жесток.

«Аве цезарь!» – скандирует пьяный плебей,

И опять легионы идут на Восток.

Как во все времена, жаждет жертвы война,

Содрогается форум от пафосных слов.

А по мне, так уж лучше в сенат – скакуна,

Чем ревущий табун кровожадных ослов.

Хватит хлеба и зрелищ на годы вперёд,

На соседей соседи наточат ножи.

За державную спесь благодарный народ

Императора славит… покуда он жив.

А помрёт – откопают, возложат вину

И за ложь, и за кровь, и за собственный бред,

И за то, что поэты воспели войну

В эти мрачные годы трусливых побед.

Шалом, шалом, привет тебе, Моше!

Ту землю, что искал, нашёл ты ныне?

Во сне всё чаще плачет о душе

Твой блудный сын, оставшийся в пустыне.

Теперь короче дни, длиннее ночь,

А в остальном – обычная картина:

Здесь мой оазис, здесь жена и дочь,

Волы, ослы и прочая скотина.

Здесь моего шатра немая тень.

Здесь лишних сорок лет живу на свете.

А если нам назначен Судный день,

То так ли важно, где его мы встретим?

Мне говорили, что тебе видней

От прочих всех сокрытое до срока.

В пустыне, как известно, нет камней,

И это очень кстати для пророка.

Но я упал и руки распластал,

И берег свой обрёл, подобно Ною.

Мне повезло: ты для меня не стал

Посредником меж Господом и мною.

Все, кто ушёл – в песках лежат давно,

Убитые смертельным переходом.

А я вот жив… Увы, мне не дано

Перед кончиной быть с моим народом.

Не нам костёр в тумане светит,

Напрасный труд – во тьму кричать.

Нас потому никто не встретит,

Что просто некому встречать.

Дымятся за спиной руины,

Но только снова поутру

Разбудит нас напев старинный,

И искры гаснут на ветру.

Нашей дружбой мы оба богаты вполне,

И она нас надёжно хранит,

Но не надо про разницу в возрасте – мне,

Кто ровесник седых пирамид.

Кто к песку припадал, по барханам влача

Скудный скарб, с верой дом обрести,

И кого согревала меноры свеча,

Если холод пронзал до кости.

Были злыми наветы и колья остры

У спешивших на каждый погром,

И веками горят инквизиций костры

В несгораемом сердце моём.

Я отнюдь не вчера появился на свет

И признаться могу без затей,

Что я старше тебя на две тысячи лет

И на целое море смертей.

Сколько звёзд в небесах, ты попробуй, сочти,

Сколько в жизни потерь и разлук…

Так что рядом со мной ты – младенец почти,

Мой покрытый сединами друг.

Меня здесь нет.

Я в том разбитом доме,

Где прадед был зарезан при погроме.

В той мерзлоте,

Где стынет много лет

Свинцом в затылок вычеркнутый дед.

В чужом краю,

Где в воздухе змеится

Дахау дым и пепел Аушвица.

А здесь – не я,

А я в мирах иных,

Где не найти свидетелей живых.

Но ангел смерти

Огненным крылом

Там осеняет память о былом.

Всё совершится в лучшем виде:

отмерят долгожданный срок —

и всем простится. Даже Фриде

не будут подавать платок.

И письма разошлют по ЖЭКам:

о прошлом поминать нельзя.

А палачи предложат жертвам:

«Возьмёмся за руки, друзья!»

Взовьётся фейерверк ночами,

нас всех поздравят горячо,

и те, что на меня стучали,

мне сообщат: и я прощён.

За что? Ах да, мы ж побратимы

и дурака, и подлеца…

Ну, хоть за то, что нетерпимый,

не толерантный до конца.

Что с негодяем был неистов,

а с трепачом – брезгливым был,

и звал фашистами – фашистов,

чем беспричинно оскорбил.

Не признавал безмозглых правил

(дурной пример, нехорошо!),

и власти подлые не славил,

а хлопнул дверью – и ушёл.

Не возжелал со злом брататься,

не захотел по-волчьи выть.

И радость реабилитанса

не заслужил, но так и быть…

…А на крыльце искрился иней.

И снег похрустывал в горсти.

И я амнистии не принял.

И не прощён. И не простил.

Голоса то, рыдая, смеются,

То, смеясь, переходят на крик.

Вновь дорожные песни поются

О разлуках и встречах чужих.

Не зовут. Не подводят итоги.

Не пытаются взять на испуг.

Только сердцу шепнут про дороги,

Где не будет ни встреч, ни разлук.