Читать книгу Миусская площадь - Михаил Михайлович Голубков - Страница 3

Миуссская площадь

Мам, а молоко к кофе есть?.. Что ж он не вяжется-то, проклятый? Ведь самый простой узел… Опять развязывать…

Это были первые слова, которые утром услышала Тоня. Она вспомнила: сегодня суббота, 1 мая 1937 года, сегодня праздник, когда трудящиеся всей земли празднуют свое освобождение и солидарность друг с другом! И даже весеннее солнце знало, что праздник – оно весело проникало сквозь занавеску в комнату, било игриво в глаза, освещало столешник на окне, край стены за книжной полкой, озорно блестело на белой крашеной двери, ведущей в большую комнату, откуда и доносилось рассеянное пение:

По тембру голоса, по особой распевной интонации, по ленивой утренней рассеянности, слышимой в припоминаемых словах песни, Тоня поняла, что на сердце у старшего брата легко, что свет, солнце, утренний холодок, который бежит за ворот, – все это им тоже переживается, как и ей, в первую минуту утреннего пробуждения. И это значит, что они пойдут гулять с любимым братом Борей, он уже и галстук надевает, сначала на демонстрацию, а потом сядут на троллейбус маршрута «А», поедут по Садовому Кольцу в Парк культуры и отдыха имени М. Горького, и Боря не будет как всегда в последнее время задумчивым и хмурым, не будет притворяться, что слушает, и отвечать вежливо и невпопад на ее вопросы. Так много хорошего обещал сегодняшний день, что… вставать даже не хотелось! Она так и представляла, как Боря стоит рядом с темным резным сервантом и перед овальным зеркалом в темной деревянной раме, висящем на стене, завязывает галстук, и минуту сладкого ожидания, когда мама войдет в большую комнату с заваренным кофейником-гейзером, Боря потрет руки и шумно вздохнет в предвкушении завтрака, а на столе уже принесенные мамой из соседней булочной белые чуть даже теплые булки и масло в масленке, и молоко в молочнике. А потом дверь приоткроется и мама войдет в комнату, присядет на краешек кровати, положит руку на голову, приласкает, позовет завтракать… И не надо идти в школу, и поэтому удалось выспаться, а потом прогулка с братом, как и договорились уже целую неделю назад!

Дверь открылась: гладко зачесанные темные волосы с красивой проседью, мамино правильное лицо, тонкие губы, такие же, как и у Бори, и у Кости, любимые черты.

– Вставай! Доброе утро, соня-засоня! Завтракать! – и как мечталось, присела на кровать, поцеловала, обняла, еще сонную, еще с остатками дремы.

…Борис уже сидел за столом – красивый, тридцатипятилетний, с завязанным наконец-таки коричневым в полоску галстуком, изящно схватившем воротничок шелковистой серой рубашки, волосы, коротко остриженные по моде, еще влажные после ванны, уложенные назад:

– Доброе утро, сестренка! Кофе с молоком? С сахаром? Или, может, чайку?

Голос брата был приветливым и ровным, и Тоня поняла, что сегодня, по крайней мере, пока, никаких мрачных мыслей у Бори нет, и он тут, с ними, а не так, как бывает: как будто здесь, рядом, за руку можно взять, пожать, а на самом деле где-то еще, в других каких-то пространствах. Сегодня мой! Наш с мамой! Не отдам! И как будто почувствовав восторг сестры, совпадая с ним, резонируя, Борис отодвинулся от стола и широко расставил руки для объятия: ну, доброе утро!

Тоне было тринадцать лет, и она была самая младшая у мамы: ее братья родились в первое десятилетие века, они были едва ли не погодки, а она – почти на двадцать лет позже. Поэтому два старших брата, Боря и Костя, были для нее чем-то вроде семи богатырей для царевны – сильные, добрые и надежные, только времени у них совсем не было, и лишь воскресные дни давали какую-то надежду, как, скажем, сегодня.

Она не знала, почему утро такое счастливое. Радовало все: высокий кофейник из нержавеющей стали с длинным изогнутым носиком и гейзером внутри; знакомое всю жизнь большое белое блюдо с переплетающейся розовой и голубой каемочкой по краям и букетом полевых цветов в центре, остаток дореволюционного кузнецовского сервиза, на котором лежали еще теплые булки-рогалики; странный предмет того же сервиза, масленка, представляющая собой единство блюдца с маленькими цветочками по краям и низенькой широкой чашечки, который пододвинул к себе Боря и орудовал там ножом; терпкий запах кофе; его цвет в чашке, когда заливаешь теплым молоком из фарфорового розового в белый мелкий цветочек молочника… Детское счастливое умение увидеть прекрасное в обыденном она еще сохранила с свои тринадцать лет, а кто-то умудряется сохранять и всю жизнь.

Вообще-то настроение у Бори сегодня должно быть нормальное: праздник, демонстрация, потом Парк Культуры. Не надо только вспоминать о работе и о любви. Своим невзрослым умом Тоня старалась осмыслить, что же случилось с братом за последний год. Как из веселого, любящего, жизнерадостного человека он сумел превратиться, в общем-то, в замкнутого буку, который что-то все перебирал и перебирал у себя в голове, и никак не мог остановиться, и не замечал больше никого и ничего, весь белый свет не замечал.

Ну, с работой ясно. Все началось где-то с конца прошлого года, когда Боря о своем друге и учителе Серго Орджоникидзе стал говорить в прошедшем времени – «был», «любил», «не признавал», «хотел», «планировал»… Тоне тогда показалось, что он смертельно заболел и вот-вот умрет, она спросила об этом у Бори, тот побледнел, испугался и растерялся, потом засмеялся, хотя видно было, что смеяться совсем не хочется, и делано веселым голосом сказал:

– Да ты что, сестренка! Он здоров и нас с тобой переживет. Только не будем больше об этом, ладно?

А потом, в феврале, выяснилось, что догадка была вполне правильная: Борин нарком умер от паралича сердца. Действительно, значит, болел, и Боря знал, но не сказал? А вечером того же дня, когда уже легла спать, услышала в соседней комнате тихий, шепотом, разговор Бори с мамой и слово «застрелился». Или «застрелили»? Этого уже никак нельзя было понять: зачем застрелился? Почему? Или: кто застрелил? Когда вся страна как один человек строит… Потом Боря рассказывал, что сам видел в Кремле какие-то странные события, а как Орджоникидзе умер – видел трижды. А потом спрашивал у мамы, правда ли за ним утром того дня приезжала машина? Ну конечно, приезжала, и шофер еще был новый, незнакомый. Оставались сплошные непонятности, а спросить было нельзя, ведь разговор-то подслушала…

Ну и любовь эта, как назло, будь она неладна! Надю, Борину жену, тоже как подменили! Вдруг ни с того ни с сего собрала вещи и уехала к родителям, бросила! Тоже в феврале! Ну, не совсем, конечно, бросила, иногда приезжала, даже ночевать пару-тройку раз оставалась, но это разве жизнь? Она видела, как брату не хватает Нади, и ревновала, и жалела его, и хотела, чтобы вернулось все, но и какой-то женской просыпающейся стороной души начинала чувствовать себя единоличной собственницей брата. И все же это чувство было ничто в сравнении с желанием вернуть прежнего Борю и с глубоким, почти трагическим пониманием, что сестра никогда не сможет заменить жену.

А началось все со странной вещицы, которую как-то раз, не то в конце лета еще, не то осенью, принес с работы Борис. Из какой-то своей командировки привез. Войдя в комнату прямо в плаще, так и не сняв его в большой прихожей коммунальной квартиры, он поставил свой кожаный портфель на стол, открыл кодовый замок и достал черную бархатную коробочку размером с папиросную пачку.

– Ну-ка, Надюша, посмотри… примерь…

Тоня, делавшая уроки, услышала в словах брата странную растерянность, как будто не он дарил, а ему дарили, и брат не знал, как поступить, принять ли. Она видела, как Надя растерянно взяла в руки коробочку, открыла ее… На белом атласе лежало удивительное украшение: кулон с огромным, в целый пятак, черным камнем в золотой оправе на изящной витой цепочке. Надя ахнула, сраженная красотой подарка, и даже не сразу смогла примерить – пальцы не слушались. Она долго возилась с замочком, наконец получилось, приложила к шее, вновь пытаясь застегнуть, но это было еще труднее, тогда Тоня подошла сзади, чтобы помочь, замочек на мягкой пружинке защелкнулся. Смотреть на эту красоту было просто невозможно – черный камень даже в рассеянном свете абажура переливался и сверкал, как будто из него самого исходил какой-то неземной, лунный свет. Надя, как любая женщина, примеряющая новую вещь, незаметно для самой себя расправила плечи, подняла выше голову и, неся на тонких ключицах цепочку и почти у самой шеи, чуть ниже, кулон, подошла к зеркалу. Она преобразилась: даже домашнее платье вдруг стало королевским, богатые черные волосы, собранные в простой пучок, преобразились в драгоценную прическу.