Читать книгу Мои любимые чудовища. Книга теплых вещей - Михаил Нисенбаум - Страница 4

1

Как обычно, на уроке истории шумели. Шум был занавесом, которым класс отгораживался от учителя. Порой шумели и на физике, но там шум кругами расходился от очередного словечка, брошенного Татьяной Савельевной. На истории пожилая учительница и класс существовали как бы в соседних помещениях, только кажущихся одной аудиторией. Шум не раздражал учительницу и не мешал ей. Она монотонно начитывала положенную тему; чувствовалось, что покой для нее дороже всего. По той же причине она почти никогда не ставила двоек. Двойка – зерно возможного конфликта, а именно конфликтов Римма Васильевна старалась избегать. Класс тоже шумел без злого умысла, никто не собирался выводить из себя пожилого педагога: бубнит себе – и пусть бубнит.

На разных уроках я сидел то за первой партой, то за последней. Это не было связано с различной важностью предметов, просто лишний раз свидетельствовало о любви к крайностям. Кроме того, в десятом классе за любой партой я сидел один. Ленка Кохановская с самого начала нашего романа сидела отдельно. А до того, как я в нее влюбился, мы сиживали вдвоем на геометрии и на черчении. Это ведь только кажется, что любовь непременно сближает.

В те дни, когда по расписанию была история, я укладывал в портфель полиэтиленовый пакет с кучей цветных карандашей и ручек. Еще на перемене, не таясь, раскладывал их на столе и весь урок сосредоточенно рисовал разных светящихся демонов. Недавно мне удалось добиться в рисунке эффекта, который так волновал на картинах Валерия Горнилова – болезненно-бессонного, почти безумного блеска глаз.

Как объяснить, почему всякий раз, видя картины Горнилова или думая о нем, я переживал умиротворяющее волнение? То есть, такое потрясение, которое все расставляет на свои места. Предположим, ты идешь по городу – захолустному, чужому, безнадежно скучному – и ни в одном окне, ни за одной дверью не ждешь никакого просвета: ни друга, ни возлюбленной, ни собеседника. И вдруг за поворотом из какого-то подвального окошка пробивается необычный свет, то ли малахитовый, то ли лесной, то ли подводный. Сердце пускается в галоп, ты подкрадываешься на цыпочках и осторожно заглядываешь внутрь. А там, за окном – бог ты мой! – живые гроты, стены из цветов, стволы-колонны, на тронах восседают король и королева, их лица светятся бессмертной добротой, платья текут грохочущими водопадами. Все, кого ты видишь – и люди, и звери, и духи – незнакомые, но не чужие: они ждут тебя, а ты скучал по ним. Именно такими окнами и были картины Горнилова. Причем это был не вымысел, не сон, не фантазии, а реальная жизнь, чья правда равнялась реальности самого Горнилова.

Каждый вечер я доставал из потайного места в шкафу пачку выцветших фотографий горниловских работ и любовался преисподней, которая вовсе не пугала, но притягивала к себе таинственной силой. Хотя с Горниловым я не был знаком, его мир был моим миром, причем задолго до того, как я увидел эти картины. Кто здесь угадал – мои ли ожидания притянули пачку старых фотографий, Горнилов ли за много лет и километров предвидел, как мне понадобятся его образы или сам этот мрачно-ненаглядный мир избрал нас обоих? Страстно хотелось поговорить с ним: рассказать свою жизнь, задать накопившиеся вопросы, посмотреть, насколько он похож на своих героев.

Шум в классе стоял светлый, девичий. Но порой даже сквозь голоса прорывался нетерпеливый шорох штрихующего карандаша. Римма Васильевна, наша учительница истории, благодушно и монотонно перекладывала с места на место какие-то слова о коллективизации. Все же надо штриховать потише.

Как познакомиться с Валерием Горниловым? Он живет в Сверловске, а я в Тайгуле, и за сто с лишним километров одного меня, конечно, не отпустят. Да и вообще рассказывать родителям о Горнилове нельзя. Ничего хорошего из этого не выйдет. Дурное влияние, сектант, шизофреник, сбивает с толку старшеклассника.

Вздохнув, я поглядел на короткую стрижку Кохановской, с которой на прошлой неделе в очередной раз поссорился, пресек свой взгляд и тут же услышал, как яростно штрихует мой карандаш склон лиловой горы. Жалко, что Кохановская не успела повернуться в профиль, пока я еще смотрел.

2

Следующей была биология. На биологии шумел только один человек – Галина Игоревна, сухонькая, нервная, с крестьянскими и в то же время тонкими чертами лица. Если бы кто-то насмелился шептаться во время урока, Галина Игоревна была бы, наверное, даже рада: это дало бы ей повод закричать. Когда она просто говорила что-то с улыбкой, ее солнечный голос напрягался в готовности взлететь к повышенным тонам, захохотать или разрыдаться.

Вроде у меня не было никаких причин симпатизировать этой женщине. Тем не менее, я ее любил. Причина проста – любовь была взаимна. Галина Игоревна оказалась единственным учителем, который оценивал меня как человека, важного лично для нее.

На биологии я не рисовал, и не только из опасения обидеть Галину Игоревну. В каком-то смысле биология была способом погружения в тот самый тайный мир, в который с другого входа вела и живопись. Зрелище жизни во всех органических подробностях – в устройстве клетки, в теле птицы, в молекуле ДНК – казалось экскурсией для богослова. Все слова из курса биологии, от «вакуоли» до «жесткокрылых», звучали как теологические категории. Это ощущение откровения, получаемого украдкой, придавало урокам Галины Игоревны дополнительное обаяние.

– Миша! Задержись на две минуты, есть разговор, – сказала учительница, а потом крикнула всему классу: – Доминантные и рецессивные признаки знать назубок! А то выйдете замуж не за того и родите по недомыслию не мышонка, не лягушку…

– Мы не собираемся замуж, – возмутилась Люда Евстратова.

– Ты первая выскочишь. Помяни мое слово.

Вместе со звонком шум очнулся, заплескался по классу и покатил в коридор мимо учительского стола.

– Мы посылали письменные работы на проверку в роно. Называлось это районной олимпиадой по биологии почему-то, – Галина Игоревна пожала плечами. – Твоя работа – одна из лучших.

– Спасибо.

– Погоди. Через две недели в пединституте состоится настоящая городская олимпиада. Я решила, что твоя кандидатура – самая подходящая.

– Здрасьте. А как же Алеша Ласкер?

– Вот тебе и здрасьте. У Алеши без биологии забот хватает. Наверное, я подумала, прежде чем предложить. Не испугаешься?

– Чего там пугаться? – надменно сказал я. – Пуганый.

– Пуганая ворона куста боится.

– Ну возьмите Алешу. Он непуганый.

– Все, иди. На урок опоздаешь. Освежи материал за девятый класс.

Ни разу в жизни не участвовал в олимпиадах. Не дотягивал до отличника даже в начальных классах. А уж к восьмому все мои амбиции окончательно потеряли связь со школьной программой. Проще говоря, добрую половину моих оценок составляли тройки. И тут вдруг такая честь.

3

Зарядили дожди, штриховавшие контуры голых деревьев в парке, а я поселился в стране без погоды и времен года. Черно-белые клетки делились, точно числа, в аккуратном безвоздушном пространстве, слово «хлорофилл» озеленяло листву даже поздней осенью, амебы шевелили ложноножками наподобие привидений. Как и нарисованные горниловские вурдалаки, все эти инфузории и дрозофилы существовали в надежно изолированном измерении, насылая в наши осенние края волны вечного уюта.

Но дня за три до олимпиады я начал волноваться. Галина Игоревна в меня поверила, хотя я не был первым учеником. Тем самым она поверила и в себя, в собственную интуицию. Подвести ее было немыслимо.

В назначенный день выглянуло солнце, на чуть-чуть. Не успевшая высохнуть дождевая вода превратилась в ровный ледяной глянец. Я проснулся за час до будильника, и дрожь проснулась вместе со мной. Чтобы сделать все как можно лучше, пришлось даже надеть школьный костюм, который я и в школу-то не носил. А еще галстук – ненастоящий, на резинке, для тех, кто вынужден пользоваться галстуками раз или два в год.

В Пединститут нужно ехать на трамвае. Мне всегда нравилось ездить на трамвае в город (почему-то городом в Тайгуле называют только центр, как будто остальные районы – пригороды). Нравилось полчаса следить за мельканием садовых домиков по одну сторону и заводских оград – по другую. За оградами рисовались цеха, расплавленный металл, тяжелые перезвоны. Домишки были выстроены, когда основательно строить в садах запрещали. Да и странно было заводить сады именно здесь, через дорогу от огромных предприятий, тоннами выбрасывающих пыль, пар, удушливый дым, копоть… Сельское уединение по соседству с экологической катастрофой. Малина в этих садах была особенно крупная и сладкая.

От остановки до педа нужно пройти через небольшой поселок. Дома здесь деревянные, но добротные и ухоженные. Хрустели под ногами заледеневшие листья. Повсюду – в примятых ягодах калины, в седоватой щебенке у ворот гаража, в криках ворон – переливалось и позванивало предчувствие скорого снега. Солнце опять затянуло облаками.

До сих пор мне не приходилось бывать ни в одном институте, так что держался я подчеркнуто независимо. По светлому, слегка обшарпанному холлу сновали незнакомые и, как мне показалось, самодовольные люди.

Олимпиада проходила на биофаке. Из окон третьего этажа видны были черные волны Тайгульского пруда и склон горы Паленой. Олимпийцев оказалось на удивление мало. То ли часть уже находилась в аудиториях, то ли разные школы распределили по дням, только в коридоре жались всего пятнадцать-двадцать человек. Время от времени кто-нибудь подходил к двери и приникал ухом к щели. Какой-то мальчик сидел на полу, подстелив собственный портфель. Некоторые с обеспокоенным видом переходили от группки к группке и задавали вопросы:

– Как думаешь, за рамками учебника будут спрашивать?

– Люди! Напомните, какие особенности цветка у пасленовых?

Пришла наша очередь заходить в аудиторию. Взгляд обегал стены в поисках особых примет институтской жизни, но это был обычный класс, с такими же портретами Линнея, Дарвина и Мечникова, как и в школьных кабинетах биологии. Разве что другие столы. А еще запах. Он был не лучше и не хуже школьного – просто другой. Может, чуть менее унылый и не так отдавал принуждением.

За преподавательским столом сидели двое: мужчина и женщина. Сразу было понятно, что главная здесь женщина.

– Все подходят по одному к нашему столу, берут задание и садятся на свое место. Сорок минут на подготовку, потом милости просим к нам, – объявила женщина.

– Спешить не надо, бояться не надо, – прибавил мужчина таким выцветшим голосом, словно к его спине было приставлено дуло пистолета.

Я подошел к столу. Передо мной билет с заданием вытягивал коротко остриженный мальчик с красным обветренным лицом. Руки у него были загрубевшие, грязь въелась в бороздки и трещинки кожи. «Наверное, ему приходится постоянно возиться в земле. Живет в своем доме, в бедной семье, с детства роется в огороде, а то и в лесу копает разные корешки. Вот это биолог, не то что прочие чистюли». Украдкой я взглянул на собственные руки с надеждой увидеть следы краски. Но руки оказались чистыми.

Кивнув экзаменаторам, я вытянул билет и по привычке двинулся к последнему столу. Вопросы были не особенно сложными и все относились к разным отраслям биологии – к ботанике, зоологии, генетике, экологии. Поломать голову пришлось только над одним: почему медведь впадает в зимнюю спячку, а крот нет. Зачем-то мельтешили в сознании лягушки и медведи-шатуны. В конце концов, я вспомнил про разную скорость метаболизма, поставил подпись и сурово вручил работу тихому мужчине. Женщина куда-то вышла, а преподаватель улыбнулся и пообещал, что результаты пришлют в школу. Улыбка казалась такой робкой, словно школьником был именно он.

Раздразненное вдохновение бушевало во мне, так что до трамвайной остановки я скакал нервным джейраном (с высокой скоростью метаболизма). Эта лихорадка дожила до дома, и до глубокой ночи я рисовал вьюжно-бледный призрак, одиноко танцующий на графитных волнах.

4

Через две недели, когда пединститут с медведями и кротами был уже перестелен во много слоев другими впечатлениями, в начале урока Галина Игоревна голосом пионервожатой объявила:

– Ну что, десятый «А»! Не зря, стало быть, учителя свой хлеб едят. Ваш товарищ, Миша Нагельберг, победил на городской олимпиаде по биологии!

Класс радостно зааплодировал. Не поднимаясь из-за парты, я смущенно раскланялся. Интересно, хлопала ли Кохановская. Могла и похлопать. Ссора – ссорой, а она все-таки староста класса. Со стороны могло показаться, что я продолжаю понуро сидеть за первой партой у окна, про себя же я прыгал от радости, отпускал ловкие шутки и вообще был чертовски мил. Вечно я мил только про себя. После урока Галина Игоревна сказала:

– Город посылает победителей на областную олимпиаду в Сверловск. Поговори с родителями. Это на два дня, с ночевкой. И до самой олимпиады каждую свободную минуту будь любезен читать Вилли-Детье. Понял? Вас пока никто не приглашал, – прикрикнула она на шестиклашек, которые попытались ввалиться в кабинет.

Галина Игоревна вынула из стола толстенный синий том «Общей биологии». Сразу видно было, что это настоящая ученая книга для взрослых биологов высшей категории.

– А где в Сверловске ночевать?

– Ну уж об этом не беспокойся. Все организуют. Не на скамейке.

Если бы Галина Игоревна знала, отчего я испытываю бешеную радость при мысли о будущей поездке. В Сверловске я смогу увидеть самого Валерия Горнилова и его картины – живьем! Розоватые, как топленое молоко, страницы Вилли-Детье никак не могли удержать мое внимание. Как представиться Горнилову? Везти ли свои картины? Какой у него дом? Какой голос? Примет ли он меня?

Горнилова я видел много раз – на автопортретах, в картинах, в странных, почти бредовых стихах. Казалось, он знаком мне лучше моих близких. Впрочем, это было знакомство воображаемое. Позвонить в дверь, поздороваться с настоящим человеком – в такой-то рубашке, в таком-то настроении – совсем другое дело!

Кое-что о Горниловых рассказывал Клёпин: о сборищах непризнанных гениев на Бонч-Бруевича, о многотомных рукописных альманахах, о какой-то сумасшедшей, которая плясала под шаманский бубен нагишом, про Зинаиду, написавшую поэму в тысячу строк, причем последние строки начерчены были их с Валерой кровью. Клёпин говорил о доме Горниловых взахлеб. Описывая то, что наблюдал, слышал от других и досочинил сам, он вроде бы пожимал плечами при виде чужой странности, но никакое обывательское здравомыслие не могло заслонить его восторга перед настоящей жизнью настоящих художников. И чем больше в ней странностей, излишеств и перескакивания через запреты, тем лучше.

Закрывшись в комнате, я перебирал свои картинки, откладывая лучшие, снова и снова прореживал отобранное. Все рисунки были не больше альбомного листа. Вялкин, мой друг и учитель с большой буквы, рассказывал, что многие картины Горнилова написаны на огромных листах оргалита. Неужели я увижу этих чудотворцев, мучеников, демонов и зверей в полный рост, в истинном цвете, а не на маленьких выгоревших фотографиях? Дрожь перебирала меня, словно четки.

Узнав, что я еду на олимпиаду в Сверловск, мама задала всего каких-нибудь сотни три вопросов. Не побеспокоилась. Все же в какой-то момент пришлось прервать родительское интервью:

– Мам! Давай решим, что сейчас важнее – могу ли я распорядиться пятью рублями или каковы фенотипические особенности клетки!

– Начинается, – проворчала мама. – Кстати, наденешь папину клетчатую толстовку? Она приличная.

5

За неделю до поездки победителей городской олимпиады пригласили на инструктаж в школу на Проспекте Мира. Школа была старая, кирпичная, в четыре этажа. В коридорах пахло не так, как в нашей восемнадцатой, но все равно это был запах школы. У кабинета биологии на третьем этаже я увидел, наконец, своих товарищей – их было двое. Еще одна девочка угодила в больницу с аппендицитом и ехать в Сверловск не могла. Парня с красным лицом и руками землепашца среди победителей не оказалось. Маленькая учительница пригласила в класс, села за парту рядом с нами и разговаривала совсем не по-учительски. Еще в Сверловск поедет группа восьмиклассников. Взрослых не будет, поэтому за младших отвечаем мы. Жить будем в интернате на Химмаше, но не с интернатовскими ребятами, а отдельно. Нам дадут талоны на еду.

– А деньги на билеты? – спросил парень, похожий на будущего милиционера.

– Нет, Витя, – терпеливо отвечала учительница, – проезд все оплачивают самостоятельно. Но вы можете договориться ехать вместе.

– Интересненько, – протянул Витя. – А если у меня денег, предположим, нет?

– Виктор, если необходимо, я куплю тебе билет, – раздраженно предложила девочка, которую я мысленно сразу окрестил «Невыносимой Гимназисткой».

– Ты можешь не ехать, – спокойно заметила учительница, очевидно, хорошо знакомая с Виктором и его выходками.

Гимназистка и милиционер мне не особо понравились, а впрочем, какое дело отшельнику до людских чудачеств и распрей!

Сколько раз я видел Виктора Щелочкова, столько раз он был одет в синюю школьную форму. Из-под пиджака выглядывала одна и та же голубая рубашка в белую полоску. Щелочков выглядел заурядно – светлые прилизанные волосы, серые глаза, вздернутый нос, упрямая линия тонких губ. От Виктора пахло школой всегда и везде.

Невыносимую Гимназистку звали Милада Ставникова. Это имя, словно бы предназначенное не для живого человека, а для героини славянофильской повести, удивительно ей подходило. Это была девочка среднего роста, бледная, русоволосая, чрезвычайно аккуратная. Ее лицо не отпускало выражение чопорности, готовой перейти в отпор: от «кто ты такой?» до «как вы смеете!».

Из школы мы вышли вместе и договорились встретиться на вокзале за полчаса до отхода скоростной электрички. Северный ветер, который задул еще вчера, все не мог наговориться с тайгульскими дымами и деревьями. Мы поежились одновременно, и это – пока только это – дало понять, что у нас имеется что-то общее.

Когда все вещи были уложены, в последний момент я ухитрился тайком сунуть в портфель папку с рисунками. Адрес Горниловых и инструкция, как добираться, были выучены наизусть. Автобус номер тридцать три от «Совкино» или от вокзала, ехать до конечной. Улица Автомоторная, дом, подъезд, этаж, квартира. Клёпин несколько раз повторил:

– Скажи, что тебя командировал союз мистических реалистов Тайгуля и лично Сергей Клёпин.

Рекомендация Клёпина вызывала серьезные сомнения, но другой все равно не было.

В последние дни перед поездкой я писал картину: исхудавший дух с мольбой в глазах тащится по мрачному ущелью. Больше на картине никого нет, но кажется, что духа приветствуют, расступаясь, сами горы. Магические образы толпились и мешались в голове с явлениями биологии, но меня это не смущало. Галине Игоревне я уже потрафил, в победу на областной олимпиаде не верил. Визит к Горнилову сейчас был важнее всего.

Темнело рано. Еле-еле пробивался сквозь штору холодный блеск дворового фонаря, уютно горела в полумраке зеленая лампочка магнитофона. Я ставил перед собой новую картинку и смотрел на нее под музыку. Потом выключал настольную лампу. Все, кроме корабельного огонька в магнитофоне, исчезало. Но я видел картинку еще лучше, чем при свете.

– Ты чего тут сумерничаешь? – раздавался громкий голос отца.

Я успевал убрать картину и отвечал, что в темноте лучше слушать музыку. Отец только качал головой, а я, щурясь от внезапно зажженного света, смотрел на него и ждал, когда он уйдет. Моя музыка отцу не нравилась, хотя он никогда об этом не говорил.

Волнение от предстоящей поездки все росло, а вместе с ним рос я сам.

6

– Не ешь мороженое на улице!

Это был последний совет, который дала мне мама, стоя в дверях. Ее бодрый встревоженный голос обогнал меня, пока я спускался по ступенькам подъезда.

Мои товарищи уже ждали на вокзале у касс. Они переглянулись и посмотрели на меня скептически. Щелочков был в сером зимнем пальто, перешитом из взрослого. У Невыносимой Гимназистки, одетой в белую кроличью шубку, из-под вязанного голубого берета выбивалась прядь русых волос, которую она безжалостно заталкивала обратно.

Через пару минут к нам прибилась стайка восьмиклашек – пухлый мальчик и три девочки. Мальчик был румян и застенчив совсем по-детски, а девочки по-детски же строили из себя взрослых. Мы сели в разных концах вагона – старшие отдельно от младших, чтобы никто не принял нас за одну компанию.

В электричке мы впервые узнали о том, что при всей своей наружной серости Виктор Щелочков – человек необычный. Едва усевшись, Милада и я достали из сумок два одинаковых синих тома Вилли-Детье. Витя же извлек из полиэтиленового пакета обычный школьный учебник по биологии. Миладино лицо украсилось высокомерным недоумением. Боюсь, мое лицо выглядело не лучше.

– У тебя что же, нет других книг? – спросил я, подождав с минуту.

– Этого достаточно, – коротко ответил Виктор и углубился в чтение.

Мы с Миладой обменялись взглядами, из которых делалось понятно, кто отныне занимает должность главного чудака. Милада сняла берет и поправила волосы.

– А к городской ты как готовился?

– Так и готовился, – буркнул Щелочков.

– Послушай, – вмешался я. – Ну ладно, городская. Но мы же сейчас на другой уровень перешли. Это, считай, высший пилотаж. Неужели…

– Этого достаточно, – повторил Щелочков и жестом попросил больше его не беспокоить.

Как люблю я самое начало путешествия из Тайгуля в Сверловск по железной дороге! Люблю звук, с которым закрываются наружные двери, толчок вагонов и первое, почти неразличимое движение, когда еще сомневаешься – уже поехали? это мы поехали или соседняя электричка? Люблю привокзальную невнятицу первого километра: депо, крыши автобусов за деревьями, обступившими здание невидимого автовокзала, ангары, гаражи, бурьян под ржавой насыпью. Поезд набирает скорость и проплывает по мосту, под которым ты еще недавно проезжал на трамвае. Издали открываются трубы коксовой батареи, ближе – избушки, еще ближе – покореженный ржавый транспарант «Урал – опорный край державы». Почему мне так нравится эта часть пути? Может, потому, что это способ по-иному взглянуть на город, который перестает быть неподвижной данностью, а видится убегающим, преходящим, и, значит, более дорогим. Так вот только и удается любить мой маленький, плохонький Тайгуль – уезжая. И чем дальше и на подольше уезжаешь, тем больше любишь.

Мы сидели втроем на двух лавках: народу в вагоне было негусто. Это ведь только в школах осенние каникулы, а у остальных людей – обычный рабочий день. Я читал про закон расщепления и правило умножения вероятностей. Почему-то отвлекало, что коричневые мыши в книге были изображены белыми. Понятно, что при печати в одну краску не передать коричневого цвета. Но почему бы тогда не написать, что мыши белые? А еще жалко было коричневых пап. То, что у черных и коричневых мышей родятся, в основном, черные мышата, казалось несправедливым. Коричневые отцы наверняка расстраиваются.

– Милада, ты вот как думаешь, если доминантные признаки всегда сильней, почему на свете вообще остались блондины и коричневые мыши?

– Может, ты позволишь мне готовиться? Не все же так легко относятся ко всему на свете.

Это я-то легко отношусь ко всему на свете? Повернется же язык такое сказать. Я хотел было в знак протеста подняться и перейти на другую лавку, но тут к нам по проходу приблизилась девочка-восьмиклашка и робко попросила позволения присоединиться. Обижаться при младших показалось несолидно, и я остался.

Мы проехали Старатель, последний раз между деревьями блеснул Тайгульский пруд.

– Отвечаю на твой вопрос, Михаил, – сухо сказала Милада. – В программе этого нет. Но ведь кареглазых и впрямь больше, чем голубоглазых.

Тут я заметил, что у нее голубые глаза.

– Подумай, сколько поколений людей сменилось. А уж мышей – в тысячи раз больше. Если бы это правило умножения вероятностей действовало именно так, – я ткнул в картинку с двумя отрядами мышей, – на свете давно остались бы одни кареглазые люди и черные мыши. Значит, природе нужна не полная победа самых сильных генов. А также самых сильных и приспособленных видов. Природе, или, скажу по-другому, универсуму, нужно разнообразие. Поэтому у нас, кроме голубей, воробьев и ворон все еще водятся снегири и синицы.

– Между прочим, синицы гораздо нахальнее воробьев, – вдруг вмешалась восьмиклассница.

У нее были живые темно-карие глаза. Куда живее Миладиных голубых.

– Кстати, о нахальстве, – усмехнулся я. – Как тебя зовут?

– Марина. И никакого нахальства. Я же спросила разрешения.

Девочка ничуть не смутилась и не обиделась. Тут только мы заметили, что в руках у нее дремлет знакомый синий том.

Витя Щелочков за все три часа дороги так и не обратил внимания ни на нас, ни на мелькающую за окнами тайгу. Он даже не заметил, как в районе ВИЗа с неба посыпались миллионы перышек, казавшихся серыми на фоне небесного провала.

Всю дорогу я колебался, не показать ли Марине и Миладе (да, именно в такой последовательности) мои рисунки. Достать картинки так и не решился, но само сознание возможности давало приятное ощущение собственной неразгаданности.