Читать книгу Экзотика - Михаил Паутов - Страница 2

I

Оглавление

Жизнь моя похожа на пестротканый экзотический ковер, в который вплетены восточные арабески, африканские орнаменты, северные мотивы, математические и химические формулы и сложные топологические формы, образы диковинных животных и растений из амазонских джунглей и глубин Океана, странные ландшафты, видения давно ушедших эпох и народов и космические, внеземные знаки – порождение далеких, недостижимых миров… как вскользь где-то упомянутая ярмарочная полифония, буйно цветущий сад, постоянно флуктуирующие, объединяющиеся и разъединяющиеся силы, приводящие в движение ряды тропов, признаков сущего, дающих видение многомерного, полицентричного, протейски-изменчивого мира…

Так думал Джордж Константинидис (урожденный Георгий Константинович Константиниди) в спускаемом аппарате, из-за сбоя автоматики ушедшем с орбиты по сильно отклонившейся от расчетной траектории и приземлившемся в дышащих туманами болотах в глухих влажных джунглях – где-то, где сходятся границы Бразилии, Суринама и Французской Гвианы. Связь пропала быстро, он и успел разве что сообщить, что аппарат застрял в болоте посреди тропического леса. Его просили сохранять спокойствие, убеждали, что место посадки с некоторой погрешностью установлено, и бразильская спасательная авиация с рассветом отправится на поиски. Власти Суринама и Французской Гвианы также извещены… Перед ним не стояли концептуальные латурианские вопросы «где приземлиться?» и «где я?». Сеть взаимодействующих событий и обстоятельств: системного социотехнического конфликта на орбитальной станции, давшей сбой автоматики, плохо скоординированных (взаимо)действий наземных служб, нового климатического режима, пандемии и вызванных ею новых планетарных эффектов и политик и многого, многого другого решили их за него. Стартовав из глобального мира, он не вернулся в него же, но приземлился – хотя и недобровольно (приземление, воспринятое как падение) – на новой планете со старым названием Земля. Он прикоснулся к ней и начал осваивать ее, переживая опыт взаимодействия с ней – трудный опыт нового землянина. Обозримое в откинувшийся люк и иллюминаторы капсулы пространство выдавало знаки: зарождающегося после недавней сухой тропической грозы лесного пожара – смешанного с болотными испарениями едковатого дыма, стелющегося над пока еще не тронутыми в этом месте человек-машинной активностью джунглями, и нечаянного приземления в виде висящего на дереве оранжевого парашюта. Эти испарения и дым так странно действовали на него, или, быть может, то были какие-то иные эманации новой старой планеты, но он, сидя в тесной капсуле, странным образом одновременно ощущал себя то валяющимся на полу вонючего подвала в украинской Буче – грязным, избитым, голодным и трясущимся от страха, то прячущимся от путинских ракет в темном, обесточенном харьковском метро, то контуженным, зажатым в сотрясающемся от близких взрывов подземном бункере мариупольского завода «Азовсталь» под непрерывный грохот тяжелых бомб над головой и всего царящего вокруг хаоса украинской «Герники»… Вынужденное бездействие в ожидании спасательной группы заставило астронавта достать из наплечного кармана скафандра синий блокнот и продолжить:


   [записки падшего ангела постмодерна]


Вечер был томным, но не тягучим, африканским, как когда-то в Марракеше, а пронизанным дублинским туманом и вибрирующей джойсовской атмосферой места рядом с Темпл-баром, где мы сидели. Женщины говорили о чем-то между собой по-испански. Мы пили: Винсенто Абурто Мартинес – эль, я – кофе по-ирландски с хорошей объемной долей виски. Винсенто рассказывал про хочипильи – ацтекского идола, столь близкого его мексиканскому сердцу. Рассказ о хочипильи логически продолжал наш общий разговор о грибах, начатый за полтора года до этого в Варшаве. Мы тоже тогда сидели так: Винсенто, я, Мартин Клёстер и Йохан Бергверф – голландец, всю жизнь живущий в Дубае и каждый год меняющий филиппинских любовниц в стиле «петит», впрочем, похожих одна на другую, как стандартные смазливые куклы с одного конвейера. Пили пиво. Все были уже в приличном градусе и говорили о грибах. Я показывал фото мухоморов на моем телефоне, снятое прошлым летом. Я назвал его «тропа мухоморов» и выложил в своем «грибном блоге» в Интернете. Американским грибникам понравилось. Десятки, да нет, пожалуй, сотни мухоморов (собственно, я их не считал) выстроились в узкую извилистую линию, идущую через лес. Такого я еще не видел. Я говорил о Ленине, которому мухоморы навеяли апрельские тезисы и вызвали видение революции. Винсенто возбудился – его вдохновила комбинация грибы-видения. Он тут же подхватил и начал про мексиканские поганки Psilocybe aztecorum, которые он собирает и сушит. «Перед тем, как их употреблять – говорил он – нужно прийти к внутреннему миру, согласию с самим собой, отбросить все заботы, тревоги, мысли о работе, семье, тогда грибы будут впрок, иначе – пустая суета, да и неизвестно еще, как желудок отреагирует…». Тогда мы не вспоминали Кастаньеду, мы пришли к нему уже в Дублине, подобравшись, как бы вскользь, через хочипильи. А хочипильи оказался кстати. Дело в том, что ацтеки украшали этих идолов как раз символами Psilocybe aztecorum и прочих мексиканских поганок. Ну, поганками-то мы, грибники, как водится, называем все грибы, которых не знаем. Так, мексиканский грибник, подсевший на свои Psilocybe aztecorum и не знающий ничего лучшего, наверняка назовет поганкой подберезовик, который он в глаза не видел.


Мартин Клёстер вдруг вспомнил этот варшавский разговор о грибах в Гонконге два года спустя. Подошел к нам с Винсенто и спросил: «а где же грибы?». Говорит, что искал мухоморы у себя в Австрии, да тщетно. Ничего не нашел. Ну, кому что. Я бы никогда не стал искать мухоморы. То, что я сфотографировал их, так это только потому, что меня чисто эстетически поразил пейзаж – сама композиция «тропы мухоморов». Я каждый год фотографирую найденные грибы, но мне показалось неуместным досаждать собеседникам бесконечными фото подосиновиков и белых грибов – ими и так пестрит Интернет. Это как некоторые любят всем показывать фото своих детей, внуков, домашних животных, будучи уверены, что все будут умиляться вместе с ними. А большинству-то это все до лампочки. «Тропа мухоморов» – совсем другое дело. Это, можно сказать, произведение искусства.


Лаура Вильегас Сулуага – дочь колумбийского кофейного плантатора – оторвалась от быстро наскучившего ей разговора с ее испаноязычными собеседницами, уставилась на экран смартфона, на котором Винсенто показывал мне различные изображения хочипильи, и спросила: «что это?». Винсенто коротко объяснил. Выяснилось, что в комбинации грибы-видения Лауру интересуют исключительно видения, а грибы не интересуют совсем. Плавно перейдя от грибов к видениям, Лаура поведала о бобах какао-сабанеро – растения-мутанта – разжуешь один такой боб и всю неделю ходишь пьяный. «Мой брат – говорила она – сущий дурак. Постоянно жует какао-сабанеро и говорит разные глупости». Лаура вообще-то интересная штучка. Дочь кофейного плантатора, но кофе не пьет. Не любит. Вообще не пьет ничего горячего и горячительного. Сидит на кока-коле. Я ей как-то шепнул на ушко (как раз в Гонконге): «я люблю вашего писателя Маркеса». Она мне: «да, я тоже его люблю, он очень сексуальный и все описывает с такими подробностями!». Подробности – бог, как говорил Гёте. Что мне больше всего нравится в порнографических роликах, так это претензия на драматургию, когда на традиционные для такого жанра вздохи, стоны, крики и естественные, так сказать, физиологические звуки наслоен актерский текст – настоящие диалоги, как в театре.


   Вот пример:

   Он (нежно): Дорогая, подними ножку. Так. Теперь другую. Умница.

   Она: Я все правильно делаю?

   Он: Да, золото мое! Я тебя люблю.

   Она: Я тоже тебя люблю.

   Начинается физиологическое действо. Через несколько минут тон диалога резко

   меняется:

   Он: Ах ты сучка ебливая! Чего молчишь?

   Она (со страстным стоном): Я не молчу, любимый.

   Он: А ну кричи!

   Она (растерянно): Что кричать?

   Он: Кричи «еби меня»!

   Она (неуверенно): Еби меня…

   Он: Кричи «еби меня жестче»!

   Она (импровизируя): Еби меня жестче, монстр! Во все дыры!


Винсент Онг, тайванец, сказал Лауре что-то очень нейтральное тихим, спокойным голосом с традиционной для них, тайванцев, улыбкой. Она сверкнула глазами и как заорет на него: «Почему? Почему?!». Все аж вздрогнули, а Винсент, изменившись в лице, мрачно сказал: «я тебя ненавижу». Никто ничего не понял, да ничего, как выяснилось, и не было. Просто различные культуры порождают различные речевые модели и коды, и то, что мы порой слышим в словах нашего собеседника – представителя иной культуры – совсем не обязательно вкладывается им в свою речь.


   После этого разговора, когда мы с Лаурой признались друг другу в любви к писателю Маркесу (впрочем, я немного кривил душой, ибо особой любви к Маркесу я не испытываю, но ведь нужно было чем-то зацепить молодую колумбийскую женщину), я заказал коктейль «Эрнест Хемингуэй». Лаура, как всегда, тянула свою кока-колу.


   Крис Вуд привел двух телок. Одна оказалась полуавстралийкой-полурусской (но по-русски ни бэ, ни мэ), другая – гречанка. Вот так сюрприз встретить гречанку в Гонконге! Я как раз только что с Кипра. Впрочем, чему я удивляюсь – в наше время немудрено встретить кого угодно где угодно. «Вот он, – Петунья Арсуага показала гречанке на меня – любит греческих женщин». Это правда. Но не только женщин. Я вообще-то сам грек по рождению и человек Античности по духу, если угодно. Мы с гречанкой поздравили друг друга с Пасхой, дважды поцеловались и распрощались.


   В Дублине мы – я, Винсенто с женой и Лаура – снимали дом у железной дороги. Дом как дом, но в гостиной во всю стену были наклеены фотообои с изображением Джойса. И то верно: какой же Дублин без Джойса? Это все равно что Монреаль без Эмиля Неллигана или без оратории Сен-Жозеф или без «Монреаль Канадиенс» или без меня, который тоже был частью этого пейзажа какое-то время. Я колесил на автобусах вдоль и поперек Монреаля, предпочитая отдаленные уголки, вплоть до таких экстремумов, как Бу-де-л’Иль – восточная стрелка острова, где я, увлекшись движением в сторону лесистых островков, поднимавшихся над белой равниной застывшей огромной реки, чуть было не ушел под тонкий лед сен-лоранской стремнины, и был, к счастью, вовремя остановлен грубыми окриками квебекских рыбаков-подледников, сгрудившихся вдоль берега. В то время я жил еще на Сноудоне. Потом переехал в тихий Доллар-дез-Ормо и проводил свободное время по большей части в задумчивых прогулках по обширным окрестным лесопаркам Буа-де-Льесс и Буа-де-Сарагэ, выходящим к низкому берегу Ривьер-де-Прери. Название места – Доллар-дез-Ормо – волновало мое воображение. И не спроста. Выяснилось, что так звали молодого французского аристократа XVIII века, чье имение находилось в этих местах. Однажды этот молодой человек с товарищами предпринял экспедицию вглубь Канады, где был пойман ирокезами или алгонкинами и благополучно съеден вместе со своими спутниками. Судьба!


   Как-то сидел я с двумя сотоварищами на балконе, предварительно скинув с него засохшее голубиное гуано на головы беспечных прохожих. Пили пиво. Три табуретки и какой-то ящик вместо стола. И вдруг я взглянул на эту мизансцену как бы со стороны и почувствовал, что мы все трое вместе с антуражем очень похожи на рублевскую «Троицу». Мы как бы находились внутри иконы. А ведь есть еще «Троица», подумал я, в соборе Киприану и Устиньи в кипрском Менико, написанная в своеобразной индийской манере. Тут я услышал бой барабанов, трубный глас и рокот толпы. Через минуту по улице Хайман прошла процессия: впереди мужчины в шитых золотом халатах, чалмах с перьями, с кривыми широкими саблями на плечах. За ними – грузовики, обвитые цветочными гирляндами и пестрая людская толпа. Сикхи праздновали какой-то свой праздник. Двигались они в сторону близлежащего храма Гурудвара. От несказанности зрелища я пошел отлить. В водном кружке унитаза всплыла и встала предо мной карта Индии – но не географической Индии, а другой, потаенной, «Индии духа» Гумилева. Однако не об Индии думал я. Мысли мои в этот момент всецело определялись местом моего пребывания. Обычно пересечение струи с кружком унитаза дает изображение греческих букв – Ф или Ψ – манифестирующих себя как знаки физического или психического мира соответственно. Вспомнилась недавно прочитанная новость, что в СССР туалетная бумага появилась только в 1969 году благодаря производству этого важного продукта, налаженному на Сясьском ЦБК. До этого подтирались преимущественно газетами. Дальше цепочка ассоциаций привела к моей тете – прожженной коммунистке, – которая до сих пор на даче вытирает жопу газетой «Завтра», а потом компостом из собственного говна и газет «Завтра» удобряет огурцы, которые затем идут ей в пищу и неизбежно превращаются в новую партию испражнений. В этом метаболизме материи воистину есть нечто гамлетовское: король – червь – рыба – король или огурцы – тетя – газета «Завтра» – огурцы… Ночью мне приснился сон: я на каком-то вокзале встречаю поезд из Индии. Вот в конце перрона показался состав, ведомый странным локомотивом, как две капли воды похожим на дачный дом моей тети, из трубы которого валит густой черный дым. Машинисты в форменных мундирах и чалмах сидят на веранде и пьют чай из самовара. Поезд прибыл, машинисты с самоваром выскочили на перрон и забегали по вокзалу в поисках кипятка. Тут же, на вокзале, я встретил свою любовь, но почему-то оказался ростом ей по грудь, и, наконец, очнулся в постели с Петуньей Арсуагой.


   С любовью своей, теперь уже навсегда потерянной и полузабытой, я встретился в Дубае. Она играла на рояле в музыкальном салоне – и как играла! И пела. Джейсон Фалла за завтраком указал на нее, я обернулся (так как сидел к ней спиной), и тут меня пронзило блоковское: «всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна…». Я увидел ее в образе Незнакомки в восточном антураже – образе, который я давно искал, но нигде и ни в ком не мог найти. За год до этого в бразильском Сан-Пауло, как бы бессознательно предощущая эту встречу, я после изрядной дозы кашасы – местного рома – спустился, покачиваясь, в музыкальный салон отеля, сел за пустующий рояль и стал рефлексировать под случайные комбинации звуков. Любовь – вещество довольно тонкое и летучее. Помню, в детстве я лепил разные конструкции из снега и играл в «Древнюю Мексику». Девочка – моя одноклассница – вилась вокруг меня с интересом и спрашивала, почему я не играю в Древнюю Грецию. Меня это раздражало. Услышать бы мне ее тогда! Это был зов мойры – зов, которому я тогда по малости лет не последовал. Сейчас бы я, конечно, сыграл в Древнюю Грецию, но время ушло… И игры теперь, конечно же, другие. Я вот думаю, как бы мне квалифицировать мой эксгибиционизм: как постыдную девиацию, асоциальное поведение, вызванное хулиганскими побуждениями, или же как художественный акционизм. Я склоняюсь к последнему. Действительно, чем не передвижная выставка для женщин и школьниц? И чем я не передвижник? Может, рылом не вышел? Да ведь в эксгибиционизме рыло – не главное… Иными словами:


   Основной формат: Inf = ‘вытереть жопу’. Расширенный формат: Inf < a > = ‘вытереть жопу газетой «Завтра»’, где а = ‘газета «Завтра»’.


   Ассамбляж цели: Т = << агенс (1) > < технология управления (2) > < техника (3) > < исходный объект (4) > < технология производства (5) > < место (6) > < конечный объект (7) >>.

   (1) = ‘тетя’; (2) = ‘ручное управление, доведенное до автоматизма’.

   (3)1 = ‘посрать, вытереть жопу газетой «Завтра» и бросить последнюю в торчок’; (4)1 = ‘говно’; (5)1 = ‘совместное перегнивание говна и газет «Завтра» в реакторе’; (6)1 = ‘дачный вонючий торчок на улице с сердечком на двери’; (7)1 = ‘компост для огурцов’.

   (3)2 = ‘достать компост из торчка и добавить его в почву в парнике с огурцами’; (4)2 = ‘компост для огурцов’; (5)2 = ‘выращивание огурцов в парнике на компосте из торчка’; (6)2 = ‘парник с огурцами’; (7)2 = ‘огурцы’.

   (3)3 = ‘собрать и слопать огурцы’; (4)3 = ‘огурцы’; (5)3 = ‘сбор, поедание и переваривание огурцов, сопровождаемые чтением газеты «Завтра»’; (6)3 = ‘дача’; (7)3 = ‘говно’.

   Очевидно, в силу цикличности процесса: (4)2 = (7)1; (4)3 = (7)2; (7)3 = (4)1.

   Соответственно: (3) = < (3)1,(3)2,(3)3 >; (4) = < (4)1,(4)2,(4)3 >; (5) = < (5)1,(5)2,(5)3 >; (6) = < (6)1,(6)2,(6)3 >; (7) = < (7)1,(7)2,(7)3 >.

   Следовательно: Т = << (1) > < (2) > < (3) > < (4) > < (5) > < (6) > < (7) >> = << (1) > < (2) > << (3)1,(3)2,(3)3 >> << (4)1,(4)2,(4)3 >> << (5)1,(5)2,(5)3 >> << (6)1,(6)2,(6)3 >> << (7)1,(7)2,(7)3 >>>.


   Мыслить спекулятивно – описать – формализовать – виртуализировать – применить – внедрить – практиковать…


   То одержимый, то утомленный, я мало-помалу создавал язык своей жизни. И чем более я углублялся в этот процесс, тем более язык этот становился языком для меня самого, увеличивая тем самым пропасть непонимания между мной и миром. Я превращался в того мученика дантова ада, который был наказан тем, что мог говорить только сам с собой, поскольку ни его языка никто не понимал, ни он сам не был способен понять других.


   Помнится, в девяностые годы была у меня начальница – полугречанка, – которая при всяком удобном случае (к месту и не к месту) называла себя бисексуалкой и гордилась своей способностью общаться с бандитами. Я неоднократно заставал ее в мужском туалете зависшей над писсуаром, в который она самозабвенно мочилась.


   Я никогда не был графоманом. Наоборот, меня всегда беспокоила моя слишком низкая писательская продуктивность. Но бывали моменты, когда создание текста превращалось для меня в настоящую манию, одержимость. Так однажды писал я рассказ – не так как сейчас, набивая фрагменты на планшете и отправляя их на «облако» или в виде письма самому себе по электронной почте, или наговаривая на диктофон – а по-старинке – авторучкой на бумаге. Кто-то (а разве в такие самозабвенные моменты обращаешь внимание на что-либо, кроме текста?) постоянно намеренно или непроизвольно мешал мне, задевал, что-то говорил под руку, брызгал слюной в ухо. И я не нашел ничего лучшего, как переместиться на вокзал и продолжить работу там. Вокзал, конечно, не самое подходящее место для творческого уединения, но тогда я был как в тумане или во сне… Устроился на скамеечке за каким-то столиком, сижу, значит, работаю, и вдруг ручка перестала писать. Я опять как в тумане бреду наощупь к ларьку, покупаю связку авторучек, десять бутылок пива, возвращаюсь на вокзальную скамейку и продолжаю:


   Они встретились как-то случайно, влюбились друг в друга и не виделись потом очень долго. Общались по телефону и клялись друг другу в любви. А любовь – это стихия непредсказуемая и неуправляемая. Как-то ему предложили перегнать раллийный Форд-Фокус в другой город, километров за восемьсот. Он согласился и пригласил меня с собой. Перед отъездом мы зашли в офис заказчика, и он увидел там портрет своей возлюбленной. Он спросил у заказчика: «Кто это?». «Моя жена» – не без гордости ответил тот. Мой друг позеленел и всю дорогу искал смерти, то съезжая с обочины в кювет на полном ходу, то пытаясь спрыгнуть с моста, то взлетая с разгону на крутые холмы. В мои планы безвременная кончина из-за его душевных страданий не входила, и я сошел, когда раллийный Форд превратился сначала в 408-й Москвич, а затем в Запорожец-мыльницу. На прощание я рассказал ему такую притчу без морали:


   Я искал ее повсюду – на самом вокзале: в зале ожидания, у касс – и вокруг: на подъездных путях, у пакгаузов. Злился, паниковал, плакал от отчаяния. Потом, наконец, она звонит. Вся радостная такая: «Милый, я подъезжаю! Я уже близко. Скоро ты увидишь мой поезд. Я в третьем вагоне. Целую!». Я бросаюсь на платформу, где собралась толпа. Стою, жду. Вдруг вижу – едет поезд, но с противоположной стороны. Мать твою за ногу! Звонить уже некогда. Бегу в конец платформы, расталкиваю матерящуюся толпу, еле успеваю пересечь рельсы, едва не попав под прибывающий поезд, кидаюсь к третьему вагону, вскакиваю на подножку, захожу в вагон, смотрю – вагон полупустой и ее там нет! Едва успеваю выскочить обратно на платформу, пока не закрылись двери. Отдышавшись, звоню ей. Она, со слезами в голосе:

– Где ты? Опять променял меня на нее?

   Я ей, чуть не срываясь на крик:

– А ты где?!! Тебя в третьем вагоне нет!

– Как это нет?! Мы только что проехали Солнечное. Ты сказал, что будешь ждать там.

   Я бросаюсь к человеку, проходящему по платформе, кричу ему прямо в рыло: «Что это за станция?!». Он только пожимает плечами и идет дальше. Тут меня осенило. Поднимаю голову на табличку и вижу: SUNNYBROOKE. В сущности, то же Солнечное. Только по другую сторону Атлантики…


   Некий К.Амакулид (по другой версии П.Амакулид) – писатель, философ и историк буддизма – убедил меня в необходимости вступить в буддистскую секту. Его дару убеждения я отдаю должное. Обряд посвящения состоял из трех ритуалов – бритья головы, кручения молитвенных барабанов и трапезы, во время которой подавались тонко нарезанные ломтики мяса яка под соусом из крови яка. Впрочем, если силой убеждения подавить брезгливость, это блюдо можно признать съедобным. Интереснее другое. В читальном зале не помню уже какой библиотеки у одного русского очкарика я позаимствовал археологический атлас (типа, взглянуть). Атлас оказался, надо сказать, весьма своеобразным: на каждой странице – богатые коллекции археологических находок – не изображений, а именно подлинных находок. Трехмерных. Там было все – наконечники стрел, золотые украшения, принадлежащие различным культурам. Каждая коллекция располагалась на листе карты с нанесенными на ней в виде выпуклых красных кнопок обозначениями мест находок. Я, признаться, собрался стырить атлас. И надо такому случиться – кой черт меня дернул! – не устоял перед искушением и нажал на красную кнопку, обозначавшую палеолитическую стоянку где-то чуть южнее Санкт-Петербурга. Тут же сработала сигнализация, прибежали охранники, и я оказался в двусмысленном положении.


   В статье о художнике Илье Кабакове я наткнулся на тезис, что боязнь отрыва «пера от бумаги» – непрерывность рисования – есть непрерывность экзистенции. Точно такая же непрерывность экзистенции возникла у меня с одной моей любовницей, которая просила не вынимать член во время акта. «Иначе – говорила она, – он действует как насос, накачивая в меня воздух». Этот тезис она доказывала тем, что смачно пердела пиздой, подобно профессиональным танцовщицам в экзотических барах Таиланда и Камбоджи, выпуская накаченный в нее воздух, всякий раз, когда у нас нарушалась «непрерывность экзистенции».


   Что же еще? Ах, да… В песчаном карьере я расследую какое-то происшествие или преступление – не тот ли дорожный инцидент, когда пьяный русский водитель грузовика в Австралии перевернулся в кювет, вылез, смеясь и матерясь, залез на свой перевернутый грузовик с гитарой и, в ожидании полиции и скорой, дал искрометный концерт в стиле психобилли перед собравшимися зеваками… В карьере я проваливаюсь куда-то, где нахожу окаменевшие структуры в египетском стиле – колонны в форме папируса. Мне бы задержаться, но я иду дальше. У меня назначена встреча в ресторане. С женщиной? Да, определенно. Я нахожу ее там абсолютно голой. Да и сам ресторан, как только я повнимательнее присмотрелся, оказался борделем. Но каким! Многоэтажным, с фонтанами и бассейнами, райскими птицами и бог знает какой еще экзотикой. Закончив свои дела с дамой (такого характера, какой предполагала специфика места), я прошелся по зданию. В одном из залов ко мне пристроился странный тип педерастического вида в пестром восточном халате, наброшенном на голое тело, который, нагло улыбаясь ярко накрашенными губами, приблизился ко мне вплотную, развернулся и начал толкать меня свой мерзкой жопой, да так сильно, что чуть не выбил мне тазобедренный сустав! Я дал ему заслуженного пинка и опрометью бросился прочь в поисках выхода…


   [К фрагменту о тете]: Дали в своем дневнике гения делится воспоминаниями о тете, которая гордилась тем, что ни разу в жизни не испортила воздух. Моя же только этим и занималась – не в буквальном смысле, конечно. Я имею в виду ее безумные коммунистические проповеди.


   Было это на берегу Тюленьей Бухты. Первое, что меня поразило, это изобилие крупных, необычных раковин, лежащих на дне прямо на мелководье. На другой стороне бухты – тюлений пляж – место моего назначения. Пляж был пуст. Но как только я высадился и успел лишь полюбоваться пеликаньей охотой, на берег выползли два тюленя. Тела обоих были заключены в прочные перламутровые раковины, а вместо голов – черные слизистые поверхности моллюсков, которые время от времени разверзались клыкастыми пастями. Один из «тюленей» встал на задние ласты, а передними начал изо всей силы лупить меня по плечам так, что я еле устоял на ногах.


   Джон (назовем его так, хотя по сути это – джойсовский НСЕ) барахтается с белокожей ослепительной белизны блондинкой на зеленой лужайке прямо посреди жилого комплекса. А народу вокруг никого. Я взглянул в окно второго этажа дома напротив. Там две лесбиянки имеют друг друга пальцами в задницу. А мне нужно бы в соседний дом, слева – только вот зачем? Ах да, там библиотека, мне там что-то нужно. Пришлось идти через лужайку мимо Джона и его блондинки как раз тогда, когда к ним подошла бронзового загара девочка лет тринадцати в золотых трусиках. Стягивает трусики, а под ними – о боже! – золотой пояс верности, замкнутый золотым же замком. И золотым ключиком она открывает замок и сбрасывает пояс… Не это ли пресловутый грех НСЕ? В библиотеке никого, кроме старого библиотекаря, который с порога заверил меня, что я ничего здесь уже для себя не найду – библиотека опечатана, все отправляется в архив на вечное хранение. Я в недоумении. Возможно, ошибся адресом. Выхожу наружу. Рядом павильон – вроде как выставка. Поднимаюсь по ступенькам ко входу и вижу объявление: «мы сами ничего не выставляем; что вы изобразите, то мы и выставим». ОК, но я возбужден, надо как-то снять напряжение. Стемнело. И вот начался фейерверк. Ищу несгоревшие ракеты, но мне не достается ни одной. Что делать? Остается онанизм! Но надо ведь где-то укрыться, или прямо здесь, на людях??


   Порой случалось странное – обычно это бывало после одной-двух таблеток атаракса на ночь, запитых пивом. То я оказывался в Киргизии (в которой никогда не был), приезжая туда… на метро. То вообще происходило нечто невообразимое. Например, мне сообщают, что меня разыскивает человек, с которым я, якобы, когда-то работал или учился, и через своего эмиссара – знакомую нам обоим женщину – настойчиво требует, чтобы я вступил в его сатанистскую «секту черного козла». Женщина передает мне от него кольцо с изображением черного козла. Я понимаю, что стоит мне принять это кольцо, и я навсегда попаду в сети к этому странному субъекту. Я собираю всю волю, чтобы не поддаться соблазну, и отвергаю навязываемый мне подарок.


   Я часто подолгу сижу на берегу моря, на скамейке у самого пляжа. Нередко на пляж приходит старик печального вида и лепит из песка фигуру лежащей стройной обнаженной девушки с распущенными волосами. Потом, закончив скульптуру, грустно вздыхает и, сгорбившись, уходит, глядя куда-то в морскую даль. Когда фигуру смывает волной, старик вновь появляется на пляже и принимается за свою работу. Старик этот похож на гриновского героя, грустящего по очень давней, навек потерянной любви, которую он не в силах забыть…


   Эти песчаные девушки напомнили мне друга юности – отчаянного онаниста, – который тоже в свое время лепил девушек на песчаном обрыве. Делал он это гораздо менее искусно и с одной конкретной практической целью – поскорее кончить в созданную им «скульптуру». Иной раз, в минуты особенно сильного возбуждения, которое двигало его творчеством, торопясь кончить, он даже не заботился о законченности своего произведения. Как правило, он упразднял голову, конечности и другие несущественные с его точки зрения элементы, ограничиваясь аномально большой грудью (предметом его особого вожделения) и норкой, в которую он стремительно кончал.


   Однажды он пригласил меня на свадьбу (он так и сказал: «свадьба»). Какая, к ебеням, свадьба может быть у отпетого онаниста, – подумал я. Однако свадьба состоялась. Этот фантазер по случаю раздобыл женский манекен, просверлил дырку между ног под свой размер, набил ее ветошью, натянул на манекен кружевное белье и представил нам, приглашенным, в качестве невесты. После достойной пьянки наш друг уединился со своей «невестой».


   Я все-таки прав, делая эти записи. Меня нередко посещают откровения. Я думаю, что в мире немало людей, которые в большей степени, чем я, наделены этим сомнительным «даром», но иной так и проживает свою жизнь, не зафиксировав ни в какой форме эти странные явления. Хотя мои «откровения», конечно, далеки от тех, что посещали Иоанна Богослова… Вот, скажем, сижу я в открытом кафенио на улице Гомера в Лимассоле, пью крепкий кофе скетто с тиропитой, и вдруг как гром среди ясного неба в голове моей проносится фраза: «хочу трахнуть тебя мульчерной головкой». Как соотносится эта фраза с проживаемой мною действительностью? К кому она обращена? Спросить не у кого. Или вот еще. Лежу, почти засыпаю, и вдруг «думаю»: «ценности забывчивого забытым ебут». Каково, а?


   Нет, пожалуй, ничего мудрее древнегреческой формулы παν μέτρον Άριστον. Но следовать ей в жизни приходится не всегда. Бывает, что я впадаю в крайности, как на той вечеринке на дебаркадере в старинном словацком городке на берегу озера в Карпатах, где все были в светлых одеждах, а я, распалившись, танцевал с открытой бутылкой в руке, обдавая всех присутствующих фонтанами красного вина. Публика ропщет, тихо возмущается, уходит, но никто морду мне не бьет. И тут я замечаю, что сам обгадил свой белоснежный костюм с головы до ног. Особенно пострадали брюки. Что делать? Приглашаю чехов, которые были со мной, и которые были особенно огорчены моей выходкой, вплоть до того, что готовы тут же были искать ближайшую прачечную… Короче, чтобы хоть как-то загладить свою вину перед ними, приглашаю их в горы. Там мы устраиваемся в уютной корчме, и я всем заказываю пива. Но по прихоти случая пива (пива!) в этой милой карпатской корчме не оказывается. «А вы сгоняйте до ближайшего сельмага на автобусе – там пива сколько угодно, хоть писей пей!» – советует мне корчмарь. Опять палки в колеса. Но делать нечего. Еду, нахожу магазинчик. Выбор, правда, не ахти, но на безрыбье… После обеда все, вроде бы, успокоились, и мы пошли прогуляться в горы. По дороге нам встретился странный человек в униформе, при галстуке, на котором был изображен красный кленовый лист. Поздоровавшись и извинившись, человек спросил:

– Ребята, вы умеете водить машину?

– Да, – ответили мы. – А в чем дело?

– Да дело в том, что мне нужны водители на лесовоз для работы на этом маршруте. – он показал карту.

– Так это же в Чехии. – обрадовались чехи. – Мы согласны.

– Да, в Чехии, но, видите ли… – человек в униформе замялся. – Дело в том, что мне нужны канадцы. Граждане Канады.

– Я канадец. – Я выступил вперед. – Гражданин Канады.

– Замечательно! Я вас беру! – обрадовался человек в униформе. – Готов немедленно подписать с вами контракт.

– Правда я никогда не водил лесовоза. У меня и прав специальных нет. Я вожу только легковые.

– Не имеет значения. Главное, что вы канадец!

– ???

– Уверяю вас.

– Но почему вам нужны именно канадцы? Для работы в Чехии?

– Как же. Ведь я сам канадец. – Произнес он с гордостью. – Кроме того, речь идет о лесовозах!

   Против таких стальных аргументов, как вы понимаете, не возражают. Контракт с ним, правда, я не подписал, но, как говорил один из героев де Сада, стоит ли сетовать!


   Никак не могу избавиться от некоторых поистине пагубных и опасных привычек – почти что маний. Бывает, напившись, я выхожу на улицу, где изображаю маньяка, наводя страх на женщин и детей. Но особенно беспокоит меня страсть к опасным авантюрам, балансирующим где-то на грани добра и зла. Так однажды я пригласил своих друзей к совершенно чужим людям как к своим новым знакомым. Квартиру я открыл отмычкой из имеющегося у меня набора (наподобие того, которым в свое время пользовался Шерлок Холмс), предварительно убедившись, что хозяев нет дома (каким способом, здесь я сообщать не стану, дабы не разглашать мой фирменный метод). Итак, захожу с друзьями в чужую квартиру – естественно, пустую. Откуда у меня ключ – этот вопрос у них как-то не возникает. Я объявляю, что хозяева будут с минуты на минуту, и отправляюсь за водкой. Минут через пятнадцать звонит мой друг и взволнованно сообщает, что пришел хозяин квартиры, он очень перепуган, позвал соседей и звонит в полицию. Тут я тоже вдруг не на шутку разволновался, запаниковал и, запинаясь, ответил:

– Ну вы уж там сами договоритесь как-нибудь…

   Не знаю, чем там все закончилось. Давно не общался с друзьями.


   У одного моего знакомого дома странная стена – она сплошь занавешена портьерой. Я раз заглянул за покрывало, а там… прозрачное стекло! Представьте: стеклянная стена между двумя квартирами. И врезанная в эту стену такая же стеклянная дверь на висячем замке. Я выяснил, что вход в смежную квартиру из другого, соседнего подъезда. И что же? Повинуясь стихии темных инстинктов опять пускаю в ход свою отмычку. Замок легко поддается, и вот уже я в смежной квартире за стеклянной стеной. Кругом романтика запустения – засохшая украшенная новогодняя елка под потолок (а на дворе середина лета), добротная мебель, покрытая толстым слоем пыли и, местами, паутиной. Не нужно быть оракулом, чтобы понять, что квартиру не посещали как минимум полгода. И вдруг – сирена. Сигнализация! И буквально через минуту щелкает входной замок. Я опрометью бросаюсь обратно, в квартиру знакомого, запираю стеклянную дверь, замок повесить, конечно, не успеваю, задергиваю портьеру, подглядываю в щелочку и вижу, как в соседнюю квартиру вламываются два здоровенных возбужденных амбала, что-то орут, заглядывают в шкафы, под диваны. Потом один замечает стеклянную дверь и показывает второму пальцем. Шестым чувством понимаю, что мне хана, не прощаясь, вылетаю из квартиры, из дома и бегу, куда глаза глядят. Судьба моего знакомого до сих пор мне не известна… Даже я, не верящий ни в судьбу, ни в воздаяние за грехи, испытываю порой угрызения совести и потребность в раскаянии за подобные выходки.


   В моей памяти не столь явственно отпечатались сами посещения футуристического клуба «Желчь», нежели обстоятельства, при которых я узнал о его существовании. Дело было в совершенно безликом дворе безликого района, сплошь застроенного однотипными серыми хрущевками. Я то ли направлялся к кому-то из своих знакомых, то ли вновь внутренний бес толкал меня очередной раз побаловаться моими отмычками, или же подкараулить в подъезде гимназистку и снять перед ней штаны, или еще на какую маргинальную авантюру. Вдруг на двери парадной вижу красочное объявление: «Футуристический клуб ЖЕЛЧЬ приглашает всех любителей авангарда и вообще всех на свои собрания. Собрания проходят по пятницам по адресу…». Дальше объявление обрывалось. Тут я чувствую, что кто-то дышит мне в спину. Оборачиваюсь и вижу – алкаш. Забулдыга. С утра еле на ногах стоит и воняет перегаром. «Адрес там» – говорит он мне и показывает на прозрачную кубическую тумбу в центре двора, в которую вписана пирамида из неизвестного материала. Подхожу ближе, приглядываюсь. Действительно, на одной грани пирамиды написан адрес, на второй – телефон, на третьей начертано имя председателя, на четвертой изображен абстрактный знак, очевидно, герб клуба.


   А это – совершенно особый опыт. Сидел я как-то на засранной голубями скамейке на бульваре в жилом районе Даммама среди однотипных аккуратных светло-серых четырехэтажек. От жары меня быстро разморило, и я уже было задремал, как вдруг был разбужен внезапным видением – искрометным танцем двух остро заточенных блестящих кривых арабских сабель прямо передо мной. Сабли быстро кружились, подпрыгивали, ударялись друг о друга, высекая искры, и вдруг рассыпались в сверкающую пыль, из которой выступил худощавый старик с длинной седой бородой, облаченный в черное, назвал себя по-английски King of the East – Королем Востока – и предложил мне пройти с ним через Баввабат Аль-Хакика – Врата Истины, – чтобы сделаться Новым Пророком. Подробности нашей беседы на английском языке, которую старик перемежал вязью звучных арабских слов и выражений, я не помню. Но я, разморенный жарой, как-то легко поддался, и мы действительно достигли с ним конца бульвара, где прошли через какие-то ворота. Однако пророком я, похоже, так и не стал.


   Стал (на некоторое время) проверяющим шахт. Собственно, в этом деле я не слишком разбирался, ездил по горняцким городкам, посещал управления шахт, подписывал (почти не глядя) различные документы. Прибыл я так в очередную дыру, подмахнул пачку документов, отобедал, чем бог послал, и собрался уже в обратный путь, как вдруг дотошная администраторша смерила меня взглядом и говорит:

– Так вы что же на шахту не поедете?

– А имеет ли смысл? – хотел отбояриться я с непринужденной улыбкой.

– Положено. – ответила та чуть ли не презрительно и подвела меня к стенду, где хранились каски и сомнительная обувь – одноразовые белые кроссовки из мягкого пластика для посещения шахт. Я выбрал каску с тремя фонарями – одним центральным (самым ярким) и двумя боковыми.

– До шахты 30 километров, через полчаса на площади будет ждать алюминиевый автобус. Не перепутайте – алюминиевый!

   Добраться до площади от управления оказалось не так-то просто, несмотря на то, что эти два объекта разделяло всего несколько десятков метров. Дело в том, что к площади от управления вела узкая улочка, вся в рытвинах и ямах, заполненных вязкой глиной. Я надел любезно предоставленные мне пластиковые кроссовки, но все время скользил по глине. Пару раз упал и измазался как свинья. Приводить себя в порядок было негде, да уже и некогда, и я махнул рукой, подумав, что там, куда я еду, опрятность не вполне уместна. Выхожу на площадь. Там в большом количестве толпятся одетые подобно мне шахтеры и шахтерки, стоят, собравшись в кучки, громко разговаривают. Кто-то сидит прямо на глиняных кучах и хрипло смеется. Я прошелся по площади, загляделся на местную достопримечательность – чугунный памятник шахтеру с отбойным молотком – и не заметил, как на площади появилось пять автобусов. Один уже отъезжал, заполненный до отказа. Я бросился к нему с криком «подождите!». Водитель остановился, впустил меня, ворча и матерясь, тут же закрыл дверь и газанул. Я отдышался и спросил, долго ли ехать до шахты.

– Какая шахта?! – рассвирепел водитель, а мужики в касках хрипло загоготали. – Мы едем в обратную сторону. На шахту – АЛЮМИНИЕВЫЙ автобус. Знать пора! Но можешь не торопиться, парень. Он все равно уже ушел. Следующий – только завтра.

   Новый взрыв грубого смеха завершил этот фарс. Материалы, как и информация, в наше время действительно значат больше, чем когда-либо раньше (если вообще что-либо имеет значение в этом мире), но в этой конкретной ситуации фактор материала оказался просто ключевым. Теперь перед посадкой в транспортное средство я, прежде всего, интересуюсь материалом, из которого оно сделано.


   Давно в нездоровых умах группы акционистов, с которыми я почему-то имел тогда дело, созрел план отправки праха Маяковского в космос. Мой полет еще не вырисовывался даже в самых смелых фантазиях. Они пытались заинтересовать и мобилизовать под этот странный проект Роскосмос, но чуть было не огребли на этом скользком пути больших неприятностей. Тогда на «гаражном» производстве была заказана, спроектирована и сделана малая ракета, теоретически способная развить первую космическую скорость. Заправив немыслимым вонючим топливом, ее погрузили вместе со стартовым столом на низкорамный трал и, накрыв плотным брезентовым покрывалом, ночью окольными путями, избегая полиции, вывезли за город, на заброшенное бывшее совхозное поле. С помощью автокрана и нанятых рабочих быстро установили и приготовили к запуску. В момент начала акции был торжественно вынесен якобы содержащий прах Маяковского черный куб, на гранях которого горизонтально, вертикально и диагонально было начертано «Владимир Маяковский». Куб поместили в камере в вершине ракеты. Дальше все пошло нештатно. После нескольких осечек с зажиганием ракета вспыхнула, разбрызгивая вокруг себя снопы горящего топлива. Двух участников акции накрыло огнем. Их тушили и потом пришлось серьезно лечить от ожогов. Наши смехотворные потуги погасить пламя подручными средствами оказались безуспешными. Кто-то, очевидно, увидел это все с близлежащего шоссе и вызвал пожарных, которые профессионально завершили сорвавшуюся акцию. Затем было следствие, вызовы в полицию и прочее, о чем здесь не хотелось бы повествовать. Как бы там ни было, прах Маяковского от земли не оторвался в отличие от него самого, давно уже шагающего по звездам…


   Я неплохо знаком с топографией Обводного канала в Санкт-Петербурге. По крайней мере, я так считал до тех пор, пока не стал участником двух удивительных событий. Оказалось, что в одном месте к каналу ортогонально подходит другой узкий канал. Вернее, совсем даже не канал, а прямая узкая улица, постоянно залитая водой настолько, что по ней равно можно проехать на вездеходе с высокими мостами и проплыть на плоскодонной лодке. Что мы и сделали с моим приятелем Максимовым. Максимов всегда был домоседом, страсти к путешествиям я за ним не наблюдал. А тут вдруг посреди лета его потянуло на воду. Короче, проплыли мы с ним на надувной лодке с мотором по этой улице (названия не помню – улица имени кого-то) до Обводного. Улица, как выяснилось, в Обводный не «впадает», слепо заканчиваясь за несколько десятков метров от него. Лодку пришлось перетаскивать. Благо, спуск к Обводному в этом месте оказался удобным, а вода прозрачной – совершенно противоестественно для обычно загаженного Обводного канала. Тут я обнаружил, что забыл документы. Максимов обещал дождаться меня, и я пошёл пешком в обратном направлении по параллельной «сухой» улице. Неожиданно мне позвонили из лодочного клуба и попросили срочно прийти. Туда нагрянула пожарная инспекция, начался кипеш и все такое… Лодочный клуб находился на той же «мокрой» улице, по которой мы только что плыли с Максимовым. Но мне прежде нужно было съездить за документами, так что в клубе я появился только часа через полтора. Мне еще повезло, что меня подобрал благотворительный автобус, развозящий бомжей по ночлежкам (я даже и не подозревал о существовании такого в Петербурге). Мало того, что подобрали, довезли почти до дома (мне стало неловко – ведь я не бомж – и я попросил выпустить меня), так еще и дали двести рублей, отказаться от которых было совершенно невозможно. Вечерело, когда я, входя в лодочный клуб, еще с улицы почувствовал царящее там общее возбуждение. Оказалось, что пожарники только напугали всех и ушли, после чего заседание клуба мгновенно перешло в пьянку, в которой, естественно, принял участие и я, совершенно забыв про Максимова и лодку. Мне бы позвонить ему тогда, но я так торопился… Но ведь он тоже не звонил. На тот момент я еще не знал, что телефона у него нет. Он забыл телефон, что и привело в последствии к драматической развязке. Вспомнил я о Максимове где-то посреди пьянки поздно ночью, бросился звонить. Он, конечно, не ответил. Я стал судорожно вспоминать наши планы и сквозь мутную пелену пьяного сознания вспомнил, что хотели выйти в Залив. Меня передернуло. Я тут же стал расталкивать вусмерть пьяных одноклубников, крича им в лицо, что Максимов пропал, нужно срочно звонить в МЧС или куда там ещё. Слегка протрезвевшие от такой новости одноклубники, едва сообразив в общих чертах, о чем идет речь, дружно заорали, что никакого МЧС не надо, что это – дело чести клуба лодочников самим спасти своего товарища. Тут же, на шатающихся ногах, бросились на набережную, к катеру, погрузились, долго раскочегаривали и, наконец, поплыли в белую ночь. Я уже не помню, как вышли в Залив… Согласитесь, искать на катере человека без связи по всему морю – дело не вполне благодарное. Однако утром мы его нашли – трясущегося и полубеспамятного – на одном из маленьких фортов у самой дамбы. Порванная лодка валялась рядом. Все были счастливы и даже спели хором гимн клуба лодочников.


   Через много лет после этого события я снова каким-то образом оказался на «мокрой» улице. Я поднялся вверх по ней на лодке и обнаружил, что примерно через полкилометра она расширяется в небольшой пруд, выше которого находится плотина, которую время от времени открывают, вода из верхнего водоема спускается в пруд, откуда растекается дальше по улице. У плотины, как раз после очередного спуска воды, я зацепился языком с одним умником по поводу движения растворов по градиенту концентрации против движения по градиенту потенциальной энергии. Свою тираду я закончил словом riverrun.


   Имея в запасе часа два до медитативной вечеринки у друзей в петербургской Коломне, я решил скоротать ненастный вечерок прогулкой по Петербургу Достоевского. Я шел вдоль канала, временами спускаясь к самой воде и ежась от пронизывающего холода. Окончательно продрогнув, я вошел в подъезд и поднялся на второй этаж. До назначенного времени начала вечеринки оставалось минут двадцать. Ранний приход был бы воспринят в этом обществе как признак дурного тона. Поэтому я, примостившись на широком старинном подоконнике, начал медитировать, созерцая скучный серый пейзаж коломенского двора. Сначала появился вдрызг пьяный дворник в разорванной одежде времен Достоевского. Потом подкатила бричка времен Достоевского, из нее выскочили два хлыща (времен Достоевского, понятное дело), и ну мутузить раскачивающегося как маятник дворника. Порезвившись, они бросили несчастного обездвиженного дворника на кучу мусора и растворились в сером достоевском тумане… Настало время вечеринки. Я поднялся двумя этажами выше и увидел на стене санскритский знак, указывающий к выходу с лестницы на балкон. Я открыл дверь и прошел по длинному балкону к ярко освещенному окну. Окно, служившее входом – порталом – в царство медитаций, было открыто, меня уже ждали. Слегка подпрыгнув, я перемахнул через карниз и очутился в пропитанной пряными восточными ароматами хорошо натопленной комнате. Хозяйка и распорядительница салона госпожа Коринская с блуждающей улыбкой сразу же предложила мне капсулу Cheeragoo Joe – растительного наркотика, заявленного ей как «катализатор медитативных реакций».


   Действо началось. Я сидел, расслабившись, на мягком диване рядом с близкой своей подругой. Ничего не происходило. Никто не разговаривал. Только густой сизый дым пряных воскурений и звуки ситара из множественных динамиков, распределенных по всему пространству помещения. Через какое-то время сидящая рядом со мной, прильнув, шепчет мне в ухо:

– Ты его уже видишь?

– Кого? – спрашиваю я равнодушно.

– Танец рыб.

   Я посмотрел прямо перед собой и действительно: передо мной был круглый бетонный колодец, вокруг которого, подпрыгивая на хвостах и держа в пастях ольховые ветки, вели хоровод крупные форели. Мне казалось, что я метнулся куда-то в сторону от всего этого. Я бежал, не ощущая необходимых для бега усилий. Я знал одно, но знал это с ошеломительной ясностью, лучом пронизывающей мой путь: я сбежал из клиники. Я в больничной пижаме, но мне необходимо бежать, бежать что есть сил, пока меня не спасут, не примут те, которые уже ждут меня в зарезервированном для встречи ресторане. К счастью, я успел. Успел! Меня радушно приняли и вручили чемоданчик с одеждой и еще какими-то вещами и направили к туалету для переодевания. Также, дружески похлопывая меня по плечу и посмеиваясь, вспоминали старую байку про то, как продираясь против ураганного ветра вдоль Невы, меня обогнал Ленин весь в кожаном – кожаной кепке, кожаной куртке и кожаных штанах – и, обернувшись ко мне нагло улыбающейся восковой монгольской рожей с плюгавой бородкой, смачно плюнул мне в рожу… В туалете я снял с себя пижаму и, раскрыв врученный мне друзьями чемоданчик, приготовился уже было облачиться в новое, цивильное платье, как передо мной – нагим – вырос доктор-индус в голубом халате со стетоскопом на шее. Не давая мне одеться, аккуратно но решительно удерживая за руки, доктор оглядел меня всего с восточной деликатностью, после чего в миниатюрное переговорное устройство, висевшее у него на левом плече, ласково проворковал на «голубином» английском:

– Я нашел его. Он со мной в туалете такого-то ресторана. Срочно присылайте санитаров…


   Иногда невольно обнаруживается истина в словах того буддистского монаха, который одновременно называл себя всей вселенной и дерьмом на палочке. Я это испытал, когда тибетские монахи предложили мне уединиться в «домике для размышлений», который на деле оказался заурядным вонючим деревенским торчком… Да, и я в свое время воздал должное унаследованному от предшествующего поколения «дворников и сторожей» кратковременному увлечению Востоком. Но это было лишь одной из вех на пути становления моего нынешнего метаматериализма.


   Всегда интересны траектории жизни самых простых людей, живущих где-то рядом с тобой или далеко от тебя. Эти как правило латентные, скрытые от массового внимания жизни и судьбы всегда загадочнее и привлекательнее зачастую не менее банальных жизней знаменитостей, выставленных на всеобщее обозрение. Так, знал я одну женщину из Мурманска, которая с детства мечтала и поставила себе целью покинуть этот депрессивный северный город и перебраться в Ленинград. Закончив школу, она действительно поехала учиться в Ленинград, но, провалив вступительные экзамены в институт, закрутилась в водовороте перестроечной жизни, который очень скоро выплюнул ее в Светогорске – на границе с Финляндией, – где она безвыездно проработала всю свою недолгую жизнь на целлюлозно-бумажном комбинате, так и не побывав ни разу ни в соседней Финляндии, ни вообще где-либо еще… Еще один человек родом из Ленинграда не смог пережить переименования города в Санкт-Петербург (невыносимая легкость знакового сознания) и стал искать место с похожим на Ленинград названием для переселения. Ленинакан и Ленинабад сразу отпали как экзотические и тоже уже переименованные. В конце концов, поиски забросили его в якутский городок Ленск на берегу большой, как в Ленинграде, реки, в названии которой также четыре буквы: вторая «е», последняя – «а», где он и осел навсегда. И даже, вроде бы, по-своему был счастлив.


   Помню, стоим мы с Кристиной Рубинштейн (которая любила называть себя Розенкнехт) ночью на палубе парома, идущего с Кипра в Ливан, и смотрим в звездное небо. Паром слегка покачивает на легких волнах. Мы оба под легким, как средиземноморские волны, кайфом. Я запел: «больше месяца парень бесится, и тоска берет моряка…».

– А почему, – спрашиваю, – как ты думаешь, тоска берет моряка? О чем он тоскует? Я думаю, что о несказанном. Об абстрактном идеале, который он, отчаявшись найти на суше, не может найти и в море…

– Перестань, – обрывает меня Рубинштейн. – Какое там, к ебеням, «несказанное»! Все гораздо проще. Просто он лежит на койке в своей каюте со свечой в жопе от морской болезни. Я сама ходила (заметь, не плавала – ходила, ибо плавает только говно) несколько лет между Таллинном и Тронхеймом. Как только шторм (а там всегда штормило), капитан ставит нам всем в жопу по свечке от морской болезни. Как он любил говорить: «уж лучше свечка в жопе от морской болезни, чем в церкви за упокой».

   Капитан, мой капитан! Не перевелись еще в Мировом Океане грозные Ахавы…


   На огромном пространстве Мирового Океана, в другой его части, случилась со мной другая история – чисто детективная, достойная пера разве что Агаты Кристи. Было это на круизном лайнере в Карибском море. В одном из портов на судно подсела беспокойная компания итальянских художников-акционистов, напоминающая цыганский табор. Художники вели себя беспардонно (что, впрочем, характерно для исповедуемых ими художественных концепций), устраивали шумные выходки, задирали респектабельную круизную публику. По ночам, выстроившись вдоль леера, они, синхронно раскачиваясь, мочились в океан – как мужская, так и женская часть группы. Но особенно дерзко проявляла себя их предводительница – мужеподобная и весьма активная тетка неопределенного возраста. Как-то я подсел к ней в салоне и дерзнул попросить у нее интервью.

– Я никому не позволяю снимать себя на видео. – резко обрубила она.

– Хорошо, – не сдавался я. – Видео не будет. Только аудиозапись.

– Нет! – сказала она еще резче и повернулась ко мне спиной.

– Тогда предлагаю просто печатный текст в формате «вопрос-ответ».

   Она полуобернулась ко мне и сквозь зубы прошипела:

– Послушайте, а не пройти ли вам в жопу!

   От вынужденного безделья и несколько уязвленного самолюбия я начал выслеживать ее по судну.


   Примерно через двое суток после моего злосчастного диалога с лидером (лидеркой) акционистов на судне произошло убийство. Утром я спустился в салон, где застал возбужденную толпу пассажиров. Оказалось, что ночью был убит выстрелом из карабина пожилой и вполне респектабельный одинокий джентльмен. Никто тогда еще не знал, что это зверское убийство окажется первым в длинной серии аналогичных преступлений, совершаемых в течение недели каждую ночь тем же оружием в разных каютах. Была вызвана с берега следственная бригада ФБР, прибывшая на вертолете сразу же после второго убийства. Однако ничего установить они так и не смогли. Не было найдено ни оружие, ни возможный мотив преступника. Жертвами становились совершенно разные люди, никак не связанные друг с другом, каюты которых были разбросаны по всем палубам и коридорам судна. Так была убита пара юных молодоженов, совершавших свадебное путешествие, пожилая англичанка-пенсионерка, преуспевающий мексиканский бизнесмен средних лет. Пассажиры почти единодушно связывали происходящие на судне убийства с выходками акционистов и требовали от капитана их немедленной изоляции до прибытия в ближайший порт. Я же продолжал от нечего делать выслеживать по судну их мужеподобного лидера. Как-то раз я заметил ее внизу, возле подсобных помещений. Следуя за ней, я наткнулся на матроса-филиппинца, который схватил меня за руку, отвел в сторону и прошептал почти на ухо:

– Сэр, я нашел карабин. Пойдемте со мной.

   Он повел меня круглым коридором вокруг подсобных помещений. Когда мы почти описали полный круг, он остановился и открыл дверь в маленькую каморку, где стоял кубический шкаф со спецодеждой и треугольный стол, на котором были навалены фонари, каски и еще какое-то барахло. Филиппинец юркнул под шкаф и вытащил оттуда грязное покрывало. Он развернул его, встряхнул и застыл, глядя на меня недоуменно и беспомощно.

– Сэр, клянусь вам, он только что был здесь.


   Когда мы проделывали обратный путь тем же круглым коридором, меня вдруг осенило. Что мне напомнило это круговое движение? С чем оно так прекрасно соотносится? Ну конечно же. Рулетка!.. Я добился встречи со следователем ФБР в его каюте, поделился с ним своими соображениями, и в тот же вечер мы пошли в казино, где выяснилось, что действительно некий азартный австриец каждый вечер проводит за рулеточным столом и постоянно проигрывает крупные суммы.

– А какие номера оказались проигрышными для него в течение последней недели? – вдруг спросил я крупье. – Вы должны это знать.

   Моя догадка попала прямо в цель! Проигрышные номера в точности соответствовали номерам кают, в которых совершались убийства.


   Мотивацией к началу этих записей ещё задолго до космической экспедиции послужило предписание экзистенциального психоаналитика изливать мои перверсивные фантазии и депрессивные видения на бумаге в качестве одного из методов коррекции парафилий и депрессий (что, кстати, отчасти помогло мне пройти психологическое тестирование перед полетом – иначе не видеть мне Космоса, как собственных ушей). Идея заключалось в том, чтобы всю эту мутную пену моего «я» транслировать тексту, делегировать ему все полномочия и ответственность за то, за что иначе пришлось бы держать ответ мне самому… Однако, едва я начал писать, стремительный поток письма захватил меня и постоянно влечет дальше, далеко за пределы семиотико-терапевтических установок психоаналитика. Я подобен щепке в этом мутном потоке – он влечет меня неведомо куда, и я всецело нахожусь в его власти.


   Оказался я однажды в странной компании – латыша средних лет с мальчиком лет тринадцати-четырнадцати и молодого литовца. Обстоятельств почти не помню, но подобные ситуации в моей жизни – не редкость. Мальчика я отнес к латышу только потому, что тот представил его как брата. Однако при слове «брат» латыш с литовцем всякий раз обменивались двусмысленным взглядом и скабрезно улыбались, что давало повод думать, что мальчик связан с ними далеко не братскими узами. Дело было под Ригой, в низовьях Даугавы. Мальчик плавал, причем довольно резво – чувствовалась неплохая спортивная подготовка. Мы стояли на берегу. Латыш хвастался крупной старинной монетой, на которой два слова с предлогом между ними были написаны слитно. Вдруг мальчик исчез из нашего поля зрения. Я выразил беспокойство, на что латыш с литовцем только рассмеялись:

– Ничего с ним не будет. Он плавает, как дельфин. У него первый разряд по плаванию.

– Да, но где же он?

– Поплыл в Монреаль. Он давно бредит Канадой.

– ???

– Да что тут такого? Там тоже большая река, как и здесь. Отсюда до Монреаля можно проделать непрерывный водный путь, нигде не сходя на берег.


   Первый визит на космодром произвел на меня впечатление удручающее. Место, которое для меня всегда прочно связывалось с представлением об окне в небо, с большим открытым пространством, оказалось чем-то совершенно противоположным. Я заблудился в тенетах узких, темных коридоров, сумрачных залов, подсобных помещений. Редкие попадавшиеся мне навстречу люди в рабочих комбинезонах были также мрачны, неприветливы и немногословны. Никто толком не смог объяснить, как пройти в нужное мне помещение. Не больше проку было и от скудных указателей, условный язык которых я так и не смог понять.


   Он говорит мне: «иди, опоздаешь, ничего не достигнешь…». Мне обидно, я возражаю: «при чем тут время и мой ранний выход?». Ведь если я чего-то достигну или не достигну, то не потому, что рано вышел… Спускаюсь в старинном лифте в стиле модерн, выхожу на улицу. На улице дождь, зябко. Куртка с капюшоном не спасает. Бегу наверх, судорожно ищу что-теплое, что можно надеть под куртку, но тщетно, ничего теплого нет…


   Это как мыши мадам Софи. То, что у нее полно мышей, меня никогда не удивляло, но то, что они… разноцветные! Я сначала ничего не понял, не поверил своим глазам. Представляете, оказывается эта старая кошелка шила мышам костюмчики – каждой свой! [Куда там моей тете…] & T = ИСТИНА.


   Рутинная процедура снятия денег со счета в банкомате на сей раз пошла как-то не так. Не успел я ввести свой пин-код, как вдруг купюровыдающий слот аппарата выстрелил толстой пачкой денег. От шока я замер. И без пересчета было понятно, что сумма значительно превышала ту, что я ожидал увидеть на своем счету, да и к счету-то я, собственно говоря, не успел получить доступа. Я смутился и не рискнул притронуться к непричитающемуся мне капиталу. Даже покраснел от смущения. Но ведь деньги-то были нужны. Мне. Мои деньги. Я перемещался – пешком и на автобусах – от банкомата к банкомату. Везде на погружение карты в слот банкоматы отвечали немедленным выплевыванием пачки денег, причем толщина пачки увеличивалась от банкомата к банкомату. Наконец, я не выдержал и на автовокзальном банкомате выдернул из плюнувшей в меня пачки купюр сотню евро. В этот самый момент кто-то ткнул меня в спину и проскрипел мне в ухо противным голосом: – По всей сети испорчены приводные ремни. Это системный сбой. Вы не должны этому радоваться. Я резко обернулся, но мой собеседник успел мгновенно ретироваться. Я успел заметить лишь ускользающий за угол длинный черный плащ и высокий черный цилиндр. Из всех возможных ассоциаций сознание моментально выбрало андерсеновского тайного советника из «Снежной королевы». Я погнался за ним. Черная фигура то ускользала, то вновь маячила передо мной где-то в сумрачных подворотнях и темных дворах. Наконец, изрядно устав от погони, я настиг этого типа на вонючих задворках. Я выхватил у него трость, которой он толкал меня в спину у банкомата, и пригвоздил этой самой тростью к глухой стене, как бабочку для коллекции энтомолога. Я смотрел в его бледное, искаженное страхом лицо и злорадно улыбался. Я наслаждался иррациональным торжеством власти над неопределенным условным врагом. Я не нуждался ни в каком диалоге с ним, но, тем не менее, держа его пригвожденным к стене, произнес:

– Кто ты? Идентифицируй себя.

– Я… Я тот, кто честен с другими, но бесчестен с собой. – был ответ.


   Я тяготел и тяготею к спиральным и спиралевидным структурам. Для меня они всегда означали произведение циклических и линейных процессов, символизировали эволюцию. Но однажды одна такая спираль чуть было не сыграла со мной смертельную шутку. Некий полицейский с заискивающей миной взялся подвезти меня на моей же машине. Не знаю, зачем и почему я согласился. Никакой необходимости в том, чтобы принять его странное предложение, не было. Но он был так ласков, нежно-настойчив, что я не смог отказать. Как только он сел за руль, а я – в пассажирское кресло, он позвонил кому-то по телефону и сообщил: «не беспокойтесь, он в моих руках, ему деваться некуда». Господи, что же делать? Выпрыгнуть на ходу? Но эта скотина заблокировала двери… Умоляю его остановиться, ссылаюсь на то, что мне срочно нужно в туалет – сил нет терпеть. Взываю ко всему, что для него свято. Он, поглядывая на меня не без подозрений и с какой-то нехорошей улыбочкой, все же останавливается и разблокирует дверь. Я, не помня себя, влетаю в ближайшее здание, и оказываюсь перед… спиралевидной лестницей! Бегу, сам не зная почему, сначала вниз – видимо, инстинкт самосохранения сработал по механизму норных животных. Оказываюсь в вонючем подвале, заставленном бочками с капустой и другими мерзкими солениями десятой свежести. Едва не сблевав, бегу наверх. Оказываюсь на галерке театрального зала, куда меня не пускают. Еще выше. Там, наверху, обнаружилась научная лаборатория, где меня вообще не сочли за человека… В отчаянии я побрел к выходу. Полицейский уже поджидал меня внизу, потирая руки. Пришлось отдаться на милость победителя. А вы как бы поступили на моем месте?


   Взгляд за горизонт мог бы дать многое. Он мог бы, наверное, вызвать к жизни новый рассвет или ускорить приближение долгожданной спасательной авиагруппы или, хотя бы, остановить лесной пожар. Но горизонт здесь, в глухой сельве, не просматривается.


   Была одна гетера. Красивая. Манила меня рыжими волосами и короткой юбкой. Но телесный контакт оттолкнул меня. Я очутился на жесткой, мускулистой кукле с сухой кожей. Особенно отвратителен был поцелуй – холодный и сухой настолько, что у меня мгновенно пересохло во рту и спазмом перехватило горло.


   Знакомый проспект в огнях, радостно-шумный, с непрерывными потоками машин и людей, прекрасно просматривался. Я стоял метрах в трехстах от него и не имел иного желания, кроме как дойти, добежать, долететь, прыжком преодолеть эти жалкие сотни метров и влиться в бесконечное движение, стать его частицей. Место, где я стоял, было парадоксально пусто. И едва я начал двигаться в сторону проспекта, меня занесло в глухой двор-колодец, пустой, замкнутый четырьмя стенами с рядами черных окон. Ни единого звука, кроме шума ветра. Даже звуки проспекта не долетали сюда. Вдруг слышу где-то неподалеку, возможно, в соседнем дворе, детские голоса. Спешу туда. С каждым моим шагом усиливающийся ветер подхватывает и развевает полы моего плаща и швыряет их мне же в лицо. Двор невелик, но пересечь его было мудрено. Упорно двигаясь на голоса, я все же оказался в соседнем дворе – точной копии первого. Но только я проник туда, голоса мгновенно исчезли. Второй двор так же глух и нем, как первый. Чу! Я снова слышу голоса, смех, на этот раз откуда-то слева, где виден проход в следующий двор. Бегу туда изо всех сил. Напрасно. Опять никого, то же глухое молчание и черные ряды мертвых окон. Пытаюсь вернуться в исходную точку, но нет. Путь потерян, и я, кажется, навсегда пленен лабиринтом глухонемых дворов.


   Бывает так, что функциональность и даже эстетика промышленной архитектуры оказываются принесенными в жертву некой сакральности. В четырехуровневом цеху были лестницы, прямо ведущие на второй и четвертый уровень. На третий же уровень лестницы не было. Добраться туда со второго уровня также не представлялось возможным. Мне посоветовали подняться на второй уровень, взять этажерку на роликах, залезть на нее, немного подтянуться и таким образом попасть на третий уровень. Так я и сделал. Однако этажерка показалась мне узкой и неустойчивой. Пришлось подогнать вторую такую же. Когда я с немалым трудом залез на них, ноги мои стали разъезжаться (этажерки ведь на роликах!). Пришлось, чтобы не потерять равновесие, балансировать на этажерках, как на гигантских роликовых коньках. До третьего уровня я так и не добрался.


   Я наслаждался поездкой на новейшем трамвае каплевидной футуристической формы, сидя рядом с водителем. Мне казалось, что я даже улыбался от радости в тот момент, когда кто-то сзади пробормотал мне что-то на ухо, в чем мне послышались подчекнуто-французские интонации. Я, полуобернувшись, переспросил:

– Pardon, monsieur, quelle est votre question?

  В ответ я получил несильный, но грубый толчок в спину… Но ехал я не ради только удовольствия. Мне необходимо было посетить то иррациональное производство с разноуровневыми цехами, где мои ноги разъехались на роликовых лестницах при попытке преодолеть второй уровень. Однако я прибыл туда слишком поздно. Здание бывшего завода было трансформировано изнутри и превращено в спортивный клуб, где здоровенные розовощекие атлеты высоко подпрыгивали, быстро бегали, делали всевозможные гимнастические кульбиты, ловко забрасывали мяч в кольцо и, бодро смеясь и похлопывая друг друга по плечу, спрашивали друг друга:

– Ну как? Сдал тюрю?

  Я был лишним в этом мире бодрости и пота. Второй раз я не вписался в это пространство, организованное таким образом, что мне не оставалось в нем места. Какая «тюря»? Потом, после углубленного контекстного анализа я понял, что речь, скорее всего, шла о неком экзамене на тренерскую работу.


   Начать этот эпизод надо было бы с чего-то элегического. Например, так: мела метель. Метель действительно мела. Скорее, это была неспешная, тягучая поземка, но во всем воздухе стояла какая-то хмарь вроде замерзшего тумана, сквозь которую угадывались силуэты домов, людей и машин. При этом мороз был несильный, и адекватно одетый человек мог чувствовать себя в этой атмосфере вполне комфортно. По заснеженному полю были расставлены ярмарочные шатры, наполненные теплом и светом. На ярмарочное поле понагнали много полиции и крепких людей в штатском. Они степенно прохаживались между шатрами, пристально вглядываясь в лица всех, кто оказался внутри оцепления.

– Ждут Путина, – шепнул мне на ухо мой знакомый – автор панк-романа «Позывы на низ» и один из последних осужденных в совке за гомосексуализм.

   Через мгновение послышался характерный шум, и на поле опустился элегантный черный вертолет, из которого вышел… нет, не Путин, конечно, но человечек очень на него похожий. Оказавшись вплотную к нему – на расстоянии всего двух-трех слоев охраны, – я поразился еще большему сходству этого местного чиновника с тщательно копируемым им оригиналом. Имитировался не только внешний типаж, но походка, жесты, манера говорить с интонационной акцентуацией отдельных слов и банальных фраз. «Как же они все стремятся подражать своему гопническому вождю, – подумал я тогда. – Все, начиная от его придворного дурака Медведева, речь которого на слух почти невозможно отличить от путинской – ни по голосу, ни по интонациям, ни по особым речевым приемам, – вплоть до самого незначительного поместного князька в каком-нибудь Мухосранске, на самом дне властной вертикали…». В конце концов, охрана оттеснила меня за новое, внутреннее оцепление, быстро возникшее внутри внешнего. Впрочем, достаточно деликатно. Помогло присутствие рядом моего знакомого, который в этом кругу был «своим» – чиновник нежно взял его под локоть и, что-то сладко щебеча, провел его с собой в ближайший шатер в сопровождении своей толстомордой свиты. В новом пространстве места, где я получил относительную свободу действий, меня ждало несколько новых, удивительных открытий. В одном из близлежащих шатров шел французский концерт. Выступали молодые шансонье-авангардисты. Зал был заполнен преимущественно студентами. Я нашел себе место где-то в середине зала как раз к тому моменту, когда молодой человек с красивым французским лицом и шапкой спадающих на плечи каштановых волос вышел на сцену и запел потусторонним голосом:

– Je t’ai frôlé en passant…

   Я почувствовал несильный, но грубый толчок в спину. Полуобернувшись, я с досадой и раздражением обнаружил то же бормочущее чмо, что толкнуло меня давеча в трамвае.

– Pardon, monsieur, quelle est votre question? – спросил он меня, в точности, как я его тогда.

  Я раздраженно отвернулся от этого несносного ублюдка, но наслаждаться концертом уже не мог. Нужно было срочно выйти на свежий воздух, в туман и пургу. В стороне от шатра, ближе к внешнему оцеплению перед жилым массивом собралась толпа. Сквозь метель вдоль дороги, отделяющей жилой массив от ярмарочного поля, открывалось ужасающее видение: военная бронетехника, мобильные РСЗО, мобильные установки для запуска баллистических ракет и многое другое – грозное и массивное, обозначенное латинскими буквами «Z» и «V», – что из-за плохой видимости трудно было различить. Все это медленно двигалось вдоль улицы с отвратительным, угрожающим всему миру лязгом. Вот тогда-то меня впервые за этот неприятный день пробрала дрожь. Но это было еще не все! Сзади меня раздались крики. Я, как и вся толпа, до этого созерцавшая поток военной техники, обернулся и увидел несущуюся через поле собачью упряжку с моим знакомым – автором романа «Позывы на низ» – и путинообразным чиновником, одетыми в костюмы Кая и Снежной Королевы соответственно. Чиновничья свита орала и улюлюкала. Меня начало подташнивать. Я нашел короткий путь к внешнему оцеплению и, немного попререкавшись с полицейским, который упорно не хотел меня выпускать (по принципу «вход рубль, выход – два»), оказался за границей этого проклятого места. В воздухе сразу почувствовалось что-то знакомо-щемящее – смесь запахов моря, свежей морской рыбы и солярки, как в старом лимассольском порту, где уставшие от дневной работы рыбацкие баркасы дремлют, мерно покачиваясь на легких волнах…


   Возвращаясь поздним зимним вечером с веселой попойки, я был несказанно рад, застав на кольце последнюю маршрутку. То, что радость моя преждевременна, я понял уже внутри, не обнаружив традиционных табличек с номером маршрута и стоимостью проезда. Я спросил водителя, дремавшего за рулем. Тот нехотя обернулся, взглянул на меня томными воловьими глазами с поволокой и с выраженным румынским или молдавским акцентом ответил:

– Нисколько не стоит. Так довезу, если отгадаешь одну загадку. Мне тут же захотелось выйти, но я вспомнил, что маршрутка, очевидно, последняя, а денег на такси у меня нет.

– Загадку? Какую?

– А вот скажи, что объединяет мою маршрутку с «Феррари»?

– Ну… и то, и другое – автомобиль, на колесах, с двигателем внутреннего сгорания…

– Ты, давай, не финти. Отвечай по сути, а то никуда не поеду и выставлю тебя на хрен!

– Честно говоря, я затрудняюсь…

– Ладно. Даю подсказку. Зри в зад.

   Он блеснул глазами в направлении конца салона.

– А! – догадался я. – У вас, как и у «Феррари», движок сзади. Угадал?

– Прост! Дурак! У тебя самого движок в жопе!… Ладно, Дракула с тобой. Сейчас сам увидишь. Куда ехать-то?

   Я неуверенно назвал адрес. Город не был очищен после последнего снегопада, дороги утопали в снежных заносах. Он гнал очертя голову и напевал при этом что-то залихватски-балканское. Машину сильно заносило и вело, он едва вписывался в повороты, не снижая скорости, на полном ходу влетал в сугробы.

– Понял? – орал он мне, вцепившись в руль мертвой хваткой. – Вот оно – общее! Мы – гоночные машины! Мы – гонщики! Не всем на Формуле-1 гонять, мы тоже не пальцем деланы! Вот так-то!!

   Я онемел, прирос к сиденью и, покрываясь холодным потом, следил за дьявольской гонкой, невольно зажмуривая глаза на виражах. Наконец, не справившись с управлением в узком неосвещенном переулке он на полном ходу въехал в строительную технику. Душа водителя (или что там еще, что гнало его вперед по жизни) понеслась дальше, а бренное тело осталось за рулем маршрутки в бесславном переулке. Я же после удара почувствовал себя пробирающимся сквозь теплое и мягкое зеленое болото. Даже не болото, а некую биомассу. Переживаю за новые брюки и элегантный плащ. Что будет с ними? Но ничего. Выйдя на сушу, я, к собственному удивлению, обнаружил себя совершенно чистым и сухим. Так сухим из воды я вышел и из этого ночного инцидента, окончательно придя в себя и не найдя у себя заслуживающих внимания повреждений.


   Машина рано по утру

   Мечется, ища подмоги.

   И переломала б ноги,

   Если бы не кенгуру…


   Приморские города, особенно южные, действуют на меня особой притягательной силой. Они все чем-то похожи друг на друга и, в то же время, не похожи. Я сижу в номере отеля с колоритным названием «Мекка» в Александрии и смотрю на море, слушаю клаксоны и моторный рев несущихся по набережной машин. В это же самое время мой друг, которого я беспардонно бросил на Кипре, через море от меня стоит в ожидании такси у отеля «Мистраль», давно пользующегося недоброй славой дома свиданий. Рядом со мной рабочие с утра заняты неблагодарной работой: лупят кувалдами шестиэтажный дом старинной постройки. Какова же ценность и производительность этого сизифова труда? За день они не продвинулись ни на йоту – полупят вдвоем или втроем старую кладку минут пять, потом сидят, курят полчаса. Сколько же времени потребуется им на полное разрушение дома? И сколько будет возводиться на его месте новый? Клянусь Озирисом, пирамиды в Древнем Египте возводились быстрее, чем в современном разрушаются постройки недавнего прошлого. Неудивительно, что Египет пестрит недоразрушенными и недостроенными домами. В одних при этом продолжают жить, а в других уже живут. Таким образом, процессы разрушения зданий, их строительства и эксплуатации совмещены и непрерывны, как сама жизнь… Гостиница «Мекка» не новая, построена годах в шестидесятых в послереволюционном Египте, но несет на себе некоторые черты французского колониального стиля, особенно в интерьере. Здесь по-своему уютно, хотя иногда и подкрадывается мысль, что я, например, валяюсь на кровати, на которой до меня валялся потный араб с обрезанным членом или грязный бербер-кочевник или закутанная с ног до головы в черное мусульманка. Что в этом самом душе этот самый араб или бербер мыли свои грязные жопы перед намазом, чтобы потом опуститься на колени на циновку, брошенную на пуфике под трюмо, к которой я даже не прикасаюсь.


   Греки попросили меня сняться в фильме о космосе. Это было давно, когда настоящий полет в космос казался мне чем-то фантастическим. Как-то в детстве я написал рассказ, начинавшийся такими словами: «люди считают, что жизни в космосе нет, но космонавты считают, что жизнь в космосе есть…». Эта неожиданная, идущая из детского подсознания оппозиция «люди – космонавты» изначально отделила для меня космонавтов от людей, превратив их в пантеон небожителей. Думал ли я, что однажды и сам на короткий миг стану частью этого пантеона и буду вскоре низринут с космического Олимпа?


   У Даниила Гранина в «Однофамильце» старый математик признается в одном существенном преимуществе преклонного возраста перед всеми другими. Это – приобретаемая с годами способность жалеть людей – всех без исключения. Конечно, никакие рефлексии не могут привести к такому. До этого нужно дожить.


   Качающийся понтонный мост был некогда неотъемлемой частью моего пути из Рыбного порта домой. Я настолько привык к нему, что не мог воспринимать, как источник какой-либо опасности (это при моей-то постоянной общей тревожности). Но тут я не на шутку испугался. Устье реки вздулось, сильнейший западный ветер вдул в нее из залива нагонную волну, и мост качался теперь по всем степеням свободы, как чертова скакалка. В воздухе летела насыщенная влажная хмарь. Смеркалось. Я еле видел конец переправы. Все было как-то непривычно и потому жутко. Вода захлестывала переправу. Я старался идти так, чтобы не промочить ноги, но, похоже, все мои усилия были тщетными, впрочем, чем дальше уходил я от берега и был, тем самым, ближе к противоположному, тем менее я думал о сухости ног. Вдруг передо мной ясно вырисовался, выплыл из мрака конец переправы. Но, святые угодники, что это! Сход на берег перегорожен металлическим забором с колючей проволокой! За забором часовой с автоматом. Он пускает мне в лицо луч прожектора. Я едва не потерял и без того шаткое равновесие.

– Стой, кто идет! – кричит он мне. – Документы!

   А у меня, как на грех, в карманах ничего нет. Даже читательского билета не завалялось.

– У меня с собой ничего нет! – кричу я часовому. – Я всегда здесь ходил без всяких документов. Здесь не было никакого забора.

   Часовой объявляет, что ему плевать, что здесь было раньше, а теперь здесь режимный объект, который он охраняет. Посему он предлагает мне две альтернативы: задержать меня и доставить к его начальству для разбирательства, или чтобы я немедленно развернулся и вернулся туда, откуда пришел. Я обернулся и застыл, не зная, какое из этих двух зол выбрать, чтобы остаться в живых. Riverrun…


   Постмодернистская практика привела к тому, что язык искусства, язык науки (в особенности прикладной) и метаязык философии искусства, философии науки и философии вообще перешли на общий для всех метауровень и, собственно говоря, стали лишь различными диалектами одного языка. Происходит своего рода лингвистическая конвергенция, перемешивающая языки различных метауровней.


   Зависть, ревность, отчаяние, презрение к себе, ненависть к ней – все эти паскудные чувства владели мной тогда всецело. Как могло случиться, что мое участие в проекте могло зависеть лишь от этой взбалмошной, умной и красивой бабенки? Я ненавидел себя за жалкие, неумелые попытки понравиться, обратить на себя внимание. Она всегда оставалась безучастна ко мне и благосклонна к другим. Один раз, один-единственный раз она бросила мне как кость собаке свой холодный, колкий взгляд и едко-ядовитое: «мы сейчас в лабораторию, вы можете ехать за нами – если хотите, конечно». Тут же, учтиво улыбаясь, она усадила в свою машину какого-то хлыща в плаще, отпускавшего в её адрес третьесортные шуточки и комплименты столь же низкого пошиба. «Только бы оказаться в лаборатории. На остальное наплевать. Там, среди сотрудников, погрузившись в работу, я, возможно, буду меньше зависеть от нее…» – так думал я, едва поспевая за ее «Мерседесом», вцепившись в руль, чтобы не вылететь в кювет со скользкой зимней дороги… Лаборатория не только не избавила меня от иллюзий, но поставила в окончательный тупик. Общаясь с тремя молодыми сотрудниками типажа 60-х годов и одетых по моде тех лет, я незаметно для самого себя, как под наркозом, погрузился в среду лаборатории и оказался как бы внутри повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу».


   Женщины-водители гораздо чаще предпочитают автомобили с автоматической коробкой – это общеизвестный факт. Все дело в том, что у них нередко возникают проблемы с переключением передач. Но одна, с которой я одно время был, потренировавшись в переключении скоростей на моем члене (первая передача, вторая, третья… задний ход), уже потом не отказывалась от ручника.


   Я всего лишь человек пост-культуры. Типовой ее представитель. Отторгнутый Космосом и не принятый Землей, я живу в кромешном хаосе своих мыслей и чувств.


   Об этой треклятой серной кислоте вообще не стоило бы вспоминать… Черт меня дернул тогда согласиться везти ее. И человека-то этого я толком не знал, но не смог отказать. И вот лезу я с канистрой в переполненный «львовский» автобус через переднюю дверь. Мало того, что пассажиры матерят меня и выталкивают обратно, так еще и водитель не пускает. Я смотрю на него молящим взглядом. Он (добрый, видать, малый) говорит: «Я сейчас нажму кнопку, откроется багажник, туда и ставь…». Багажник! Достаточно вспомнить, что у «львовского» автобуса, как у «Запорожца» и у «Феррари» в багажнике мотор. Я не террорист. Машу рукой и возвращаюсь на завод, где он мне передал канистру. Время уже позднее. Его не нахожу, но нахожу (хоть и не без труда) служебное помещение, где состоялась передача. Дверь закрыта, но в замке ключ. Открываю, ставлю канистру, и вдруг откуда ни возьмись – уборщица. Страшная как фурия. Истошно орет, свистит в свисток, зовет охрану, милицию. Прибегают охранники, заламывают мне руки. На мое счастье по коридору проходит комиссия в галстуках. Спрашивают, что случилось. Уборщица шепчет одному из них – самому пузатому – на ухо и тычет пальцем в меня. Пузач неожиданно рассмеялся, перекинулся несколькими неясными словами с остальными и пожал мне руку. На этом, кажется, все и закончилось.


   Начало сезона сбора камней…


   Память странным образом приковала меня к этому перекрестку, распяла на нем. И что в нем, собственно? Ничего особенного. Перекресток Кронштадтской и Дороги на Турухтанные острова. Однако застряли мы там с Максимовым основательно. Что-то вязко-тягучее препятствовало движению, не давало нам возможности действовать решительно. Мне нужно было спасти пропуск, отобранный у меня охраной порта, и получить справку о повреждении контейнера с грузом ценностью в сотни тысяч долларов. Максимову, откровенно говоря, не нужно было ничего, но он не хотел уходить. Да и мне было как-то совестно перед ним. Не раз и не два я невольно обижал и оскорблял его, что до сих пор тяжким грузом лежит на моей совести… Это, конечно, угрызения совести совсем иного рода – не те, что в отношении Вольского – нашего с Максимовым общего знакомого юности – который, практически, проклял меня. Если копаться в этом деле, то, конечно же, я безумно виноват перед Вольским. Трахнул его, когда нам было по 18 лет, но по обоюдному согласию. Кончил ему шесть раз в рот и еще четыре – в жопу. Уговорил? Да! Но он ведь дал себя уговорить. Он сам потом так в этом и признавался: «Как это только ты смог меня уговорить?…». Но о Вольском речь пойдет потом, если вообще пойдет (как сказал бы я сам лет тридцать назад, когда писал текст, который впоследствии стал «Принципом неопределенности»)… Но вернемся на роковой перекресток. Я пошел пешком в сторону порта, предоставив Максимова его собственной судьбе. Он плелся за мной, то отставая, то пытаясь нагнать. Асфальт кончился, началась пыльная песчано-цементная дорога. Проезжающие самосвалы, фуры и контейнеровозы обволакивали нас облаками пыли. Здесь я вторично пожалел, что не прогнал Максимова, не настоял, чтобы он уехал на метро, трамвае, маршрутке – не важно на чем – хоть верхом на собственной гордости! Ведь он астматик, и эта пыль могла доконать его… Но, как бы там ни было, мы достигли проходной, где, как ни странно, мне вернули пропуск без лишних вопросов. Более того, они выдали разовый пропуск Максимову, на что я даже не смел рассчитывать. Пришли в контору. Долго искали нужный кабинет. Нашли. У двери сидят несколько лохов. «Слава богу, – подумал я – сейчас быстро отстреляемся и уйдем». Черта с два! «Кто последний?» – спрашиваю я лохов. Они переглядываются и нехорошо как-то смеются нам прямо в лицо. «Я последний» – говорит один из них, – «Но передо мной двести семь человек. Записывайтесь». Двести семь! Даже если по пять минут на человека, когда же мы выйдем отсюда? Так рассуждая, я бессознательно погружаюсь, проваливаюсь в мир, представленный фотообоями, изображающими морские контейнеры всевозможных видов, окружающими дверь заветного кабинета.

Экзотика

Подняться наверх