Читать книгу Поцелованные Одессой - Михаил Полищук - Страница 9

«Там всё Европой дышит, веет…» – вот первый набросок образа Одессы, оказавшийся, по уверению пушкинистов, «патентом» на бессмертие города.

Пушкин открывает для себя Одессу в 1823–1824 годах, когда город отмечает всего лишь тридцатилетие своего существования.

Восторг Пушкина «европейскостью» Одессы поражает своим контрастом недавнему прозвучавшему из его уст нелицеприятному восклицанию в адрес отечества:

Свой переезд в Одессу из Кишинёва, где ссыльный поэт находился под опекой наместника Бессарабии Инзова, он воспринимает как знаковое событие жизни, о котором он не без воодушевления делится с братом Львом:

«Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман – три последние месяца моей жизни. Вот в чём дело: здоровье моё давно требовало морских ванн, я насилу уломал Инзова, чтоб он отправил меня в Одессу – я оставил Молдавию и явился в Европу – ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и ей-богу обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе»[1].

К моменту прибытия поэта в Одессу город из недавнего захудалого турецкого поселения Хаджибей превратился в процветающую торговую гавань, чему в немалой степени способствовал дарованный ему режим порто-франко.

«В силу портофранко[2], привозимые в Одессу из-за границы товары и продукты могли свободно продаваться в ней… без предварительной оплаты их пошлиной. Иностранные коммерческие корабли стали стекаться в Одесский порт со всех концов света, и пассажиры их и матросы создавали на улицах и в кофейнях пёстрое разноплемённое и разноязычное оживление. Рабочие и портовые грузчики стали зарабатывать большие деньги. Иностранные золотые монеты звенели на всех меняльных столиках. Дамы одевались по последней заграничной моде. Дома украшались европейскими и восточными новинками. [Горожане] интересовались политикой – узнавали важнейшие новости от постоянно сменяющихся групп приезжих моряков» (Александр Дерибас).

Царящая вокруг атмосфера, питающая европейский образ жизни обитателей Одессы, на какой-то момент ошеломляет поэта.

В письме, адресованном брату от 25 августа 1823 года, он сообщает: «Я вновь в Одессе, но всё ещё не могу приспособиться к европейскому образу жизни».

Вскоре опера, рестораны, море, окружающий европейский образ жизни, ласковый прием Воронцова сделали своё благое дело, и Пушкин спешит уведомить брата, что все это, «ей-богу, обновило мне душу».

«Обновив душу», Пушкин справляется с трудностями адаптации к новому месту и не без удовольствия погружается в водоворот упоительного времяпрепровождения:

Отправляясь «к морю», поэт направлялся к популярному месту в Одессе – к «Пунте» (итал. Punta), к конечной точке на Платоновском молу, где находилась кофейня, содержащаяся греком Костаки. Отсюда открывался великолепный вид на рейд и на весь Хаджибеевский залив. Помимо деловых встреч и бесед о торговых делах и заключения сделок посетители кофейни играют в домино, шахматы, в шумный триктрак. При этом многие раскуривают кальян или, в длинных чубуках, стамбульский табак и пьют ароматный турецкий кофе, который, по-видимому, приходится по вкусу и нашему поэту:

Подзаправившись кофейком, поближе к ланчу (полдню), Пушкин меняет дислокацию – отправляется в Casino.

Расположенное в усадьбе Ивана Рено, французского консула в Одессе, Casino, со временем переименованное в «Redoute on salle de danse», превращается в увеселительный комплекс, где местная аристократия проводила свой досуг за бильярдным столом либо увлекалась чтением в специально отведённой комнате.

Здесь же устраиваются танцы и музыкальные концерты. Особой популярностью у публики пользуются проводимые собрания – «Cover sazione». на которых «на итальянском и французском языках гости соперничали друг с другом в остроумии и острословии, придумывая шарады, писали экспромты и пр.» (Александр Дерибас).

В разгар театральных сезонов в Casino собирается публика для обсуждения просмотренных спектаклей. Возникающие споры между любителями искусства зачастую перерастают в серьёзные словесные баталии.

Casino – это также место, где встречаются (тусуются) представители разных сословий – от титулованных особ из аристократических кругов до торговцев, клерков различного калибра, иностранных моряков и сомнительных персонажей неопределённых занятий.

В атмосфере общего оживления и непрекращающегося галдежа собравшиеся непринуждённо общались, «пили кофе, ели шербеты и лимоны, не употребляя спиртных напитков…» (там же).

Заметим, никакого сухого закона в городе не существовало – просто «сила темперамента и страстность натуры завсегдатаев казино были таковы, что они не нуждались в особых возбудителях». При этом «беседы и споры о политике принимали иногда горячий оборот, что приводило к бурным столкновениям» (там же).

У каждого свои заботы. Одни из завсегдатаев Casino заключают сделки, не покидая столиков заведения, другие устремляются куда-то по своим служебным и рабочим местам, а кто-то – просто продолжает предаваться упоительному чревоугодию:

Неприятное ощущение от невидимо возрастающего «грозного счёта» растворяется в сумерках наступающего вечера:

«…Пушкин был захвачен удовольствиями жизни в большом городе с ресторанами, театром, итальянской оперой, блестящим и разнообразным обществом… Светскими знакомствами и театром Одесса напоминала Петербург… а морем, французской и итальянской речью на улицах, бесцензурным пропуском французских газет и беспошлинным привозом вин – Европу…» (Ю.М. Лотман. Александр Сергеевич Пушкин).

Ощущение Европы в Одессе, разумеется, возникает не только от посещения злачных мест, от прогулок по её улицам с их необычно звучащими для слуха русского названиями, запечатлёнными на русском и итальянском языках, от этнического разнообразия населения, но и от царящей вокруг атмосферы, проникнутой отзвуками вольности и жизнерадостности.

«Дух вольнолюбия был присущ тогда Одессе. Татарский Хаджибей освободился от ига туретчины. Первые украинцы были беженцами из Запорожской сечи, из тех, которые, объявив, что не хотят идти “ни под бабу (Екатерина), ни под басурмана”, скрывались в окрестностях Хаджибея, не принадлежа ни к какому государству. В первые мещане записывались, скрыв своё происхождение, беглые от своих помещиков крестьяне. Пришли раскольники, не желавшие подчиняться православной церкви. Потом приглашены были семейства из вольнолюбивых греков, которые, в надежде на своё освобождение от турок, оказывали всяческую военную помощь русским. Да и все переселявшиеся в Одессу колонисты из Бессарабии, а потом из Германии, Швейцарии, Франции были из тех, которые по разным экономическим и политическим причинам чувствовали себя угнетёнными на своей первоначальной родине и искали своего освобождения в новозарождающемся крае» (А. Дерибас).

Поцелованный духом Одессы поэт расстаётся с ней под всплеск охвативших его свободолюбивых эмоций:

P.S. Восхищение Пушкина европейскостью Одессы, южными воротами Империи, в значительной мере объясняется тем, что «сам он есть первый европеец из русских, отдалённое детище начатых Петром I преобразований, которые повернули Россию на европейский путь развития» (Д.П. Урсу Одесса в европейском научном и культурном пространстве XIX и XX веков).

В своей лекции, прочитанной в публичном собрании Императорского Новороссийского университета (Одесса) по случаю пятидесятилетия со дня смерти поэта профессор А.И. Кирпичников, в частности, подчеркивает:

«Пушкин – европейский поэт не только потому, что воспитал свой высокий талант на европейской поэзии, и, оставаясь поэтом национальным по преимуществу, в совершенстве усвоил её идеи и формы, не только потому, что он шёл в хвосте, а потому, что шествовал в передовом полку европейской мысли и прогресса…»

И именно «Пушкин, – продолжает он, – первый дал нам право смело глядеть в глаза Европы, полагаясь не только на силу штыков наших».

Европейскость Одессы, явившая себя прежде всего в её космополитической открытости миру, совпала в унисон с умонастроением поэта – с его состоянием, которое характерно для незаурядного творца и мыслителя, прозревающего высоты общечеловеческих начал универсума, где нет ни эллина, ни иудея, где Гомер – нечто большее, чем просто феномен эллинизма, где Шекспир больше не укладывается в прокрустово ложе английскости, Гёте выходит за границы немецкости, Пушкин преступает порог русскости, Бродский перестаёт быть русским советским поэтом, где «посвящённые» постигают нечто непреходящее, выражаемое на разных языках.

«Европейскость» Пушкина – прежде всего свидетельство постижения им ассоциируемой с Европой высшей ценности гуманизма – ценности свободолюбия, восславляя которую в свой «жестокий век», полагал поэт, он надолго останется «любезным» в памяти своего народа.