Читать книгу План спасения СССР - Михаил Попов - Страница 6
План спасения СССР
5
ОглавлениеСледователь был немолод, нетороплив и недоверчив. К тому же чувствовалось, что я ему не нравлюсь. Пока его более молодые сотрудники бродили по участку с фотоаппаратами и блокнотами наизготовку, он допрашивал меня на веранде. Собственно, больше допрашивать по большому счету было некого. Маруся по моему совету заявила, что всю ночь проспала в своей девичьей постели и ничего не слышала. Примерно так же, судя по его словам, вел себя и сторож Леня. «Умаялся за день и спал как мертвый». Не знаю, настолько же он врал, насколько Маруся, но держался уверенно. Леня тоже пытался осматривать участок, но помощники следователя ему воспрепятствовали. Чтоб не затоптал следы и всякое такое. С людьми из КГБ не поспоришь, а поспоришь, ничего не выспоришь. Это вам не районная прокуратура.
Началось все стремительно и пугающе.
Явилась вся эта деловая мрачноватая команда на двух машинах час назад. Я едва-едва успел закончить необходимые хлопоты и проинструктировать Марусю. Хлопнув у меня перед носом своими удостоверениями, они сразу же прошли в дом.
– Где он? – спросил меня старший, носивший, как потом выяснилось, фамилию Аникеев.
– В кабинете, – автоматически ответил я. Имело смысл притвориться, что я ничего еще не знаю, и отыскать вместе с представителями органов труп академика, выпотрошенный сейф и бумаги, устилающие пол кабинета. Да, я растерялся, ну что поделаешь. А может, это и к лучшему, я выглядел естественно, и мне не пришлось разыгрывать растерянность.
Пока мы поднимались в кабинет, у меня спросили, кто я такой и что тут делаю. Секретарь, живу и работаю, ответил я, продолжая задавать себе панические вопросы: откуда они узнали? кто им сообщил? что им еще известно?
– Когда вы его обнаружили?
Я лихорадочно соображал. Моя официальная версия была еще не готова, надо было что-то придумывать на ходу.
– Час назад, – сказал я, что было неправдой. Обнаружил я Модеста Анатольевича три часа назад, и не в кабинете, а в туалете. А чем я занимался все эти три часа, надеюсь, никто никогда не узнает.
– Да-а? – Товарищ Аникеев посмотрел на меня внимательнее, чем до этого. – А полтора часа назад вас не было в доме?
– Был.
– А чем вы занимались в это время?
– В смысле? – глупо переспросил я, холодея. Все же не зря у нас так боялись людей из этой организации. Они любую, самую запутанную ситуацию видят насквозь и сразу хватают за горло.
– Я хочу знать, товарищ секретарь, что вы делали в шесть ноль-ноль?!
– Я, думаю, спал, что же еще делать в шесть утра?
– В шесть часов утра можно делать все, что угодно, – медленно сказал следователь.
Даже перетаскивать труп академика с первого этажа дачи на второй, обреченно думал я. У меня появилось ощущение, что этот человек в сером костюме, черной водолазке и с бородавкой на щеке был здесь во время наших с Марусею трудов и все видел собственными глазами.
А что было делать?! Не прикасаться к трупу? Тогда пришлось бы объяснять, что он делает фактически в комнате Маруси. Под подозрение мою белую лебедь подводить нельзя. Она начудит под подозрением, запутается и выдаст все и всех. Вон я и сам трясусь, лишь на меня глянули недобрым профессиональным оком. А я ведь герой, мне ведь, по сути, радоваться надо, я выполнил, добился, сумел! Теперь вполне и полностью возможно то, о чем лишь мечталось, и то смутно и тайно! Только бы выбраться отсюда, только бы! Но для того, чтобы выбраться, нельзя спешить. Убегающий с места преступления обвиняет себя.
– Я спрошу вас по-другому. Почему вы не отвечали на телефонные звонки? Вам начали звонить с шести часов утра.
Господи, всего-то! Гора с плеч! Вот, оказывается, чем питалось их подозрение.
– Да я же сам вам хотел сказать. Телефон же у нас не работает. Отрубило намертво. Около часа назад, как только я обнаружил это несчастье, тут в кабинете, то тут же к аппарату. Но глухо. И у ворот я вас встретил, потому что к соседям бежал, может, у них работает.
Аникеев поднял трубку с аппарата, стоявшего посреди захламленного стола, послушал чуть, и в его взгляде выразилось неудовольствие. Он готовился с ходу раскрутить убийство академика, а главный подозреваемый, как назло, вывернулся. Вместо того чтобы радоваться, что у меня есть шанс оказаться честным человеком, он грустит.
Сердце у меня вновь запело – вспомнилось о бешеной ночной удаче.
После трюка с телефоном мы вместе со следователем спустились вниз и уселись на веранде. Маруся принесла два пледа, чтобы постелить на немного влажные стулья, и занялась по моей просьбе чаем.
Утро было пасмурное. Кусты жасмина и сирени дышали туманом. На бампере черной аникеевской «волги» тускло поблескивали крупные капли. Гамак, натянутый меж пихтой и дубом, потемнел и провис, напоминая жизнь неудачника. Кирпичная дорожка, ведшая к воротам, и гравий у ворот выглядели влажными. Бессильно и надрывно светилась лампочка без абажура в окне сторожки. А крыша сторожки была мокрой. Неужели я не заметил утренний дождь?
– Так. – Товарищ Аникеев без азарта в пальцах полистал свой блокнот. И теперь он показался мне не таким уж страшным. Теперь он был почти в тон своему серому, хоть и финскому костюму. Я не боялся его вопросов.
– Хорошо, тогда все по порядку.
Я показал всем своим видом готовность соответствовать.
– Кто был в доме в день, э-э, в ночь убийства?
– Я. Моя комната вон там, у самого выхода с веранды, видите дверь? Арсений Савельевич Барсуков. Давний приятель Модеста Анатольевича. Так, по крайней мере, было объявлено. Он приехал с неделю назад. Маруся, младшая дочь Модеста Анатольевича. Ее комната там дальше, перед кухней. Кроме того, Фил, американец.
Аникеев должен был среагировать, и он среагировал:
– Американец?!
Я как ни в чем не бывало продолжаю:
– Да, его вчера привезла Вероника, старшая дочь Модеста Анатольевича. Ему мы постелили в другом конце дома, за кухней, на глухой веранде.
– Что значит – глухой?
– С нее нельзя выйти на участок. Да, я еще забыл про Леонида, фамилию, к сожалению, не знаю. Он новый сторож. Он ночевал, естественно, в сторожке. Вон там.
– В каком смысле новый сторож?
– В самом наипрямом, только вчера устроился. Заменил то есть прежнего сторожа.
– Только вчера, – сказал себе под нос следователь, помечая в блокноте. Взял на заметку фактик, взял! – Насколько я понимаю, ни Барсукова, ни американца сейчас на даче нет?
– Ума не приложу, куда они могли подеваться. Как только я обнаружил, что произошло убийство, я к ним, естественно. Но у них было пусто. А окно у Арсения Савельевича открыто…
Я изо всех сил пожал плечами, причем искренне. Мне и в самом деле было интересно, куда могли подеваться эти товарищи. К обоим я испытывал чувство живейшей симпатии, своим исчезновением они сильно упрощали мои отношения с отечественной тайной полицией.
– Кто-нибудь посторонний мог незаметно ночью попасть в дом?
– Вы знаете, я по вечерам, как правило, сам запираю на щеколду вот эту входную дверь. Когда я встал утром, она была, как всегда, закрыта. Я, надо сказать, сплю чутко, весьма даже чутко, но не слышал, чтобы кто-нибудь входил в дом. Или выходил из него.
Говоря это, я пытался для себя определить тот момент, когда Барсуков или американец имели возможность прошмыгнуть наверх к сейфу. Одно можно было сказать точно, я появился там после одного из этих умельцев. У них было всего несколько минут, когда я успокаивал Марусю. Она нервничала довольно громко. Потом Барсуков сбежал через свое окно. Что касается Фила… Не знаю, думаю, это он тогда в темноте удирал в сторону глухой веранды. Больше ну совсем уж некому. И за то, что он после этого не выходил с той половины, руку дам на отсечение. Ту хотя бы, которой я запирал дверь на кухню, перед тем как второй раз зайти к Марусе. Перед тем как перетаскивать академика наверх.
– «Не входил» и «не слышал, что входил» – существенно разные вещи.
Не буду спорить, а лучше скажу так:
– Знаете, может быть, это и не важно, но я заметил вот что. Раньше дверь эту, на веранду, мы всегда оставляли открытой. Сам не знаю, зачем я ее запер в этот вечер. Думаю, поддавшись общему настроению.
– Что вы имеете в виду?
– Мне кажется, что все последние дни, с неделю, пожалуй, Модест Анатольевич жил в предощущении какого-то большого и важного события. Может быть, неприятного, может быть, опасного.
Аникеев посмотрел на меня недоверчиво.
– И поэтому пускал в дом кого попало?
– Фила, я уже говорил, привезла Вероника. А потом, гостеприимство в традиции дома. Модест Анатольевич объехал всю страну, и повсюду у него было много друзей. На даче всегда гостил кто-нибудь из интересных людей. Это касается и иностранцев. Модест Анатольевич не считал нужным ограничивать себя по этой части. Мир науки в общем-то космополитичен. Для великих умов границы государств – это… Знаете, считается, что это наши разведчики выкрали секреты бомбы. Что-то они там, наверно, выкрали. Но главное заключается в том, что Капица послал своего человека к Бору, и Бор все, что нужно, написал там на какой-то салфетке. Просто потому что его попросил Капица. Гений относится к другому гению, даже иностранцу, с большим доверием, чем к родному генералитету.
– А почему Модест Анатольевич не жил в академическом поселке?
Это он сбивает меня с волны интеллигентского трепа простым практическим вопросом. Ладно, ответим про дачу.
– А это не его дача. Ту, что была Модесту Анатольевичу положена, он отдал одному старому ученому, знаете, такому непризнанному официозом гению. Бывают люди совершенно беспомощные в практической жизни. Модест Анатольевич такой человек, что не может он смотреть, как гибнет громадный талант ввиду обыкновенного бытового неустройства. А это дача супруги, Юлии Борисовны, как принято говорить, урожденной Хорлиной. Ее отец был вице-адмиралом. Вице-адмирал Хорлин, слышали?
– Нет.
– Тем не менее фигура по своему ведомству просто легендарная. Льды, торосы, медведи, все белое. Всплытие на Северном полюсе. От него, говорят, громадные и особые реликвии остались.
Аникеев строчил. Вообще-то странно. На такого человека, как академик Петухов, у них наверняка имеется пухлое досье. Для чего эта писанина? А может, по нынешнему развальному времени у них в комитете бардак? Мы воображаем о КГБ какие-то мифологические ужасы, а там все как и везде. Трубу прорвало в архиве, и доносы все размокли.
– Юлия Борисовна умерла?
– Зачем умерла? Жива, только живет не здесь.
– Где?
– В больнице, в психиатрической. Она почти всегда в больнице в последние годы. Жаль. Там наверху есть ее фотографии. Красавица, рослая, статная. Пела хорошо.
– Давно она заболела?
– Трудно сказать. Болезнь ее развивалась постепенно, из одной очень неприятной черты характера, из ревнивости. Насколько я могу судить по обмолвкам Модеста Анатольевича и Вероники, началось это чуть ли с медового месяца.
– Вас посвящали в такие подробности?
– Нет, конечно, тут дело в другом. Они иногда говорили между собой так, будто меня нет рядом. Как будто я предмет мебели. Это особенность моей натуры, я иногда становлюсь как бы психически невидим для окружающих. Приходилось попадать и в неловкие положения в связи с этим.
– Так, значит, Юлия Борисовна…
– Она была дико ревнива, и с годами это принимало все более и более болезненные формы.
– А Модест Анатольевич давал повод для подозрений?
Я покашлял – приступ деликатности.
– Он жил, особенно по молодости, довольно свободно. Ну, сами понимаете, командировки, длительные командировки, мужик он видный. И сейчас еще. Ранняя известность, деньги. Ведь еще лет пятнадцать назад профессор мог считаться обеспеченным человеком.
– Да-да, – сказал Аникеев так, будто как представитель власти берет часть ответственности за создавшееся в стране положение. – Только, я думаю, дальше будет еще хуже.
Я сделал вид, что не заметил этой фразы. Мы начали говорить о странностях брака академика Петухова, так что продолжим.
– Кроме того, была в их отношениях еще одна закавыка. Или это еще один поворот той же самой. Не знаю. А дело в том, что Юлия Борисовна считала, что Модест Анатольевич женился на ней по расчету, из-за карьеры. Чтоб войти в элиту. Он ведь, образно говоря, из «кухаркиных детей».
– У «кухаркиного сына» имя Модест?
– Это вы правильно подметили. Мать у него работала лаборанткой, а отец был довольно известным конферансье. Но все дело в том, что его расстреляли. И знаете за что?
Аникеев кивнул: говорите уж.
– В ноябре 1941 года, обратите внимание, в ноябре, за «антигерманскую пропаганду». Что-то он не то сказал на одном концерте, еще в мае, про объем талии Геринга, донесли, и вперед! У нас ведь тогда была любовь с Германией. Самое интересное, что посадили Анатолия Эрастовича в начале июня, еще до начала войны, а приговор привели в исполнение лишь через пять месяцев. Гитлер уже Москву штурмовал. Правда смешно?
В этот момент я чувствовал себя Марком Захаровым и Юрием Любимовым в одном лице. Какую фигу я свернул у себя в кармане в адрес наших бессмертных органов. И сказал что хотел, и не придерешься.
– Очень смешно, – вздохнул Аникеев и потеребил бородавку у себя на щеке. – Я вам таких историй могу рассказать еще сто, да еще и посмешнее.
Поджав губы, я покивал.
– Н-да. А что касается карьеры Модеста Анатольевича, то, поверьте, всего, чего он добился, он добился по праву. Он, без всякого сомнения, большой настоящий ученый.
– Значит, у него могли быть враги?
– Конечно. Хотя что значит «враги» в нашем научном мире?
– Что значит «враги» в вашем научном мире?
– Столкновение научных теорий вызывает всего лишь бумажные молнии, а они не убивают. Я с ходу могу назвать пятьдесят человек из академической среды, которые, мягко говоря, не удовлетворены деятельностью Модеста Анатольевича. Они распускают о нем самые уморительные, фантастические сплетни. Они, может быть, даже обрадуются его смерти, но чтобы взять и убить… или там подослать убийцу… бред!
– Все же назовите основных научных оппонентов академика Петухова.
Я, иронически улыбаясь, прижал руки к груди.
– Поверьте, это не тот мир, где…
Но он смотрел на меня с такой спокойной требовательностью, что я назвал, назвал несколько фамилий. Пусть, в самом деле, наши доблестные контрразведчики поближе присмотрятся к деятельности, например, профессора Шикунова или, скажем, доцента Мануэльянца. Нечего было безграмотно злорадствовать на газетных полосах и ревниво рычать на академических сборищах. И публициста-скотину Кириллушку Корнеева, вряд ли есть в целом свете подлец подлее.
Аникеев все записал. Вид у него был усталый и какой-то неазартный. Дело это, мне кажется, рисовалось ему смутным и громоздким, без проблесков хоть какой-нибудь осмысленной версии. И взято уже небось на контроль раздраженным, невыспавшимся начальством. Академика, собиравшегося на встречу с самим президентом, зарезали, а почему? зачем? для чего? даже приблизительно представить себе невозможно. Барсукова и Фила, конечно, уже ищут, но, когда отыщут, к какому мотиву придираться? То, что американец и Барсуков удалились по-английски, нехорошо, но само по себе не преступно.
Подчиненные Аникеева стучат каблуками по дачным паркетам, бродят по мокрой траве, заглядывают под хвост кустам, в их поведении не чувствуется ожидания близкой удачи.
Сейчас я, кажется, брошу следственной бригаде спасательный круг.
– Знаете, что я хотел вам еще рассказать?
Следователь в который уж раз потрогал бородавку.
Я его уже немного изучил. Он так делает, когда успокаивает себя. Меня он, конечно же, считает болтливым ничтожеством и не ждет ничего, кроме бородатых околонаучных басен. Впрочем, очень даже хорошо, что так. Если человек считает кого-то глупее себя, он перестает относиться к нему с подозрением.
Изображая неожиданное просветление памяти, я подробно и даже красочно описал Аникееву вечерний разговор Барсукова с Модестом Анатольевичем. Надо ли говорить, что следователь оживился? А когда я дошел до слова «рукопись», он чуть заметно улыбнулся.
– Рукопись? Барсуков требовал у него рукопись?
– Да. Мне было очень хорошо слышно. Причем Барсуков говорил так, словно обладание этой рукописью для него вопрос жизни и смерти.
– Но Модест Анатольевич дверь так ему и не открыл?
– Да, она оставалась на цепочке.
Аникеев все записывал, записывал, записывал.
– Модест Анатольевич вел себя так, словно опасался Барсукова?
– По крайней мере, на это было похоже.
К воротам дачи подкатил «рафик» скорой помощи. Аникеев подозвал одного из своих безликих помощников.
– Там наверху закончили?
– Примерно еще на час работы, товарищ майор. Там какие-то непонятные следы на лестнице.
– Скажи медицине, пусть подождет.
Что там еще могут быть за следы?! Никаких там не может быть следов! Главное не терять самообладание. И гнуть свою линию. И я начал рассказывать товарищу майору о том, как разволновался, как занервничал Барсуков, когда Вероника привезла американца, да не просто американца, а американца-издателя.
– Они ведь, штатники, работают оперативно. Услышали по радио, что у академика Петухова есть скандально интересная рукопись, и тут же прислали человека. Причем уже наверняка с текстом договора, с подписанным чеком и все такое. На мой взгляд, этот Фил не производит впечатления серьезного человека. Но я бы не взялся что-то утверждать определенно. У них и нобелевского лауреата можно застать в дешевой майке и мятых джинсах, и миллиардеры любят повалять дурака.
Аникеев, усилено строчивший в своем блокноте, резко остановился. Видимо, обнаружив, что записывает не информацию, а мои вполне досужие размышления о манерах американских миллиардеров.
– Насколько я понимаю, вы были секретарем Модеста Анатольевича.
– Вы хотите спросить меня, не знаю ли я, о какой именно рукописи идет речь?
– Именно это я хочу спросить.
– На этот вопрос ответить не так-то просто.
Майор погладил бородавку.
– Почему?
– Модест Анатольевич принадлежал к тому типу мыслителей, самым ярким представителем которого можно, пожалуй, назвать Леонардо.
– Поясните, какого такого Леонардо?
– Леонардо да Винчи.
Майор аккуратно покашлял в кулак.
– Насколько мне известно, Леонардо да Винчи был художником.
– Просто он наиболее известен как художник. А вообще-то он интересовался всем на свете, от самолетов до злокачественных опухолей.
Аникеев снова покашлял в кулак.
– Хорошо, скажите, пожалуйста, рукопись Модеста Анатольевича была про самолеты или про опухоли? Условно говоря.
Пришлось помолчать, как бы пребывая в раздумье. О, теперь я понимаю, как трудно приходилось Тихонову-Штирлицу. Нет ничего труднее, чем изображать МЕДЛЕННУЮ работу мысли.
– Ответить, честно говоря, непросто. Модест Анатольевич имел в сфере своего внимания не один десяток тем. Больших и малых, естественнонаучных и гуманитарных. Секретарь-то я, конечно, секретарь, но ведь не соавтор. В свою творческую лабораторию он, разумеется, меня не пускал. Образно говоря, я сидел в предбаннике, и мне иногда бросали на стол какие-то бумажки для перепечатки.
Думаю, во время этой моей речи у Аникеева крепла уверенность, что я просто пытаюсь напустить туману. В высшем смысле так оно и было, конечно. Но в данном конкретном моменте туман был не в мою пользу.
– Я так понял, что конкретного вы ничего не можете сказать?
Погодите, товарищ майор, погодите.
– Конкретного я вот чего могу сказать. Надо плясать от того факта, что Модест Анатольевич должен был сегодня ехать в Кремль. Вы знали об этом?
Аникеев презрительно хмыкнул.
– Если бы не это, нас бы здесь вообще не было и этим кабинетным убийством занималась бы местная прокуратура.
– Тогда вы, верно, знаете и о том, какова была тема кремлевской беседы.
Он полез в карман пиджака типичным жестом курильщика, но сигарет там не оказалось. Видимо, бросил курить, но в моменты волнения забывает об этом.
– Нет, тема кремлевской беседы нам неизвестна, – с ехидцей в голосе сказал майор.
– Модест Анатольевич должен был представить высшему руководству подробный, разработанный план переустройства СССР. Ни больше ни меньше. А всякий план в известном смысле рукопись, правильно?
Выражение лица у майора Аникеева сделалось кислое.
– План переустройства СССР? Это что, еще одна перестройка на нашу голову?
Я почувствовал, что сейчас мне придется говорить то, что я не думаю.
– Модест Анатольевич посвятил меня в свои разработки лишь в самых общих чертах, однако кое о каких моментах его плана я могу говорить довольно определенно. Главное русло его размышлений исходило из того, что в нынешнем своем виде такое гигантское геополитическое образование, как СССР, существовать долее не может. Еще года два-три, и все рухнет. Посмотрите, что творится! Все, кому не лень, выгрызают из общей государственности свой маленький суверенитет. Как Ельцин сказал в Уфе, «берите, сколько унесете», и понеслось. Туркмения, Армения, даже Абхазия!
Не слишком ли я сильно-то, может, наш следователь какой-нибудь демократический комитетчик?! Я решил смягчить:
– Нет, я не то чтобы свою политическую платформу выпячиваю, я хочу пояснить атмосферу, в которой работала мысль Модеста Анатольевича.
Следователь демонстративно захлопнул блокнот. Очевидно, последние мои сообщения показались ему лишенными питательной информации.
– Сейчас стало модным хоронить СССР. Просто толпы гробовщиков стоят наготове. Интересно, что если присмотреться, то в их рядах сплошь те, кто еще недавно цитировал всех Ильичей, целовал моральный кодекс строителя коммунизма и хапал за это жирный кусище. Брат супруги моей, к примеру, учился в Академии общественных наук, слыхали о такой? Кузница кадров. А потом преподавал там. Теперь кричит, что его всю жизнь притесняли. К кормушке притесняли?! И ведь не возмущался, когда его мордой в черную икру тыкали. Теперь выясняется, что он через силу жил в четырехкомнатной квартире, перебарывая себя, шлялся по заграницам. Его, видите ли, все эти годы терзала мысль о свободе, которой лишен советский человек.
Аникеев сплюнул через перила и дал вывод:
– Формула жизни современного интеллигента проста, нужно держать нос по ветру, чтобы вовремя унюхать, в какое корыто начнут наваливать жрачку.
Он явно хотел развить тему исконной гнилостности всякой интеллигенции, но осекся. Честно говоря, судя по вялому старту нашей беседы, я не ждал такого выброса откровенности. В качестве граждански мыслящего собеседника этот бородавчатый майор мне был совершенно не нужен. Я подождал немного, пока гневное «я» само собой вернется в пределы, ограниченные следственным мандатом, и продолжил:
– Модест Анатольевич никоим образом не относился к числу тех, кого вы так образно назвали могильщиками. Наоборот, он был одним из тех немногих, кто утверждал, что у Советского Союза есть будущее. Но, как умный человек, не считал это будущее прямым продолжением прошлого. Вместе с тем и катастрофу, то есть развал, гражданскую войну, голод и тиф, не считал чем-то неизбежным.
Аникеев уже переборол приступ неловкости, который у него, несомненно, был после внезапного воспоминания о недобросовестном родственнике. Помогла ему в этом Маруся, появившаяся на веранде с горячим чайником и тарелкой сырников. Отказавшись от вкусной еды, майор показал, что полностью владеет собой.
– И вы считаете, что рукопись Модеста Анатольевича содержала рецепт спасительного переустройства СССР?
Мне понравилось, как он сформулировал. Именно так: рецепт спасительного переустройства.
– Если хотите, да.
– И какова же, на ваш взгляд, реальная ценность этого рецепта?
– Вы слишком многого от меня ждете, я же говорю, всей рукописи я не видел. С какими-то конкретными оценками мне выступать трудно.
Аникеев угрюмо хмыкнул.
– Насколько я могу позволить себе делать выводы, по крайней мере два человека с конкретными оценками уже выступили.
– Вы имеете в виду Барсукова и американца?
– У них, как я понимаю, огромная ценность рукописи сомнения не вызывала.
Ну вот, кажется, приехали. Я незаметно вздохнул с облегчением. Не без труда, но мы вывели телегу нашего расследования на прямую дорогу. Словно в подтверждение моих ощущений, явился сверху помощник Аникеева и сообщил, что осмотр места преступления завершен. Все бумаги изъяты и опечатаны. Отпечатки пальцев и прочее – все сделано.
– Скажите, – спросил я тихо, – план спасительного переустройства СССР там не найден?
Молодой комитетчик непонимающе нахмурился в мою сторону. Аникеев тихо сказал ему:
– Запускайте медицину.
Минут через десять мимо нас пронесли носилки, накрытые простыней. Глядя им вслед, я вдруг был настигнут одной интересной мыслью. За суетой прошедшей безумной ночи и еще более безумного утра у меня до нее не доходили извилины. Так вот, я подумал, что не имею ведь ни малейшего представления о том, кто убил Модеста Анатольевича Петухова. А ведь кто-то его убил, зарезал ножом. И сейчас разгуливает где хочет. Вольно мне, конечно, думать, что если я ловко играю в кошки-мышки с майором Аникеевым, то нахожусь в безопасности. А вдруг убийца не нашел то, что искал? А вдруг он решит, что эта рукопись находится у меня?! Чушь, если бы не нашел, зачем бы убегал?! Сказать по правде, какая-то идиотская история. Положим, убил Барсуков, тогда куда испарился американец? Деваться ему было абсолютно некуда. Дверь я запер, все окна веранды целы, это я проверял, когда прятал свою добычу. А если убил Фил, такой ловко-ловко маскирующийся под простака агентище Мак Мес, то зачем было исчезать Барсукову?
А вдруг они сообщники?
Чувствуя, что мысль моя начинает впадать в шизофрению, я сказал себе – стоп! Какое мне дело до того, кто убил? Мне все равно, развалится СССР или пребудет вовеки. Мне даже плевать на то, как себя будет чувствовать в этой новой жизни интеллигенция, которую я по смешной инерции защищаю перед лицом бесталанной тайной полиции. Мой дальнейший путь пройдет мимо этой суеты. Минуя ложные маяки.
Я оторвал взгляд от уплывающих носилок, и он уперся в усатую физиономию сторожа Леонида, она появилась прямо передо мной над перилами веранды.
– Чайком не угостите?
– Конечно, Леня, проходите, – пролепетала прелестница Маруся, не спросив ни меня, ни майора. Ненормально взбодренный Леонид ввалился на веранду и шумно придвинул кресло к столу. Майор тут же встал. Не из неприязни к сторожам или белорусам, просто закончил дела. Я встал, чтобы его проводить. Леня уверенно сел и подмигнул Марусе.
– Вы уезжаете? – спросил я следователя.
– Да, – сказал он.
– Разрешите, я провожу вас до калитки.
Он удивился, но не отказался. А я просто хотел закрепить успех и удостовериться, что майор убывает из этого эпизода, размышляя в правильном направлении.
– Ваши люди не упустили там чего-нибудь, я имею в виду в кабинете? Ведь рукопись книги – это не иголка, если бы она все еще была здесь, то ее можно было бы обнаружить.
Остановившись у калитки, майор меня успокоил:
– Если такая рукопись есть, то ее здесь нет. Мои люди потрудились хорошо. Сейф пуст, повсюду лишь разрозненные бумажки. Вы удивитесь, но мы не обнаружили в доме и рукописей каких-либо других книг. Так, наброски, отрывки, обрывки. А ведь обыскали все. Включая и вашу комнату.
И Аникеев ослепительно улыбнулся, показывая отвратительные зубы. У них что там, стоматологов нет в КГБ?
– У меня к вам последний вопрос, вы, конечно, можете на него не отвечать, тайна следствия и все такое. Но он меня мучает прямо зверски.
– Что ж, спрашивайте.
– Как вы узнали об убийстве? Ведь телефон не работал.
Он ответил не сразу, видимо, взвешивая, стоит говорить или нет. Видимо, взвешивание определило, что мне можно бросить кусок.
– Был звонок в спецгараж. Было сообщено, что академик Петухов не может поехать на встречу в Кремль, потому что он убит у себя на даче.
– А кто позвонил? – спросил я и тут же понял, что вопрос задал глупый. Майор тем не менее попытался ответить.
– Говорил женский голос. Молодой, взволнованный женский голос.