Читать книгу Такие годы - Михаил Садовский - Страница 4

Осень еще не потеряла своей привлекательности. Утренний холод сковывал остатки вчерашнего дождя. Пижма, высохшая и закоченевшая, ярко желтела вдоль пустыря и, если растереть её между ладоней, пахла высохшим и несобранным сеном и знойной пылью.

Пустырь был длинным, кочковатым по краям, а в центре – гладко вытоптанным и жёлто-песчаным. Если бы проверить каким-нибудь инструментом эту утоптанную поверхность, сразу стало бы ясно, что соблюдён правильный овал. Может быть, даже его сначала начертили на земле, а потом уже специально вытоптали и посыпали песком. А может, на самом деле всё было не так.

Через забор дровяного склада, который тянулся вдоль одной стороны пустыря, кто-то перекинул с добрую телегу жердей – наверное, своровал. Ребята, в свою очередь, успели стянуть из этой кучи четыре ствола потолще и покороче, вкопали их попарно с двух сторон – так получилось футбольное поле. С одной стороны – забор, с другой – тропинка в школу, которая виднелась в полукилометре на краю лежащего за ней оврага. По этой тропинке непрерывно прибывали игроки, как шедшие на урок, так и отбывшие смену. Смен было три – классов не хватало, и потому поле никогда не пустовало. Вот и вытоптался такой замечательно ровный эллипс, а заодно стало ясно, что стоит их посёлок на чистом песке.

Забор нисколько не мешал игрокам и не был опасен, потому что мяча никто ещё не пробовал ногой. Играли банками из-под тушёнки или «Кильки в томате», а поскольку банки были совершенно пусты, то игроки не очень горевали, когда жестяной мячик улетал в аут через забор.

Но в такой ранний час на пустыре никого не было, он действительно был пуст.

Венька положил противогазную сумку с книгами и тетрадками на землю, сел на неё и прислонился спиной к штанге. До школы оставалось ещё минут сорок, а ходьбы – десять… Он придумывал, что убежал пораньше от назойливой тётки, что ему плохо дома, и вот он, несчастный, сидит здесь на холоде, потому что некуда деться… Жалостная история крутилась в голове, но, по правде, даже не трогала его. Это он будто сочинял для кого-то, и так складно, что сам во всё верил, тем более что сгущал он совсем немного. Была и назойливая тётка, досаждавшая своей опекой, и тесные две комнатушки, в которых ютились три семьи – родных, но не дружных и мечтавших разъехаться, и школа, правда, была закрыта, и не очень-то он её любил. Даже не так. Он и вовсе не любил школу, но последнее время не прогуливал и бежал на уроки с охотой, совсем не потому что «учиться, учиться, учиться…». Вот этого ему вовсе не хотелось, а потому что…

В отдалении на улице, идущей от заводских бараков, он приметил нечто мимолётно мелькнувшее, оранжевое, и, конечно, не мог обмануться.

Это была косынка на её голове. Там улица поднималась в гору, и сейчас её фигура начнёт расти, расти и медленно приближаться. Появятся её лицо, плечи в сером пиджаке, распираемом грудью, потом юбка… но он этого уже не увидит…

Венька тихо поднялся, отряхнул сумку, набросил выцветший брезентовый ремешок на плечо и медленно пошёл по направлению к школе. Так медленно, что никакому инвалиду не под силу: это очень трудно – совсем медленно идти. Он был уверен, что она его догонит, – просто другой дороги к школе не существовало. Ему даже не важно было, что она догадается, что он её ждал, не станет же она говорить об этом… Венька спиной чувствовал, как она приближается, потом стали слышны её шаги по застывшей тропинке, потом скрип песка под подошвами туфель. Наконец, когда она оказалась сзади, в одном шаге, он повернулся и поднял на неё глаза.

Вот так он мечтал смотреть на неё всегда, всю жизнь: на волнистые рыжеватые волосы под лёгкой косынкой, гладкий выпуклый лоб, серые глаза… Он смотрел, смотрел на неё и не мог понять, что с ним происходило, когда она стояла рядом или проходила на уроке мимо – проплывала её грудь, медленно переступали ноги, какой-то сладкий аромат неуловимо обволакивал и мгновенно улетучивался, а внутри всё напрягалось, настораживалось, поворачивалось к ней… Да, получалось, что он любил, любил её. Он уже столько раз читал об этом… Любил безнадёжно, потому что… она была так недосягаемо прекрасна – ну, разве может она обратить на такого внимание…

– Ты ждал меня, Веня?

– Нет, Эсфирь Яковлевна, я… я ведь тут живу рядом… мы здесь в футбол играем… на пустыре…

– И ты всегда так рано выходишь?

– Ну…

– Пошли, пошли, – она положила ладонь на его плечо, и он прирос к этой ладони, стараясь идти в такт, чтобы не сорвать её – не обогнать, не заставить напрягаться своим отставанием. Всё в нём горело и холодело одновременно, замирало и стремилось вырваться, как при взрыве.

В классе было шумно, как всегда перед началом занятий. Кто-то выяснял отношения за вешалкой, стоящей вдоль стены. Оттуда раздавались громкие голоса, пальто колыхались, и вся вешалка шаталась, грозя рухнуть на парты.

Позднякова уже была на месте на своей первой парте в третьем ряду. Она сидела, положив руки на приготовленные тетради. Отутюженный галстук, гладко причёсанные волосы. Венька прошёл мимо к своей последней парте. «Здравствуй, Позднякова!». Почему он так сказал, он никогда не называл её по фамилии… просто сегодня она особенно не нравилась ему… Может быть, по сравнению с Эсфирью, а может, оттого, что вчера он безуспешно пытался наладить с ней отношения, и сегодня обида ещё разъедала его. Ему очень хотелось доказать ей, что не только она одна может получать пятёрки и тараторить ответы так, что даже учителя не выдерживают и всегда говорят ей: «Хватит!». Это они наверняка потому, что невозможно слушать… как пулемёт, без остановки. Когда она дышит – непонятно. Её если не остановить, она так и протараторит целый урок до конца… если не задохнётся… И всё же ему хотелось, чтобы Нинка не задиралась, что-то доказать ей, переубедить… зачем? Два урока он рассеянно и неотвязно думал об этом: о ней, о том, что она тараторка, чистюля, первая отличница из всех классов, а это было самое неприятное. Хотя позорная кличка «отличник» как-то ей не подходила. Она вроде была на своём месте – должен же кто-то быть первым учеником. Зачем? Но должен… а потому её не дразнили и не трогали. Бывает, отличник старается стать первым, а она вовсе не старалась, так уж вышло, что она была первая, – это получалось естественно. Даже невозможно представить, что могло быть как-то по-другому.

В окно со своей задней парты Венька видел верхушки деревьев, торчащую между ними справа крышу и облака, а если медленно, упёршись икрами в скамейку, приподняться немного, можно было наблюдать дорогу, изредка проезжавшую по ней машину и даже то, что лежало в кузове. Казалось, облака цепляются за «петушки» сосен и ёлок, и те захватывают их в плен, утягивают вниз. Если раздавался звук мотора, Венька медленно вырастал, чтобы непременно успеть захватить взглядом кузов проползающей мимо полуторки. Он был уверен, что увидит там белую клубящуюся массу облака… «За окном интереснее, – обрывал его учитель, – может быть, тебе туда пойти на урок?». Тогда Венька медленно откидывал крышку парты, вставал и произносил себе под нос нечто невнятное, предполагавшее полное раскаяние. Раскаяния, конечно, никакого не было. Он бы с удовольствием пошатался по улице, но через урок – история… Ещё совсем недавно он бы не поверил, если бы ему так повезло: пропустить заодно с другими уроками историю – даты, контурные карты, непонятные имена, необъяснимые поступки каких-то сумасшедших царей, кардиналов, распад империй… Но теперь он ждал историю на третьем уроке и не собирался никуда уходить…

Венька щурился, пытаясь разглядеть на карте цветные стрелки с длинными изогнутыми хвостами, которые запросто охватывали пол-Европы, Средиземное море и огромный кусок Азии. Они тянулись, как щупальца спрута, и вцеплялись в эти несчастные, обречённые государства… Сквозь набегавшие от напряжения слёзы ему представлялись беженцы, подводы, пыль, мешки, узлы – всё, что он недавно сам видел вокруг себя, – материнские крики, вой пикирующих самолётов и горящие смрадные грузовики…

– Вениамин, может быть, ты пересядешь на первую парту, там свободно? У тебя что, с глазами непорядок? Надо проверить зрение!

Венька вскочил мгновенно и запротестовал. Ещё бы – только не это! Он столько времени добивался последней парты – и именно теперь потерять её! Нет, у него, слава Богу, всё в порядке со зрением, а щурится он просто оттого, что мелкая карта и очень яркое солнце за окном. Нет уж, он будет сидеть здесь и тогда всё время видеть её, потому что она очень любит ходить между рядами, а не сидеть за столом весь урок… двигаться от парты к парте и по дороге класть свою ладонь на плечо или голову того, возле кого остановилась. Тогда голос её, кажется, попадает в тебя не через воздух, а прямо по руке вливается, как по шлангу, и приобретают смысл поступки непонятных вождей, Пунические войны; захватчики оказываются серого цвета мышиных немецких шинелей, а шлемы превращаются в ненавистные болотного цвета каски.

Он снова был далеко. Тараторила без запинки Позднякова, Анашкин мучался, пытаясь выдавить из себя два слова подряд без перерыва, потом шло объяснение нового материала. Он, как всегда, вроде не слышал, что говорила учительница. Голос входил в него, и всё, что приносил с собой, оставалось в памяти навсегда, как самые дорогие, очень нужные в жизни слова.

Эсфирь, Эсфирь… такое царское имя… У неё никогда не шумят на уроках и не вырываются по звонку из класса… Эсфирь… Яковлевна… она, наверное, знатного старинного рода…

Она стояла рядом с ним, положив руки одна на другую на стену, словно сидя на них. Ему хотелось приблизить к ней лицо и вдыхать аромат… прислониться щекой к мягкому, наверняка мягкому, как у мамы, животу – и ничего не говорить. Только слушать, слушать эту удивительную историю, которую он почему-то раньше не любил, все эти замечательные даты, необычные названия портов, имена полководцев, царей… А почему они всё время воевали? Воевали, боролись, убивали друг друга? Только и делали, что завоёвывали земли, утверждали свою власть. Какое нам сегодня до этого дело?..

Но это замечательно, что они столько навоевали, назавоёвывали, а теперь надо всё это слушать, хотя совсем не обязательно запоминать… но… оно само запоминается, а потом, когда начинаешь читать в разодранном учебнике или рассказывать, звучит голосом царицы Эсфири… Верно, верно – это она была там всюду, потому и рассказывает так, что ей веришь. Она же всё это видела много веков назад, а теперь появилась, чтобы рассказать им… ему… Это называется: судьба…