Читать книгу В больнице для умалишенных - Михаил Салтыков-Щедрин - Страница 1

I

Оглавление

Итак, я опамятовался в больнице для умалишенных…

Когда я проснулся, в окна чуть-чуть брезжил белесоватый свет. В комнате было холодно, голо и неприютно; против кровати, у противоположной стены, стоял диван, покрытый потертою и во многих местах прорванною клеенкой; кроме него, стояло два-три стула и круглый стол. До слуха моего доходил шум голосов и топот беспорядочной беготни, из чего я заключил, что пробуждение больницы находится в полном разгаре. Я бросился к двери, но она была заперта. Напрасно стучал я, напрасно потрясал ручкой замка – никто из проходивших мимо не обращал на меня внимания. Наконец, часов около девяти, послышалось повертывание ключа в замке; дверь отворилась, и в комнату вошел неизвестный мужчина.

– Имею честь рекомендоваться: здешний доктор! – сказал он, подавая мне руку.

– Очень рад, но прежде всего позвольте узнать, где я нахожусь?

– Не считаю нужным скрывать от вас печальную истину: вы находитесь в больнице для умалишенных.

Я чувствовал, как кровь хлынула мне в голову и потом опять отхлынула. Это был «конец», тот таинственный «конец», которого я всегда смутно ожидал и к которому всегда относился с трепетом. Признаюсь, однако ж, я никогда не представлял его себе в этой форме. Я знал, что «конец» придет, что он придет не для меня одного, но и для Прокопа, для Дракиных, Хлобыстовских и других всуе чающих движения воды, но почему-то мне представлялось, что он придет где-нибудь в «закусочном заведении», в Орфеуме, в Эльдорадо или в другом каком-нибудь увеселительном приюте, – то есть придет конец, вполне сообразный с характером всего моего прошлого. И вдруг – сумасшедший дом!

– Стало быть… я сумасшедший? – с ужасом вырвалось у меня. – Да; и вы должны знать это. Современная метода лечения такова, что прежде всего сам больной должен энергически помогать врачу в его усилиях. А это может быть достигнуто лишь в том случае, когда больной вполне сознает, в чем заключается его болезнь, и сам всеми зависящими от него средствами устраняет то, – что может содействовать ее развитию.

– Доктор! я не знаю, ни каким образом, ни по какому поводу я попал сюда, но, во всяком случае, считаю долгом протестовать. Я совершенно так же мало сознаю себя умственно поврежденным, как и вы себя. Я протестую-с.

– Да; я знаю, что вы считаете себя здоровым. Я практикую около двадцати лет и не встречал еще ни одного душевнобольного, который не был бы убежден, что он вполне здоров. Это общее правило, из которого составляют исключение только люди, пораженные общею парализией мозговых органов. Одни они не протестуют, и конечно, не протестуют только потому, что даже протеста никакого формулировать не в состоянии.

– Итак, я сумасшедший!.. Это невероятно, но я должен этому верить. Вы, психиатр, удостоверяете меня в том… Прекрасно-с. На чем же, однако, я помешан?

– Я имел только один день, вчерашний, для наблюдений над вами. Вы находитесь в первом периоде помешательства, и потому более или менее близкое выздоровление ваше весьма вероятно. К сожалению (это я говорю в скобках), вы не меланхолик, а маниак. Меланхоликам у нас не житье, а масленица, маниаков же, от времени до времени, приходится запирать в отдельное помещение. Что же касается до предмета вашего помешательства, то это миллион, который будто бы украден у вас после вашей смерти одним из ваших друзей.

– Но ведь это же правда, доктор, что мой миллион украден!

– Разумеется, правда, но правда лишь в том смысле, что в вас довольно твердо сложилось такое убеждение. В сущности, сообразите, однако, какая же это правда! Мы вот стоим здесь и разговариваем, а вы уверяете, что у вас, после вашей смерти, украли миллион!

Я широко раскрыл глаза. В самом деле, что я такое сейчас сказал? Ведь я, так сказать, признал действительность моей смерти! Господи! да неужели же я и впрямь сумасшедший?

– Доктор! Я сказал глупость. Но я сознаю это, поверьте мне. Дело в том, что в последние дни я попался в руки шайки шалопаев, которая целый месяц самым постыдным образом издевалась надо мной. Затем последовало нервное расстройство, я видел сон, и…

– Ну да, ну да. Это всегда так начинается, и я очень рад, что вы довольно ясно сознаете причины, которые привели вас к помешательству. Всякое умопомешательство имеет источником какое-нибудь очень сильное внешнее впечатление, произведенное на мозг (во сне или наяву – это безразлично). Присоедините к этому малокровие, недостаточное действие пищеварительных органов – и в результате непременно получится умопомешательство.

– Но уверяю вас, доктор…

– Я верю вам. Я знаю, что вы убеждены в совершенно нормальном состоянии ваших умственных способностей. Но я желал бы, для вашей пользы, чтоб вы убедились в противном. Ибо, как я уже сказал, только тогда наше лечение может иметь надлежащий успех, когда вы сами будете помогать ему со всею энергией, какая находится в вашем распоряжении.

– Но скажите, по крайней мере, как я сюда попал?

– Вас привез квартальный поручик Хватов. Это прекраснейший молодой человек, вполне современный, и притом питающий к вам искреннейшую привязанность. Он говорил мне, что тут случилась какая-то неприятная политическая история, в которую вы, как человек благонамеренный, посещающий театр Берга, конечно, не могли бы попасть, если б не подверглись временному расстройству умственных способностей.

– Помилуйте! Какая же это «история»! Политический суд… в Отель дю-Нор! Ведь это, наконец, пасквиль! И какое право имеет этот Хватов совать свой нос, где его совсем не спрашивают!

– Как квартальный поручик, господин Хватов имеет право совать свой нос всюду. По крайней мере, так выходит по новейшему учению о децентрализации, которую, впрочем, между нами будь сказано, многие у нас смешивают с централизацией. Но успокойтесь, мой друг! В вашем положении главное – это избегать даже самомалейших волнений. И надеюсь, что вы сами постараетесь усвоить себе эту мысль и не вынудите нас прибегать к ваннам, рукавицам, к одиночному заключению, одним словом, ко всем тем неприятным средствам, которые предписываются нам врачебною наукой, в видах успокоения одержимых недугом, подобным вашему.

Последние слова доктор произнес с такою любезною улыбкой, что для меня сделалось совершенно ясным, что, позволь я себе самое крохотное волненье, рукавицы и одиночное заключение уже готовы к услугам моим.

– Прекрасно. Это прекрасно. И долго я должен буду прожить у вас под страхом рукавиц и одиночного заключения?

– Не знаю. Тут все будет зависеть от собственных ваших усилий, от той суммы энергии, которую вы лично употребите, чтоб содействовать своему выздоровлению. Но могу сказать в утешение, что люди, находящиеся в первом периоде умопомешательства и строго следующие предписаниям врача, обыкновенно выздоравливают в течение трех – шести месяцев.

– И ни копейки дешевле?

– Примеры более быстрого выздоровления хотя и бывают, но редко. Во всяком случае, термин, который я сейчас назвал, есть средний.

– Так вы решительно не хотите верить, что я не помешанный?

– Никаких сомнений в этом смысле не имею.

– В таком случае объясните мне, по крайней мере, какой предстоит мне обязательный режим, покуда я нахожусь в этом приятном заведении?

– У нас три категории больных. Во-первых, паралитики, которые обыкновенно умирают очень скоро вслед за поступлением в «заведение». Во-вторых, хронические, которые никогда или почти никогда не вылечиваются (здесь есть субъект, который двадцать лет сряду находится в одном и том же положении). Наконец, в-третьих, одержимые острым помешательством, которые, будучи захвачены вовремя, почти всегда вылечиваются и к числу которых принадлежите и вы. Больные первых двух категорий пользуются полною свободой, не выходя лишь из пределов регламента заведения. Что касается до больных третьей категории, то они осуждены на безусловное спокойствие, и потому все, что может возмутить это последнее, абсолютно воспрещается. Вы, например, не имеете права ни читать, ни писать, ни иметь ни с кем сношений, кроме лиц, принадлежащих к заведению. Затем, в 7 часов утра вставание, в 8 – чай, в 11-завтрак, в 2 – обед, в 7 – вечерний чай и в 9 – спать. В промежутках вы можете знакомиться с вашими товарищами по заключению, можете делать гимнастику, играть в шахматы, в карты, на биллиарде и прочее.

– Вы, кажется, сказали: ни читать, ни писать?

– Это запрещено в особенности строго.

– Доктор! вы меня без ножа режете! Я только что дал слово моему другу Прелестнову написать для его газеты статью: «Десять лет счастливейшего пристанодержательства». Что скажет Менандр, если я завтра, ко дню его тезоименитства, не доставлю ее!

– Успокойтесь. В настоящее время господин Прелестнов, подобно вам, находится в «заведении». Вы увидитесь с ним, и я беру на себя сообщить ему о том крике истинной горести, который вырвался из вашей груди ввиду невозможности исполнить принятое вами обязательство.

– Вы говорите, что Прелестнов… о боже! Но «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница»! Но наши юные, еще столь нетвердо стоящие на ногах земские учреждения! Но наши гласные суды! Что будет со всем этим! Кто разберет по косточкам иск игуменьи Митрофании с наследниками скопца Солодовникова? Кто скажет: с одной стороны, игуменья Митрофания не права, хотя, с другой стороны, она несомненно права? Кто к сему присовокупит: с одной стороны, суду предстояло определить, хотя, с другой стороны, ему ничего определить не. предстояло?

– К счастью для него, господин Прелестнов принадлежит к числу «хронических», а потому «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница» ничего не потеряет от постигшего его несчастия. Как «хронический», господин Прелестнов может и читать и писать, сколько ему угодно, а следовательно, и редактировать какую угодно газету. Не далее как вчера я читал его передовую статью, где он доказывает, как глубоко заблуждаются те, которые утверждают, будто дважды два равняются стеариновой свечке. И право, для человека умственно поврежденного, логика господина Прелестнова довольно удовлетворительна. По крайней мере, он гораздо последовательнее, нежели, например, господин Нескладин в статье «О девяносто шести истинах (по числу золотников в фунте), которые должен иметь в виду искусный адвокат в каждом защищаемом им деле». Кстати: вы, конечно, не знаете, что и господин Нескладин находится в нашем заведении?

– Боже! и Нескладин! Но после этого, вероятно, и Неуважай-Корыто?!

– Очень может быть. Но покамест он находится еще на свободе. Есть, однако ж, повод думать, что ваше предчувствие сбудется скоро, потому что в настоящее время он пишет статью: «Какую роль в русской литературе играл бы воронежский литератор Де-Пуле, если б он писал в начале царствования императора Александра Благословенного?» Я слышал, что наш знаменитый историограф, господин Богданович, доставил ему громаднейший запас любопытнейших материалов для разъяснения этого вопроса.

– Ради бога, доктор! Нельзя ли отвратить его от этой работы! Пусть лучше доказывает неподлинность романса: «Не уезжай, голубчик мой!» Но Де-Пуле! Ведь это такой сюжет! такой сюжет! Тут и здоровый человек…

– Судьбы божий неисповедимы, – сентенциозно отвечает доктор. – Бог дает разум, бог же и отнимает его. Не будем вмешиваться в пути провидения.

Мы оба на минуту поникли головами, как бы подавленные мыслью о неисповедимости путей, которыми провидение, в своей благости, считает нужным вести нас.

– Но Прелестнов… какой же предмет его помешательства? – снова начал я.

– Он помешался на сусликах, «как известно, приносящих такой громадный вред нашим молодым, еще неустановившимся учреждениям». Вы знаете, что он и прежде охотно помещал в своей газете статьи о подвигах сусликов, и вот теперь оказывается, что публицистика эта не прошла для него без наказания. Чувствительность его возрастает каждодневно, и мне стоит больших усилий уверить его, что суслики далеко не все съели и что стараниями юного, еще нетвердо стоящего на ногах земства от их хищности спасены неистощимые запасы хлеба в зерне и муке, которые могут быть вывезены за границу без опасения, что внутренние рынки когда-нибудь оскудеют лебедой.

– Вот и я всегда ему говорил, что не оскудеют. Не правда ли? ведь не оскудеют? Ведь не останемся мы без лебеды?

– Не останемся никогда. По крайней мере, это искреннейшее мое убеждение.

– Бедный Менандр! Ну, а Нескладин – давно он здесь?

– Недели две. До вчерашнего дня помешательство его было двухпредметное. Во-первых, он был убежден, что во всяком деле имеется не одна истина, а столько, сколько в фунте золотников. Во-вторых, он слышал анекдот о какой-то просвирне, которая и невинность сохранила, и капитал приобрела, и хочет доискаться, какое она употребила для этого средство. Но со вчерашнего дня к этому прибавился третий пункт: он ропщет на игуменью Митрофанию, зачем она не пригласила его в защитники по делу с наследниками скопца Солодовникова.

– И могу я их видеть?

– В настоящую минуту нет, потому что оба уехали (разумеется, в сопровождении сторожа). Прелестнов отправился в редакцию, а Нескладин в суд, где у него назначена на сегодня какая-то защита.

– Странно! Помешан, а защищает дела!

– Да; но у них такой устав. Требуются нравственные гарантии, да еще чтоб курс юридических наук был пройден, а насчет умственных гарантий ничего не упомянуто. Так что окончившая курс юридических наук и ни в чем предосудительном не замеченная лошадь может действовать совершенно свободно, ежели клиент вверяет ей свои интересы.

– Так вы меня решительно отсюда не выпустите?

– Решительно. До тех пор, пока вы совершенно не выздоровеете. Ни слова больше об этом.

– Слушайте! Это интрига Прокопа!

– Опять Прокопа?

– Ну да, Прокопа!.. вот того самого, который украл мои деньги!

Доктор грустно покачал головой.

– И вы хотите уверить меня, что не помешаны!

– Доктор! вы правы! Это черт знает что такое. Прокоп… деньги… житье в Петербурге… Скажите, а был такой случай, что одного купца сыновья напоили пьяным и поместили в вашу больницу?

– Жертвы недоразумений могут случиться везде. Провидение, мой друг, даже науку не гарантировало от заблуждений! – сентенциозно ответил мне доктор, поднимая глаза к небу, как человек, твердо уповающий, что всеблагое провидение и впредь не оставит науку без заблуждений.

– И вы надевали на этого купца рукавицы?

– Я делал то, что предписывает наука. Наука, милостивый государь, – это такая вещь, которая не знает компромиссов. Так, по крайней мере, учит нас ваш друг, господин Прелестнов. Наука, – говорил он мне не далее как вчера, это храм, в котором во всеоружии стоит Неуважай-Корыто и долбит молебны! Но, впрочем, довольно об этом. Покуда больные прогуливаются в саду, не хотите ли осмотреть заведение? Кстати, я ознакомил бы вас и с нашими порядками.

Мы обошли довольно длинный ряд небольших комнат. В каждой стояла кровать, а в некоторых по три и по четыре. В последних помещались больные, платящие minimum за свое содержание. В стороне находилось несколько довольно обширных зал, служащих сборными пунктами для больных; здесь была устроена гимнастика и стоял биллиард.

– У нас больные пользуются полной свободой, – сказал мне доктор, – они могут оставаться в своих номерах, могут посещать друг друга, собираться в общих залах и т. д. Иногда между больными затеваются драки, но это бывает довольно редко, и мы их тотчас же разнимаем.

– Драки! но ведь это ужасно!

– Успокойтесь, мой друг. Наши больные все равно что малолетные. Чувство оскорбления им недоступно! Они так же легко мирятся, как и ссорятся.

– Позвольте! Больные, то есть помешанные, – это так. Для помешанных съесть плюху или две – действительно ничего не составляет. Но ежели между больными, по недоразумению, очутится здоровый человек… вот, например, как я…

– А! вы все о том же… Итак, продолжаю. Наши больные пользуются известными правами. Они имеют право играть в карты, гулять в определенные часы в саду, носить какую угодно одежду (хотя бы даже военную), кушать подаваемый им обед и прочее. В этом отношении у нас допускаются даже прихоти. Но, кроме прав, у больных имеются еще обязанности, из коих главнейшая заключается в том, чтобы не роптать на порядки, которые здесь приняты. Всякое нарушение в этом смысле сопровождается ванною, кожаными рукавицами и одиночным заключением.

– Ах! это ужасно! Есть-то, есть-то, по крайней мере, дают ли у вас?

– Пища у нас дается здоровая и достаточная. Вот, кстати, мы и до кухни дошли. Повар! что у нас нынче готовлено к обеду?

– Суп протоньер-с, корюшка-с, пирожное шпанские ветры-с.

– Шпанские ветры? Я целого гуся, доктор, могу съесть, а вы меня на шпанских ветрах держать будете! Ужели это достаточная пища!

– Повторяю: пища у нас дается здоровая и достаточная. Если б вы были «хронический», я позволил бы вам, разумеется на ваш счет, заказать и еще одно-два блюда. Но вы «острый». Острым в нашем заведении, сверх установленной пищи, предлагаются: свежий воздух, достаточный моцион и здоровый, укрепляющий сон. Затем, по окончательном излечении, каждый имеет право отправиться к Дюссо и спросить там, что ему угодно. Но не раньше, как по окончании лечения!

– По крайней мере, позвольте узнать, когда можно надеяться на это «окончательное излечение»? Вот, например, я. Я не понимаю даже, каким образом я здесь очутился. Кто в этом деле судья?

– Я, – ответил он с такою уверенностью, что меня подрал по коже мороз. – Конечно, вас будут свидетельствовать в губернском правлении, но так как данных, на основании которых можно было бы вывести правильное заключение насчет нормальности или ненормальности ваших умственных способностей, еще не имеется, то хотя бы вы и протестовали, вас все-таки оставят на испытании. Затем, вас месяца через два вновь освидетельствуют и вновь оставят на испытании. И так далее. Тот купец, о котором вы меня спрашивали, тоже протестовал, даже очень-очень протестовал, но это не помешало ему полгода пробыть в нашей больнице. Вообще, прежде всего, в вашем выздоровлении должен убедиться я. Покуда я не убедился, у меня в руках будет всегда очень хорошее оружие против вас – это журнал ежедневных наблюдений над вами, который составляю я и опровергнуть который вы, как человек, считающийся умственно поврежденным, не в силах. Всякий больной убежден, что он здоров, но журнал ежедневных наблюдений говорит противное. Поэтому я советовал бы вам вполне положиться на меня. Если же вы не последуете этому совету, то едва ли можно даже приблизительно предсказать, как скоро господин Дюссо будет иметь честь сервировать вам languettes de boeuf, sauce tomates… бычьи языки в томатном соусе…

– Доктор! Я вижу перед собой двери ада!

– Отнюдь. Мы просто стоим перед дверьми номера первого, в котором помещается мой лучший пациент, господин штабс-ротмистр Поцелуев.

– Ба! Поцелуев! не пензенский ли? не сын ли корнета Петра Ивановича Поцелуева?

– Он пензенский, и, вероятно, сын того Поцелуева, которого вы знаете, потому что его зовут Иваном Петровичем.

– Ваня! да ведь это мой троюродный племянник! Неужели и он сошел с ума?

– Да, он хронический. Помешательство его самое разнообразное, но главных мотивов три. Во-первых, он полагает, что ему, не в пример другим, одному в целой армии дозволено носить выпускные воротнички; во-вторых, что он венгерский гонвед и был командирован графом Бейстом в Мадрид, чтоб оттеснить господина Марфори и заменить его в милостях экс-королевы Изабеллы, и в-третьих, что ему разрешено устроить международный цирк. Остальные пункты помешательства, как, например, убеждение, что королева Изабелла подает своим подданным пример грациозного исполнения качучи, или еще, что он вынужден был выехать с своим цирком из Ташкента, потому что его кобылам начали делать слишком выгодные предложения, – все это не больше как детали, которые вертятся около трех главных пунктов. Вообще, это очень добрый малый, который вполне сохранил идеалы своей прошлой жизни, разумеется, преувеличив их. Ба! да вот, кажется, и он сам возвращается с прогулки.

Действительно, в эту минуту, внизу лестницы, послышалось пение моего племянника. Сначала он пел общекавалерийский романс «La donna e mobile» «Сердце красавицы склонно к измене»., но вдруг бросил его и запел:

A Provins

Trou-la-la…


– Mon oncle! Дядюшка! – заревел он, увидев меня.

– Ну вот, и прекрасно. Charme de vous voir en pays de connaissance рад видеть вас в обществе родственника., – сказал доктор. – Мсье Поцелуев! расскажите-ка вашему дядюшке, как вы ездили с поручением в Мадрид.

– Ah! mais c'est tout une histoire! Ах! это целая история!

– Ну да. Расскажите. Au revoir, messieurs! До свидания, господа!

Сказав это, доктор удалился, оставив меня лицом к лицу с Ваней.

* * *

Передо мной стоял высокий, ширококостный, но худой и бледный юноша, в котором я с трудом узнал прежнего, столь памятного мне Ваню Поцелуева. Не более как полтора года тому назад я видел его – и какая с тех пор произошла разительная перемена! Тогда это был настоящий пензенский коренник, белый, румяный, выпеченный, с жирною, местами собравшеюся в складки грудью, с трепещущими от внутреннего ликования ляжками, с заплывшими глазами, имевшими исключительное назначение представлять собой орган зрения, с лицом, на котором, казалось, было написано: был, есть и всегда пребуду в здравом уме и твердой памяти. Вне пределов службы у него было только четыре претензии: 1) чтобы, при сгибании у локтя руки, мышцы верхней ее половины образовывали совершенно круглое и твердое, как железо, ядро; 2) чтобы за кулисами театров Буфф и Берга все кокотки понимали его как образованного молодого человека; 3) чтобы татары всех ресторанов, не беспокоя его расспросами, прямо сервировали ему тот самый menu, который он имел обыкновение в данное время употреблять, и 4) чтобы не манкировать ни одного представления в цирке Гинне. Ко всему прочему он был равнодушен и даже не добивался чести называться «консерватором», к чему в настоящее время стремится всякая сколько-нибудь благовоспитанная лошадь. Он просто «жил» или, лучше сказать, не возбранял, чтоб жизненная сила в нем действовала…

Таким, по крайней мере, он представлялся нам, его родным, видевшим в нем гордость и утешение рода Поцелуевых. Мы знали в нем телеса («не уколупнешь!» – невольно думал всякий из нас, взирая на него), но не знали души и вряд ли даже подозревали ее существование. И вот теперь оказывается, что мы ошибались, что и у него, где-то далеко за кокардою, помещалась душа, а в этой душе потихоньку копошилась тоненькая-тоненькая струйка того, что известно под именем сознательности. И он имел свои идеалы, и он мечтал. Мечтал об экс-королеве Изабелле, а может быть, и об экс-императрице Евгении. Мечтал о кобыле «Одалиске» и жеребце «Шамиле». Мечтал о том, что когда скончается дядя, корнет Поцелуев-второй (этот дядя без ума любил Ваню и назначил ему все свое сердобское имение), то он сейчас же обратит полученное наследство в деньги и выстроит на царицыном лугу обширнейший в мире цирк, в котором, в виде крохотных приделов, будут помещаться все прочие ныне существующие цирки. При неважности этих мечтаний, он мог бы прожить с ними всю жизнь, оставаясь в здравом уме и твердой памяти, и никакое губернское правление, конечно, не уличило бы его в противном. Но наступило время реформ и разом доконало этот мощный организм, вызвав наружу всю чушь, которая дотоле таилась на дне души. Успехи, сделанные войсками всех стран и во всех родах оружия, усовершенствования в форме воинской одежды, уяснение значения воинской корпорации и ее отношений к массе так называемых pekins штафирок. – все это не могло не вызвать Ваню к деятельности, не взбудоражить его умственных сил. Но так как силы эти были сами по себе не велики и сверх того были заблаговременно подточены фантастическими вожделениями несомненно глупого свойства, то результаты умственного пробуждения Вани оказались самые жалкие. Он разом открыл шлюзы, которыми дотоле сдерживались его душевные движения, и, однажды открыв их, уже не мог воспрепятствовать свободному течению той дребедени, которая и прежде в скрытом виде угнетала его.

И вот теперь Ваня стоял передо мной, неузнаваемый, обновленный. Розы и лилии исчезли с его щек; грудь впала; ляжки не трепещут; голос получил резкие, болезненно-звенящие тоны; глаза беспокойно вспыхивают, и – о, удивление! – даже кажутся выразительными.

– Итак, cher oncle, вы желаете, чтоб я рассказал вам о моей campagne diplomatique a Madrid? дипломатической поездке в Мадрид? Так-с? – спросил он меня не без некоторого фатовства, когда мы расположились в его нумере.

– Да, пожалуйста! Ты знаешь, как меня интересуют успехи всего вашего семейства!

– Eh bien, je vais vous satisfaire Хорошо, расскажу… Но предупреждаю, что у меня очень-очень немного времени. Je suis en affaires ce matin, voyez-vous Видите ли, я сегодня утром занят делами… Во-первых, я заключаю внутренний заем; во-вторых, мне предстоит проездка в манеже; в-третьих, суд; в-четвертых, утренний визит к Одинцову; в-пятых, обыкновенная передобеденная прогулка, et cetera, et cetera. Sapristi! nous ne perdons pas notre temps, mon oncle! и прочее и прочее. Черт возьми! мы не теряем времени, дядюшка! Успехи оружия таковы, что мы буквально не успеваем следить за ними. Nous ne nous suffisons plus Мы больше не довольствуемся сами собой… Все изменилось: рысь, галоп, марш-марш – все! Il n'y a que la bete qui reste intacte Только скотина остается нетронутой..

– Да, мой друг, реформа – это такая вещь, что ежели раз она завелась, то ничего уж не поделаешь. И рысь, и галоп, и марш-марш – она все подточит. Больно, душа моя! Не за себя больно, а за все эти, так сказать, краеугольные камни! Но, впрочем, что об этом толковать! Рассказывай-ка лучше об себе!

– Итак, к делу. В одно прекрасное утро меня призывает Бейст – vous savez? ce chenapan de Beist, qui a ecrit ce livre… «Manuel»… «Manuel»… ah, oui! «Manuel du laquais cosmopolite»… c'est ca! Eh bien, il me fait venir chez lui, le chenapan, et me dit: mon cher! Vous pouvez nous rendre un tres grand service, a moi et a Sa Majeste Tres Dualistique!.. представьте себе, негодяй Бейст, который написал книгу… «Руководство»… «Руководство»… ах, да! «Руководство космополитического лакея»… именно так! Он вызывает меня к себе, негодяй, и говорит: милый мой! Вы можете оказать нам большую услугу, мне и его весьма дуалистическому величеству…

– Позволь, душа моя! Ты говоришь: Бейст! Но какое же отношение мог иметь Бейст к тебе, штабс-ротмистру русской службы?

– Во-первых, mon oncle, я прошу вас не прерывать меня, потому что сейчас должен явиться мой банкир – и тогда n-i ni c'est fini кончено… Во-вторых, tenez vous cela pour dit запомните.: если я штабс-ротмистр, то это нимало не мешает мне быть в то же время венгерским гонведом, французским зуавом, прусским уланом – que sais-je? – pourvu que je serve la bonne cause! чем угодно – лишь бы я служил доброму делу! Следовательно, не только Бейст, но и Персиньи, и Бисмарк, и даже Садык-Паша – все имеют право возлагать на меня поручения. J'espere que c'est clair! Надеюсь, ясно!

– Послушай, однако ж! Вот доктор говорит, что это, так сказать, твой пункт… понимаешь? Не лучше ли было бы тебе воздерживаться от такого рода разговоров?

– Доктор и мне говорил то же, но я его убедил. Ведь я, mon oncle, произведен в «хронические»! По-здешнему, это вроде… comme qui dirait: как бы сказать. от инфантерии… да-с!

– Ну если так, то продолжай!

– Итак, призывает меня Бейст и говорит: Vous avez un service signale a nous rendre, a moi et a Sa Majeste Tres Dualistique. Vous vous rendrez de ce pas a Madrid et vous tacherez de flanquer une jolie taloche dans le dos de ce gueux de Marfori, qui nous fait des embarras… ah! mais des embarras! Вам предстоит оказать нам отменную услугу, мне и его весьма дуалистическому величеству. Сейчас же отправляйтесь в Мадрид и постарайтесь дать хорошего тумака в спину плуту Марфори, который строит нам каверзы… да еще какие каверзы! – Рады стараться, ваше сиятельство! – Mon cher! вы должны проникнуться всею важностью вашей миссии, и потому должны знать всю истину, toute la verite, rien que la verite! всю истину, только истину! Собственно говоря, Isabeau – далеко не обольстительна, но донесения наших тайных агентов удостоверяют qu'elle a des charmes secrets. C'est toujours une fiche de consolation, mon brave! она обладает скрытыми прелестями. Это всегда служит утешением, дорогой мой. – Рады стараться, ваше сиятельство! – Итак, поезжайте, и судьба да просветит сердце ваше! Помните старый девиз Австрии: tu, felix Austria, nube! счастливая Австрия, вступай в браки! – и действуйте неукоснительно! – Сказав это, он подал мне руку и отпустил. Дядя! Скажите! что сделали бы вы на моем месте?

– Разумеется, поехал бы! C'est grave, mon cher, vois tu! c'est tres grave! Это серьезно, мой милый, видишь ли, это очень серьезно! Ведь это именно то самое, что в наших газетах известно под именем «иностранной политики»?

– То самое. И я именно так и поступил… Я велел Прокофью уложить мои чемоданы – et v'ian – me voila a Madrid! раз – и я в Мадриде! Прежде всего, comme de raison само собой разумеется., я спешу увидеть Марфори. Отправляюсь на бой быков – это такой genre манера. у них: у австриаков развод с церемонией, а у них бой быков – и действительно встречаю его там. Смотрю – ничего особенного! Le museau d'un perruquier qui veut se faire respecter, la poitrine plate, la jambe… sans la moindre expression! Морда парикмахера, желающего внушить к себе уважение, грудь плоская, нога… без малейшего выражения! Ну, думаю: гонведа, которого с малолетства откармливали желудями, этим не удивишь! Но что важнее всего, в этот же раз я увидел и ее…

– Не хороша?

– Представьте себе тетеньку Кирьяку Ивановну, когда она в домашнем неглиже от дворовых тальки принимает. Одним глазом на тальку смотрит, а другим косится на выездного лакея Микешку… voila!

– Надеюсь, однако, ты не дрогнул?

– Ma foi, je me suis dit Клянусь, я сказал себе.: это моя первая дипломатическая кампания; il faut que je m'execute. Je prends mon courage a deux mains, je viens chez le general Serrano et je lui dis: надо покориться. Я набираюсь храбрости, отправляюсь к генералу Серрано и говорю ему. генерал! так и так, сегодня вечером мне во что бы то ни стало надо видеть Isabeau. – Imposible! Невозможно! – отвечает Серрано, – Марфори ни на минуту от нее не отходит! – Генерал! – возражаю я, – мы братья по оружию, с тою лишь разницею, что вы служите незаконному правительству, а я законному. Взгляните на меня: ведь во мне без вершка три аршина!.. Тогда он пристально осмотрел меня с головы до ног и сейчас же решился. – Вот вам ключ от Эскуриала, благородный молодой человек! – сказал он мне, – идите, я сам буду сопровождать вас. И если б вы встретили на пути препятствия, махните только из окна платком – мы тотчас же сделаем в вашу пользу pronunciamiento… мятеж… С этими словами он вручает мне ключ, и я отправлюсь в свою veranda или locanda – je ne sais plus le quel! гостиницу – не знаю как там. – ожидать вожделенного часа.

– Но знаешь ли, душа моя, что ты ведь очень рисковал!

– A qui le dites-vous, mon oncle! Кому вы это говорите, дядюшка! Но я вспомнил слова maman: Jean! m'a-t-elle dit, si vous voulez avoir-du succes aupres des femmes, vous n'avez qu'a etre entreprenant Жан! сказала она мне, если хочешь иметь успех у женщин, будь предприимчивым… И вот, в эту трудную минуту я сказал себе: soyons entreprenant, saperlotte! будем предприимчивы, черт побери! В полночь я был уже в полном гонведском мундире и, подвязав палаш, шел по уединенным аллеям Эскуриала. Сзади меня, в нескольких шагах, как тень, бесшумно следовал Серрано. Теперь я попрошу вас, mon oncle, представить себе теплую, темную, тихую испанскую ночь!

– Душа моя! это должно быть волшебно!

– Волшебно – c'est le mot вот именно… Я иду по аллеям под сводом столетних лимонных дерев; впереди ни зги не видать; le bruit de mes pas est amorti par le sable; моих шагов не слышно на песке. кругом мертвая тишина; вдали, словно мышь, шуршит в кустах сопровождающий меня генерал Серрано; во дворце огни давно потушены; воздух напоен запахом апельсинов, лимонов, грецких орехов, миндалю… parole d'honneur, on se croirait aux Milioutines! честное слово, можно было подумать, что находишься в Милютиных рядах! Я спешу, я чувствую, как дрожит моя рука, повертывающая в замке ключ… Наконец я отпираю, вхожу… v'ian! je donne a plaines voiles dans le Marfori, en conversation criminel, – le avec la mere Patrocinia! Sensation generale. Le Marfori se trouve mal et commence a crier a tue-tete. La mere Patrocinia tombe evanouie et eteint le cierge qu'elle tenait en main et qui eclairait cette scene de crime et de parjure! Je vois accourir Isabeau en bonnet de nuit; je cours, je vole au devant d'elle, en n'oubliant pas toutefois de faire ressortir les avantages de mon uniforme… раз! я застаю Марфори в преступном разговоре с матерью Патрочинией! Всеобщая сенсация. Марфори становится дурно, и он начинает кричать во всю глотку. Мать Патрочиния падает в обморок, свеча, которую она держала в руке и которая освещала эту сцену преступления и вероломства, тухнет. Я вижу Изабеллу, прибежавшую в ночном чепчике; я бегу, я лечу ей навстречу, не забывая при этом воспользоваться преимуществами моего мундира…

– Какое, однако, трудное и сложное положение!

– C'est ce que je me suis dit Так я и сказал самому себе… Но я решился выйти из него с честью. Я остановился перед нею и голосом, не допускающим возражений, произнес: Madame! des raison de haute politique exigent que le Marfori me cede la place. C'est triste, mais c'est vrai Сударыня! соображения высокой политики требуют, чтобы Марфори уступил мне свое место. Это печально, но так нужно!. На минуту, она, казалось, задумалась, но скоро я мог уже убедиться, что взор ее постепенно приковывается к моему мундиру. Еще мгновение – и поручение Бейста было бы выполнено! Как вдруг нас оглушает целый залп ружейных выстрелов. Isabeau бледнеет и восклицает: это проказы изменника Серрано! Marfori se retrouve mal; la mere Patrocinia qui venait de rallumer son cierge, le laisse tomber a terre Марфори снова дурно; мать Патрочиния, которая вновь зажгла свечу, роняет ее на пол… Один я, с палашом в руках, жду разъяснения этого беспорядка. В эту минуту входят: Серрано, Прим и Топете. – Madame! – говорит Прим, – карета готова! – Но позвольте, messieurs! – вступаюсь я, – по крайней мере, объясните мне, что такое здесь происходит? – Молодой гонвед! отвечает Серрано, – то, чему вы сейчас были свидетелем, называется по-здешнему гишпанскою революцией!

– Тс… следовательно, ты был, так сказать, косвенной причиной, изменившей лицо Испании?

– C'est vous qui l'avez dit, mon oncle Это сказали вы, дядюшка… Но представьте себе мое изумление! Начинается суматоха невообразимая. Isabeau укладывается, Марфори, с зеркальцем в руках, фабрит себе усы на дорогу, la mere Patrocinia впопыхах куда-то засунула ящик, в котором была заключена египетская тьма… Я один все еще держусь и протестую; je risque meme le nom du chenapan Beust – eh bien! pas le moindre effet! L'on s'en moque – et voila tout. «Alloz nominos doz popoloz Espagnoloz! Vos povedoz filadoz!» ce qui en bon francais veut dire: au nom du peuple espagnol! Vous pouvez filer! – s'explique enfin Topete en accentuant sur les oz. Alors je me dis: ah bas! si c'est au nom du peuple espagnol – c'est autre chose! Filons! je n'ai rien a objecter! Et v'ian! me voila derechef a Vienne, faisant le pied de grue dans l'antichambre du comte Beust! я рискую даже назвать имя негодяя Бейста – и что же? ни малейшего эффекта! Посмеиваются над этим – и все тут! «Во имя испанского народа!», что на добром французском языке должно означать: во имя испанского народа! Вы можете убираться! – говорит наконец Топете, налегая на oz. Тут я говорю себе: ну, если во имя испанского народа – это другое дело! Уберемся! не возражаю! И вот я снова в Вене, дожидаюсь в приемной графа Бейста!

– Ну, Бейст-то, я думаю, пожурил-таки тебя!

– Совсем напротив. Принял с распростертыми объятиями. A votre insu,сказал он мне, – vous avez fait une revolution, et pour le moment c'est tout ce qu'il nous faut! la candidature Hohenzollern va faire le reste! Jeune homme! Vous pouvez aller paitre a Penza! Сами того не зная, вы совершили революцию, а в настоящее время это все, что нам нужно! Кандидатура Гогенцоллерна сделает остальное! Молодой человек! Вы можете отправиться пастись в Пензу!

– Ну, а награды-то все-таки не дали?

– Награду, mon oncle, я получил уже здесь. Как только я явился сюда с письмом от Бейста, так меня сейчас же произвели в «хронические»!

Сказав это, Ваня вдруг поник головой. Возбужденное состояние, в котором он находился во время рассказа об испанской дипломатической кампании, внезапно оставило его, и он впал в полнейшую прострацию. Он беспрестанно тер себе лоб, как бы отгоняя несносную головную боль, боязливо дул по обе стороны на плечи и бормотал:

– Le titre d'aliene chronique – c'est presque l'equivalent du titre de grand d'Espagne! Ah! C'est un bien grand fardeau a porter, mon oncle! Титул хронического сумасшедшего – это почти равно титулу испанского гранда! Ах! Очень тяжело носить такое бремя, дядюшка!

Целый час он просидел в креслах с закрытыми глазами. Спал ли он в это время или только мечтал – я не могу сказать определительно. Но ежели он спал, я уверен, что во сне ему представлялся rendez-vous Марфори и Патрочинии, потому, что на губах его, по временам, скользила блаженная улыбка. Я смотрел на него и припоминал мой недавний разговор с доктором. Да, сумасшествие есть не что иное, как продолжение обыденной человеческой жизни или, лучше сказать, это полнейшее ее откровение. Человек вовсе не сходит с ума в буквальном значении этого слова и ни на йоту не делается глупее против того, чем он был в здоровом состоянии. Вся разница между здоровым человеком и помешанным заключается в том, что первый полагает известную границу между идеалами и действительностью, а второй никакого различия в этом смысле не признает. Идеалы гурьбой вторгаются в действительную жизнь и перемешиваются с ее обыденными отправлениями, но это не новые, только родившиеся идеалы, а те же самые, которые человек лелеял и в здоровом состоянии и которые составляли лучшую, заветную часть его существования. Человек внезапно обнаруживается весь, является на суд публики, снабженный бесчисленным множеством комментариев, формулирование которых, при обыкновенном порядке вещей, потребовало бы от постороннего наблюдателя большого труда и далеко не ординарной проницательности. Вот он! вот та таинственная подоплека, которая некогда повергала в недоумение! Вот почему он тогда-то поступил так-то, а в другом случае так-то, и вот почему мы, удивлявшиеся кажущейся беспричинности этих поступков, оказывались лишь недальнозоркими и непроницательными. Теперь – все это ясно как день: он сам, в живом и художественном образе, представил нам непререкаемое объяснение всего своего прошлого, всех тех невозможностей, которые нередко поселяли в нас изумление, смешанное с испугом.

На первый взгляд, сближение между Ваней и экс-королевой Изабеллой кажется фантастичным, но это кажется только до тех пор, покуда мы не знаем идеалов, которыми он питался тогда, когда и он сам, и все окружающие его считали его в полном обладании умственных сил. У каждого человека имеются свои идеалы, но в то время, как один, сообразно с своей жизненной обстановкой, мечтает о вечном движении, другой – о бесконечно великом и бесконечно малом, третий – о судьбах, ожидающих человечество в отдаленном будущем и т. д. Ваня (тоже сообразно с своей жизненной обстановкой) мечтал об идеальной посадке на коне, об идеальных формах лошади и о том идеальном житье, когда, по щучьему веленью, по моему хотенью, к услугам человека является все, о чем тоскует его сердце, то есть рысаки, карты, вино и женщины. Этот мечтательный мир, в который уносилась фантазия Вани, сперва на сон грядущий, а потом и в другие свободные от обычных занятий часы, явился не произвольно, а имел корни в действительности, в наклонностях, первоначально данных воспитанием и потом консолидированных дальнейшею обстановкой жизни. Вся разница в том, что в реальной жизни факты принимали простую, несложную форму, а в жизни идеальной они подвергались более или менее запутанным комбинациям. В этом смысле Изабелла всегда составляла одну из главных реальных основ существования Вани, и приключения, вроде марфориевских, были тут как нельзя больше у места. Будь я сторонником теории прирожденных идей, я сказал бы, что такова была прирожденная идея Вани; но даже и не будучи последователем этой теории, я считаю себя вправе утверждать, что представление о марфориевских подвигах есть наиболее свойственное той обстановке и тому кругу условных понятий, среди которых он вращался. Бедный Ваня! быть может, еще не имея о Марфори ни малейшего понятия, он уже во всех деталях уяснил себе неотразимую привлекательность марфориевского промысла. Быть может, что он уже вопрошал с этою целью прошедшее, настоящее и будущее, что он мысленно перебывал поочередно фаворитом Семирамиды, Клеопатры, Мессалины, королевы Помаре и проч.? И вдруг, в то самое время, когда вся эта махинация была у него в полном ходу, – ему попадаются «Тайны мадридского двора», из которых он убеждается, что секретная основа его жизни уже осуществлена. И кем осуществлена! каким-то проходимцем Марфори, у которого даже «посадки» порядочной нет, у которого срам сказать! – грудь совсем не похожа на колесо, а ляжка скорее напоминает le bras de la vieille comtesse Romanzoff руку старой графини Романцовой., нежели ляжку настоящего, сколько-нибудь уважающего себя мужчины-производителя!

Через час в двери номера осторожно постучались. Заслышав этот стук, Ваня мгновенно вскочил, и к нему столь же внезапно возвратилась его бодрость, как внезапно же, час тому назад, произошел упадок сил.

– Mon oncle! vous m'excuserez si je ne m'occupe plus de vous! Parole d'honneur, je suis en affaires! Дядюшка! извините, я больше не могу развлекать вас! Честное слово, у меня дела! Я должен сегодня во что бы то ни стало покончить с внутренним займом! – обратился он ко мне, – деньги до зарезу нужны, а пензенские корнеты и не думают высылать! Aussi, je conclue un emprunt a la maniere austriaque: Поэтому я заключаю заем по-австрийски. живо, и с надеждой не заплатить! Mais vous allez voir cela vous-meme, si rien ne vous presse de me quitter! Но вы сами увидите это, если не спешите меня покинуть! Эй, жид! полезай!

На этот возглас вошел прекраснейший и честнейший еврей, по фамилии Гольденшвейн, который, как я после узнал, тоже содержался в больнице умалишенных и был помешан на возрождении еврейской нации. Возрождение это, по мнению его, могло осуществиться лишь тогда: 1) когда евреи прекратят печатание объявлений о распродаже настоящих голландских и билефельдских полотен; 2) когда они перестанут взимать так называемые «жидовские» проценты, и 3) когда, захватив в свои руки все банкирские операции, сняв на аренду все кабаки, овладев всеми железнодорожными предприятиями и окончательно опутав мужика, они докажут изумленному миру, что может совершить скромная нация, которая находит небезвыгодным считать себя угнетенною Здесь я должен оговориться. В одном из органов еврейской журналистики достопочтенный т. Хволос напечатал письмо к г. Некрасову, в котором: 1) убеждает его оградить угнетенную еврейскую нацию от неприличных выходок автора «Дневника провинциала в Петербурге», и 2) высказывает догадку, что автор этих выходок, судя по «развязности приемов и тона», есть не кто иной, как Щедрин. Упрек этот несказанно огорчил меня. Я так высоко ценил литературную деятельность г. Хволоса, что даже был убежден, что ни одно объявление о распродаже полотен не принадлежит перу его. И вот этот-то высокочтимый деятель обвиняет меня в «развязности», то есть в таком качестве, к которому я сам всегда относился неодобрительно! Оказывается, однако ж, что г. Хволос, бросая в меня своим обвинением, сам поступает с развязностью поистине прискорбною. Оказывается, что он, читая «Дневник», не понял самого главного: что я веду «Дневник» от третьего лица, которого мнения суть выражение мнений толпы, а отнюдь не моих личных. Быть может, г. Хволос думает, что я и у поручика Хватова ночевал, и в международном статистическом конгрессе (в гостинице Шухардина) участвовал, и был судим в Отель дю-Нор по обвинению в политическом преступлении? Если это так, то мне остается только уверить его, что ничего подобного со мною не случилось и что все описываемое в «Дневнике» относится исключительно к тому вымышленному лицу, от имени которого он ведется. Затем, я могу дать г. Хволосу еще следующий полезный совет: прежде нежели обвинять другого в развязности, нужно самому быть как можно менее развязным и ни в каком случае не выступать с обвинениями, не выяснив себе наперед их предмета. Н. Щедрин..

В больнице для умалишенных

Подняться наверх