Читать книгу Я, Яромир Гулливер - Михаил Семенов - Страница 3

Следующий день прошел в раздумьях. Что известно о моём герое? В общем-то, уже почти всё. Всё что положено знать широкой общественности о знаковой личности в череде прочих статусных лиц и событий культурной жизни этого провинциального города за последние 30 лет. Срок немалый, большинства уже нет, но политес тот же – не выбиваться из сложившейся за годы иерархии авторитетов, не ворошить прошлое и его сюжеты, не «выносить сор из избы». В этом колумбарии памяти каждому отведено местечко исключительно в своём закутке – от «элит» до «эконом» класса. Сдвигать их границы, очерченные этим кадастром, не положено, да и вряд ли кто решиться – враз окажешься белой вороной, вылетишь из привычного круга интеллигентского мотыляния, почти ритуального междусобоя. Его образ застыл канонически удобным, словно давно несменяемый пароль, своего рода, культурный дресс-код интеллектуалов местного ряда.

О Полистьеве, его достижениях написаны десятки статей, много о своём творчестве успел написать и он сам. Специальный выпуск университетского альманаха «Чело», для которого еще при жизни он отрисовал стильный титул, тот и просто – справочное пособие, путеводитель по его разрешённым заслугам. Отсняты многочисленные сюжеты и передачи для телезрителей. Студия Лентелефильм – творцы кино-«нетленки», сняли в своё время специальный фильм о нём, о его незаурядном, таком экзотичном для советских строителей коммунизма, творчестве. Почти каждое юбилейное собрание, посвящённое этому Творцу, ныне превращается в ритуальные позы, сказания и «плачи», будто по некому сложившемуся с годами протоколу. Понятно, что для хранителей его наследства – Центра, с экспонатами, скульптурами, архивами и прочими «сокровищами» подобный статус-кво спасителен. Это единственно верная стратегия выживания на таком, лакомом для застройщиков, пятачке центра города. Единственный способ избежать разгрома и расхищения.

Что же к этому можно добавить, чего не хватает для понимания образа нашего незаурядного творца? Почестей, славы? Так, ведь увенчан – звание, памятная доска Почётному гражданину. Но это в конце жизни. Стало ли утешением то признание, чем пришлось расплатиться. Как складывалась первая, самая трепетная и драматичная половина его жизненного пути? Какова роль окружения, структур и фигурантов мучительных изломов его сложной судьбы?

Создавая символ, история довольствуется немногими крупными мазками. Частная жизнь для национальной памяти безразлична. Быт бренного человека, его земные страсти – все это мелочи, их уносит река забвения. В такой избирательности есть свой резон, потому что история запоминает прежде всего героев, но есть и опасность, ведь, подлинный облик человека невольно искажается.

Его дневники не опубликованы и вряд ли увидят свет вообще. Поэтому, нынче перед собой мы видим его застывшую, отполированную славой восковую фигуру, словно экспонат музея мадам Тюссо. Поняв это, я обернулся и будто встретился с ней взглядом.

Чтобы настроиться на пульсацию души нашего героя, на камертон её струн, вначале я вновь, уже в какой раз обошёл здание Центра. На остеклении входных дверей, изнутри – сильно выгоревшие, полинявшие лоскутные занавески. Плиты дорожек, выложенных по краям валунами, покоробились. Для знатоков и своих это плюс, ведь, аутентично сохраняет тепло его рук. Деревянная пристройка тоже его творение. Идеально притёсанные бревенчатые стены, кровлю венчает охлупень со смотрящей в восточную даль головой коня. Примечательно и выполненное им из дерева крыльцо с небольшим гульбищем. Над входом – дощатое перекрестье пропильной резьбы с орнаментом славянских солнечных дисков. Каждый, переступая этот порог, получает незримый настрой, словно от мастера Рейки. Но, вот парадокс – вышло так, что наш Мастер, Яромир со временем незаметно становился невольным пленником, даже узником этого, выстраданного его трудом и многолетним подвигом, волшебного пространства.

Один из моих друзей был преданным адептом Полистьева. Он не был музыкантом, не интересовался археологией, да и рок-музыка была ему ближе гусельного строя, обожал группу «Калинов мост». Полистьева он чувствовал душой, боготворил и был всегда готов для того на любой подвиг. Добытые правдой и неправдой видеосюжеты о нашем герое, часто рабочие исходники, он считал долгом, даже без спроса, выложить в интернете, обнародовать, не томить под спудом даже капли драгоценной информации о Полистьеве.

Яромира он видел много раз со стороны, издали, в основном, на Дворище, не мог оторвать взгляда от этого, будто былинного незнакомца. Но в его душу тот запал однажды. Оказалось – до конца дней. Это произошло в начале марта. Навещая друга тут неподалёку, он услышал поодаль диковинное пение похожее на детские считалки, смех молодёжи, одетой в яркие традиционные наряды. Они подбрасывали рукотворных, испечённых из теста, жаворонков, будто из своих распахнувшихся душ выкрикивая:

…жаворонки, жаворонки

а где ваши дети?

Наши дети на повети

глинку колупают,

в масло окунают.

….летите к нам жаворонки

мы вас угостим

колобками, крендельками

и даже вашими птушками

мы их много поискали, на всех хватит.

Здесь, на оттаявшей полянке берега протоки Тарасовец происходило нечто загадочно-сакральное. Яромир, в центре этой удивительного действа Закличек весны, был одновременно и участником и режиссёром. Просьбы к весне , чтоб пришла с радостью, милостью, хлебом, льном и любовью. Просьба к птицам принести ключи, чтобы замкнуть зиму, отомкнуть лето. Что мы знали об этой древней традиции? Кто-то – что-то, но увидеть и услышать так явно, так неожиданно для Петра в его грубо «осовеченном» городе, близ его улицы и дома! Как зачарованный тут он не почувствовал времени. Осознание какого-то преображения в своей душе ощутил не сразу, это пришло позже, но бесповоротно изменило его мироощущение. С Яромиром с тех пор старался сблизиться, что было не просто. От денег тот отказывался, но однажды принял в дар мешок с сушеными яблоками. Так и повелось – каждую осень такой гостинец готовился, давая повод увидеться, коснуться душами.

Принимая у себя гостей, Яромир всегда предлагал чай с травами. Их он заготавливал летом, сам собирал в «чистом» поле «12 века», что между Тарасовцем и Малым Волховцом. К чаю всегда были пряники. Они покупались на его небольшие доходы. В последние годы в магазины сам он уже не ходил, давал поручения сотрудникам Центра. Порой сердился, если вовремя они не запасали впрок мешок макарон или сахара. Такая привычка сложилась еще с голодных студенческих лет, может, раньше – с послевоенных.

Пётр был своим в этом небольшом провинциальном городе, здесь родился и вырос. Знал всех местных «пацанов», любил жизнь, да и сам был, похоже, её любимчиком. Внешне – копия Микеле Плачидо, «комиссара полиции», от женщин не было отбоя, лет на десять младше меня. Когда и почему мы сдружились уже не вспомнить, но стали близки, он внимал всем советам, делился сокровенным, радовался любой нашей встрече. В 90-х наладил цех по выпуску декоративной керамики, почти одновременно со строительством Центра, и неподалёку он построил себе большой дом с бассейном, сауной и огромным холлом с камином на первом этаже. В последние годы, будто торопясь, желая завершения своего пути достойным аккордом, устраивал там у себя бесплатные квартирники. Приглашал и оплачивал выступления музыкальных групп и вокалистов из разных городов. Однажды, у него возникла невероятная идея. В её осуществимость, зная Яромира, верилось с трудом. Забежав как-то в Центр, обнаружил того одного. Набравшись смелости, предложил съездить вместе в супермаркет «Лента», закупить всё что пожелает. Как подарок за годы приязни, тёплой душевной близости, прояснения души. Произошло невероятное – Яромир согласился.

Стильный ретро-Ровер Петра с кожаным салоном и отделанной ореховым шпоном приборной панелью вмиг домчал их по Великой до этого дворца услады гурманов. В тот час народу было немного, в основном, молодые родители с детьми, кто-то на руках, пожилые степенные пары, просто весёлые парочки, одинокие неспешные джентльмены, деловитые хозяйки и порывистые, уверенные в себе, «ресурсные» фурии средних лет. Каждый взял тележку, наметили план действий и начали свой путь, почти, как грибники, с трепетом вступающие в окоём загадочного леса. Через какое-то время Яромир потерялся из вида. Тут, ведь, не мудрено заплутать. А он, загрузившись сперва привычными макаронами, поднял голову и вдруг, так неожиданно для себя, так близко увидел счастливые лица молодых родителей, услышал обрывки заботливого отцовского рокота, мягкого грудного женского отклика в ответ. Полистьев был неприхотлив в быту, много лет для чаепитий использовал старые гранённые стаканы, обрамлённые берестяным окружьем. Эти подстаканники его изготовления позволяли удерживать горячий стакан, да и просто радовали взгляд. Они были одним из штрихов его «берендеева» царства. А тут он не смог оторвать взгляда от этой молодой семьи, выбирающей простые незатейливые керамические кружки. За этим немудрёным приобретением он ощутил желанное, и не испытанное им тепло семейной близости, как у этих незнакомых ему людей, хранителей огонька лампады их счастья. Нимб этой тихой неприметной любви явился ему вдруг в таком, не самом романтичном интерьере. И здесь, в этом возбуждённо-суетном публичном месте он вдруг признался себе, что так и не наполнился за свою жизнь этим женским теплом, желанной, но уже не материнской лаской. Милое баловство и капризы увиденных рядом детей пронзили Яромира болью от внезапного осознания не случившегося в своей жизни. В горле собрался болезненный комок, отчаяние сдавило грудь и он неожиданно заплакал. Чтобы никто не увидел его в этом состоянии пришлось вместе с тележкой укрыться за дальними стеллажами, там, где ему не было что-либо нужно, где его не было возможности отыскать. Слёзы текли не переставая, их было не унять. Так он не плакал никогда, даже, больно поранившись, и обняв маму в своём далёком детстве. Обычно он всегда держал удар, мужество считал своим долгом и земной обязанностью. Но тут сдержаться не смог. С лентовскими покупками Пётр доставил его к Центру совершенно опустошённого, впервые в жизни не поблагодарившего за подарки. Не было сил. Яромир чувствовал себя просто раздавленным.

Пётр не был «корпоративным», не терпел «контор», дресс-кода и галстуков, не был способен подчиняться, подлаживаться, лебезить, исподтишка подсиживать и интриговать. Никогда не брал и не давал взяток, не «отстёгивал» браткам, не брал чужого. Был гордым, открытым и смелым. Наступление торговых сетей помалу разрушало его бизнес, он переживал, старался не сдаваться до конца. Настроение портилось, и это омрачало семейный быт. Очередной развод и алкогольное забытьё.

Однажды обмолвился, что лет пять назад расстался с любимой женщиной, вспоминает её до сих пор. Правда, она с тех пор уже замужем, родила двух сыновей. Как-то решившись, я подъехал к парку где она обычно прогуливалась с детьми и просто доставил их к нему. С того вечера они больше не расставались до его последнего дня. Родилась девочка, и я был счастлив подержать её на руках.

То что он прооперирован узнал не сразу. Затем длительная трёхкратная «химия». Увиделись спустя полгода. Он надеялся выкарабкаться, навещал «свою» полянку за городом, окруженную молодыми дубками, ощущал её «местом силы», надеялся с её помощью воспрянуть. Последний месяц, бывало, его туда отвозил уже и я, поддерживая помогал выйти из машины.

Как-то утром, почувствовав неладное, я позвонил ему, попросил увидеться. Калитка была приоткрыта, дорожки в саду заметены снегом, его огромный особняк под ветвями старых раскидистых дубов будто сжался, наполнился безнадёжностью и предстоящей скорбью.

Он появился в прихожей бледный и уже совсем чужой. Мы обнялись, от боли он сложился, присел на корточки, присел и я. И мы стояли с ним так на коленях обнявшись, в небольшой лужице от подтаивающего снега с моих ботинок. По щекам текли и сливались наши слёзы: у него от беспомощности и боли, у меня о горя предстоящей потери друга.

Через несколько дней его не стало. На отпевание прибыли все жены, взрослые дети, из Голландии прилетела старшая дочь. Я еле сдерживал себя из-за фатальности «проделок» этого неумолимого и жестокого Рока, забирающего лучших друзей, родных и близких.

Помню, в последние месяцы, он часто вспоминал Яромира, благодарил судьбу за это близкое соседство и знакомство, считал это не случайным. Надеялся на встречу с ним в дальних мирах. Кто-бы мог тогда подумать, что их встреча там состоится так скоро?

Напротив особняка Петра прочно обосновался русский терем. Бревенчатые стены, опоясывающие балконы второго этажа с простирающимися гульбищами, как и положено на открытом ветру, не скрывают следы времени. Здесь жили замечательные иконописцы, но у Бога для каждого свой земной срок, и «добавки» тут не попросишь. Видимо, даже и столь короткий век бывает исполнен необходимыми земными уроками. Как объяснить иначе?

Похожий терем, его старший брат, – на соседней улице. Да, их обитатели – близкие люди. В этом живёт Влад Решетников – патриарх семейства с роднёй. Красивей дома-терема в городе нет. Состоятельный торговый и чиновный люд так не строит, мыслит в другой октаве. Этот терем встал однажды, выстраданный художественным талантом, упорством и оплаченным бесчеловечными страданиями предшествующих лет. Подняться ему позволила только любовь и преданность, в которые нынче мало кто поверит. Этот сказочный дом – благодарное подношение любимой женщине, матери их детей за её любовь, ангельское терпение и подвиг преданности в их непростой судьбе, переполненной ранее нечеловеческими обстоятельствами.

Решетников с Полистьевом были из одного города, с 12 лет оказались в кружке ИЗО Дома пионеров, в 14 поступили в местное художественное училище, потом разминулись, чтобы вновь встретиться в Ленинграде, а затем обосноваться в Новгороде. Эти годы сложили характер Яромира, стержень его личности. Повторно пройденный последний училищный курс, но уже в Ленинграде, срочная служба на флоте. Четыре года службы, сколько красоты он мог сотворить за это время! К счастью, его руки оказались востребованы и там, не забыли своего ремесла – сутками вычерчивал оперативно-тактические карты боевых манёвров. Вернувшись – работа в молодежной городской газете на Тракторном заводе. Жилья не было, жили уже без отца, мама обиталась в стреноженном автомобильном фургоне. Получив небольшой пригородный участок, своими руками отстроил небольшой домишко. Из чего было. Сам сложил кирпичную печь, таскал и и тесал брёвна. Как ребёнок удивился гудению пчел в незамеченном им дупле одного из таких брёвен. Он никогда этому не учился, но руки, казалось, будто всё помнили. Неподалёку подходил любоваться полуразрушенным заброшенным храмом, его просвечивающими куполами, сводами, кирпичной кладки. Однажды узнал о планах его сноса. Встал на защиту, бился до конца, до изнеможения Не помогло. Понял, что выдержать такое не по силам, что не смирится никогда. Оставалось покинуть родной город, и так он оказался в Ленинграде. Без денег, без жилья, но захватил две тяжелые деревянные плахи от разрушенного купола церкви, из них он впоследствии вырежет изумительные скульптуры. Таких фантастических образов мало кто мыслил, «авангард» отдыхает.

Решетниковы занимали небольшую комнатушку в общежитии Академии художеств, уже двое детей, ждали третьего. Чем-то помочь не могли. Поэтому, Полистьев устроился в охрану складов – сутки через трое, зато койка в общежитии и скромная зарплата. Основная работа это реставрация: ветхих рукописных книг, музейных экспонатов. Трудились с Решетниковым и над общими заказами. Однажды получили приглашение из Новгорода. С тех пор весь остаток их удивительных жизней сложился именно там.

Тут же неподалёку, на Торговой стороне с рождения проживал ещё один из добрых знакомых. Помогал строить родительский дом своему деду с отцом. Появление в городе Полистьева заметил сразу, подростком, ведь, мальчишками часто играли на Дворище и не раз наблюдали харизматичного стройного Леля в русской косоворотке, с выправкой отставного военного моряка. Замирали с едва сдерживаемым смехом, когда тот артистично-деликатно выносил под кусты сирени отхожее ведро. Ведра же с водой в своё экзотическое жилище в старинной гриднице надвратной башни на Дворище тому приходилось таскать издалека. Паренькам даже тех неухоженных лет было трудно представить проживание взрослых в подобных условиях. Шутки товарищей по этому поводу Павел не разделял, что-то внутри подсказывало о незаурядности, необычной стойкости и возвышенности этого, то ли монаха, то ли былинного сказочного героя-воина.

Павел родился необычным, наблюдательным, с живой подвижной психикой. Взрослым он был уже способен управлять явлениями, видеть скрытое, чувствовать неявное, предвидеть невероятное. Запросто мог запросить и получить в ясный день, пусть и небольшой, дождь, прекратить нескончаемый ливень или грозу. После Политехнического работал в автотранспортных парках, с 90-х – главным механиком на приватизированной, ещё с советским «душком», автобазе. Однажды, при пробое силового кабеля в подземном коробе заводского двора он на бумажном листе со схемой его пролегания ладонью определил место аварии. Объяснял это каким-то своим образом, полагая, что всё связано в природе некими информационными морфогенными полями. Что это за поля объяснить уже не мог. Он был местным, вырос в этом городе, но мама родилась в Петергофе, её отец был русским немцем, может это нас сблизило, потом и сдружило.

К Полистьеву Павел относился с уважением, всегда держал почтительную дистанцию. При встречах на улице не скрывал радости. Особо тёплыми и запоминающимися для него стали первые «выездные» колядования сотрудников Центра Яромира накануне Рождества. Дети Павла, тогда и соседские, были в восторге. Увидеть и услышать наяву подобную ожившую сказку казалось невероятным. Уже за неделю до очередного Рождества даже подростками они загодя собирали гостинцы колядовщикам. Как-то для этих дарений красиво расшили и специальный холщёвый мешочек.

Однажды после сильной грозы со шквалистым ветром обломилась тяжёлая ветка старого дуба, стоящего у него в саду. Падая, повредила крышу крыльца. Я посоветовал спилить хотя бы часть этого дуба, растущего «у него» на участке. Он будто обидевшись отвернулся, потом задумчиво произнёс: «это не он у меня, а я у него в гостях, присоседился, ты ведь знаешь, сколько ему лет?» Под этим дубом он построил небольшой флигель с печью, оборудовал там «клуб» для рок-сессий, обзавелся приличными инструментами и аппаратурой. Собирал своих друзей, таких же музыкантов-любителей, играли джаз, рок и даже классику. Сам прекрасно владел соло гитарой. Даже зимой в этом натопленном небольшом помещении кипела радость. Музыканты – взрослые серьезные мужчины: кто врач, кто преподаватель или адвокат, здесь становились задорными и даже немного бесшабашными мальчишками и, казалось, не расстанутся никогда. Спустя несколько лет мы незаметно, будто исподволь осиротели. Почти все ушли из жизни. Приглашать им на замену он никого не решился. Наверное, в память о них. Посчитал, что это не «они были у него, а он у них», в их добром кругу, пусть и в его рукотворном «клубе».

Было у Павла ещё одно увлечение – живопись, в основном, любил акварель. В любую погоду, мороз и дождь его можно было видеть с расстреноженным этюдником где нибудь на любимой Торговой. Авторитетом в этом искусстве для него был и один из друзей Яромира – художник-акварелист Иван Полноватов. Недавний фронтовик, чудаковатый разговорщик, в прохудившихся сандалиях и дурацкой тюбетейке. На своих акварелях он сохранил образы большинства новгородских храмов, их послевоенный облик, состояние их того грустного таинства. Стиль письма – необычен и неповторим, узнаваем даже по небольшим фрагментам. Мрачное звучание тайной затемнённости, почти пастозной ауры, вдруг открывается зрителю фантастической надеждой, верой в справедливость вечности. Это работы нашего Врубеля, пусть в акварели. Их роднит мощь творений. Свои работы Иван часто просто дарил, Яромиру – целую коллекцию.

Иван казался блаженным, видимо, в первую очередь себе самому. Болтал, что думал, не стеснялся. А что было бояться после пройденного военного ада? И вот этого ветерана-чудака пригласили однажды на беседу, затем – допрос. Показался чем-то опасен. Памятная доска на доме, где он – Почетный гражданин города, прожил последние годы об этом «скромно» умалчивает. Так же и с Красноречьевым. Их дома – пост-хрущевские полубомжатники. Рядом дома-особняки других Почетных. Задумаешься, если они были одинаково почётны и дОроги городу, почему так по-разному оценены материально при жизни? Может эти творцы заняли место с списке почетных случайно, как цветные лоскутки на камуфляже тщеславных баронов. Ведь, не для бесплатных же похорон – для вечности, отливалась в этом списке почетных советская и постперестроечная знать.

Как-то раз я попросил Павла помочь определить на своей даче место для колодца, найти водяную жилу. После работы отвез его туда на своём «сливочном» Саабе. Это процедура не заняла много времени, воспользовался лозой. Сидя на сложенных сосновых брёвнах в лучах вечернего солнца потом мы пили чай из термоса, разговорились, вспомнили ушедших друзей. Я решился спросить его о судьбах и моих близких, что растерялись где-то вдали. Спросил и даре Полистьева, как он видит его душу и линию судьбы. Достали из бардачка машины карты Новгорода и Питера, разложили на ровном спиле древесины. Он провел ладонью. О ком-то ответил сразу. Кого-то не опознал.

«Я ничего не вижу, но может некоторых уже нет, а кто-то за рубежом, давай завтра попробую на свежую голову снова», сказал он.

Чтобы ответить о Полистьеве Павел молча задумался, тяжело вздохнул. Яромира он именовал всегда почтительно, по имени и отчеству.

«Так кратко сказать о нём, значит не сказать ничего, – с некой досадой, чуть в сторону, вымолвил он – знаю, что он был способен перемещаться во времени, мог проникать в прошлые эпохи, недолго гостить и в будущем. Судьба драматичная, хоть и случилась по его по силам. Душа чистая, почти неземная, он жил для нас в попытках сшить разорванные времена, наполнить обыденность очищенным смыслом. А твоих потерянных друзей я ещё поищу завтра».

Он позвонил на следующее утро: «я наверное искал тех, которых ты помнишь, возможно они нынче совсем другие, таких ты их уже не знаешь, они чужие теперь тебе, а ты им. Я все равно попробую снова, но не сегодня».

Через день сообщили, что он в реанимации, разбита голова после дорожной аварии – в их служебный «газик» врезался военный фургон, за рулём был пьяный контрактник.

Два года восстановления. Выручала живопись, он за пару часов сотворял изумительные акварели большого формата. Даже зимой, в карманы для обогрева рук вкладывал каталитические грелки. Влага красок при морозе замерзала на бумаге диковинными узорами, придавая этим работам особую неповторимость. Целительны были и «морские» прогулки на его катере к озерным островам. Туда же он брал с собой и этюдник с красками. Я надеялся на него, ждал выздоровления. Но не дождался…

Слова же о Полистьеве, о его даре телепортации запомнились, но принять их реальность и понять смысл требовало времени. Какого? – не знал никто.

Одним из ближайших друзей-единомышленников Полистьева на этом многовековом новгородском пространстве был Михаил Лобашов. Питерский по рождению, образованию, «закваске» он мог стать харизматичным политиком, блестящим маститым ученым, да он и был таким, вспомним только его фундаментальный научный труд – «Русская свадьба». Препятствовала абсолютная независимость, исключающая жизнь не по-правде. За это его люто ненавидела власть, вначале партийно-советская, позже – «перестроечная». Также он относился и к ним, мысленно старательно выстругивая для этих недругов свой авторский осиновый кол. Таких бесстрашных людей – по-пальцам, и долго они не живут. Лобашов «прорвался», прожил немало, ярко и независимо. Стал классиком исторического романа, приблизил к нам князей средневековой Руси, «поработал» для нас машиной времени. Написал 60 книг, большинство – исторические романы. Лобашов – это наш русский Морис Дрюон, уже лишь только одним циклом – «Государи Московские». Его облик производил впечатление на горожан. Не раз слышал о нем от знакомых: «наш Князь!».

Лобашов не был "сухарём", кабинетным книжным «червём», был живым, тёплым и ярким. Одним из признаков правильности мужской траектории жизни является любовь окружающих женщин, их не проведёшь. И многие тянулись к нему, хотели от него детей. Не отказывал, ведь, иначе можно и обидеть. Только тринадцать официальных отпрысков – вот это по-княжески, ведь все были счастливы. Он любил жизнь, поэтому писал и стихи, когда чувства выплёскивались через край. В 90-е многие путали два города, оба Новгорода, Нижний и Великий, и только привязка, что в этом живет Лобашов проясняла ситуацию. Именно он был брендом этого города, мог стать и любого столичного. Казалось, какие-то черты сближали его с образом Князя Андрея Боголюбского. Может, и не случайно, он как князь также погиб от рук заговорщиков.

Ещё в советское, перестроечное и постперестроечное время только они двое в городе позволяли себе повсеместно быть в традиционной русской одежде. Стойко и мужественно несли эту вахту. Кто-то, не подумав, сказал бы – вызывающе. Ожидая автобус на остановке, не раз слышали шепот удивлённых подростков – «поп». Эта одежда была для них доспехом, твердыней границы самости. Каждый принял как клятву сбережение этого сакрального для них рубежа-символа. Лобашов поселился в Новгороде уже известным историческим писателем. Не однажды становился самым тиражным в стране. Для понимания своих средневековых персонажей он, современным языком, поставил натурный эксперимент. Насчитал 14 профессий, которыми владел тогда каждый крестьянин: шорник, печник, плотник, кузнец, столяр и т.д. Упорно овладел ими, сам клал печи и камины, шил себе рубахи, сапоги, кафтаны. Своими руками изготавливал мебель для дома, строил дом на берегу Ильменя, держал корову и кур. Все деревянные изделия украшал затейливой резьбой. Вырытый им на участке бассейн украсил изготовленной лично скульптурой Нептуна. Удивлялся упорству анонимных вандалов, раз за разом сбивающих камнями этого Олимпийца. С таким же упорством его восстанавливал. Во время работы рук он складывал в уме главы романов, обдумывал поступки героев своих будущих книг. Был резкий, прямолинейный, взрывной, писал крупным детским почерком, сразу чистовик, практически без исправлений. Типичный экстраверт. Единственное, с чем он так и не справился – безаварийная езда на личном автомобиле. Это было загадкой, ведь руки – сильны и послушны, очков не носил вовсе, характер решительный и твёрдый. С интровертом Полистьевым они были психотипическими антиподами, но мировоззренчески, энциклопедическими знаниями и любовью к родной земле и её людям были словно сиамские близнецы. Один из немногих он имел право по-свойски зайти к другу для разговора. Содержание этих бесед унесло время, поэтому сегодня, мысленно, мы можем лишь что-то предполагать. Оба они из глубины веков извлекали для нас далёкое прошлое, а может, и наоборот, были проводниками нас в ту, неосязаемую современниками древность. Один текстуально воссоздал, наполнил живыми голосами русское средневековье, устройство того общества, иерархии власти, механизмы управления, идеологию и ментальность граждан. Другой позволил зазвучать средневековым музыкальным инструментам этих краёв, на основе археологических находок, воссоздав их в том же виде. Не хватало только визуальных образов. Но и они подоспели тихим подвигом труда художника Николая Пунина. Тоже друга Яромира. Откуда в его голове возникли лица средневекового люда, обустройство их улиц, домов, инструментов, панорам видов города 12-14 веков? Симфония трудов этого трио завораживает. Ансамбль образов, голосов и звуков не имеет аналогов, он будто выверен взмахами некой дирижёрской палочки. За той партитурой кому-то, похоже, пришлось побывать в прошлых эпохах, вернувшись оттуда не с пустым рюкзачком. Тут я вспомнил видение Павла, о межвременных путешествиях Яромира. Да, и кто смог бы это кроме него?