Читать книгу Последняя охота - Михаил Серегин - Страница 2

– У-уй, йо-о-о…

Белая муть с кисельными размывами понемногу обернулась потолком, в углу которого неподвижно застыла, запутавшись в застарелой драной паутине, стрекоза. Афанасий Фокин, созерцающий эту картину в трясущемся калейдоскопе своего утренне-похмельного взгляда на мир, не мог поручиться за то, что эта стрекоза не является плодом его больного воображения. Или зрительной дисфункции. Но и совершенно исключить вероятность существования этого насекомого он не мог, благо в ушах кто-то жужжал, то усиливаясь до надсадного гудения, а то стихая до шороха волн, волочащих за собой мелкие камешки.

Афанасий решил приподняться, но кто-то самым возмутительным образом засадил ему в затылок тупую свинцовую чушку, он пробормотал невнятное ругательство и ухнул головой в подушку. Некоторое время изображал из себя циклопа, пораженного Одиссеем в единственный глаз, а потом пробормотал:

– А гы-де это я?

– Гыде-гыде… – передразнил чей-то полнозвучный голос. – В Караганде!

– Хар-ррош ругаться! Это самое… пошли вы все, урррроды!! – на автопилоте проскрежетал Фокин. – Это самое… ты чего, Влад?

В проеме двери возник высокий мужской силуэт, а затем до Афанасия донеслось:

– Не-е, ты, Афоня, как обычно, в своем репертуаре. Помнится, когда ты пару раз просыпался сначала в Мельбурне, а потом в Лондоне и Берне и спрашивал, дескать, где ты находишься? И я тебе в рифму отвечал: «В Караганде», и, что характерно, ты верил. А вот когда ты в самом деле находишься в Казахстане, в замечательном местном городе Караганде, то начинаешь посылать меня по вектору «вон отсюда, педераст!» и говорить, чтобы я прекратил культивировать табуированную лексику.

Фокин оторвал от подушки свою голову, будто сработанную из железобетонной конструкции, и отозвался:

– Ну, ты, Свиридов, не мути. И так ху… йе-о-о!.. худо, в общем, мне.

– Еще бы, – скептически отозвался Свиридов и выпил кефиру из картонной упаковки, которую он держал в руке. В горле и ротовой полости Фокина, где воцарилась пустыня Сахара, подул суховей. И Афанасий жалобно попросил… нет, не кефиру вовсе, а граммов этак сто холодненькой водочки с холодным же томатным соком.

Свиридов расхохотался, бросил Фокину на кровать еще одну, нераспечатанную упаковку кефира и сказал:

– Хватит пьянствовать, Афоня. Нас ждут великие дела.

– А что такое?

– Да ты что, забыл, что ты вчера женился?

Афанасий подавился кефиром и закашлялся так, что брызги полетели во все стороны.

– Кто женился? Как – женился? Я? Да сколько же это надо выпить, чтобы жениться? – Фокин выпучил глаза.

– Ну, думаю, хватило бы половины твоей вчерашней дозы, чтобы принять такое судьбоносное решение, – замысловато ответил Владимир. – Так что, Афоня… ты че делаешь-то, а? – спросил он, увидев, какими глазами, похожими на выпученные гляделки глубоководного краба, придавленного камнем, осматривает Фокин свои здоровенные ручищи.

– Кольцо ищу, – замогильным голосом ответил Фокин.

– Какое кольцо?

– Обру…чальное.

Свиридов расхохотался повторно, причем смех был куда более громким и заразительным. После некоторой паузы к хохоту Влада присоединился и сам несчастный страдалец, уже мнящий себя окольцованным и забранным в рабство какой-то абстрактной бабой, непременно толстой, жадной и сварливой, которая носит короткое и зловещее, как выстрел в голову, наименование: «жена».

Фокину и Свиридову в самом деле было над чем посмеяться. Ни один из них к своим тридцати четырем годам так и не удосужился завести семью. То состояние юношеской взвинченности, неуспокоенности, опьянения адреналином, что преследует каждого нормального азартного и по-настоящему молодого и горячего мужчину лет этак до двадцати трех, а то и двадцати пяти, не желало отпускать обоих и поныне. Это можно было назвать суровым и унизительным словом «инфантилизм», если бы не жесточайший и богатый жизненный опыт, вынесенный из множества таких ситуаций, которых с лихвой хватило бы на сотню жизней.

Свиридов понимал, что опьянение адреналином несколько затянулось, что давно уже пора перевести жизнь в иное, куда более спокойное русло, завести семью, детей, жить размеренной, предсказуемой жизнью. Понимал – но не принимал.

И даже когда он хотел перевести жизнь в другое русло, все просто рассыпалось, как карточный домик. И снова Влад оставался один, вернее, с Фокиным, вдвоем против всего бушующего и неверного мира, который так и не желал прогибаться под них.

Бродяги.

Они с Фокиным – просто бродяги. И этот синдром бродячей жизни не вытравить ничем, потому что так было заложено с ранней юности, почти с детства. Никакого постоянства. Скитания с места на место, жизнь «без берега и дна, все начинай сначала», как поется в популярной песне.

Люди с сотней масок вместо одного – зато собственного! – лица.

Одинокие волки.

…Буквально на днях Свиридов перечитал «Приключения Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака» – эпопею о двух великих шутах и бродягах без семьи, без крыши над головой, без пристани – таких же перекати-поле, как он, Влад, и его единственный и – никуда от этого не деться! – последний друг Афанасий Фокин. И тогда он подумал, что, вероятно, он и Афоня в самом деле похожи на тех двух знаменитых фламандцев – Уленшпигеля и Ламме Гудзака, – как поется в другой, может, не очень известной песне, «вечно молодых, вечно пьяных». Но у тех хотя бы была цель, была своя путеводная звезда, благодаря которой даже в шестьдесят лет бессмертный Уленшпигель пил «бокалы пенящейся страсти с лепестками росы пополам», как сказал поэт. Чувствовал себя мальчиком, приглаживая седину и разглаживая горькие морщины в углах глаз и рта.

А Свиридов… В свои тридцать четыре года он странным образом выглядел значительно моложе своих лет и потому размышлял, глядя на себя в зеркало, в точности так же, как думал про себя еще бессмертный лермонтовский Печорин: «Смешно предположить, но ведь по виду я, по сути, еще мальчик…» Это безмятежное лицо, холодные приветливые глаза, высокий лоб без единой морщинки, шелковистые темные волосы, в которых если и затесалась седина, то была умело зачесана другими волосами, закрепленными гелем.

Владимир Свиридов был именно таким мальчиком. Будучи, как уже сказано, тридцати четырех лет от роду, он выглядел максимум на тридцать, если не на двадцать восемь. И если и могло закрасться подозрение в том, что отнюдь не безмятежные годы, офис-менеджмент и тещины блины остались за спиной этого человека, то лишь по тому, как нервно щурил он свои чуть раскосые миндалевидные глаза (родом с Поволжья, чего же вы хотите?) и как время от времени кривился в жестокой усмешке его четко очерченный рот.

Под стать ему был его друг Афанасий Фокин, который отнюдь не являлся таким простецким рубахой-парнем, каким зачастую казался. Но о том, кем он был в действительности, Афанасий предпочитал не то чтобы умалчивать – он даже не вспоминал об этом.

И потому вполне естественно, что сообщение о собственной женитьбе показалось ему совершенно абсурдным, даже если накануне было поглощено немереное количество спиртного.

…Закончив смеяться над поисками обручального кольца, Свиридов махнул рукой и проговорил:

– Ну извини, Афоня. Подшутил я над тобой. Женился… Ну где уж тебе жениться? Ты даже за собой проследить не можешь, чтобы не безобразничать, а тут, не приведи господи, еще молодую жену пришлось бы кормить-одевать.

– Да уж, – вздохнул Фокин и облегченно отвалился на спину. – Шуточки у тебя, Свиридов…

– Да, шуточки у меня несмешные, – согласился Влад и, покрутив в воздухе указательным пальцем, добавил: – Тем более что мы вчера действительно гуляли на свадьбе. Причем на свадьбе твоей двоюродной племянницы, между прочим. Тебе не помнить это позволительно, а мне – нет. Потому что женился, конечно, не ты, а как раз я.

Фокин медленно поднялся с кровати и вперил в улыбающееся лицо Свиридова наливающийся изумлением и похмельно-остекленелой досадой взгляд…

* * *

Владимир Свиридов женился.

Он в самом деле женился, и его избранницей стала не умудренная богатым жизненным опытом красивая, властная и сильная женщина, а молоденькая двадцатилетняя девушка, приходящаяся родной дочерью двоюродному брату Афони Фокина. Нельзя сказать, что эта Наташа – «итак, она звалась Наташей» – была полной никчемностью, но и ничего выдающегося в ней не нашлось. В меру красивая, в меру смешливая, в меру глупая девушка. За Свиридова она вышла с тем же спокойствием и удовлетворенностью, с коей вышла бы замуж, скажем, за главного мясника центрального рынка или частного предпринимателя, торгующего хлебобулочными изделиями собственного производства.

Подобный мещанский подход к делу вполне устраивал Влада, тем более что Наташа, в канун замужества достаточно приземленное существо, не питавшее особых иллюзий и не лелеющее несбыточных мечтаний, желала того же, чего пожелал он: а именно завести семью. Полноценную, с детьми, распашонками и скандальным битьем посуды.

…Наташа Свиридова, в девичестве Буркина, в свое время мечтала слишком о многом, чтобы осуществилась хотя бы малая часть этих широкомасштабных планов и грандиозных замыслов. А мечтала она о многом потому, что ее угораздило родиться в захолустном пригороде Караганды. Для лиц, плохо знающих географию постсоветского пространства, поясним, что это находится не где-нибудь, а в Казахстане.

Родиться в Казахстане для русского человека, по мнению Наташи, было примерно то же, что для еврейского ребенка – появиться на свет в концентрационном лагере Освенцим.

Разве что не сжигают – да и то если не считать жуткого казахского солнца.

Окончив школу, она уговорила мать отправить ее к бабушке, которая жила в России, в городе с красивым названием Воронеж. Как известно, Воронежская губерния имеет несчастье находиться неподалеку от Казахстана. Здесь Наташа удачно поступила в институт, окончила его, перебиваясь с пятого на десятое и страдая от брюзжания бабки, пока сварливая, скупая и неуживчивая старуха не преставилась на восьмидесятом году жизни, к радости всех соседей и облегчению внучки.

После окончания вуза приехавшая в Воронеж мать настояла на том, чтобы дочь возвратилась в Караганду: дескать, нечего двадцатилетней девке жить одной.

Нина Сергеевна Буркина, почтенная матушка Наташи, всю жизнь проработавшая в какой-то занюханной библиотеке, искренне считала, что дочка должна жить в семье до самого замужества – и чтобы ни-ни! Когда Наташа возражала, говоря, что милая мамочка мыслит категориями прошлого века, Нина Сергеевна интеллигентно (по ее собственному разумению, конечно) поджимала тонкие губы и говорила, что она понимает все гораздо лучше Наташи, поскольку она, Нина Сергеевна, слава богу, образованный человек и не зря прожила свои сорок семь лет.

Наташа видела результат: из упомянутых сорока семи лет мамаша двадцать пять просидела в районной библиотечке в веселой компании с атлетичными тараканами, тремя или четырьмя учеными крысами, съевшими отправленное в запасники собрание сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса, а также картонными абонементами и ветхими полками, на которые беспорядочно набросали несколько сотен растрепанных книжек. Самым раритетным экспонатом в библиотеке, если не считать уборщицы Маришки, хронической алкоголички, ежедневно колотящей своего тщедушного мужа, считался однотомник Артюра Рембо, который шел нарасхват, благо казахстанские книгочеи думали, что это книжка про того самого Рембо в киношном исполнении Сильвестра Сталлоне, который залихватски кромсал во Вьетнаме нехороших русских коммуняк.

Отец, Михаил Иваныч, был деспотичен и имел пристрастие к алкоголю (все-таки родственник Афанась Сергеича Фокина!), полностью поддерживал супругу, а при очередном взбрыке дочери говорил, что не ей, Наташке, учить мать и что ничего хорошего из того, что Наташка будет жить в Воронеже одна, не будет.

– Был я там, видел, – мрачно говорил он. – Блядь на бляди и блядью погоняет. В лесу даже…

– А сутенера, папа, куда пристегнешь? – рявкала Наташка и хлопала дверью своей комнаты.

После института она прожила в Казахстане полгода. А потом, плюнув на все и послав осточертевших родственничков по известному адресу, умотала из Караганды в Воронеж, где у нее осталась квартира. Тайно от родителей продала оформленный на нее, а не на отца, железный гараж, в котором он хранил кучу всякого хлама и невольно создавал райские условия поселившимся там мышам.

А вот для отца переход гаража в собственность другого человека прошел отнюдь не так гладко, как для жирных хвостатых тварей. Обнаружив, что там копается совершенно другой мужик, он чуть не получил инфаркта, когда ему доходчиво пояснили, какой именно акт купли-продажи имел место быть совсем недавно.

Михал Иваныч ринулся домой, надеясь поймать коварную дочурку и указать ей ее место в этой дохлой казахстанской жизни, но выяснилось, что Наташа, пользуясь расхожей терминологией, «сорвала когти». Уехала.

Возвратившись в Воронеж, она вселилась в бабкину квартиру и зажила пусть бедной, иногда впроголодь, но свободной жизнью. Библиотечные тараканы, гаражные крысы и морально-этические лектории в исполнении папы-мамы закончились.

Свобода, независимость и диетическое голодание оборвались в один прекрасный ноябрьский вечер, когда на голову Наташи – в буквальном смысле этого слова – свалился Влад Свиридов.

В тот день Наташа возвращалась с работы – местного филиала радио «Европа плюс», где она работала ведущей. Она стояла на остановке и ждала троллейбус, который, как нарочно, задерживался. Наташа стояла и думала, что еще немного и она окончательно задрогнет на этом ветру, задувающем под старенькую дубленку, купленную еще на втором курсе. И что дубленку надо менять, а еще забрать у соседки нутриевый полушубок, который отдала той на хранение еще покойная бабка. Да еще дома, кажется, нечего жрать, кроме пары-тройки анемично сморщившихся клубней картошки да супа быстрого приготовления.

После получаса тряски в консервной банке на колесах, забитой до отказа возвращающимся с работы народом, Наташа вывалилась из троллейбуса, пройдя по ногам граждан пассажиров, едва не порвав дубленку и получив в спину хлесткое:

– Куда прешь, шалава?

«Шалава» сделала несколько шагов по промерзшей земле, споткнулась, едва не упала и не сломала каблук, а потом зацокала в сторону своего дома, в котором не горело ни огонька: видимо, снова пожаловало веерное отключение электричества.

Наташа машинально огляделась по сторонам: прямо за ней светилось огнями пятнадцатиэтажное белое здание гостиницы «Варшава», похожее на подсвеченный изнутри гигантский айсберг. Гостиница была одной из самых дорогих в городе, и уж, конечно, никто не стал бы портить отношения с владельцем гостиницы, знаменитым предпринимателем и членом городского законодательного собрания Гориным, который, по упорно всплывавшей в различных СМИ или просто в виде досужих сплетен информации, в соответствующих кругах был известен как вор в законе Багор.

Наташа вздохнула и уж было шагнула по направлению к дому, как вдруг раздался звон рассаженного стекла, а потом что-то глухо ухнуло в сугроб, наметенный к фундаменту гостиницы.

Наташа обернулась. Из внушительного сугроба в четырех метрах от нее торчали человеческие ноги. Причем характерно – босые. Особенно примечательным это обстоятельство казалось на фоне того, что на улице было минус двадцать.

Ноги подрыгались, Наташа, замерев, смотрела, что же будет дальше. В голову закралась обжигающая мысль, что, быть может, эти ноги бьются в предсмертных конвульсиях, как и все тело. Девушка подхватилась бежать, но навернулась-таки и сломала каблук, который чинить было не на что. Тут из сугроба помалу выпростал свое длинное мускулистое тело молодой мужчина лет тридцати, находящийся в последнем градусе алкогольной лихорадки. Он был в одних шортах и, по-видимому, только что выпал из окна гостиницы.

– Э… п-пардон, – выдавил он, увидев круглые глаза Наташи. – Вы извините меня, м-мадам, что я не по эт… это… не по этикету одет. Просто мы с Афоней си-вод-ни приехали из Варшавы навестить… вот. Попали, как говорится, как кур в ощип: из одной Варшавы в другую… «Варшаву».

– Вы выпали из окна? – осмелев, спросила Наташа.

– Совершенно верно подмечено – выпал.

– И… не ушиблись?

– Ни в коем случае! А выпал… это возмутительно досадное недоразумение, но меня извиняет то, что мы с Афоней решили повторить бессмертный подвиг Пьера Безухова и российских гусар… Вы, конечно, читали «Войну и покуй»?

– По… что, простите?

– А, пся крев! Я, конечно, хотел сказать – «Война и мир». Просто опять перешел на польский… Этот язык привязчивый, шипит, кусается, аки аспид.

Человек вылез из сугроба полностью, и Наташа получила возможность рассмотреть его повнимательнее.

Мужчина был красив особой чеканной красотой, к тому же сложен как античный бог, а на выпуклой пластине грудного мускула виднелась цветная татуировка в виде замысловато выписанного китайского дракона.

– Вла-а-а-ад!! – громыхнул сверху чей-то бас. – Ты чего там? Поднимайси-и-и!..

– Да погоди ты! – махнул рукой Влад.

– Ты проиграл пари… иди, у нас тут еще два литра ос-тало-ся!

– Да погоди ты! Я тут беседую, не видишь?!

Конечно, «беседовать» – это не самый подходящий глагол, дабы охарактеризовать общение между раздетым мужиком, по пьянке вывалившимся из окна гостиничного номера, и усталой, отходящей от испуга девушкой, досадно сломавшей каблук. Но тем не менее фраза Влада позабавила Наташу, и она рассмеялась:

– Как? Беседуем? Вы, верно, писатель-юморист? Михаил Задорнов? Владимир Винокур?

– Насчет Винокура не скажу, хотя к вину неравнодушен, а что Владимир – верно. Это мое имя. А вас, конечно, зовут Наташа?

– Да. А почему вы так подумали?

– А просто я вспоминал «Войну и мир «и подумал, на кого же вывалился бы в окно Пьер, если бы он неудачно распил из горлышка бутыль шампанского, когда стоял на подоконнике? Ну, конечно, на Наташу Ростову!

Наташа рассмеялась.

– Вла-а-ад!! – заунывно позвали сверху.

– Ложись спать, алкоголик! – ответил Свиридов, зябко передергивая плечами. – Ух-х… холодно!

– Да уж, конечно… двадцать градусов все-таки, – заметила Наташа. – Знаете, Владимир, так и заболеть недолго, у вас же в номере стекло выбито… Лучше зайдите ко мне, я вас чаем напою, – неожиданно для себя самой продолжила она.

Владимир посмотрел на нее сбоку, склонив голову и почти коснувшись щекой плеча; в такой позе он почему-то напомнил Наташе ее попугая Гошу, улетевшего в форточку полгода назад, и она улыбнулась, вполне понимая, что делает какую-то невероятную глупость.

Откуда-то сверху звучала бодрячковая попсовая песенка: «Да-авайте выпьем, Наташа, сухо-вва вина… за то, чтоб жить стало краше-е… ведь жизнь одна!..»

– Согласен. Сухого вина не обещаю, а вот водочки для сугреву пропустить можно, – кивнул Владимир.

Наташа водку не пила, но, посмотрев на Влада, почему-то не стала говорить об этом и невольно поежилась:

– Ну что же вы стоите? Холод собачий. Я даже в дубленке замерзла!

* * *

В квартире Свиридов махом налил себе водки из брошенной ему Фокиным из разбитого окна гостиничного номера бутылки «Кристалла» и выпил одним глотком; потом обратился к Наташе, смотревшей на него с каким-то детским удивлением:

– Это самое… Наташка, а дай-ка мне какой-нибудь халатик, а то этот мой топлесс тебя, верно, доконал. Да и нижние конечности тоже.

Наташа засмеялась и выделила гостю старый вязаный бабкин халат, который был безразмерным и с равным успехом налезал как на тощее старушечье тельце, так и на мускулистые плечи свалившегося на Наташу с неба человека.

Свиридов погарцевал в «обновке» перед зеркалом, вызвав хохот Наташи, ввалился на кухню и начал выкладывать из полиэтиленового пакета, брошенного ему Фокиным вместе с уже упоминавшейся водкой «Кристалл», разнокалиберную снедь: колбасу «Золотая салями», две упаковки сосисок, кетчуп «Chilli», ветчину, несколько кружков плавленого сыра, копченый трупик курицы, пару тепличных огурцов, яблок и персиков, похожих на игрушки из детского отдела универмага.

– Вот, – сказал он, – закусим, что ли. У тебя микроволновка есть?

– Зачем? – встревоженно спросила Наташа.

– Ну… курицу, стало быть, разогреть.

– Нет микроволновки.

– Плохо, – констатировал Свиридов. – Ну ничего, будет. Все будет. А пока хоть на сковородке подогреем. Надо было этому болвану Фокину сказать, чтобы он курицу с сосисками в номере разогрел, а то ни хрена не делает, только водяру жабает… гм.

– Какой Фокин?

– А тот здоровяга, который нам сбросил все это. – Свиридов показал на продукты и притулившуюся на краю стола водку. – Мой друг и соратник, как говорится в некрологах. Афоня Фокин.

– А у меня бабушка по отцу – Светлана Афанасьевна Фокина в девичестве была, – сказала Наташа. – Забавно.

– Может, и родственники даже, – без особого энтузиазма сказал Влад. – Ну что, за знакомство?

Наташа не пила водки. Но за такое знакомство ей стоило выпить, потому что, как показало недалекое будущее, это знакомство перевернуло ее жизнь с ног на голову – так, как недавно торчал в сугробе этот, белозубо улыбающийся красавец.

И она выпила.

А потом было сумасшествие. Свиридов то ли был пьян, то ли что-то стронулось в его голове при падении в сугроб из окна третьего этажа. Он поднял на Наташу свои темно-серые глаза, то вспыхивающие, то тускнеющие, и говорил ей страшные, непонятные, пленительные и властно завораживающие слова. Если бы она знала его, Свиридова, жизнь, то бежала бы от него без оглядки, но так – так она слушала его задыхающийся чуть надтреснутый голос…

Он не видит никакого света в конце тоннеля и читал, что, когда человек умирает, его душа летит по некоему тоннелю, в конце которого разрастается зарево. Он то смеялся, то едва не плакал, то играл тревогу и смерть, а то рассказывал смешные байки из жизни, от которых в груди Наташи кувыркался непреодолимый смех. Допив бутылку, он побледнел до полотняного задушенно-синеватого оттенка и почему-то предлагал ей уехать подальше от этой страшной, дымящейся ужасом и ненавистью земли куда-нибудь в Барселону, к египетским пирамидам или в Венецию, в древнюю Спарту или к черту на кулички, но только прочь отсюда. Свиридов давно не помнил за собой таких жутких, ломающих самую его сущность порывов, которые заставляли кровь клокотать в жилах, а сердце сжиматься и сдавленно биться, как накрытая ладонью пичуга. Он уже не понимал, что говорит, но все-таки говорил, что фортуна наконец дала ему шанс, что наконец-то он может выпрыгнуть из истлевших мертвых бинтов своей холодной бесчувственной плоти и стать настоящим человеком, способным любить и смеяться, ненавидеть и восхищаться. А не играть любовь и смех. Ненависть и восхищение.

Она слушала его молча, она была пьяна не столько водкой, сколько им, Свиридовым, и по ее бледному лицу сложно было понять, что она думает. А по его лбу текли несколько струек пота, в полусумасшедших глазах, как пьяная цыганка в цветном платье до пят, плясала жуткая тревога: что ты скажешь на это?..

И вот в эту ночь они дали жизнь еще одному человеку: Димке.

Потом была свадьба в Караганде, три дня празднования, пьяные заморочки Фокина и все, все, все.