Читать книгу Довоенная книга - Михаил Шевелёв - Страница 3

Пристал Пашка ко мне, как банный лист. Поедем да поедем, что мы здесь сидим, чего ради, август, город пустой, ничего не происходит, работы нет, гонораров, соответственно, тоже нет… давай, поехали…

– Куда? – спрашиваю, просто чтобы отвязаться.

– О, – говорит Пашка, – вот начался деловой разговор. Есть идея. Поехали снимем кино про Карабах, Южную Осетию и Абхазию с Приднестровьем – типа, как живут непризнанные республики, кровью завоевавшие свою независимость.

А мы с ним только-только из Чечни вернулись, три недели шлялись.

– Вот не наелся ты говна. Давай хоть отоспимся, отмоемся, дела какие-нибудь поделаем, и вообще, ты по суточным соскучился – ты и езжай снимать эту байду.

– Нет, меня Кушнер одного не отпускает, только с тобой. Он считает, что я Абхазию от Приднестровья не отличаю, поэтому привезу некондицию.

– Он прав, если не кривить душой.

– Да я не спорю, но давай поехали, будь человеком, мне правда очень надо, я в три конца должен, и ты же мой лучший друг.

Ну и уговорил, конечно. Действительно, Москва в августе – это кладбище, с которого все покойники разъехались по отпускам. Осталась жара и тоска, и дружить я умею. Поехали, черт с тобой.

Первым номером программы выбрали Южную Осетию. Во-первых, ближе других, а во-вторых, там у меня дружок, Тамерлан, он в местном театре главный режиссер. Тамерлан набрал дома молодых ребят и два года курс в Москве готовил, в Щуке. А сейчас они вернулись, и у них первая премьера. Интересно же, в смысле, сюжет же.

Цхинвали в девяносто пятом – это то еще бытовое удовольствие. Света нету, дорог нету, жрать негде, в единственной гостинице всего один номер, в котором есть вода, поэтому живем мы втроем, а чтоб не слушать по ночам храп Кости-оператора, играем до утра в пятьсот одно.

И вот ничего нету, а театр есть. И там действительно первая премьера: в последний раз еще до первой войны что-то играли, то есть лет семь назад. Им даже свет дают по вечерам, чтобы они могли репетировать. Потому что подлинная независимость начинается с собственной культуры, а не с флага, герба и аксельбантов на самодельных генералах, как я правильно написал в закадровом тексте.

Два дня мы снимаем последние репетиции, на третий – премьера.

Снимаем – слабо сказано. Мы творим, мы создаем выдающееся кино, нас ждут Канны и Венеция. Я видал Пашку в кураже, он вообще легко заводится, но чтобы в таком, чтобы так… На пике вдохновения он придумал подвесить Костю на крюке, оставшемся от люстры по центру зала, чтобы снять общий план, и если бы я не сказал «хорош, крюк ржавый, а у Кости трое детей», он бы это сделал, потому что Костя – существо безответное.

И в общем понятно было, чего он так завелся, дурак не поймет.

Они все были хороши необыкновенно, эти двадцатилетние ребята, которых Тамерлан повез в Москву, и они потом не стали за нее цепляться, а вернулись домой, потому что родина начинается там, где кончаются деньги, как тоже правильно было отмечено в закадровом тексте. И что за патриотическую чушь они играли на родном языке, не имело совершенно никакого значения.

Но среди них была Мадина, и Пашка завелся. Осетинки вообще самые красивые на Кавказе, но Мадина была… короче, Пашку можно было понять.

Его можно было понять, но у всего есть пределы.

– Ты, – спрашивает, – можешь сегодня после пьянки в честь премьеры переночевать у Тамерлана? И Костю прихватить.

– Могу, – говорю, – я все могу, но послушай меня. Я не ханжа. И я тебе слова не сказал ни разу, когда ты прошмандовок собирал вокруг себя по командировкам. Но это – другое. Мы завтра уедем, а она останется в этой деревне, где все знают всё про всех. Это Кавказ. Это провинциальный Кавказ. Ты ей хочешь печать на лоб поставить на всю оставшуюся жизнь? Ты хоть понимаешь, что творишь?

– Я понимаю. И не лезь. Потому что это ты не понимаешь.

– Я переночую у Тамерлана и Костю прихвачу. Но запомни: это наша последняя командировка. Потому что ты пошлый гондон. Блистательный столичный журналист и юная провинциальная актриса – тебя самого не тошнит от этого сюжета?

– Утром поговорим.

Утром пришли с Костей в гостиницу. Выходит к нам Пашка, в руках четыре кассеты, тогда еще на Betacam снимали. Держите, говорит, приедете – отдайте Олесе Бондаревской, пусть она сюжет клепает. Она толковая, у нее хорошо получится, вы только за титрами проследите.

– В чем дело?

– Я остаюсь. Мы с Мадиной женимся, через три дня в храме венчание, я договорился.

Ну, мы деньги, какие были, ему оставили и уехали.

Потом лет десять все, кто в Цхинвали ездил, обязательно таскали туда всякие памперсы, присыпки какие-то, лекарства, шмотье. Колхоз же тесный, все про эту историю знали, и неважно, кто как друг к другу относится, есть же какие-то понятия, двое детей все-таки, не хвост собачий. Алан и Паша-младший. Алану уже двадцать два. Он родился в мае девяносто шестого. Понятно, Эйнштейном быть не надо: август плюс девять.

Паше-младшему пятнадцать, он две тысячи второго.

Пашка в Цхинвали – уважаемый человек. Руководит на местном телевидении операторами, в университете преподает журналистику.

Пашка. Преподает. Журналистику. Неважно где. Поверить в это невозможно, но приходится.

Жалко, видимся редко.

Я не езжу в Южную Осетию, потому что там давно ничего не происходит. Так, вялотекущая независимость.

Он не ездит в Москву. С тех пор как Мадину убили. В восьмом году во время второй войны. Танк проезжал, случайно дом задел, а там такая постройка – ей много не надо, ее и завалило. Хорошо, дети в подвале были.

Я еще спросил, когда мы в последний раз виделись: чей танк-то был, наш или как? Пашка сказал – ваш.

* * *

Когда журналистика закончилась, а литературные гонорары еще только снились (этот процесс продолжается), неизбежно встал вопрос, где добывать хлеб насущный.

Спасибо добрым людям, которые меня позвали работать в один благотворительный фонд. Он помогает обитателям Домов матери и ребенка. Это такие заведения в российских исправительных колониях, где содержатся матери с маленькими детьми – они там либо родились после свиданий, либо были зачаты еще до приговора.

Один важный урок я получил, когда работал в этом фонде. Даже не урок – содержание я и так знал, но формулировку – ее бы в граните отлить. Мне ее подарила Светлана Александровна, начальник Дома матери и ребенка в одной из колоний.

У Светланы Александровны была мечта – икеевская кухня, которую она как увидела, так покой потеряла. Она захотела поставить такую в своем Доме матери и ребенка, чтобы ее подопечные видели, что есть другая жизнь, и тянулись к ней. Светлана Александровна не столько за них переживала, сколько за детей, потому что она педиатром раньше работала, пока больницу не закрыли в поселке и осталась для трудоустройства одна зона.

Кухня-то сама по себе не вопрос, деньги есть. Проблема – ее в зону затащить. Нерешаемая. Сто тридцать пять разрешений для этого нужно, пятьсот десять согласований, еще полтонны виз, и в результате все равно откажут. Потому что, когда отечество начинает печься о ближнем, оно конкуренции не терпит. Если речь о мелочевке всякой вроде памперсов, еще так или сяк можно договориться, а когда о такой капитальной вещи, как кухня, – нет, просто нереально.

А Светлана Александровна говорит: покупайте и привозите, дальше не ваша забота. И через неделю после доставки звонит: приезжайте полюбуйтесь, как встала, – сердце поет.

У меня глаза на лоб, потому что такого быть не может ни при каких обстоятельствах, плавали, знаем. И я не поехал, а помчался – увидеть чудо.

И оно мне было явлено. Вот она, кухня – стоит, сверкает и переливается, оступившиеся матери на нее только что не молятся под руководством Светланы Александровны.

Но как, спрашиваю, как вам это удалось?

Я, рассказывает Светлана Александровна, больничный взяла с четверга. А в среду вечером контингент пригнала и кухню вашу, все сорок шесть коробок, со склада, он до периметра, вынесла и сложила на крыльце штаба, он тоже не в зоне.

В четверг утром все прутся на планерку, начальник впереди, ему плохо. Он голову поднимает, коробки видит – это еще что такое, спрашивает. Ему отвечают – это для Дома матери и ребенка привезли. Ну и тащите к матери и ребенку, что оно здесь валяется, проход загораживает.

Им велено тащить, они тащат. На вахте спрашивают: алё, а бумаги? А те им – начальник приказал, с него и требуйте. А с него с утра чего-нибудь требовать дураков нету. Ну и все. Потому что, если вещь в зону попала, она оттуда уже не вернется никогда. Я на всякий случай кота тянуть не стала, подписала за свои деньги вольную бригаду, которая у нас ремонт делала, они мне за день все смонтировали, не отдирать же теперь обратно.

Опера мне потом предъявили – а каким образом, Светлана Александровна, гуманитарка в зону попала? Понятия не имею, говорю, я на больничном была. Они: поняли. Еще бы они не поняли. Я же их детей тоже смотрю, и мне их женам только намекнуть про ущерб детской психике от вида бухающего отца – им сильно не до моей гуманитарки станет.

Потому что, пояснила Светлана Александровна, подытоживая рассказ о попадании икеевской кухни в места лишения свободы, государство у нас очень хорошее, но насквозь мудацкое, с ним надо по-доброму.

Познавательный опыт, ничего не скажешь. Поэтому два раза спасибо добрым людям, которые заботятся об этих женщинах и детях, до которых мало кому есть дело. Еще и за то, что благодаря им появился рассказ «Доставлено, прочитано».